Рус перевел взгляд на дуб. Понюхал воздух: -- Успокойся, здесь давно не приносили жертв. Разве что задолго до нашего прихода. До прихода скифов, я имею в виду. -- Правда? -- прошептал Соломон. Рус холодно усмехнулся: -- Похоже, только я приношу тебе хорошие новости!  * Часть третья *  Глава 39 Ночью волки без страха подходили к домам, ломали ветхие двери в сараях, прорывались к козам, овцам. Злых собак зарубили скифы, а трусливые прятались в домах, визжали в страхе. Лисы без препятствий таскали уцелевших кур, уток. Людей зарубили вроде всех, но после кровавой резни, зачастую на второй-третий день, в подвалах и подполах обнаружились уцелевшие. Их почти не трогали, это в горячке боя режешь всех, даже стариков и детей, а потом что-то останавливает. Уцелевшие иудеи, прячась от страшных детей Гога и Магога, потянулись в град. Рус велел не мешать: чем больше народу там скопится, тем скорее задохнутся в своем же дерьме, утонут в нечистотах, пожрут все, сперва скот, потом собак, кошек и ворон, а затем все равно выйдут на милость сильных... В захваченных весях остались больные, немощные, дряхлые старики, а с ними, к удивлению скифов, добровольно осталась, прячась в подвалах, часть их молодой родни. В двух-трех местах скифы с хохотом вытаскивали молодых женщин, насиловали, отпускали в изорванной одежде, но и тогда те не убегали в град, ибо в уцелевших домах ютились престарелые родители. Одна молодая женщина, говорят, своим молоком кормила престарелого отца, не давала умереть голодной смертью. Скифы ходили смотреть на такое диво, звали и Руса, но тот раздраженно отмахнулся. Из града по просьбе Соломона и по разрешению Руса стали приходить их волхв и лекарь. Волхва звали ребе Ездра. Корнило затевал с ним споры о происхождении мира, ярился, уговаривал отказаться от ложного бога и поклониться истинным богам скифов. На третий день Ездра, выполняя какие-то дикие требования своих богов, остался на ночь в веси. В пустых домах гулял ветер, ночами шныряли лесные звери. Он выбрал дом, что сохранился чуть лучше других, и под насмешки скифов весь вечер молился, сгибался, возжигал благовония и разговаривал со своим богом. Вечером он малость вздремнул, но затем с кряхтением сполз с жесткого ложа. Это был его долг вставать до рассвета и читать заветы. По субботам запрещена всякая работа, и вчера он даже оставил светильник горящим, дабы до рассвета взяться за чтение. Он не сразу понял, почему так темно, и, только выбравшись в комнату со свитками, понял, что случилось страшное: светильник погас! Масло не могло кончиться, но щель в стене после страшного удара дикого гоя стала шире, ветер и задул... Бесценные утренние часы для молитвы потеряны! В ужасе он выглянул в окно. Темно, слышно только, как чешется о забор лошадь варваров, да на звездном небе промелькнул чудовищный силуэт, больше похожий на небесного великана, чем на человека. А если попросить гоя, мелькнула мысль. Они могут выполнять любую работу и в субботу. Варвары чисты как дети, старших уважают. Какой-нибудь тупой гой зажжет светильник для него... Нет-нет, даже думать о таком великий грех! О работе гоя в субботу правоверный иудей должен договариваться заранее. Только так. -- Да что я за иудей, -- сказал он сердито, -- если этот скиф не зайдет по своей воле? И по своей же не зажжет светильник? Да еще и скажет спасибо! Он высунул в окно голову. Ночь была темна, в холодном осеннем воздухе пахло горелым деревом, сладковатым дымком, далеким ароматом вареной рыбы. Когда тень вартового мелькнула снова, Ездра позвал: -- Эй, Бугай!... Это ты, Бугай? Послышались шаги, мощный голос проревел: -- Ну. -- Не холодно там? Густой, как медвежий рев, голос ответил насмешливо: -- Это вы, мелкокостные, и под солнцем мерзнете. А мы, скифы, ко всему привычные. Магоги вы, а не скифы, подумал он злорадно, а вслух сказал бодренько: -- Ну смотри. Если что, загляни на минутку. У меня еще осталось вино. Согревает! Там хмыкнуло, он слышал, как грузный варвар переступил с ноги на ногу, затем голос стал чуточку тише: -- Ну, вроде бы малость продувает. Скоро заморозки, иней по траве... -- Заходи! В темноте дверь скрипнула, он на миг увидел в черноте квадрат со звездами. Возникла и качнулась вперед гигантская фигура, хлопнула дверь. Мощный голос подозрительно проревел: -- Почему темно? Никак нож в руке? -- Да ты что? -- удивился Ездра. -- Такое подумать про волхва! -- А что, волхв тоже человек. -- Погоди, -- сказал Ездра, -- сейчас отыщу кувшин... Он топтался в темноте, натыкался на стены, бурчал под нос, но достаточно громко, наконец сзади прогудел нетерпеливый голос Бугая: -- Погоди. Что вы за дурни все такие, иудеи? Я сейчас высеку огонь. Ездра затаил дыхание. Послышались сильные удары огнива по кремню. Тупой гой сопел, пыхтел, наконец послышалось его мощное дыхание: