дежка: никто не зрит в нем воина, а только гуляку и задиру за хмельным столом. Но все же этот оказался настолько громаден и силен, что ни умело брошенный дротик не поразил насмерть, ни остро заточенная сабля, легкая только с виду, а на самом деле в нее вбито два пуда железа. Тугарин сказал ясным голосом, в котором была только холодная ненависть: -- И все же я во сто крат сильнее тебя, червяк! Если сумеешь быстро вырыть нору -- рой. Если сумеешь взлететь -- улетай, пока жив... Алеша ответил: -- Тебе я такого обещать не могу. -- Червяк! -- Да, но зато живой. Он качнулся вперед, ускользнул от меча, железо на груди Тугарина зазвенело. Одна бляшка слетела с сухим треском. Тугарин невольно взглянул на грудь, нет ли новой раны, и едва успел подставить меч под падающую сверху саблю. Меч тряхнуло, будто ударили не саблей, а железным бревном. Глаза Тугарина стали из лютых еще и настороженными. Подлый разряженный щеголь нарочито играет ею как прутиком, чтобы обмануть мнимой легкостью! Но все же, кажется, приловчился к манере боя русского витязя. Хуже того, наконец раскусил, что тот нарочито строит личину пустого щеголя. Теперь видно, что боец умелый, и не так молод, как старается казаться. Жилы на шее вздулись как у быка, глаза цепкие и беспощадные, сабелька лишь с виду перышко, на самом же деле в нее вбили железа едва ли меньше, чем в его огромный, наводящий ужас одним видом меч. Кровь текла из пробитого бока, плечо постепенно немело, но он чувствовал, что раны не опасные, можно драться и победить, только не дать истечь кровью, на что надеется этот... этот.. Он выкрикнул страшно, прыгнул, ударил крест-накрест. Витязь отскакивал, все время держал сабельку острием вперед, грозя ткнуть в лицо. Тугарин ударил сверху вниз, Алеша успел подставить саблю, тяжелый удар едва не выбил руку из плеча. Звонко хрустнуло, он успел ощутить неладное, метнулся в сторону, на голову обрушилось небо. В глазах вспыхнули звезды, в ушах загремело. Острие меча Тугарина с размаха зацепило бревна мостовой. Алеша еще тупо смотрел на его меч, перевел взгляд на свою руку, не понимая, почему так легко... в кулаке была зажата рукоять с обломком сабельки не длиннее, чем в ладонь. Над головой прогремел торжествующий рев. Огромная ладонь схватила за горло. Он ощутил, что его поднимают в воздух, ноги оторвались от земли. Он задыхался, прямо перед глазами увидел бешеное широкоскулое лицо с безумными глазами: -- Что скажешь теперь? Голос был подобен грому. В глазах стало темно, в ушах гремел водопад крови. Он уже едва различал темнеющим сознанием лицо врага, а рука с обломком сабли метнулась вперед, он почувствовал сопротивление, нажал, стараясь вдавить в живот врага вместе с рукоятью, не понимая, почему та уперлась... Потом снизу в подошвы ударило твердым. Он упал ничком, откатился, а когда сумел стать на колени, Тугарин все еще стоял на том же месте. Глаза его с непомерным удивлением опустились на торчащую из живота рукоять. Ухватился, выдернул, следом ударила тугая струя темно-красной крови. Бревна окрасились красным, между ними, плотно подогнанными, сразу стала собираться лужа. Тугарин спросил тупо: -- Ты... червяк... снова ранил меня? -- Дурак, -- прохрипел Попович. Горло болело так, что он едва выталкивал сквозь него слова, -- на это раз я тебя забил... В нашем селе так забивают кабанов... и хазеров... Тугарин покачался, затем, не сгибая коленей, повалился, как срубленное дерево. Земля вздрогнула. Он лежал лицом вниз, раскинув руки. В правой все еще сжимал огромный кривой меч, больше похожий на крыло воздушной мельницы, здесь именуемой ветряком. Лежа, он казался еще огромнее, взоры многих с недоумением перепрыгнули на поповского сынка, что гордо подбоченился, взгляд стал гордым и пренебрежительным. Да таких... я пучками... Он сделал два шага, качнулся и рухнул как подкошенный. Тоже не сгибая коленей, тоже лицом вниз. К нему уже бежали дружинники, подхватили на руки, облепили, как муравьи дохлую гусеницу, понесли. Навстречу уже проталкивались два волхва-травника. Владимир указал на поверженного Тугарина. Голос был громок, чтобы слышали послы и знатные гости из заморских стран: -- С ним бились честно, и он дрался честно. Положить его в дубовую колоду. Если до завтра не приедет за ним родня, то сжечь на погребальном костре по обычаю русов! Один из заморских гостей спросил: -- Как воина? -- Как знатного воина, -- ответил Владимир громко. -- Со всеми почестями! Заморский гость кивнул, среди послов прокатился говорок удовлетворения. Поверженного богатыря подхватили и унесли, а челядинцы торопливо плескали воду из ведер, смывали кровь, посыпали песком. Владимир широко раскинул руки: -- Вернемся за стол, а гусляры пусть потешат нас новыми песнями! А можно и старыми, ибо не все, что ново -- лучше. Глава 46 Закат был удивительно