тавила на стол снедь, Соломон кивнул Исайе приглашающе, молча и терпеливо ждал, пока изголодавшийся охотник насыщался. -- Прости, -- пробубнил Исайя с набитым ртом, -- но у меня в самом деле крошки во рту не было! -- Я понимаю, сын мой. Ешь, не смущайся. Потом поговорим. Исайя ел быстро, движения были отточенные, верные, в нем жила и действовала сила хищного зверя. Кто с кем общается, подумал Соломон печально, тот от того и набирается. -- Поведай неспешно, -- сказал он, когда Исайя отодвинул пустое блюдо и взялся за кувшин с молоком, -- как тебе удалось уцелеть? Я слышал, тебя захватили в плен прямо над телом убитого тобой скифа? Исайя зябко передернул плечами: -- То был настоящий сын Гога!.. Другим говорить не следует, но тебе скажу правду: я просто чудом с ним справился. Он был впятеро сильнее меня, так же быстр, намного выносливее и к тому же умелее в схватках. -- Но как же победил ты, а не он? -- Скиф не ожидал вообще отпора. Он привык побивать наших десятками... или привык, что другие побивают. Также мне показалось, что он давно не брал в руки оружие. Соломон побледнел: -- Ты убил служителя культа? -- Нет, -- ответил Исайя. Он покачал головой. -- Нет. Но его назвали при мне певцом. Возможно, он давно сменил боевой топор на бубен или что у них там, потому я и одолел. Другим я этого не выказываю, но тебе признаюсь: я испуган и сейчас. Когда вспомню, как я был близок к смерти, колени подгибаются. Соломон сказал успокаивающе: -- Разве дикие кабаны не опасны? Но ты их убивал. -- Это другое дело, -- возразил Исайя нервно. -- Кабаны не обучены воинским ударам. Они все бросаются одинаково. Мне достаточно было выучить три движения, хорошо выучить, и я всякий раз убивал кабанов наверняка, хотя их страшные клыки проносились на расстоянии волоска от моей груди. Но этот скиф... Он снова передернул плечами, жадно пил теплое парное молоко. Кадык часто дергался, капли побежали по подбородку. Соломон выждал, спросил тихо: -- Они отпустили тебя на каких-то условиях? Исайя отмахнулся: -- Дурни. Взяли клятву. -- Какую? -- Что я вернусь завтра вечером, -- он засмеялся, -- и они меня разопнут перед воротами нашего града. Соломон вздрогнул, покачал головой. Конечно же возвращение к скифам немыслимо. К счастью, Господь освободил свой народ от верности клятвам перед неиудеями. Глава 31 Жена и дети с радостным воплем бросились на шею. Исайя распахнул руки, стараясь обхватить их разом, дети повисли на нем, верещали и лезли как на дерево, а он хватал, жадно целовал в макушки, тискал, снова целовал, наслаждаясь детскими запахами, самыми чистыми на свете. Жена с мокрым от слез лицом несмело улыбнулась: -- Я слышала, что тебя схватили... Мы чуть не умерли! -- Все прошло, -- сказал он торопливо, -- все кончилось. Она прижалась к нему, теплая и покорная, беззащитная, как овца, которой он был всегда опорой и поддержкой. У него защемило сердце от жалости. Как ребенка поцеловал в голову, обнял и повел внутрь дома. -- Все кончилось, -- повторил он снова. -- Забудь эти страхи, эти ужасы. В раскрытое окно донесся едва слышный треск. В черноте ночи далеко за стенами града зловеще разгоралось зарево. Это был не закат, и у Исайи тоскливо сжалось сердце. Дети еще висли на нем, цеплялись за руки, за одежду. Из соседних домов собралась многочисленная родня, приковыляли даже древние старики. Он заметил, что смотрят как на вырвавшегося прямо из ада. -- Исайя, -- попросил кто-то, -- неужто не расскажешь, как это было? -- Исайя, -- поддержал другой, -- расскажи нам! -- Расскажи! Жена исчезла, вместе с другими женщинами в соседней комнате быстро приготовили на стол, принесли на широких блюдах, поставили перед гостями. Исайя некоторое время насыщался, у Соломона только перекусил, живот за это время короткого плена подвело, а горло пересохло, как песок в стране предков под жарким солнцем. -- Их можно побеждать, -- сказал он наконец, -- но только если застать врасплох... Я победил потому, что громадный рус не ожидал от меня отпора. Запомните, пока это единственное их слабое место. Гости зашумели: -- Найдем и другие! -- Гои -- тупые как скот. Но и скот бывает опасен, как тот же разъяренный бык! Однако даже дети наши управляют быками. -- Исайя, ты первый, кто оказал им отпор! Но не последний. И лишь старый мудрый Иешуа спросил старческим скрипучим голосом: -- Как тебе удалось уйти? -- Разве не знаете? -- удивился Исайя. -- Я выпросил у русов сутки, чтобы попрощаться с семьей и детьми, привести дела в порядок, раздать долги. Вместо меня в залог явились мои друзья Борух и Ламех, но русы по дурости лишь взяли с меня клятву, что я вернусь завтра до захода солнца, и они тогда меня разопнут! За столом раздался хохот. Смеялись все, толкали друг друга и показывали знаками, какие тупые эти гои, от смеха говорить не могли, тряслись как кисель, в бессилии сползали под стол, даже Иешуа зашелся старчески дробным смешком, лицо жалобно кривилось, взглядом умолял не смешить его, а то помрет от хохота, весь покраснел, наконец тоже откинулся на резную спинку стула и медленно сполз под стол. -- Верне..