раздувал искорку. Затем за спиной вспыхнул дрожащий свет. Потек сладкий запах благовонного масла в светильнике. Ликующий Ездра взял с полки кувшин. Бугай деловито спрятал огниво в кисет, принял полную кружку из рук рабби, понюхал, с удовольствием поднес к губам. Рабби следил, как дергается мощный кадык. Гой пил крепкое вино как скот пьет простую воду. Пара капель сбежала по мощному квадратному подбородку. Бугай осушил до дна, глаза блестели от удовольствия, как у большого, довольного удачным воровством кота. -- Чудо, а не вино! Даже если отравил, все равно не жаль умереть от такого. Спасибо, волхв! -- На здоровье, -- ответил Ездра вежливо. Бугай отдал ему кружку и направился к двери, по дороге двумя пальцами заботливо загасив слабый огонек светильника. Пышущий жаром после работы в кузнице, Вениамин вбежал в конюшню и сам ощутил, как к запаху свежего сена сразу приметался ахромат горящего металла и древесного угля. Крупные капли пота падали на руки, когда он наклонился за седлом, и едва не шипели, возгоняясь в пар. Он уже затягивал подпруги, когда услышал сзади шаги. В дверном проеме зловеще раскорячилась черная тень с торчащими волчьими ушами. Он вздрогнул, не сразу понял, что это его мать с завязанным на голове платком. -- Куда ты собрался на ночь глядя? -- сказала она недобро. Он чувствовал по ее голосу, что мать уже взвинтила себя, голос был хриплый и горячий, будто мысленно уже ругалась с ним полдня. -- Мама, -- сказал он примирительно, -- я не хотел тебя тревожить. Днем я работал тяжко, у меня от усталости ноги подгибаются, а руки не держат молот, потому я собрался лишь сейчас. Я отлучусь ненадолго. Он услышал сперва шипение, с такой силой она выпустила воздух между плотно стиснутых губ. Голос ее был горячий, словно слова вылетали из горящего горна: -- Опять к золотоволоске? -- Мама... -- Что, не нравится? До какого позора дожили, не могу людям в глаза смотреть! Мой сын, мой любимый сын якшается со скотом как с человеком! Разговаривает с ним, трогает и даже... О Господи! За что мне такая кара? Она кричала все громче, пронзительнее. Он услышал, как у соседей хлопнула дверь, а в доме напротив вспыхнул и затрепетал слабый огонек масляного светильника. -- Мама, -- сказал он морщась, -- не надо. Ты перебудишь всю улицу. Уже давно ночь, люди спят. Зачем? -- И пусть все люди знают, что ты за человек... -- Мама, -- крикнул он уже громче, мать приходилось перекрикивать, -- я поеду все равно. Ты не должна меня останавливать. Он подтянул подпруги, стараясь не смотреть на разъяренную мать, а когда накидывал узду, вздрогнул от ее пронзительного вопля: -- Если посмеешь выехать, я тебя прокляну! -- Мама! Даже ребе Аарон разрешает ездить к скифам. А ребе Соломон вовсе советует общаться с ними чаще. Не слушая, мать выкрикнула неистово: -- Клянусь вечным спасением, прокляну! Голос ее осекся, Вениамин словно ощутил ее страх и запоздалое сожаление, но слово не воробей, мать умолкла, отступила на шаг, но все еще загораживала дорогу. Судорога перехватила ему горло. Почему-то слезы подступили к горлу. -- Мама... Я не знаю, это какое-то наваждение, но я не могу без нее. Это не колдовство, ибо с нею рядом я просветлен, я чище и лучше! Эта девочка виновна в том, что я становлюсь ближе к своему Богу. Разве наш Господь осудил бы меня? Он вскочил на коня. Мать смотрела с ужасом. Сын и на коне научился скакать как дикий гой, хотя раньше и не подумывал сесть верхом, довольствовался телегой. И что-то в осанке появилось гордое, независимое, словно готов на удар отвечать ударом, а не сносить смиренно, как завещано. -- Ты не посмеешь выехать за ворота, -- сказала она с угрозой. -- Мама, не делай этого, -- попросил он с глубокой печалью. -- Ты знаешь, я это сделаю! -- выкрикнула она. Он скорбно наклонил голову: -- Догадываюсь. Конь под ним всхрапнул, она ощутила его горячий бок, ее отпихнуло в сторону, и сын освобожденно выехал во двор. Черное небо колыхалось сверху, его голова была среди звезд. Когда оглянулся на мать, на бледном лице глаза тоже блестели как звезды. -- Мама, я люблю тебя! Она видела, как его каблуки ударили коня под бока, тот прыжком мотнулся к уже раскрытым воротам. Мать задержала дыхание, еще оставалась искорка надежды, что сын в последний миг одумается, не переступит роковую черту, но конь без задержки вылетел в звездную ночь. И она крикнула во всю мочь, чувствуя, что делает непоправимую ошибку, но не в состоянии остановиться, ибо человек не волен своим чувствам: -- Да будешь ты проклят!.. Отныне и навеки! Конь прогрохотал копытами, в бледном свете луны мелькнула и пропала тень скачущего всадника. Мать без сил опустилась на крыльцо. Ощущение, что сделала непоправимое, стало настолько сильным, что зарыдала во весь голос, завыла, закричала, как раненый насмерть зверь. А