нежен, а розовый свет распространялся так мягко, неслышно, словно боясь потревожить тишину, что в глазах щипало от умиления и восторга. Небо из ярко голубого стало синим, но все еще светлым и радостным, алый свет подбивал снизу неподвижные облака как шелком, те грозно блистали великолепием, настолько недвижимые, что было ясно: останутся до утра, чтобы точно так же встретить и утреннюю зарю, снова искупаться в таких же розовых лучах. Подсвеченные снизу, медленно поплыли, неспешно взмахивая крыльями, лебеди... нет, не лебеди, Владимир со стесненным сердцем всматривался в легкие женские тела, длинные ноги, вытянутые в ровную линию, различил даже острые, как у молодых коз, груди этих небесных дев-вил, что следят за дождем, насылают росу на травы, оберегают родники... Крылья при каждом взмахе сверкают, словно перья с серебряными волосками. С этой высокой башни он видел, как из реки и озера высунулись русалки и водяницы, над дальним лесом пролетел Змей, на деревьях среди веток проглядывали смеющиеся рожицы шаловливых мавок. Стуча коготками, внизу по ступенькам пробежал маленький мохнатый домовик, похожий на озабоченного селянина. Может, он и был в прошлом селянином, после смерти не пожелавшим уйти в вирий, кому-то же надо приглядывать за внуками-правнуками, дабы блюли, чтили, соблюдали... За спиной послышался вздох: -- Как красиво... Верховный волхв неотрывно смотрел вслед обнаженным девам, те плыли по небу неспешно, без усилий, прекрасные и чистые. Претич и двое дружинников, что неотрывно сопровождали князя, разглядывали берегинь с восторгом. Владимир криво усмехнулся: -- Тебе-то что?.. С твоей рожей только на них и смотреть! А Претич поддакнул: -- Да он уже подумывает переменить ее на людскую! Дружинники загоготали. Волхв сплюнул в сердцах им под ноги: -- Это у вас-то людские? Да у меня куда больше людская!.. Вы ж зверье, у вас нутро зверячье, мысли зверячьи, только личина почему-то по недосмотру... Лучше уж наоборот! Я вижу красоту, от которой дурная кровь не играет, а душа веселится, чище становится. А вам, дурням, даже эту красу... поднять бы, истискать, испохабить, пожмакать... Воевода и дружинники ржали как сытые кони. Владимир махнул рукой, мешают, быстро сбежал по круговой лестничке вниз во двор. От терема княгини Юлии через двор торопливо шел рослый человек в нелепой женской одежде, которую зовет рясой, с огромным золотым крестом на груди. Весь в черном, даже шапка черная, борода лопатой по грудь, волосы по-женски свисают на плечи. Даже двигается не по-мужски, а семенит, голову склоняет, горбится, будто монетку на полу высматривает. Священник приблизился, поклонился так низко, что едва не стукнулся лбом о бревенчатый настил: -- Княгиня просит простить ее за отсутствие на пиру... Захворала малость. -- Это какая княгиня? -- переспросил Владимир брезгливо, хотя священник находился только при Юлии, принявшей христианство еще в детстве, а потом склонившей в него и Ярополка. -- Тебя зовут.. э-э... Иван? -- Иоанн, великий князь, -- поправил священник опять с низким поклоном. -- Иван, значит, -- определил Владимир. -- Больно трудное имя. Так звучит проще. Говоришь, занемогла? Что ж ты, волхв нового бога, не вылечишь? Священник поклонился в третий раз: -- Мы лечим души, а тела бренны, стоит ли на них тратиться? Владимир уловил краем глаза новую стайку проплывающих высоко под облаками женских тел. Красное солнце просвечивало их насквозь, они казались наполненными жаркой жизнью, часто вспыхивали, как драгоценные рубины. -- Ну, -- сказал он медленно, -- есть душонки настолько мелкие, что даже плюнуть в их сторону -- оказать честь. Да и тела телам рознь. Священник перехватил его мечтательный взгляд, глаза вспыхнули, но сдержался, сказал сдавленно: -- Когда сюда придет вера Христа, все это исчезнет! -- И русалки? -- спросил Владимир насмешливо. -- Все! -- почти выкрикнул священник. -- Любая нечисть! Господь наш ревнив, он не допускает других... всяких. Все будет искоренено под корень: лешие, кикиморы, мавки, вилы... Только вера Христа! Мир будет чист. Владимир сказал тяжело: -- И пуст... Пуст, как ограбленная могила. Священник осекся, вспомнив, что и сам великий князь, хоть и рожден отцом и матерью, но бабкой-повитухой была ведьма из рода древних невров, а те, по слухам, ведут начало от самой Лилит, что была первой женой благочестивому Адаму, а потом не покорилась Богу и стала демоншей... Владимир брезгливо посмотрел ему вслед, но с башенки наконец спустился грузный Белоян. Горбился, словно нес на спине незримую гору. Шерсть на морде слиплась, на лбу блестели крупные капли пота. -- Скоро на четвереньки встанешь, -- сказал Владимир недовольно. -- Стряслось что? Белоян поднял голову, Владимир отшатнулся. Маленькие медвежьи глаза были залиты кровью, словно там полопались все сосуды, и