шь...ся? -- простонал весь багровый от хохота его двоюродный брат Каин. -- Прямо так прямо в их руки?.. Ха-ха! Сам? -- А они там стоят, -- надрывался от смеха другой, -- с тупыми мордами, ждут! -- Ха-ха! Так бы им до конца света стоять, гоям проклятым! Исайя поднял руки, с улыбкой призывая к тишине. Он видел по счастливым лицам, что за долгие дни войны это был едва ли не первый день, который обошелся для иудеев благополучно. Но было ощущение, что отныне этих благополучных дней будет больше. -- Спасибо вам, -- поблагодарил он, -- спасибо, что пришли, что рады мне! Гости постепенно покидали места за столом, расходились, ласково касаясь его на прощание. Когда Исайя остался за столом один, он позвал жену: -- Мария! Мне кажется, что я не видел тебя вечность. Она села рядышком, прижалась теплым мягким плечом. -- Говорят, что в такие моменты вспоминается вся жизнь... Он вздрогнул: -- Да уж... Но я ни о чем таком не думал. Мне только страшно было, что никогда-никогда больше не увижу тебя, не увижу детей. И такая печаль овладела моим сердцем! Она поцеловала его, выскользнула в другую половину дома. Он слышал, как она стелила постели, взбивала подушки. Дети пришли пожелать доброй ночи, поцеловали сонными губами, ушли, смешные в длинных детских рубашках. Исайя, счастливо улыбаясь, поднялся, раскинул руки. Он дома! И никакие силы не заставят его покинуть родные стены. Она слышала, как он бормочет во сне, дергается, на лице появляется то страх, то безмерное удивление. Она потихоньку дула в лицо, отгоняя плохие сны, и выражение лица менялось, складки на лбу разглаживались. А Исайя, крохотный и трепещущий, боязливо внимал огромному огненному облаку, что внезапно воспламенилось в небе. От него пошел яркий оранжевый свет, но вокруг была черная страшная ночь без звезд, и Исайя с ужасом понимал, что еще не наступил день творения. И Великий Творец говорил с ним, Исайей, но слова его были столь велики и значимы, что он не мог их понять, а только ужасался их огромности и величию, а душа стискивалась тоской, ибо только Моисею было дано понять и записать Откровение... А затем он куда-то брел во тьме, а внезапно воспламенился куст, и Исайя понял, что стоит на дороге, странно знакомой дороге, а куст освещает эту дорогу и часть городской стены с воротами. А впереди на границе света и тьмы виднеется свежеотесанный столб с перекладиной наверху. Рано утром Исайя с оружием в руках поспешил на городскую стену. Там его брат, Иисус, руководит обороной, умело расставляет людей, готовит молодежь к жестоким боям. Они двое были лучшими охотниками на вепрей, и, когда пришли скифы, как-то само собой получилось, что оборону возглавили они. А когда убедились, что скифам с налету город не взять, Исайя с двумя своими родственниками решился на вылазку... Он поморщился как от боли, только он уцелел, но Господь примет их души ласково, они погибли достойно, защищали его избранный народ. Мужчины на стене поздравляли, ибо двое убитых за одного скифа -- уже победа. Если бы так сражались и другие, то скифов бы истребили начисто, а народа израильского осталось бы почти половина. Обходя на стене наскоро обученных воинов, Исайя добрался до городских ворот, взглянул в сторону дороги, содрогнулся. По телу прошла ледяная волна, словно упал в прорубь. Проклятый столб, где надеются его распять, вкопали на обочине дороги к воротам Нового Иерусалима. Любой проезжающий скиф прямо с коня может потыкать его копьем, убедиться, что проклятый иудей еще жив, корчится как червяк, боится боли, нет мужества в иудеях! Сбоку зашелестели шаги. Подошел Соломон, еще больше исхудавший, с темными кругами под глазами. Исайя чувствовал, как тот встал рядом. Тяжелое дыхание старейшины на миг оборвалось, затем послышался вздох: -- Дети... Жестокие дети! -- Дети? -- сказал Исайя нервно. -- Ничего себе дети! Я сам видел, как такой ребенок слез в ров, раненого коня взвалил на плечи и отнес в свой стан! А конь -- не наша рабочая лошадка. Огромный, тяжелый, как бык, жеребец! -- Вот видишь, -- сказал Соломон, словно Исайя подтвердил, а не опроверг. -- Взрослый бы бросил раненого коня или собаку! Мы живем умом, а эти... Куда нам до жестокости наших же детей. -- Да, -- возразил Исайя, -- но этот скиф будет лечить и выхаживать своего коня или собаку, а с человека преспокойно сдерет шкуру! С живого. Да, знаю, что и наши дети преспокойно обрывают крылья стрекозам, но мы ж не стрекозы? -- Скифы не видят разницы, -- сказал Соломон печально. -- Для них все мы: люди и стрекозы -- один род. В чем-то это и хорошо... Но для нас, конечно, это гибель. Они долго стояли молча. Воздух был горьковатый, чувствовался привкус дыма и гари, но над дальними остатками весей небо было по-осеннему бледно-голубое. Если еще неделю тому вокруг града земля была желтой, оранжевой и багровой от опавших листьев, сейчас же мороз бежал по коже при виде зловеще черной земли, голой и мертвой. Ближайшие к стенам града деревья торчали немым укором черными кольями, без веток, обгорелые, мертвые. Вдали с гиком и свистом проносились всадники. Даже кони без нужды взбрыкивали, просто от избытка животной силы, а люди свешивались с седел, подхватывали с земли камешки, с хохотом швыряли друг в друга. Один уронил шапку, а другой тут же на полном скаку подхватил ее с земли, да не рукой, а зубами, поднял ее над головой, засмеялся и швырнул под копыта. Со смехом и гиком исчезли за рощей. -- Как полагаешь, они в самом деле ждут? Голос Исайи прозвучал так неожиданно, что Соломон вздрогнул. Взглянул непонимающе, но Исайя смотрел пристально, пронизывающе, и Соломон поспешно отвел взгляд. Все же Исайя успел заметить то, что прятал Соломон: старейшина неотрывно думает о столбе с перекладиной. -- Ну, -- ответил Соломон замедленно, -- почему ты думаешь, что они ждут? -- Ребе, не надо мне дурить голову. -- Сын мой, -- сказал Соломон тихо, -- ты думаешь правильно. Что я еще могу сказать? -- Значит... Он помолчал, но Соломон лишь смотрел на него и молчал. Исайя повторил с ужасом: -- Ребе, но что же мне делать? -- Мы не скифы, -- сказал Соломон с печалью, -- нам дорог каждый человек, каждое дыхание жизни. Мы и скифы -- два разных образа жизни... и даже мысли. И нам нет места двоим на всем белом свете. У нас -- разум, мудрость, у них -- дурацкие клятвы! А клятвы... это страшная сила. Было два брата-близнеца, которых бросила мать, а затем вскормила своим молоком волчица, потерявшая волчат. Эти два брата любили друг друга, ибо не было больше людей, которых бы знали и не боялись. И когда они решили построить город, то начали, понятно, с постройки защитной городской стены. С утра до вечера носили камни, строили. Вдвоем! Когда стена поднялась им до пояса, старший брат Ромул, обращаясь к небесам, провозгласил гордую клятву, что город, который они строят, затмит славой все существующие, что это будет Вечный Город и что всякий, кто осмелится перебраться через стену, будет немедленно убит! -- И что? -- спросил Исайя, затаив дыхание. Он чувствовал напряжение в воздухе. -- А младший брат, такой же страстный строитель города, любил подшучивать как над собой, так и над суровым братом. Он засмеялся, заглушая гордую речь, и, дабы охладить пыл, сказал: "Рановато даешь клятву! Эту стену еще коза перепрыгнет..." И в доказательство перемахнул через стену. Исайя задержал вдох, ощутил беду. Соломон покачал головой: -- Слово не воробей, клятва уже прозвучала... Ромул похолодел и, чтобы не дать себе опомниться и заколебаться, схватил меч и одним ударом снес брату голову. Потом сам едва не бросился на меч, так велико было его горе, но удержала та же клятва. Он ведь поклялся построить город, который затмит славой все существующие! И Ромул, погребя тело брата, которого любил больше себя, принялся за постройку стен уже один. -- Это Рим, да? -- Рим, конечно. Какой город называют Вечным? Такова сила клятв, которые дают мужчины. Исайя перевел дыхание как можно незаметнее, с беспечностью улыбнулся: -- Мужчины-гои. Они рабы своих клятв. А мы -- хозяева. Сами даем, сами берем обратно. -- Предлагаешь так поступить и со скифами? -- Как и любой сын Израиля, я не почувствую угрызений совести. Гои -- не люди. Соломон заметил негромко: -- Ты слишком часто повторяешь это. -- Правда? -- удивился Исайя. -- Но даже если так, то разве я не прав? Соломон, уклонившись от ответа, заметил тем же негромким голосом: -- Ты отвечаешь слишком уверенно и громко. Так отвечают скифы. Сыны же Израиля всегда сомневаются... Не значит ли, сын мой, что ты все же сомневаешься в своей правоте? -- Я? -- снова удивился Исайя. -- И стараешься задушить сомнения? Исайя оскорбленно дернул плечом: -- Разве я не прав? Соломон снова не ответил. Он вообще, как заметил Исайя, не любил прямые ответы. Он вообще не любил давать ответы. Чаще подталкивал к ним самих спрашивающих. Багровое солнце зависло над краем леса. Рус погнал коня на холм, оттуда хорошо видно ворота града. С ним держались Бугай и Моряна. Буська вертелся поблизости, конь под ним был молодой, как сам Буська, и такой же юркий, непоседливый. На стенах града народу было как воронья на дохлой корове. Доносился плач, стенания, горестные крики. Рус поморщился, иудеи совсем не знают достоинства. Мужчины должны быть невозмутимы в бедах и радостях, а женщины сдержанны. А эти орут и галдят, как стая галок, машут