Вениамин скакал в ночи, луна часто ныряла за обрывки туч. Ветер дул сильный, пронизывающий до костей. Он зябко передернул плечами, хотя совсем недавно так разжарился в кузнице, что думал остаться до утра раскаленным, как болванка в горне. Основной стан русов располагался по ту сторону реки, а женщины и дети уже заняли брошенные дома. Ближайшая родня Руса, или его самые близкие сторонники, присмотрели шесть домов ближе к лесу, и Вениамин, когда ездил к дому Алого Цветка, всегда проезжал под прицелом множества недобрых взоров. Спина его всякий раз напрягалась, от напряжения выступал пот на шее, он уже чувствовал, как вонзаются острые стрелы, рвут его плоть, разбивают хрящи, разбрызгивают кровь... Только бы никакой дурак не спустил тетиву, подумал он обреченно. Мать прокляла, ему уже не жить... Теперь обречен, а от скифов всегда можно ожидать меткой стрелы -- просто так, для забавы! -- могут метнуть нож или топор, и то и другое швыряют с невиданной силой и точностью... Он обречен, но только бы добраться до Алого Цветка, только бы увидеть ее и обнять ее сильное горячее тело. Мать не права, он был обречен еще с того дня, когда впервые увидел эту золотоволосую девушку, услышал ее звонкий смех, коснулся ее руки! Конь всхрапнул, пошел осторожнее. Земля размокла от ливня, копыта скользили, ноги проваливались по бабки. Когда спустились по берегу, у Вениамина побежала дрожь от недоброго предчувствия. Река стала вдвое шире, волны мчались крупные, черные, по реке плыли стволы деревьев, раздутые трупы диких коней, оленей, выдранные с корнями прибрежные кусты... От реки веяло смертью. -- Ну же, сивый, -- сказал он громко, стараясь перебороть страх, -- что задумался?.. Ах ты, волчья сыть... Э-э... травяной мешок... как говорят скифы... Надо плыть! Нас ждут. В воду конь вошел дрожа как осиновый лист. Глаза были пугливые, огромные. Над головой страшно громыхало, тяжелые тучи сминали звезды. Молния блистала вдалеке, но грозные раскаты сотрясали землю с такой силой, что конь шатался и пошире расставлял ноги. Вениамин видел, с какой неохотой он вошел в черный бурлящий поток. Вода сразу заклокотала вокруг ног. Конь задрожал, мышцы напряглись, он уже боролся с потоком, хотя вода еще не достигла коленей. -- Надо, -- шепнул он, в горле был комок, -- любимая... Я иду к тебе! Я все равно иду. Конь упирался, Вениамин заставил идти глубже, конь дрожал, дико всхрапывал. Прямо на них быстро несло куст со страшно растопыренными корнями, блестящими, как слизни, с налипшими водяными травами и тиной. Вениамин с силой ударил коня плетью, тот взвизгнул и прыгнул вперед. Вода с шумом взлетела выше головы. Вениамин ощутил, как их подхватило и понесло. Конь неистово бил копытами, вздымал горы брызг, но их упорно уносило вниз по течению. Он поспешно соскользнул с седла, ледяная вода ударила с такой мощью, что у него на миг остановилось сердце. Немеющими пальцами ухватился за седло, прошептал, чувствуя, как сразу задубели губы: -- Ну, милый... вывози... Мы погибнем оба... Конь рвался вперед, изнемогал, Вениамин дрожал от лютого холода и страха. Над головой качалось черное равнодушное небо с холодными как льдинки звездами. Вода проникла под кожу, наполняла мертвящим холодом. Волны захлестывали с головой, он дрожал и молился, пальцы стиснулись на седле так, что стали похожи на побелевшие от старости корни дерева. Когда волна ударила с такой силой, что едва не оторвала от коня и не унесла в черноту, он вскрикнул с мукой: -- Ты гневаешься, река?.. Да, никто не смеет перечить, когда ты в гневе... Но возьми мою жизнь, если уж так хочешь, но только когда вернусь! А сейчас пропусти... Луна снова скрылась, он плыл с конем через ледяной ужас в кромешной тьме, тело пронизывал холод, в груди возникла острая боль, стало трудно дышать. В лицо плескали ледяные брызги, он чувствовал, как сотрясают судороги, а из глаз брызнули слезы. -- Еще немного, -- шептали его губы, -- еще... Что-то холодное и страшное с силой ткнулось в шею. Он дернулся, выглянула луна, и он понял, что течение понесло дальше труп волка. Впереди ночь делилась на звездное небо и черную, как грех, полосу, что медленно приближалась. Вениамин стиснул зубы, чувствуя страх, безнадежность, но в глубине души не угасала искорка протеста, и он греб, понукал коня, отплевывал воду, черная полоса берега росла, и вдруг седло под его рукой дернулось и медленно пошло вверх. Дважды конь терял дно, их сносило еще, но упорно двигались в ночь, копыта поймали песчаное дно и уже не отпускали, пока конь не вытащил обессилевшего человека на берег. Вениамин дрожал, холодный ветер пронизывал уже до мозга костей. Едва двигаясь, заледенелый, он ухватил узду и повлек коня наверх по пологому берегу. Конь шел споро, Вениамин заставил его бежать, сам побежал сперва на негнущихся