кровь выступила наружу. Измученным голосом верховный волхв проревел: -- Наблюдал за Царьградом... -- Ого! -- Как видишь, с твоей башни можно увидать многое, надо только уметь смотреть. -- И не было защиты? -- не поверил Владимир. -- Ну, я смотрел там, где защиту не поставили, -- поправился Белоян. -- Маги закрывают дворец, а еще пуще -- свои гнезда. Но и по крохам с улиц можно собрать кое-что. -- Курица по зернышку клюет, а сыта бывает, -- сказал Владимир серьезно. -- Ты молодец. Белоян сердито блеснул красными глазками: -- Не всем же быть орлами. Или волками. Их там тьма. Жрецы новой веры вовремя спохватились, всех магов не пустили под нож. Пользуются, когда надо чудо сотворить во имя своего бога. Сами не могут, а те... наемники, что с них требовать?.. Он говорил все громче, даже выпрямился, глаза заблистали грозно, как две красных звезды, что предвещают кровавую войну, разор и гибель. Владимир прервал, волхв может обличать цареградских магов до бесконечности: -- И что ты узрел? -- Много недоброго для нас. Но самое близкое... это отряд, что движется к Киеву. Защита у них сильна, но чем дальше от Царьграда, тем труднее их накрывать щитом, зато моя мощь значимее, ибо мне помогает здешняя земля. Владимир внимательно всмотрелся в измученное лицо: -- Разве ты не рус? -- Рус. -- Но здешняя земля помогает только славянам! Белоян наконец-то расправил спину, сразу став выше Владимира. Голос прозвучал со смущенной гордостью, где таилось тщательно скрываемое ликование, смешанное с недоверием: -- Похоже, здешняя земля наконец-то признала нас. Сперва люди признали, теперь -- земля. Владимир отмахнулся: -- Это тебя признала. Ты с твоей-то рожей чистый славянин. И что за отряд сюда прет? -- Их смысл прост. Им велено убить тебя. Даже, если погибнут сами. Владимир присвистнул: -- Ого! А велика ли дружина? -- Две дюжины. Владимир изумленно поглядел на волхва: -- Так чего ж тебе бояться? Белоян озабоченно покачал головой: -- Так то оно так, но дюжина из них -- богатыри. Остальные так, слуги. А я еще не видел, чтобы кто-то собирал богатырей так много в одном месте. Ну, не считая тебя. Да и то, у тебя они сбегаются только как свиньи к корыту, а не в ратном поле. -- И все равно не понимаю, -- буркнул Владимир, брови его сдвинулись на переносице. -- Пусть даже богатыри... Но у Претича под Киевом три тысячи обученных воинов! Навалятся скопом, никакие богатыри не устоят. -- А при Лобне? -- напомнил Белоян. -- Да то случайность, -- отмахнулся Владимир, но лицо его болезненно изменилось. По лицу пробежала тень, Белоян сам помнил этот позорный день, когда пятитысячное войско бежало перед малым отрядом никому не ведомого тогда князя тюринцев Краснокута. Слишком рано обрадовались дурни, завидя перед собой два десятка всадников. Но те непостижимо мощным броском поразили дротиками два десятка передних -- ни один не промахнулся! Пока там стоял растерянный гам да крики, те метнули еще несколько раз, обученные слуги совали дротики им прямо в руки, а те всякий раз поражали воевод, бояр, самых знатных людей, что красиво ехали впереди, дабы не глотать пыль... А потом, обезглавив противника, выхватили мечи и бросились на огромное войско с лютым криком, от которого кровь стыла в жилах. Если бы встретить их достойно, не помогло бы и богатырство, а так гнали ошалелое от ужаса стадо, рубили и топтали конями, хлестали бичами. Всех не перебили лишь потому, что сами устали рубить и колоть это бегущее в слепом страхе человечье стадо. -- Случайности повторяются, -- напомнил Белоян. Претич сошел за их спинами, с кем-то переговорил, подошел медлительно и, бросив на Белояна насмешливый взгляд, наклонился к уху Владимира. Белоян видел, как суровое лицо князя стало еще злее. Раздраженно зыркнув на Белояна, словно тот уже час топчется по его ногам, бросил сухо: -- Ладно, Белоян. С чем придут, то и получат. Извини, у меня заботы посерьезней, чем твои... две дюжины. Белоян отступил, от князя просто несет злостью, любой услышит, а волхва просто обжигает, словно окунули в озеро с ядом гадюки... Претич напомнил негромко: -- Посол из Царьграда. -- Зови. Претич усмехнулся: -- Обидишь. -- А, черт... Ладно веди в тронную. Поставь пару бояр, которые еще под стол не валятся. Я сейчас буду. Нет, пары будет маловато, послы урон чести своей узрят. Налови дюжину. Воеводу Волчего Хвоста, Казарина, Тудора... он и толстый, и важный, пару берендев... -- Может отложить? На завтра, на неделю, на полгодика... -- Нет, мне самому интересно, с чем они. -- А ежели на пару дней? Чтоб не подумали, что мы уж совсем оборзели без новостей. Наших послов они по две недели в Царьграде выдерживают! -- Да ладно, -- отмахнулся Владимир. -- Они уже знают, что я не больно чту эти детские хитрости. В тронном зале горели все светильники, хотя в открытые окна падал яркий