руками, воют. -- Они что-нибудь еще умеют, -- брезгливо осведомился Рус, -- или только реветь и стонать? Бугай громыхнул: -- А не кажется... а не чудится, что им сейчас вроде бы не совсем до плясок. -- Все равно, -- раздраженно бросил Рус. -- По их рожам видно, что умеют петь только заупокойные песни. Бугай еще победно ржал, когда ворота приоткрылись. В щель быстро выскользнул человек. Он оглянулся на заходящее солнце, со стен ему горестно закричали. Волна причитаний донеслась до Руса. Он покосился на спутников. Бугай перестал смеяться, Моряна нахмурила брови. Даже Буська что-то почуял, посерьезнел. Человек заспешил от града. Солнце погрузилось наполовину, багровые лучи освещали его сбоку, и он казался наполовину залитым кровью. -- Пришел, -- сказал Рус негромко, -- чертов Сова! Просчитался... Да и я не лучше. Бугай пустил коня навстречу. Рус угрюмо наблюдал, как иудея встретили на полдороге. Бугай что-то спросил, иудей указал на вкопанный столб. Бугай развернулся в седле, на взмах его длани поспешили свободные воины. Иудея схватили, потащили к столбу. Рус наконец тронул коня. Моряна и Буська поехали следом, но хранили молчание. С иудея сорвали одежду, он не противился, его лицо было обращено к стене града. Там волновался народ, крики стали громче, пронзительнее. Рус подъехал, когда к рукам иудея привязывали веревки. -- Ты умрешь страшно, -- проговорил он четко. -- Зато народ мой будет жить, -- прошептал иудей. Его подняли на веревках к перекладине. Один встал на седло коня, быстро и ловко привязал распростертые руки иудея к дереву. Оскалил зубы в злобной усмешке, приставил толстый бронзовый гвоздь к ладони, поднял молот, помедлил, с усмешкой посмотрел в сразу побледневшее лицо иудея. -- Страшно, трус? -- Страшно, -- ответил Исайя. Губы его дрожали. -- Очень... -- Это хорошо, -- сказал воин счастливо. Он ударил по шляпке гвоздя. Исайя вскрикнул, прикусил губу. Показалась струйка крови. Воин ударил снова, вгоняя острие гвоздя в мягкую плоть, а через нее -- в древесину, и Исайя закричал от боли тонко и протяжно. Он выгнулся, но еще один уже внизу перехватил ноги, быстро и жестко привязал у подножия. Воин вверху вогнал бронзовый гвоздь в другую ладонь, потом еще один -- в кисть, слышно было, как хрустели мелкие кости. Иудей выл от боли, плакал, кричал, выгибался, воины хохотали: разве мужчины так себя ведут перед лицом смерти? Рус повернул коня, а через плечо бросил зло: -- Народ твой будет жить?.. Размечтался! Завтра же сотрем этот град с лица земли. Если доживешь, увидишь. Он послал коня обратно в стан. Слышал треск распарываемого живота. На стенах плач достиг такой силы, что Рус сморщился, будто надкусил кислое яблоко. Глава 32 Всю ночь со стен Нового Иерусалима доносился плач. То тихий и жалобный, то исступленный -- с воплями, криками, рыданиями. Причитали женщины, выкрикивали что-то мужчины. Даже в стане, подумал Рус хмуро, можно было бы услышать, если бы не воинские песни и пляски у костров. Чертов народ, трусливый и плаксивый... Ис уложила его на ложе. Ее нежные, но сильные пальцы разминали глыбы мышц плеч, спины. Она в последние дни похудела, глаза стали печальные, а голос поблек. Сейчас лишь тихо спросила: -- Он... сильно там мучается? -- Да, -- ответил он сухо. -- Но до утра он доживет вряд ли. -- Да? Я слышала, когда нас распинали еще ассирийцы, то на крестах жили по трое суток... -- Не с выпущенными же кишками, -- огрызнулся он. Осекся. -- Вас уже распинали? -- Много раз, -- прошептала она. -- И сжигали живьем. И топили. И развешивали по деревьям. И рубили на части. И бросали наших младенцев диким зверям... Рус смолчал. Перед глазами стояло перекошенное страхом лицо жалкого иудея. Как он сказал: зато племя будет жить? Трус и есть трус, боли не выносит, смерти страшится, но все же сам явился... Проклятье! Честь ни во что не ставят, мужества не имеют, ищут только выгоду... Значит, в его добровольной смерти есть какая-то выгода! Не для него, конечно. Для его проклятого племени. -- Прости, Ис, -- сказал он угрюмо, -- но сейчас нам не жить, если мы не сотрем их с лица земли. -- Почему "прости"? -- Все-таки это люди твоего языка. -- Рус, -- прошептала она нежно и печально, -- у меня есть только ты. Лишь бы ты не отдалялся от меня, из-за... из-за войны с этим племенем. Ты для меня -- все. Я с тобой начала жить. Мне кажется, даже в своем племени я не жила, а только ждала тебя. Сон был неспокойный, со схватками на дорогах, погонями. Впервые он от кого-то отступал, отбивался тяжело, ноги были как вморожены в замерзшее озеро. Потом издалека донесся звук боевого рога, еще и еще, смутные образы отступили, и он ощутил, что лежит на своем ложе, а рог в самом деле звучит за стеной шатра со стороны проклятого града. Ис завозилась рядом, обняла его за шею. Рус