ногах, медленно разогревался, в груди начались хрипы, но озноб перестал сотрясать худое тело, в горле запершило. Они выбежали на ровное место, в трех полетах стрелы ровно горели костры. Вениамин разглядел даже человеческие фигуры в красноватом свете, когда совсем рядом из темноты раздался страшный возглас на чужом языке. Вениамин не знал слов, догадался лишь, что незримый страж скифов его заметил и что в руке скифа сейчас появились меч или копье. -- Я... оттуда... -- пролепетал он обреченно, понимая, что скифы не понимают его языка, -- я пришел... мне очень нужно... просто пришел... Он ощутил смерть, слова звучали глупо, да и кто с добрыми намерениями будет переправляться ночью через бурную реку? Он слышал, как в тишине звякнул металл, даже успел увидеть слабый лунный блеск на обнаженном лезвии. Он сжался и стиснул зубы, чтобы встретить удар без крика и перетерпеть жуткую боль, что кончится быстро, кончится вместе с жизнью, нужно только перетерпеть один миг... Конь под ним нетерпеливо дернулся. Вениамин раскрыл глаза. Он стоял в темноте, костры полыхали на прежнем месте, а ощущение близкой смерти исчезло. Он нерешительно шевельнулся, шагнул, конь пошел вперед, натягивая повод, и Вениамин, еще не веря себе, ускорил шаг, потом побежал. Под ногами хлюпала ледяная грязь, но луна выбралась из туч, он видел темные крыши домов, почти в каждом еще горели огоньки. Скифы ложились поздно, если ложились вообще. Светились окна и в доме, который он отыскал бы на ощупь в любой мгле. Чувствуя себя снова живым, как это восхитительно, он добежал, все убыстряя шаг, до знакомых ворот. Заостренные колья торчали голо и страшно, но Вениамин с облегчением перевел дух. Еще вчера на кольях забора были нанизаны отрубленные головы. Алый Цветок удивилась, что Вениамин едва не терял сознание от ужаса и отвращения, и сегодня, похоже, она сама сняла и закопала страшные трофеи. Он накинул повод на крюк, ноги сами понесли во двор. Раньше здесь был злой пес, но скифы перебили всех собак, и Вениамин без препятствий пробрался к заветному окошку. Наглухо закрыто толстыми ставнями, но в щели пробивается слабый, трепещущий свет. На миг мелькнул силуэт, сердце Вениамина забилось счастливо, кровь разогрелась, он снова ощутил себя живым и настолько сильным, что, наткнись сейчас на цепь, соединяющую небо с землей, -- ухватил бы и притянул бы небо к земле, дабы все люди могли пройти в небеса! Осторожно встал у окошка, страшась спугнуть своим дыханием странное очарование. В сердце разливалась сладкая радость, смешанная с такой же сладкой болью. Тихохонько поскреб ногтями наличник, прислушался. По ту сторону ставень слегка шелестнуло. Ему почудились легкие шаги, в ответ сладко екнуло сердце. -- Алый Цвет, -- прошептал он едва слышно, -- Алый Цветок... Жизнь моя! Это я, Вениамин! За ставнями погас свет. В щель донесся тихий приглушенный голос: -- Ты переплыл реку?.. -- Да, -- шепнул он одними губами. -- Уходи, -- донесся голос, -- нам нельзя сегодня видеться. Князь озверел почему-то, велел всех иудеев ловить и казнить люто. Сердце его, взлетевшее было к небесам, упало в черную холодную пропасть. Через силу спросил: -- Что случилось? -- Не знаю. Уходи как можно скорее! И лучше всего, не приходи больше. Это грозит смертью нам обоим. Чернота нахлынула на него, он стиснул зубы, борясь со слабостью. Тело пробрала дрожь. Он ощутил, что стоит в мокрой одежде, с него еще течет, вода ледяная, а осенний ветер снова пронизывает до костей. -- Любимая, -- прошептал он, -- будь что будет. Я не могу без тебя. Отвори, я войду. По ту сторону в голосе послышался испуг: -- Нет, ни за что! Ты должен уйти. Нас не должны больше видеть вместе. -- Мы будем таиться, -- пообещал он. На этот раз в ее голосе прозвучала твердость: -- Нет. Мы больше не должны встречаться. Возвращайся! Судорога скрутила его мышцы с такой силой, что сухожилия натянулись до боли, едва не прорывая кожу. Он проговорил, стуча зубами: -- Не смогу... Открой хотя бы чулан. Я пережду до утра. А утром, если князь захочет меня казнить, пусть казнит. Мне будет все равно. -- Нет, -- донесся ответ, в котором он уловил жалость и сочувствие. -- Я не смогу открыть чулан. К отцу заехали гости. Их пятеро, они спят в чулане вповалку. Он взмолился: -- Ну тогда хотя бы в конюшню! И снова вместе с жалостью в ее голосе прозвучала непреклонность, так свойственная скифам, даже их женщинам: -- Нет. Они охраняют своих коней лучше, чем собственные жизни. Ветер выл, взревывал зло и торжествующе, и в его реве ясно прозвучали слова "Да будешь ты проклят!". Дрожь сотрясала его непрерывно, ветер трепал мокрые волосы, дождь усилился, с темного неба хлынули плотные холодные струи. По лицу бежала вода, он так застыл, что почти не чувствовал холода. Губы прошептали: -- Материнское проклятие... Не быть мне