солнечный свет. В чаши светильников добавляли пахучие масла, по палате текли толстые струи сладковатого воздуха, аромат в самом деле напоминал тронные залы дворца ромейских императоров. У Владимира стиснулось сердце, как давно он ступал по мраморным ступеням покоев базилевсов, ноги дрогнули, но заставил себя выпрямиться. В зал вошел со вскинутой головой, трое в одежде царьградцев поклонились, сел на трон. Двое степенных бояр уже стояли важно и величаво, хотя на всякий случай придерживались за высокую спинку трона. На Владимира с двух сторон шли такие мощные запахи царьградских вин, что ощутил, как начинает хмелеть. -- С чем пожаловали, дорогие гости? Вперед выступил высокий величавый старик, глаза как у коршуна, борода до пояса, а голос прозвучал так мощно, что Владимир как воочию увидел его на коне в разгар боя, когда нужно выкрикивать приказы, перекрывая стоны, ругань, треск щитов и звон мечей: -- Царственные базилевсы шлют тебе, великий князь, пожелания здоровья и долгих лет. Мы привезли подарки, царственные базилевсы жалуют в своей неизреченной милости... Владимир сдержанно усмехнулся. До чего же стыдятся базилевсы называть вещи своими именами! Не подарки это, а оговоренная дань, которой Царьград ежегодно откупается от набегов русов. Киев тоже платит дань, хоть и поменьше, северным соседям "мира для", дабы викинги не тревожили набегами. Все кому-то да платят. Только русы, которые не ведут записи, называют дуб дубом, а дань данью, в то время как ромеи панически боятся суда потомков, что вдруг да запрезирают пращуров за слабость... -- Пересчитай, -- велел он воеводе, -- сверь с описью и сложи... ну, знаешь куда. А вас, гости дорогие, прошу пожаловать на наш честной пир. Там, за чашей хорошего царьградского вина, так хорошо мыслится о делах государственных. Старик развел руками: -- У нас несколько иные обычаи. Впрочем... но сперва позволь высказать несколько необычную просьбу. Владимир насторожился, а бояре грозно засопели. Винные пары, сгущаясь, падали на пол мелкой росой. -- Говори, -- пригласил он. Посол царьградский сказал значительно: -- Мы просим твоего позволения, великий князь, равный по мощи древним воителям, поставить в твоем городе храм нашего бога. Владимир нахмурил брови, он всегда сомневался, что в старину люди были великанами, а женщины -- красавицами, но волхв толкнул его локтем: -- Дослушай сперва! Владимир стиснул челюсти, перетерпел вспышку гнева, а голос продолжал невозмутимо, с покровительственной ноткой в голосе: -- Это будет не простой храм! Он усилит твою мощь стократно. Слава о нем разнесется по соседним народам, коим несть числа, и дикие племена выйдут из лесов, чтобы подивиться чуду и поклониться тебе, великий князь, обладающий таким чудом... Владимир кивнул сдержанно: -- Ну-ну, у нас чудес немало. Стоит только посмотреть на моих бояр. -- Это будет особое. -- В чем же чудо? -- Великие мастера украсят храм, -- продолжал посол, -- а мрамор привезут из дальних южных стран, о которых здесь даже не слышали. Но главное, чем можно поразить воображение простого люда, это пол, который наши мастера предлагают... Он сделал паузу, Владимир буркнул: -- Ну-ну, давай без ромейских штучек. Я насмотрелся на них в Царьграде. -- Пол этого храма мы выстелим полновесными золотыми монетами! -- сказал посол победно. За спиной князя ахнули, кто-то шумно задышал, звучно сглотнул слюну. Посол закончил громко, -- этот храм будет настолько велик, что в каждом из четырех углов поместилось бы капище ваших местных богов, что на холме... и размерами которого вы восторгаетесь! Владимир молчал, мысли сшибались хаотично, ни одной дельной, царьградец умеет выбивать почву из-под ног, а за спиной по всему залу нарастал возбужденный говор. Претич кашлянул, сказал громко, с явной издевкой: -- Ох, как нехорошо... Ведь на монетах выбит облик вашего императора!.. Пожалуй, стоит князю согласиться. Хотя и придется нам всем топтать ногами светлый лик базилевса, но... вам виднее. Это ваш император... Владимир кивнул, воевода отыскал слабое место, уже раскрыл было рот, чтобы дать согласие, но в последний миг удержался, ибо он в самом деле побывал в Царьграде, знает сколь изощренны царьградцы, простодушным русичам с ними не тягаться. Не может быть, чтобы здесь не таилась западня... Глядя прямо в лицо ромея, глазки тот лицемерно опустил, явно пряча торжествующий блеск, он сказал медленно: -- И вас... то, что сказал мой воевода, не остановит? Царьградец слегка развел руками, но глаз не поднимал: -- Когда речь идет о славе Господа нашего, что есть император? За спиной Владимира шумели громче. Воздух наполнился запахами жареного мяса, чеснока и жадности. Тудор и Казарин дышали прямо в затылок, едва не лезли на спину. -- Может быть ты и прав, -- проговорил Владимир медленно. Он ощутил смертельную