пробормотал с великим облегчением: -- Кто-то прибыл. Нет, это не тревога, успокойся. Рано же они встают! Он одним движением прямо с ложа оказался посреди шатра. Ис успела увидеть каскад движений, словно у молодого князя выросло двенадцать рук, и через мгновение он уже одетый и с мечом на перевязи выскочил из шатра. Небо было серое, нависало, серые тучи покрыли весь небосвод. Воздух был холодный, на травинках блестели бусинки влаги. Костры горели ярко, возле них сидели и лежали люди. Только у дальнего костра, где располагался Бугай, один ритмично бил в бубен, а двое плясали. Из-за пригорка начали подниматься конские уши. Рус уже только по ним догадался, кто едет. Вскоре двуколка остановилась в почтительном отдалении. Соломон вылез безбоязненно, закряхтел, но с усилием разогнул спину. Рус хмуро наблюдал, как он медленно тащится, чуть прихрамывая, в его сторону. Соломон был бледен, щеки обвисли. Он зябко ежился, вздрагивал, прятал ладони в широкие рукава своей странной одежды. -- Шолом алейкум, -- сказал Соломон устало. Даже голос его сел, как сломанное колесо в глубокой яме. -- Алейкум шолом, -- отозвался Рус чистым могучим голосом. От Ис уже знал, что иудеи переставляют слова приветствия, как и скифы. Те в ответ на "Доброе утро" должны говорить "Утро доброе", а на "Добрый день" -- "День добрый", иначе выкажешь непочтение тому, кто поприветствовался первым. -- С чем пожаловал, старик? -- С просьбой, -- ответил Соломон. Он склонил голову, ветер развевал седые пряди. -- Дозволь забрать нашего соотечественника для похорон. -- Нет, -- отрезал Рус. -- Он должен висеть, пока не помрет. -- Он уже мертв. -- Так быстро? -- удивился Рус. -- Что за народ вы такой хлипкий... Он метнул острый взгляд в сторону шатра. Вчера вечером Ис что-то пошептала Буське, тот исчез надолго, а когда вернулся, от мальчишки пахло свежей кровью. -- Хлипкий, -- согласился Соломон покорно. -- Ладно, -- проворчал Рус. -- Забирайте... Он плакал и кричал от боли, это не по-мужски. Наверное, умер тоже не по-мужски, но все-таки он пришел. Это было по-мужски. -- Это было по-человечески, -- ответил Соломон коротко, -- а для нас это выше, чем просто по-мужски. Когда человек боится боли и смерти, но идет на смерть, для нас это выше, чем просто не бояться боли. Он потоптался на месте, повернулся уходить, но из шатра вышла Ис, и Русу показалось, что они с иудеем обменялись заговорщицкими взглядами. Соломон опустил плечи. Из груди вырвался горестный вздох: -- Горе моему народу! Рус опустился на корточки перед огнем. Языки пламени трепетали как живые, от них шло живительное тепло. На плоских камнях жарилось тонко нарезанное мясо. Рус кивком пригласил старого иудея есть, если желает и сможет, сам ухватил шипящее мясо, перебросил с ладони на ладонь, подул. Соломон снова переступил с ноги на ногу, затравленно огляделся. Ис что-то прошептала, обернувшись к шатру. Оттуда выскочил Буська и умчался. Соломон проводил его долгим взором. Когда повернулся к Русу, на лице было некоторое облегчение. -- Благодарствую... князь. -- На здоровье, -- сухо ответил Рус. Он чувствовал раздражение. Явно Буська помчался впереди этого старика с наказом Ис. Его снимут и увезут в град раньше, чем старый иудей соберет дряхлые кости и оторвет зад от прогретой костром земли. -- Еще с чем прибыл? Если это все... Соломон снова переступил с ноги на ногу. На лице было отчаяние, страх и колебание. С одной стороны, Бугай широким жестом пригласил сесть к костру, согреться, с другой -- яростный князь намекает, что уже получил то, за чем приехал, пора убираться, пока цел. Замирая от своей смелости, он рискнул опуститься у костра, Бугай придвинул ему раскоряченный пень. Соломон сказал просяще: -- Княже, две ночи мы с волхвом вашего народа шли по твоему семени от тебя к твоему отцу, от отца к деду, от деда к прадеду, от прадеда к пращуру... и, ты не поверишь, но мы пришли к Яфету... Рус прервал: -- Стоило не спать две ночи! Это всяк знает. Спросил бы меня, и я бы сказал. Соломон покачал головой: -- Ты не понимаешь. Этот ваш прародитель Яфет... гм... из нашего племени. Так же, как и вас, их было трое братьев: Сим, Хам и Яфет. Они были сыновьями Ноя, единственного человека, спасшегося от потопа. Эти три брата однажды сильно прогневили бога. Они решили построить башню до небес и взобраться на небо, отнять у него власть... Рус, который сперва нахмурился, теперь захохотал: -- Отважные братья! Что ж, такой прародитель мог стать отцом наших народов. И что дальше? -- Бог терпел долго. Башня поднялась так высоко, что для того, чтобы поднять на вершину кирпич, требовалось год, а потом и больше. Когда срывался вниз человек, то плакали не за ним, а за кирпичом, который тот ронял, ибо, как я говорил, втаскивать его приходилось долго. Наконец бог разгневался на