живым... Он с трудом отклеился от стены, побрел через ночной двор, зачерпывая в обувь грязную воду. Конь вздрагивал под струями воды, прядал ушами. Вениамин не помнил, как взобрался в седло, повернул коня. Тот вздохнул, едва не заплакал, но хозяин упорно тыкал пятками под бока, и конь послушно потрусил сквозь стену ливня. Берег раскис еще больше. Потоки воды сбегали в реку, несли мусор, ветки, щепки, мелкие камешки, размывали берег. Конь дрожал как заяц, Вениамин безжалостно вогнал его в темную воду. Их подхватило уже через два шага, понесло. Он оказался в темном ледяном ужасе, рядом отчаянно бил по воде копытами конь, брызги и волны с силой били сбоку, а сверху падали струи злой холодной воды. Вениамин выплевывал воду, она заполняла грудь, он отяжелел, руки ослабели. Конь тянул в ночь к тому берегу, такому же чужому. Пальцы свело, он понял, что это их затянул повод, попытался высвободить руку, не смог. Лицо кривилось, он с удивлением понял, что плачет среди реки, плачет, уже утопая, а в ушах звенит страшный проклинающий голос. Впереди вырастал берег, конь тянул из последних сил, но в черепе всплыло беспощадное: мать меня прокляла, любимая отвергла. Зачем барахтается из последних сил?.. Зачем жить? Все же тело боролось, руки загребали воду, наконец ноги коснулись дна, снова потеряли, потом он задел дно снова, снова... Однако течение несло его вдоль берега стремительно, пологий сменился крутым, обрывистым. Он вскинул руки, пальцы ухватили свисающие корни деревьев. На миг повис, но корни оборвались, он рухнул со страшным плеском, поднялась туча брызг. В раскрытый в усилии рот хлынула грязная холодная вода. Он закашлялся, вода хлынула еще. Сознанием завладел ужас, руки за что-то хватались, и он скрылся под поверхностью, где еще некоторое время пытался грести, хвататься, отталкиваться ногами. Глава 40 Алый Цвет очнулась от сна, как от толчка. Ей показалось, что холодная грязная вода увлекает ее в пучину, ей страшно и одиноко, у нее нет сил бороться, она сейчас умрет... Вскрикнула, поднялась на постели, глаза дикие, зрачки расширенные спросонья, как у обезумевшей: -- Боги!.. Такой страшный сон! В щель между ставнями просачивался серый рассвет. Дождь прекратился, светлеющее небо от туч очистилось, крупная луна бледнела, готовилась тихо исчезнуть при первых же лучах солнца. С полатей свесилась голова Троянды: -- Что тебе, доченька? В голосе матери звучала глубокая любовь. Алый Цвет торопливо сказала трепещущим, как пламя светильника, голосом: -- Привиделось, что Вениамин в эту страшную ночь переплыл реку и стучал к нам!.. О боги! -- Что, что ты так взволновалась? -- Привиделось еще, что ты прогнала его!.. А я... я была нема и безмолвна как рыба. Троянда помолчала, видно было, как не хочется говорить, наконец пробурчала ласково: -- Спи, еще далеко до рассвета. Спи, мое солнышко... Он в самом деле был, этот грязный иудей. Я погнала его прочь. Алый Цвет похолодела, будто прямо из теплой постели очутилась нагая посреди холодной заснеженной степи. Непослушные ноги с трудом понесли ее к выходу. В спину что-то вскрикнула мать, сперва ласково требовательное, потом с угрозой, криком. Засов долго не поддавался, наконец выбралась на крыльцо. Воздух был сырой и промозглый, хотя небо очистилось. Везде стояли широкие лужи. Она вскрикнула, увидев глубокие следы, заполненные водой. И поняла, кто долго ходил вокруг дома, стучал, просил впустить, звал ее, надеялся, недоумевал, отчаивался... -- Мама, -- прошептала она, -- как ты могла... Она вышла, не чуя под собой ног. Воздух был холодный и чистый. Все расплывалось перед ней, словно струи дождя бежали по лицу, только капли были горькие и соленые, обжигали губы. Вдали у костра стоял, опершись на копье, рослый воин в роговом доспехе. Увидев ее, приветливо взмахнул рукой, широкое лицо расплылось в улыбке. Ничего не видя перед собой, она прошла к реке, угадывая путь, по которому он шел. Земля раскисла и скользила под ногами. Река неслась почти вровень с берегами, вода была темной от грязи, мусора. -- Боги, дайте мне силы, -- прошептала она. Ледяная вода ожгла босые ноги. Когда же поднялась до колен, она перестала чувствовать холод, только боролась с быстрым течением. Дно уходило из-под ног, ее влекло в глубину, она услышала далеко на берегу предостерегающий вскрик. -- Не помешаете, -- сказала она сквозь зубы. -- Вениамин, я иду к тебе! Она сделала еще шаг, вода сбила с ног. Уже падая, Алый Цвет устремилась к глубине, и когда темная вода сомкнулась над головой, она увидела Вениамина. Бледный, с робкой улыбкой, он протягивал к ней руки. Она вскрикнула, выдохнула остатки воздуха и устремилась к нему в глубину. Должна была погибнуть, утонуть, она это знала, верила, но жизненных сил в ней оказалось слишком много, она захлебывалась, глотала