угрозу, словно между лопатками коснулось холодное лезвие кинжала, где в бороздке таится яд, что убивает мгновенно, но еще страшнее было ощущение полнейшей беспомощности, ибо он один чувствовал страшную угрозу в таком вроде бы лестном предложении, но не мог ее увидеть, не знал, как отстраниться, в какую сторону, чтобы лезвие не пропололо кожу. -- Но все-таки, как говорят здесь, бог далеко, а император близко... Царьградец поклонился: -- Наш бог присутствует везде. -- Не будет ли оскорблен император? -- спросил Владимир в лоб. Царедворец ответил с заминкой, словно бы в самом деле страшился гнева базилевса, но все же на нем была лишь личина страха, но самого страха Владимир не ощутил: -- Наш император велик! Он поймет, что это сделано во славу Христа, а пред ликом Господа одинаково мал как император, так и последний нищий. Поймет, подумал Владимир зло. Он поймет, не дурак, но все же тебя за оскорбление изжарит живьем в медном быке на городской площади. Дабы другим неповадно... Святость имени базилевсов блюдется ревностно. За спиной и по всей палате недовольное бурчание переросло в гневный ропот. По лицам каждого читалось, что князь дурак, что отказывается от такого богатого подарка. Пол из золотых монет! Можно будет топтать лик ромейского императора! Краем глаза Владимир видел недовольные глаза, перекошенные рты, сдвинутые брови. Гридни вытащили мечи, оглядывались на князя, готовые закрыть его своими телами. Царьградский посол поклонился, но благодарный блеск глаз словно отразился во всей фигуре, не по-старческому гибкой и сильной. Владимир вздрогнул от неожиданно вынырнувшей в сумятице мысли, сказал хрипло: -- Похоже, что золотых монет уйдет на пол намного больше, чем я думаю. Не так ли? Посол помялся, но Владимир спросил резко, почти выкрикнул, заглушая ропот, и все невольно затихли, ожидая ответа царьградца. -- Не так ли? Тот поднял глаза, теперь в них были растерянность и восхитительная ненависть, страх и недоумение: неужто варварский князек как-то дознался, но сотни пар глаз смотрели с такой требовательностью, что посол ощутил, как незримые руки хватают его за ворот. -- Да, -- ответил он с трудом. -- Всегда уходит больше, чем задумано. Это знает всяк... -- Знает, -- ответил Владимир, по глазах посла видел, что угадал, -- передай своим верховным попам, что мы продаем и меняем скот, меха, мед, рабов, но не продаем и не меняем веру отцов-дедов! Не продаем ее и в будущие времена. В палате было тихо, но Владимир видел, что еще миг, и терем взорвется от возмущенных криков, воплей. Опережая, сказал громко: -- Видели, что ромей предложил? Опять только разинутые рты, непонимание, наконец Претич спросил тупо: -- Что? Я ничего не увидел позорного. -- И я не увидел, -- ответил Владимир почти весело. -- Он предложил устелить весь пол церкви золотыми монетами. Но... дабы не было урону чести своей страны в лице их императора, то монеты поставят... ребром! По всей палате прокатилась волна голосов, в которых непонимание быстро сменилось восторгом, восхищением -- ишь, какое неслыханное богатство готовы бросить под ноги! -- затем то один умолк, то другой смешался, кто-то со стуком задвинул в ножны наполовину выдвинутый меч, отступил и затерялся в задних рядах. Но часть бояр продолжала шуметь, даже напора прибавилось, а старейшина купцов Киева Масюта, выступил вперед, поклонился. Густой голос заполнил палату, как теплый мед разом затопляет малый ковшик: -- Княже... тем более надо принять щедрый дар из Царьграда! Такое диво всем соседним князьям в зависть. К тебе поедут дивиться и восхищаться ханы печенежские и половецкие, каганы и услужники... Слава Киева засияет ярче! В тишине Владимир ответил медленно, веско, роняя каждое слово, как капли растопленного свинца: -- Слава Киева?.. Это слава Царьграда засияет. Царьград показывает, что не так и бесчестен, как о нем говорят. Золотом готовы поступиться... невиданное дело!.. дабы честь не марать нашими сапогами. А что ответим мы? Продадим веру отцов? Боярин Волчий Хвост, тугой на ум, но скорый на руку, схватился за меч, начал протискиваться к царьградскому послу. За ним двинулись его сыновья и племянники, добрая дюжина отменных бойцов. Гридни по знаку Владимира выставили вокруг царьградца тройной заслон из своих тел, не давая учинить расправу, а Владимир мощно воздел кверху и в стороны руки: -- Довольно!.. Посол царьградский передал, что было велено передать. А сейчас вернемся в Золотую палату. Там сменили скатерти, чем-то удивят нас? Посол старался принять независимый вид, мол, не получилось, и не надо, но Владимир прочел в его глазах правильно: не получилось, так в другой раз получится. За столами шумели громче обычного, вздымали кубки, расплескивая дорогое вино. Владимир уловил здравицы и в его честь. Что самое лестное, пили за его здоровье и его светлую