такое бессердечие, смешал речь строителей, так что все стали говорить на разных языках и никто не понимал другого... Рус вскинул брови: -- Разве такое возможно? Соломон развел руками. Взгляд его все еще был робкий, только бы не рассердить вспыльчивого варвара. -- Ну, не обязательно понимать, как понимают дети. Нередко муж и жена не понимают друг друга, хотя говорят на одном вроде бы языке, отец с сыном, мать с дочерью. Про них так и говорят, что они говорят на разных языках! А если начинаются трудности и неудачи, то все начинают говорить каждый свое и перестают понимать друг друга... Словом, братья бросили недостроенную башню и решили уйти с места неудачи. Бросили жребий, Симу выпало идти на восток, Хаму на юг, Яфету на север. Тогда-то и пришел Яфет со своим родом в северные земли. Вы ведете свой род от Скифа, но Скиф и есть по прямой линии праправнук Яфета, а мы по прямой линии происходим от Сима! Рус натянуто улыбнулся, но глаза оставались настороженные, а челюсти стискивал. -- Возможно, -- процедил он сквозь зубы, в родстве с таким хлипким народом состоять не хотелось. -- Разве не бьются даже родные братья насмерть? Вон в моей родне, а Ис теперь моя родня, был такой случай. Первый прародитель, еще до потопа, имел всего двух детей: Каина и Авеля... Соломон дернулся, в его глазах было радостное удивление, но Рус, не замечая, продолжил сурово: -- Так вот эти братья были единственными людьми на всем-всем белом свете! Не считая отца и мать, конечно. И что же? Да им и двоим стало тесно. Старший был поумнее, домовитее, он пахал землю и растил хлеб, а младший гонял стада и постоянно топтал и травил его поля. Когда стали ссориться, браниться, то почему не взяли и не разъехались в разные стороны? Подошел Корнило, прислушался. Багровые языки трепетали под легким движением ветра, и волхв то проступал на фоне серых туч, такой же красный, как пламя, то серел, как нежить. И голос его донесся хриплый и недовольный, как будто и нечеловеческий: -- Тогда еще не было убийств... Вовсе! Стал мирный брат подумывать, как убить дикого кочевника, а тут увидел, как ворон клюет какой-то сладкий корень. Прилетел второй ворон, посмотрел, взял большой камень, взлетел выше и бросил камень в голову первого... Мирный брат, его звали Каин, сразу все понял. Взял камень, только побольше, и убил... Лица скифов были суровы, и Соломон проглотил горячие слова. Да, скиф прав. Даже родные братья бьются насмерть: убийство Каина, предал и обманул родного брата Исава Иаков, а разве не родные братья сперва хотели убить, а потом продали в рабство Иосифа? А что уж говорить о такой далекой родне, как Сим и Яфет! Он воздел горестно руки к холодному небу: -- Горе, горе! Ну неужели не можем решить как-то... ну, без пролития крови? Рус удивился: -- А разве дело прочно, коль под ним не струится кровь? -- Кровь, -- повторил Соломон. -- Да, чем выше цель, тем больше жертвы... Но если избежать великой крови? Обойтись малой? На чистом лбу юного князя появилась морщинка. Это было невероятно, будто чистую глыбу мрамора распорола трещина. И хотя морщина была едва заметна, Соломон перевел дух. Руки его тряслись, когда простер к пляшущим языкам пламени худые, с дряблой серой кожей, как у голодающей курицы. Большой крови, размышлял Рус, надо избегать. Его племя еще в колыбели. Богатыря в колыбели царапина лишь разъярит, а от большой потери крови он ослабеет, а то и вовсе помрет. -- Ну-ну, -- сказал он недобрым голосом, даже чересчур громко, чтобы старик не подумал, что заставил его, князя скифов, пойти на попятную, -- и что ты предлагаешь?.. Да-да, я уже слышал. Чтобы мы шли своей дорогой, а вы нам за это помашете вслед платочками. -- Мы могли бы заменить вам все повозки на новые, снабдить одеждой и хлебом... Рус сказал нетерпеливо и резко: -- И это слышал. Нет, нам нужны эти земли. Кто сможет жить спокойно, зная, что за спиной народ, который нас ненавидит? Соломон смолчал, но по его лицу Рус ясно видел, что его народ смог бы. Пусть ненавидят, лишь бы не трогали. Бугай неожиданно громыхнул: -- Эх, да ч@ спорить? Решить все в бое! Пусть выставят своего героя, а от нас я пойду. Чей верх, того и земли. Громкий смех заглушил его последние слова. Моряна звучно шлепнула ладонью по спине. Ладонь у нее, как заметил Соломон с испугом, шириной с лопату, да и спина Бугая больше похожа на горную равнину, чем спину человека. -- Двобоя захотел! -- ржала Моряна, ее голос казался Соломону раскатами грома. -- Да тебе разве что... -- Га-га-га! -- Го-го-го!.. Соломон закусил губу. В древние времена один такой поединок решил судьбу израильского народа. Когда пастушок Давид метко выпущенным камнем из пращи убил великана Голиафа из племени филимистян. -- Твое предложение, -- сказал он медленно, -- достойно не только богатыря, но и мудрого