воду, тонула, снова всплывала, и так, сражаясь в полубессознательном состоянии, она внезапно ощутила под ногами дно. Кашляя, выплевывая воду, она упорно двигалась вперед, тело внезапно отяжелело, и она поняла, что уже выходит из воды на другой берег. -- Я не хочу, -- промычала она глухо. -- Вениамин... Где ты? На подкашивающихся ногах она шла вдоль берега по щиколотку в воде. Грязные струи омывали ноги, с нее текло в три ручья. Внезапно впереди увидела очертания человеческой фигуры. Человек лежал, наполовину выбравшись на берег, ноги его оставались в воде. -- Вениамин! С нечеловеческим криком она кинулась вперед. Ноги подкашивались, увязали в мокрой земле. Упала на колени, ее руки жадно ухватили утопленника за плечо. Он перевернулся на спину. На нее смотрело мертвое лицо Вениамина. Глаза были раскрыты, по щеке ползла многоножка. Губы распухли, разбитые то ли корягой, то ли конскими копытами. Она бережно смахнула насекомое, тихо легла рядом, обняла. Все чувства ушли, остались только тихая печаль и грусть. Больше не нужно никуда спешить, торопиться, что-то делать. -- Любимый мой, -- прошептала она нежно. -- Мы не успели стать мужем и женой. Позволь же лежать рядом с тобой хотя бы как сестре... Она прижалась к нему, уже не чувствуя леденящего холода. На сердце становилось все спокойнее, а тихая печаль медленно растворялась, растворялась, как сырой туман в лучах восходящего солнца, потом солнце внезапно вспыхнуло ярко-ярко, выжгло все тени, и мир заблистал грозным огнем. Рус в сопровождении Совы и Буськи ехал к граду, когда заметил на берегу столпившихся воинов. Буська без наказа сорвался туда вихрем, а когда вернулся, глаза были красные как у карасика, а напухшие губы дрожали. Рус и Сова переглянулись, кони послушно перешли на рысь. Воины расступились. У самой воды лежали двое. Молодой парень и девушка, но лиц не видать -- длинные золотые волосы девушки закрывали как покрывалом из солнечных лучей. Обнаженные руки девушки обхватили парня, она прижалась к нему всем телом, молодым и гибким, замерла. В их объятии было отчаяние, но так же и странный покой. Рус вскрикнул как раненый зверь: -- Алый Цвет?.. Не может быть! Он прямо с коня прыгнул на их тела. Его горячее тело обожгло холодом мертвых. Дрожащими от ужаса пальцами ухватил ее за плечи. Тяжелые намокшие волосы соскользнули с мертвенно-бледного лица. Их объятие было крепким, он невольно приподнял их обоих. Сова взял князя за руки, и Рус, опомнившись, отпустил холодные плечи двоюродной сестры. -- Почему? -- спросил он в яростном непонимании. Все молчали, отводили взгляды. Сова сопел сочувствующе. Кто-то за их спинами горько и витиевато ругался, клял богов, разлившуюся реку, злых людей, проклятую жизнь. -- Почему? -- спросил Рус снова. В голосе были ярость и недоумение. -- Это же всего лишь трусливый иудей! С берега к воде спустился Корнило. Поглядел, покачал седой головой: -- Они счастливы, князь. Они не были счастливы здесь... и не могли быть счастливы, проклятая жизнь, но там каждому воздается. А они... чистые души. Голос его дрогнул. Буська хлюпнул носом, всплакнул, устыдился немужского проявления чувств, вскочил на коня и погнал вдоль берега, подставляя заплаканное лицо встречному ветру. Рус в ярости сжимал кулаки, но вдруг пришла страшная мысль, от которой похолодел весь, будто очутился в глыбе льда. А он бы разве смог жить, если бы что случилось с Ис?.. О боги, только уберегите ее! Сам отдаюсь в ваши холодные руки, только оградите ее от любых бед. Что хотите со мной, но только ее, для которой живу, не троньте... Старый Иосиф чувствовал, что на этот раз умирает, но за делами и суетой сует так и не составил завещания. А потом пришли страшные народы севера, предсказанные Гог и Магог, стало вовсе не до завещания. А сейчас... Семья большая, сейчас даже дальняя родня прибежала сюда под защиту стен Нового Иерусалима, так что распределить надо мудро. Последняя воля умирающего священна: как завещает, так тому и быть, потому, чтобы в самом деле распределить все мудро и окончательно, он слабым голосом позвал жену. Явилась заплаканная Сара, сразу с громким плачем бросилась к его ложу: -- Иосиф! Неужто ты уже не чувствуешь в себе сил? -- Откуда они возьмутся? -- ответил он. -- Разве не я их тратил?.. Сара, я хочу составить предсмертное завещание -- Все, что скажешь! -- сказала она со слезами. -- Как скажешь, так и будет! Он перевел дыхание, сказал размеренно: -- Во-первых, все стадо оставляю Абраму... Глаза Сары округлились: -- Абраму? Да он их променяет на гульки с дочерями Цили. Ни в коем случае! Оставь их Мойше. Тот настоящий скотовод... в душе. Он сумеет из одного стада сделать два. -- Хорошо, -- сказал он слабо, -- Мойше так Мойше. А лавку с товаром оставляю Давиду... -- Что? -- ахнула она. -- Давид меньше всех людей на свете