голову, вовсе не обращаясь к нему, пили между собой и между собой нахваливали. Владимир даже вздрогнул, за спиной выросла черная фигура, а он не любил, когда к нему заходили сзади. С раздражением повернул голову: -- Чего тебе? Опять княгиня хворает? Священник Иван поклонился так низко, как на Востоке раб кланяется своему господину, на бледном лице в глубоко запавших глазах были укор и печаль: -- Государь... Ну почему, почему ты не зришь своей выгоды?.. И выгоды вообще! -- Какой же? -- поинтересовался Владимир с иронией. -- Вера Христа... ты ее можешь не принимать, но заставь принять свой народ! Принуди!.. Ибо вера Христа несказанно облегчает управление любым государством. Императоры и цари это поняли, потому и приняли. Ты вон лаешься, что вера Христа превращает гордых людей в рабов. Ну, сейчас все пьют и орут песни, не услышат, и я с тобой соглашусь: да, превращает. Да, гордость объявлена смертным грехом. А зачем тебе гордые простолюдины, что кричат тебе вослед бранные слова? Пусть кланяются тебе, пусть падают на колени, ибо по нашей вере всякая власть -- от Бога! Пусть не смеют даже противиться тебе, ибо это противиться самому Богу!.. Покорным народом управлять легко. Можно бросить хоть на рытье рвов, хоть на битву, хоть заставить траву жрать и хвалить тебя за милость... Ведь наша вера всех людей считает овцами, агнцами, а государя -- пастырем, пастухом по-вашему... Если христианство вбить в души здешних людей, то главным достоинством будет считаться покорность... нет, даже угодничество! Угодничество перед тобой, угодничество вообще перед властью... А главными святыми станут не ваши гордые и могучие боги, а угодники... Владимир молчал, Ивану почудилось, что великий князь колеблется. Наконец Владимир сказал тяжело: -- Ты прав, покорным стадом может управлять и ленивый пастух... Ни одна овца не вякнет, что их ведут не в ту сторону. -- Вот-вот! Владимир внимательно смотрел в аскетичное лицо: -- Ты говоришь не как священник, а как политик... Кто ты? Иван поклонился: -- Миссионерам новой веры разрешено жить по местным обычаем. В одних племенах мы вместе с дикарями едим живое мясо других людей, в других -- вкушаем скоромное в запрещенные дни, в третьих... словом, я говорю тебе правду о нашей вере. Ее не скажет простой священник, ибо сам не знает. Эта вера превращает людей в рабов... ибо она и возникла среди рабов Рима, но зато крепит государство! Наша вера запретит любые бунты, любые крики супротив власти, ибо ты поставлен самим Богом! И ты свободно и беспрепятственно сможешь крепить свою Новую Русь! Владимир кивнул, отпуская его, а когда священник неслышно удалился, тихий и покорный, как овца, кивком подозвал Претича: -- Видишь того, черного? Претич с отвращением поглядел вслед длинноволосому мужику, баба и есть, к тому же в длинном черном платье: -- Этот... иудей?. Ну, Иван? -- Он не иудей, -- поправил Владимир, -- это имя иудейское. Все, кто примет их веру, должны имена тоже сменить на ихние. Ну, иудейские. Претич усмехнулся беспечно, показав желтые зубы, крепкие, как у медведя: -- Да чтоб хоть один славянин принял имя... как его... Ивана? Да таких дурней на всей Руси не отыщешь! Владимир нахмурился, больно весел и беспечен воевода, велел жестко: -- Этого... в сутане... или в рясе, уже запамятовал, ко мне не допускай. Ни за какие коврижки!.. Я боюсь его. -- Ты? -- Боюсь, что подкрадется в минуту горькую, когда душа слаба, а на сердце тяжесть, когда жизнь страшна. Претич изумился еще больше: -- Это тебе-то страшна? -- Это я для других грудь колесом, морда ящиком, -- объяснил Владимир горько. -- А на самом деле я слаб, ленив и трусоват. Мне в самый раз быть князем рабов, а не свободных и гордых людей. Я один на вершине... это страшно. Как хочется, чтобы за спиной стоял кто-то сверхмогучий, защищал и поддерживал! Заставлял самых непокорных кланяться, не позволял перечить, как вы все только и делаете! Претич с озадаченным видом развел руками: -- Не допущу, как велишь... Только ежели ромеи такие хитрые, то другую щель отыщут. Глава 47 Ночью не спалось, он раздраженно поднялся, долго стоял у окна. Его Киев, престольный город, спал, только на улицах хлебопеков горели огни, да в ряду оружейников доносился стук молотов, явно получили срочный заказ. Ромеи, как сказал Претич верно, другую щель отыщут. По крайней мере, искать будут. Щель, чтобы если не накинуть на шею молодой Руси петлю христианского рабства, то хотя бы втихомолку построить одну церквушку, другую, третью... Церкви пытались тихой сапой строить еще при Аскольде и Дире, их разрушил Олег, затем одну сумела поставить Ольга, сама принявшая чужую веру и взявшая имя Елены, но ее сын Святослав тут же отстранил мать от власти, велел церковь сжечь со всеми, кто был внутри, и следующая попытка была только при Ярополке, что наследовал