советника... Не зря же сидишь по правую руку князя. И князь, как я вижу, доволен твоим советом. Рус весело подтвердил: -- Доволен! Еще как доволен! А Соломон, к его удивлению, добавил: -- И мы, совет старейшин, рассмотрим его внимательно. Ибо мы только сообща можем понять то, да и то с трудом, что легко понимаешь ты, мудрый вождь отважных русов. Рус самодовольно улыбался. -- В самом деле будете думать о поединке? -- Почему нет? -- Чудесно! Когда дадите ответ? -- Сегодня вечером, -- сказал Соломон медленно, -- нет, утро вечера мудренее... Вечером мы соберемся и решим, а утром на свежие головы еще раз взвесим и скажем окончательное слово. Прости нас, мудрый! Мы решаем в десять голов, хотя тебе для принятия решений достаточно спинного мозга... А на время до поединка... позволь нашим лекарям посещать больных и раненых в захваченных весях? Рус нахмурился: -- Лазутчики? -- Клянусь, нет! -- испугался Соломон. -- Но ты ж заметил, мы стремимся спасти жизнь каждому своему человеку. Даже слабому. Даже больному. Пахнуло запахом невиданных трав, у Руса сердце радостно екнуло. Еще не услышал шагов, но кровь взбурлила, горячая волна радости хлынула по всему телу. Он ощутил желание подпрыгнуть и завизжать как щенок. Подумал смятенно, что Ис в самом деле ведьма, если заимела над ним такую власть. Он слышал, как она подошла сзади, ее узкая ладонь легла на его плечо: -- Позволь, мой князь. Это не опасно. Но, конечно, прими меры. Осторожность не бывает лишней. Бугай и Моряна смотрели вопросительно. Буська раскрыл рот. Ис была загадочной и зловеще красивой, как бывает красива звездная ночь, при которой встают из земли мертвяки, из леса летят совы и прочая нечисть. Рус спросил подозрительно: -- Какие меры? -- Пусть приходят без оружия, -- предложила она рассудительно. -- К тому же не больше чем по двое. К примеру, лекарь с помощником, ребе с причетником. Рус поинтересовался: -- Ребе -- это их волхв? Пусть приходит. Он нужен умирающим. А они... ха-ха!.. еще будут. Соломон торопливо поклонился: -- Благодарствую. -- Жалкий вы народ, -- сказал Рус с чувством. -- Как только живете? Ладно, как только решите, дайте знать. Это будет здорово, что вы там решите в десять голов. Ему подвели коня, он вспрыгнул в седло, не коснувшись стремени. Конь довольно рванул, предчувствуя скачку, и оба понеслись между кострами, среди дыма и алых искр. На взгорке Рус поднял коня на дыбы, развернул боком, гордо вскинул руку в прощанье, и конь вскоре растворился в дыму и утреннем тумане. Соломон проводил их тоскующим взором и, сгорбив плечи, потащился к своей тележке. В вожде скифов и в его диком коне жизни больше, чем в клокочущем вулкане. А когда сил в избытке, зачем еще и мозги в черепе? В самом деле, хватит спинного. Глава 33 Обливаясь потом, Хева напряженно прислушалась. Крики и грохот ломаемых строений затих еще два дня тому. Вчера она решилась было подняться на цыпочках по лестнице, но донесся стук копыт. А в ее веси никто не носился верхом на коне. Кони служили для упряжи, таскали телеги, на них пахали, возили сено. Явно дикий скиф! Так что дикий народ все еще не ушел... Воздух, несмотря на замаскированную отдушину, стоял в подвале тяжелый, затхлый, наполненный смрадом нечистот. Хотя подвал был просторен, но отхожее место они с отцом устроили за бочками с квашеной капустой, она задыхалась от вони. Отцу приходилось еще хуже, стар и болен, но именно он уговаривал ее потерпеть еще, выждать еще день, потом еще... Это была третья ночь, если не ошиблась в счете. Ей казалось, что она теряет сознание. Голова кружилась, пальцы в потемках едва отыскали склизкое дерево лестницы. Ступеньки визжали, хрюкали, вскрикивали, а она замирала и втягивала голову при каждом скрипе. В щели из ляды тянуло свежим холодным воздухом, таким сладким после затхлого воздуха сырого подвала. Чувствовался запах пепла, но не дыма. Она прислушалась еще, осторожно попробовала приподнять тяжелую крышку. Та не поддавалась. Снизу из темноты донесся слабый старческий голос: -- Хева... погоди еще... Я могу терпеть... -- Тихо, -- прошептала она. -- Похоже, никого здесь нет... -- Будь осторожна, дочь моя... -- Лежи тихо, -- попросила она. Сердце стучало часто, она чувствовала, как покрылась липким потом. Ее тонкие руки и раньше с трудом поднимали тяжелую крышку, а сейчас даже не могла приподнять и на палец. -- Тихо, отец... В темноте слышно было его частое и хриплое дыхание. Ее тонкие руки напряглись, она уперлась плечом. Крышка вроде бы чуть дрогнула, но перекладина угрожающе затрещала. Хева похолодела, по коже побежали пупырышки, словно она нагишом упала в холодную воду. -- Дочь, будь осторожнее... Она в отчаянии извивалась, искала, во что упереться, пока не нащупала ногой стену. Между толстыми жердями отыскалась щель, она вдвинула туда