годится для торговли. Он сам там все выпьет и съест, а что не сможет -- пригласит приятелей. Оставь это молодому Соломону, твоему племяннику. Он готов торчать за прилавком дни и ночи! -- Соломону, -- согласился он покорно. Вздохнул. -- А сад по реке завещаю Исаву... -- Дорогой, -- воскликнула она, -- только не Исаву! У него уже есть сад. Да и тот запущен. Оставь Аарону. -- Хорошо, -- вздохнул он. -- А склад с мотыгами и прочим -- Исхаку... -- Нет, -- возразила она. -- Ты забыл, что у тебя есть еще и сын Перец. Ему и оставь! -- Хорошо, хорошо, -- вздохнул он. -- Перецу так Перецу. Она заботливо потрогала ему лоб: -- У тебя жар... -- Да, -- согласился он. -- Наверное, потому, что я перестал понимать, кто из нас умирает? Рус со злостью проследил взглядом за старым согнутым иудеем. Тот шмыгнул между кострами стражей, кланялся часто и много, ему что-то кричали, он отпрыгивал, угодливо улыбался. Через плечо нес полупустой мешок, а когда заметил возле костра Сову, поспешил, на ходу вытащил сапоги, протянул обеими руками: -- Вот, великий и славный воевода! Как и заказывали... Рус слышал, как Сова прорычал зло: -- Вы ж говорите, что твой бог сделал мир за семь дней! А ты шил простые сапоги восемь? Иудей всплеснул руками: -- А ты посмотри на этот мир! И посмотри, какие сапоги. Сова вертел, щупал, дергал, выворачивал голенища наизнанку. Подошли еще двое, щупали, он отпихивал их локтями. Наконец Сова кивнул удовлетворенно, сел, прямо у костра заменил свои вконец стоптанные, прошелся, прислушиваясь, не жмут ли, не давят. Это юнцам важна красота, а зрелому мужу куда нужнее добротность. Иудей следил настороженно, но страха в лице не было. Сова наконец кивнул милостиво, бросил ему пару золотых монет. Иудей часто кланялся, что-то говорил, Рус не слышал, руки иудея суетливо рассовывали по карманам монеты, захваченные скифами в одном из горящих домов, а Твердая Рука взял его за локоть, указывал то на свои разбитые в дороге сапоги, то на щегольские сапоги Совы. Слишком часто, подумал Рус в который раз, иудеи посещают стан скифов. Боятся до свинячьего визга, видно по рылам, но все же лезут, общаются, навещают тех, кто не сумел сразу убежать за высокие стены града. Убеждают, что тем надо потерпеть, в Новом Иерусалиме и так задыхаются от тесноты... Ишь, сапоги воеводе! Понятно, лазутчики врага. Стараются выведать, как скифы будут сражаться в поединке. Как будто здесь что-то тайное. Не может быть, чтобы из-за золота рисковали шкурами. Хотя по их виду не заподозришь... Не может же быть на свете народа, который бы так ценил золото? Был соблазн распять их всех на виду у стен града, узрят, что их хитрости разгаданы, устрашатся, но, к удивлению Руса, горячо запротестовали воины: чего, мол, страшиться, пусть ходят, забавный народ... Еще больше удивился, когда и Бугай пробасил укоризненно: -- Это что ж, мне свою рабыню держать где-то за станом?.. Ты чересчур стал страхополохом, Рус. И совсем уж пошатнулся как от удара, когда Моряна сказала с некоторым смущением: -- У меня тоже бывает гость. Он приносит мне ихние притирания. -- Что? -- не понял Рус. -- Притирания, -- повторила она с неудовольствием. -- Я сама заказала! От них кожа становится белее и чище. Он вытаращил глаза. С Моряной что-то происходило. Нет, лицо не стало белее, все та же гигантская земляника, но как-то держится иначе, плечи выпрямляет по-другому, и что-то в ней появляется... от женщины. -- Боги, -- прошептал он. -- Мне уже страшновато... Сколько дней до поединка? -- Два, -- ответил Буська с готовностью. -- Скорее бы, -- прошептал Рус. -- Ох, скорее бы! Ерш ухмыльнулся, слушая, опустился у ближайшего костра на корточки. Ему сунули кость с ломтем мяса, он быстро сожрал, хлопнул себя по лбу ладонью: -- Князь дело молвит! Вы зря противитесь. Надо от них держаться подальше. А то знаете, что натворил Бугай? Дружинники уже начали ржать заранее, Ерш чересчур серьезен, даже побледнел, это он умеет, глаза выпучил в страхе, а рассказывает так, что сам трясется: -- Прибежал наш Бугай к Корниле, кричит с порога: эй, волхв! Побыстрее сделай мне отрезание! Ну, наш Корнило удивился, даже забеспокоился: мол, а может, не надо? Бугай настаивает, торопит: побыстрее делай! Волхв опять тянет как у клопа из задницы клей: а как же, мол, ты будешь... А тот слушать не хочет, перебивает, швырнул ему черно-бурую лису, обещает кабана принести, только что убитого, кричит: поторопись, старый хрыч! Ну, нашему Корниле, заботливый или не заботливый, а деваться некуда. Взял острый нож, дал хлебнуть Бугаю дурман-травы, чтоб не так больно было, и все сделал, как тот и требовал. А потом и спрашивает из любопытства: а зачем, мол, это тебе? А тот и говорит гордо: я, мол, беру в жену иудейку, а у них обычай такой! Тут Корнило и спрашивает так это задумчиво: а может