киевский престол после гибели Святослава. Злые языки указывают на Владимира, что силой захватил Киев со своими варягами, мол, тут же разрушил святую церковь, но на самом деле Владимир лишь выстроил на главном холме капище... даже храм своих русских и славянских богов, а церковь не тронул. Он всерьез полагал, что можно и Христа приобщить, пусть и его статуя будет среди русских богов, не подерутся, зато каждый сможет кланяться тому, кому больше верит. Но однажды с дальних застав богатырских явился сильномогучий богатырь Илья Жидовин, прозванный Муромцем, со своими побратимами... После разгрома Хазарского каганата он перешел на службу к Святославу, кем восхищался, но в его походах участия не принимал, он-де степняк, поединщик, в толпе строем ходить не может. И Святослав отпустил защищать рубежи земли русской. Когда Святослав погиб, Илья служил вроде бы Ярополку, хотя на самом деле так же верно и ревностно защищал кордоны своей страны, а кто там в Киеве на престоле интересовался мало. Владимир едва успел осесть в Киеве, еще все варяги были при нем, ломал голову, как спровадить буйных друзей, ставших ненужными, когда Илья как раз и явился погулять в стольном граде. Напившись, как водится у славян, учинил драку: что за пьянка без доброй драки? -- угостил дружков, злата и серебра полны карманы и еще в седельном мешке, пошел по улице, задираясь и буяня. Когда на глаза попалась выстроенная Ярополком новенькая церковь, Илье почудилась, что загораживает дорогу, ну никак не пройти! Улица тесная, то одним боком стукается о стену, то другим... Велел грозно подать свой богатырский лук. Принесли впятером, со страхом смотрели, как напрягся старый богатырь, набрасывая петлю тетивы на рог. А когда оттянул тетиву, пробуя, все вздрогнули от зловеще-торжествующего гула. Семь златоверхих башенок было на церквушке, но все их сшиб калеными стрелами Илья под хохот и радостные вопли народа. Вдобавок и двери вышиб... Владимир тогда велел связать Илью и посадить в сруб, но вовсе не за церковь, а чтобы не покалечил больно много народа. А утром позвал в себе похмелиться, пораспрашивал о заставах, велел кузнецам срочно осмотреть оружие, доспехи, починить, перековать коня, снабдить старого богатыря всем, что понадобится на охране кордонов Руси. А когда Илья отбыл, велел довершить начатое Ильей. На месте церкви поставили столб Велеса, а на жертвенном камне три раза в год приносили в жертву быков и телят. Но ромеи не унимаются. Накинуть петлю христианства -- это славянского волка превратить в овцу. А кто же платит овце дань? Заснул под утро, мерещилась разная нечисть, а на восходе солнца раздраженно услышал гул встревоженных голосов. Привычно ухватился за меч, сердце колотилось, на страшный миг почудилось, что в дверь ломятся убийцы, посланные вероломным Ярополком, с трудом опомнился, ведь он уже не гонимый, как зверь, беглец, за шкуру которого назначена награда, он -- великий князь, враги повергнуты, Ярополк убит... Из верхнего окна светелки видно было море крыш, все намного ниже княжеской, к тому же его терем на высоком холме, дальше крыши хибарок ремесленников, базары, свободные места для конных ристалищ, игр, потешных боев, капища, священные рощи... Восток озарился розовым, алым цветом окрасились облака. Солнце еще не выглянуло из-за виднокрая, а розовый отсвет упал на землю, растворился среди темной зелени, В глаза больно кольнуло солнечным зайчиком. Он вздрогнул, даже отшатнулся. На дальнем холме, прямо напротив капища Сварога и слева от поля для конных скачек, блистало нечто яркое, сыпало разноцветными искрами, словно сама радуга опустилась на землю и приняла форму... затейливо изукрашенного теремка! Владимир стиснул кулаки. Несмотря на режущий глаза блеск, он различил знакомые формы терема, а на куполе -- блистающий золотом крест. Храм христианского бога, именуемый церковью! Кто, кто посмел поставить! И еще вопрос, от которого по спине пробежал неприятный холодок. Кто сумел за одну ночь возвести такое чудо? На ходу опоясываясь мечом, он выбежал на крыльцо. По двору метались всполошенные гридни. У коновязи лошадь вдруг оборвала повод, мелькнуло под копытами тело, она понеслась вдоль забора, красиво распустив гриву и бешено раздувая ноздри. У раскрытых ворот стояли двое с растопыренными руками, Владимир, даже глядя в их затылки, знал, как вытаращили глаза и глупо раскрыли рты. Конь с разгона задел одного боком, страж отлетел в сторону, Владимир с удовольствием услышал глухой стук о деревянный столб. Лошадь унеслась, двое на конях запоздало бросились в погоню. Подбежал гридень Дубок, преданный аки пес и с огнем во взоре: -- Велишь, княже... -- Велю, -- согласился Владимир. Спохватился, приказывать-то нечего, -- Зови воеводу, надо поглядеть, чьи это дела непотребные! Пока готовили ему коня, он с высокого