ступню, напряглась, упираясь плечом и головой в ляду. Толстое дерево закряхтело, слегка приподнялось, у Хевы дрожало от натуги все тело, но тяжесть торжествующе прижала Хеву обратно. -- Что там, дочь моя? -- Ничего страшного, отец, -- ответила она дрожащим голоском. -- Просто что-то лежит на ляде сверху. -- Значит, все сгорело... -- прошептал он в темноте. Она возразила сердито: -- Если бы все, разве бы я не подняла крышку? Я не такая уж и слабенькая! Он не отвечал, она снова с отчаянием попыталась приподнять ляду, но с каждой попыткой сил становилось меньше. Они и так просидели в погребе целую неделю, страшась взобраться по лестнице. Сперва считали, что им повезло, страшные скифы не обнаружили крышку погреба, но теперь это обернулось погребением заживо! Скифы не нашли крышку явно лишь потому, что дом сожгли раньше, чем вошли в него в поисках добычи, а горящие обломки и пепел надежно засыпали крышку... -- Оставь, -- донесся снизу печальный голос, -- видно, Яхве так уготовил нам. То ли за грехи, то ли как испытание. Спускайся вниз... Помолимся и вверим ему наши жизни. Она процедила сквозь зубы: -- Ну уж нет! Сперва я обломаю ногти и зубы, пытаясь выбраться. Если это испытание, то я должна его пройти! -- Испытание духа... -- Сперва я испытаю руки. Даже борясь с крышкой, она чувствовала, как отец печально качает головой. Среди всех дочерей она была, несмотря на самый малый рост, самая бойкая и живучая. Еще в детстве, когда ее обижали более старшие и сильные, она дралась, как рассвирепевшая кошка: кусалась и царапалась, а потом догоняла ошалевшего обидчика и еще била в спину. Но сейчас чуть-чуть бы больше мышц на руках или на плечах! В голове шумело от притока крови. В ушах стоял звон, она пыхтела и упиралась в крышку, нога дрожала, мышцы напряглись так, что стало жарко, едва не лопались жилы... и вдруг крышка поддалась неожиданно легко. От неожиданности она качнулась, нога сорвалась, и Хева ощутила, как падает в темноту подвала, не успев ухватиться и за перекладины. Сильные пальцы ухватили ее за ворот, прищемив волосы. Она повисла как котенок, опустив руки и ноги, парализованная ужасом, а рука великана подняла ее в воздух, прямо перед ней появилось огромное лицо с густыми бровями и страшными синими глазами, затем послышался хлопок, это великан небрежно отпустил другой рукой ляду. Хева, замирая от ужаса, ощутила, как ее опустили на землю. Был слабый рассвет, а в неясном свете она видела в трех шагах черный силуэт огромного коня, тот что-то вынюхивал, как пес в развалинах, а прямо перед ней опустился на остатки каменного очага великан. Был он почти вдвое выше любого из иудеев, в плечах широк настолько, что был уже не человеком, голая грудь заросла золотистыми волосами, густыми, как у зверя, портки были из невыделанной кожи. В глазах было несказанное удивление. Он раздвинул губы, толстые и мясистые. Хева вздрогнула и сжалась в комок от могучего рыка: -- Кто ты есть, существо? Она с трудом поняла его полузвериную речь, но не зря же она была внучкой самого Соломона, с усилием составила слова: -- Я человек... А ты? Он захохотал, показал зубы, огромности которых позавидовал бы и конь. -- Это я человек! А ты для человека слишком... гм... мелковата. Она сказала дрожащим голоском: -- Это ты чересчур огромен. Таких людей не бывает! Ты древний бог? Его глаза сощурились. Рассвет разгорался, и она с изумлением увидела, что глаза этого страшного великана синие-синие, какие просто не могут быть у человека. С губ сорвался новый могучий рык: -- Я? -- Ну, не наш, а бог этих земель... Ты не можешь быть человеком. Ее трясло от ужаса, он может ее съесть прямо сейчас, вон какие зубы, хоть и крупные, как у коня, но острые, будто волчьи, а клыки торчат такие, что кабан помер бы от зависти. -- Это ты не можешь, -- возразил он грохочущим голосом. -- Только не пойму, почему ты вылезла из-под земли? Такие должны быть с крылышками. И летать, летать... На тебе мяса не больше чем на гусе. Еще бы перьев... Правда, запах-то, запах! Его взгляд стал задумчивым. Она смотрела во все глаза на него, в его жуткое лицо, и только краем сознания отмечала, что взгляд уже не упирается в стены, вдали видны деревья дубовой рощи, а слева от плеча великана далеко-далеко прочерчивает светлеющее небо стена града, которую отсюда не должно быть видно вовсе. -- Нет на мне перьев, -- ответила она твердо. -- Я пряталась в подполе. Я простая иудейка. Его глаза расширились: -- Трое суток? -- Да. Он покачал головой: -- Удивительный народ. Любой из нас уже вышел бы навстречу смерти, но прятаться столько не стал бы. Один этот запах... -- Я и вышла, -- сказала она твердо. -- Ты можешь убить меня, можешь сделать все, что хочешь. Я сама буду служить тебе, как последняя рабыня. Но только прошу тебя, не губи моего отца! Он там в яме.