быть, ему нужно было сделать обрезание?.. Тут Бугай ахнул: а я как сказал? Мужики от хохота ползали, двое держали Бугая за руки и плечи, не давали кинуться на Ерша с кулаками. Еще двое отбежали и громко жалели Бугая, сочувствовали, едва не лопаясь от хохота. -- Вот до чего доводит шибко большая дружба, -- закончил Ерш очень серьезно. Бугай рычал, глаза налились кровью. Лещ, посмеиваясь, с разбегу вскочил на коня и ускакал. Слышно было, как заорал удалую песню, но Бугай даже в ней отыскал гнусный намек. Оглядывался, сжимал кулаки, с кем бы подраться, выместить злость, но его знали, посмеивались, но держались в сторонке. Бугай увидел, как в этот момент из шатра Моряны вышел сгорбленный иудей, которого соплей перешибить просто, еще и подслеповатый, что ли, все морщится, втягивает голову в плечи. Заорал, как огромный медведь, вдруг научившийся говорить человечьим языком: -- Еще один!.. Эй, ты!.. Она ж на голову выше тебя! Ламех пугливо оглянулся по сторонам, побелел, видя страшные лица. Перед ним стоял, уперев бревна рук в бока, настоящий великан, Голиаф. Голова его была как котел, глаза как у разъяренного быка. У Ламеха от ужаса отнялся язык. Он услышал смешки, хохот, со страхом и недоумением понял, что смеются и над ним, и в то же время над этим великаном. Собрав все мужество, проговорил осевшим, как весенний снег, голосом: -- Мало ли что кому кажется. Бугай вытаращил глаза: -- Мне кажется? -- Ну да, -- сказал Ламех. Он готовился к лютой смерти и страстно жалел, что Моряны сейчас нет близко. Увидела бы, как он стоит отважно, и... спасла бы, успела. -- Она так не считает. -- Чего? -- гаркнул Бугай. Не понял, почему ехидные насмешки стали громче. Возвысил голос. -- Да ты стань с нею рядом! -- Мы всегда рядом, -- сказал Ламех осторожно, стараясь не сердить гиганта. Неожиданно один скиф, тоже огромный как все скифы, лицо в шрамах, вмешался: -- Да что вы, ребята... Сами знаете, что мелкий дуб растет в корень. Верно, иудей? Ламех скромно улыбнулся, но смолчал, чтобы не раздражать скифов, только потупил глазки. Судя по его довольному виду, с корнем у него было в порядке. А скиф заорал уже совсем весело: -- А Бугаю вовсе не нужен корень, и без того вон какой вымахал!.. Верно, Бугай? Корень нужен мелкоте, у кого ни роста, ни силы, ни таких рамен, как у тебя! Верно? Бугай побагровел от такого утешения. Похоже, всю свою могучую стать не считал достаточной платой за слабый или мелкий корень. Удалился под смешки, злой и красный от унижающего мужчин смеха, а страшный скиф похлопал книгочея по сгорбленной спине: -- А ты просто лев, братец! -- Я Ламех, -- ответил тот смиренно, -- а Лев у нас вон там... -- Да нет, чтобы справляться с нашей львицей, самому надо быть каким зверем? Прикидываешься овечкой! Глава 41 Рус издали следил одним глазом, как Ламех цел и невредим выбрался из окружения дружинников. Когда уже выскальзывал за кольцо костров, свистнул как псу. Ламех вздрогнул, сгорбился еще больше. Рус поманил пальцем. Он чувствовал злость и раздражение, что трусливые иудеи буквально наводнили стан, но против воли спросил совсем иное: -- Иудей, как ты сумел?.. Это же зверь! Она ж любого на части... К ней мужчины боялись подойти близко. Ежели какой наступит на ее тень, тому хоть беги из племени. Ламех чуть разогнул спину, глаза были пугливые, будто два черных таракана не знали, куда бежать. -- Магия. -- Магия? Ты маг? -- Все мы маги, -- ответил Ламех торопливо. -- Только не хотим или не умеем пользоваться. Рус не понял: -- Как это?.. И я могу? Гм... Научи! Хошь, шкуру пардуса отдам?.. Или даже свой меч? Ламех впервые робко улыбнулся: -- К чему меч искателю знаний? Они мечом не добываются. Да и шкуру оставь себе, доблестный вождь, которому нет равных. А магия проста... Если ты не меньше трех раз в день будешь говорить женщине, что она самая красивая и нежная на свете, что она -- сама хрупкость, то из нее можно будет веревки вить. Она все для тебя сделает, будет за тобой ходить как козленок за матерью, смотреть ласково и покорно. Рус отшатнулся: -- Ну да! Сказать такое Моряне, она ж тебя за насмешку в клочья раздерет! -- Не раздерет, -- возразил Ламех. -- Меня ж не разодрала. Все женщины хотят это слышать. Трудно ли сказать? Я от этого не облезу. Рус отпустил кивком, долго смотрел вслед. Вот он путь иудеев, путь обмана, подлейшей лжи и коварства! Да, такой народ заслуживает истребления. Рассерженный и встревоженный, шел к шатру, надо быстро перекусить и ехать, когда из-за полога одной телеги раздалось ворчливое: -- Мы -- гордый народ, понятно? Издавна мужчины берегли воинскую честь, а женщины -- женскую. Наши женщины, обесчещенные насильником, бросаются в реки, со скал, но всегда убивают себя... Рус медленно обходил повозку, слушая, он ощущал гордость, что это его народ настолько могуч и чис