крыльца наблюдал, как из городских ворот бегут пешие и скачут конные, как вокруг холма церкви начинает скапливаться народ. На добрых сытых конях прискакали бояре с Горы. Про них поговаривали, что при Ярополке были христианами. Важно распушив бороды, озирали народ, затем то один, то другой, решившись, расстегивали на груди рубахи, чтобы видны были золотые кресты на цепочках, степенно слезали в руки услужливых гридней, шествовали к церкви. Владимир в сопровождении двух гридней неспешно выехал со двора, народ обгонял, все мчались к чудесно появившейся церкви. Чудо, сказал он себе в смятении. Но ведь всякие чудеса -- это от старых богов! Вера в Яхве, от которого отделились веры в Христа и Аллаха, запрещает чудеса. Если сотворить чудо, то это удар по церкви. Или проклятые ромеи пытаются так пробраться в северные земли, идут на уступки местным богам? Люди стояли тесным кругом вокруг церкви, но близко все же подойти не решались. Очень редко то один, то другой, внезапно решившись, с маху бросал шапку оземь, крестился и бежал к приглашающе раскрытым вратам. Владимир слышал возбужденные разговоры: -- Неужто ихние боги сильнее? -- Дурень, у них один бог, а у нас много! -- Ну и что? -- А то, что наши побьют. -- Не побили же? -- Значит, наши разрешили. Наши боги добрые. -- Братцы, а может заглянуть хоть одним глазком?.. -- Ты как хошь, а я наших предавать не стану... Владимир пустил коня вперед, перед ним боязливо расступились. Он чувствовал почтительные и боязливые взгляды, но не оглядывался, послал коня по холму. Возле раскрытых врат остановил, осмотрелся. Из церкви мощно тянуло ладаном, еще чем-то непонятным, но смутно знакомым, доносился размеренный гул голосов молящихся. Его чуткое ухо различило высокие голоса певчих, что тут же тонули в мощном рыке дьяконов. Подскакал запыхавшийся Претич: -- Что делать, княже? -- А что мы можем? -- огрызнулся Владимир. -- Да порубить всех к такой матери! -- Нельзя, -- ответил Владимир сожалеюще. -- С чего ты такой добрый стал? -- Я не добрый, я просто не совсем еще дураком с вами стал. Это ж чудо, верно? А народ чудеса больше блинов любит... Даже больше драки на свадьбах. Жизнь-то серая, а тут такое диво! Даже те, кто стоят за старых русских богов, осудят. Нет, надо что-то другое... Воевода с надеждой смотрел на князя, известного как отвагой и благородством, так и злым коварством, которого набрался, пока служил при императорском дворце в Византии: -- А что? Владимир с досадой пожал плечами: -- Если бы знал... -- Так придумай! -- Не придумывается, -- признался Владимир. -- Чересчур необычное. Такого еще не было. Воевода беспокойно задвигался на седле: -- Ты того, не засни... Вон как прут! Как столько и влазит. Владимир и сам ревниво поглядывал на народ, что пер в церковь так, словно там раздавали горячие блины с медом. На растерянных дружинников князя поглядывали сперва с опаской, затем уже насмешливо, а затем, видя что те лишь сопят в тряпочку, начали выкрикивать что-то обидное, делали непристойные жесты, от которых дружинники дергались, выдергивали мечи до половины, со стуком бросали обратно. Тоже мне, христиане, -- бросил Владимир зло. -- Христиане должны быть покорными как скот! -- Да какие они христиане, -- сказал Претич насмешливо. -- Это чтобы тебе досадить, кресты на шею одели. -- Знаю. Это они дурни не знают, что потом им гордые головы пригнут, ярмо оденут... В прищуренных глазах воеводы росло удивление: -- Нет, я не понимаю... Это ж церковь, а не бурдюк для вина. Владимиру и самому казалось, что народу втиснулось больше, чем могло поместиться в таком крохотном тереме, размером с просторную селянскую хату. Скрывая смутное беспокойство, пробурчал язвительно: -- Они на головах один у другого... А бояре вовсе лежат на полу. У христиан так: чем больше вываляешься в грязи, тем угоднее их богу. Подскакал, без нужды горяча коня, встревоженный Дубок. Оглянулся на толпу, сказал пугливо: -- Народ уже орет о чуде... -- Каком? -- Да вот... заметили, что церковь мала, а народ все заходит. Мол, истинно верующие все поместятся. Церковь, как родная мать, всех примет в свое лоно. Всю Русь может вот так... Он с надеждой смотрел на князя, который всегда скор на решения, а сейчас почему-то медлит, колеблется. Воевода тоже с несвойственно его дородности ерзал в седле, конь под ним храпел и дико вращал глазами. -- Русь? -- переспросил Владимир медленно. -- Насчет Руси... Он оборвал себя на полуслове. Сквозь толпу протискивался Белоян, в растрепанной одежде, тяжело опирался на посох. Толпа на этот раз не расступалась почтительно, слышались смешки, недоброжелательные выкрики. Владимир хмуро смотрел с высоты седла на седую шерсть на затылке волхва. Челюсти сжались так, что он едва разомкнул их, вместо слов вырвался почти рык: -- Ну... что скажешь? Волхв, тяжело дыша,