трясал окровавленным топором, голос его гремел как раскаты грома, а смех был подобен сатанинскому: -- И это воины?.. Давайте еще... Он не успел закончить похвальбу, когда налетели другие сыновья, но в сутолоке мешали друг другу, скиф умело подавал коня назад, не давая себя окружить, а его удары всякий раз выбивали из седел его сыновей. Иисус наконец протолкался вперед, все кричали и размахивали мечами, их умение куда-то улетучилось, это были просто разъяренные братья, видевшие падавших в крови своих родных, а скиф хоть и был в воинской ярости, но рубил умело, сильно, держал взглядом сразу всех, и Иисус перехватил его взгляд: злобный, прицельный, мгновенно выбирающий самые уязвимые места. И это всего лишь мальчишка, мелькнуло яростное. Он не старше его детей! Но уже жаждущий крови убийца, и он уже убивает его детей, убивает... Внезапно скиф повернул коня, братья загалдели, бросились в погоню. Скиф помчался по короткой дуге, Иисус не успел закричать, чуя что-то неладное, как скиф внезапно повернулся и двумя сильными ударами выбил из седел еще двоих. Тут же конь под ним остановился, скиф приподнялся в стременах, руки у него были длинные, топор на удлиненной рукояти доставал далеко, и еще услышал Иисус новые удары, крики, стоны, кровь уже не брызгала, а плескала струями, смешиваясь с кровью заката. Иисус, крича, как будто его бросили в котел с кипящим маслом, ворвался в сечу, распихивая сыновей, их осталось всего двое, сам набросился на скифа. Тот умело рубился, его щит погнулся от ударов, пошел трещинами, а под мечом Иисуса отлетел сперва край, потом в руке скифа осталась половинка. Он стряхнул небрежным движением, рот был в злом оскале, брови грозно сведены в одну линию. Синие глаза сверкали обрекающе, и, когда еще один упал под копыта коней, Иисус с оставшимся, это был Перец, насели на врага с двух сторон. Внезапно они услышали крик. Из-за камней, не выдержав страшного зрелища, выскочила Генда. Лицо белее мела, волосы растрепались, струились по спине. С отчаянным криком она метнулась к схватке: -- Не могу больше! Прекратите!.. Скиф оглянулся, Перец подкрался и занес над его головой меч. Скиф, чуткий как зверь, успел пригнуться и ударил топором, не глядя. Лезвие зацепило Переца по животу, Иисус закричал в отчаянии, видя, как из распоротого живота сына вываливаются окровавленные внутренности. Не помня себя он бросился на врага, бил мечом, что-то кричал, в нем проснулась та ярость, что заставляет кошку бросаться на огромного человека, он стремился добраться до врага и вонзить острое лезвие в его лицо... Над схваткой звенел пронзительный крик: -- Шатун! Не убивай! Только не убивай отца! Шатун пятился, отражал удары. Не оглядываясь, прохрипел: -- Но что я могу? Он не отстанет от нас! -- Не убивай!.. -- Тогда он убьет нас, -- крикнул он. Она заплакала, закричала как раненая птица: -- Я могла бы еще найти другого мужа, но где найду другого отца? Иисус подобрался вплотную, скиф вдруг отбросил топор и перехватил его руку. Некоторое время они боролись, потом вдруг лицо скифа неожиданно побледнело. В глазах появилась боль. Иисус пытался вывернуться, некоторое время они боролись молча, кони под ними пугливо переступали, и вдруг острая боль пронзила грудь Иисуса. Он опустил глаза и увидел рукоять его собственного меча, а лезвие погружалось в низ его живота. -- Свободен, -- шепнул он облегченно. -- Дети мои, я догоню вас... Он упал бы с коня, но скиф удержал, сам соскочил и взял его на руки. Иисус чувствовал, как жизнь утекает вместе с горячим потоком крови. Его уложили на краю дороги. Он видел склонившиеся над ним лица дочери и скифа. Дочь рыдала, царапала лицо, а скиф хранил угрюмое молчание. Он весь был забрызган кровью, алые струйки сбегали с рук, но боль не давала Иисусу крикнуть, что это кровь его сыновей, она не даст им жить и радоваться... -- Отец, -- вскричала Генда, она упала ему на грудь. -- Я люблю тебя!.. Я тебя всегда любила больше, чем маму! Я не смогу без тебя, я пойду за тобой! Он чувствовал, как холод смерти сковал его ноги, подобрался к груди, и немеющими губами прошептал: -- Раз уж так получилось... Ты живи. Пусть у тебя будут дети. Он обратил взгляд на скифа. Тот стоял молчаливый и угрюмый, как придорожный столб. Иисус прошептал неожиданно для себя: -- Пусть она будет твоей женой... И пусть у меня будут внуки... Да не прервется род... Голова его откинулась. Последней его мыслью было, что дети считаются лишь по матери. Дети все равно будут иудеями... Сильными, отважными, его внуками. Он умер с улыбкой, потому что все равно скиф побежден, только еще не знает. Генда безутешно рыдала. Солнце опустилось за край, небо на западе оставалось зловеще красным, а по земле пролегли кровавые сумерки. Шатун шелохнулся, провел ладонью по лицу Иисуса, закрывая глаза, сказал тяжело: -- Не знаю... Ты поедешь со мной... или теперь вернешься к своей родне? Она прошептала мертвым голосом: -- Твой меч лишил меня всей родни. Теперь только ты. Он подсадил ее на коня ее отца, на его свист подбежал его конь. Она печально оглядывалась, а он у ближайших сторожевых костров бросил несколько слов, трое воинов взяли лопаты и пошли в сторону схватки. Шатун был угрюм и молчалив. Лицо было бледное, он смотрел на нее с глубоким состраданием и печалью. Когда подъехали к дому, который занимал он с матерью, он помог сойти Генде с седла. Она воскликнула: -- Ты все еще в крови!.. Но это свежая кровь! -- Да нет. -- Он покачал головой. -- Успокойся. -- Ты ранен, -- прошептала она. -- Нет-нет, -- уверил он. Голос его был печальный и нежный. -- Жизнь моя, ты со мной. Ничто меня не ранит, пока ты рядом... Дверь открылась навстречу, мать стояла на пороге. -- Сын?.. Что стряслось? -- Мама, -- сказал он все тем же негромким голосом, -- это моя невеста, о которой я столько говорил. У нас был трудный вечер. Ничего не говори и не спрашивай. Все утром, утром... А сейчас постели нам, мы смертельно устали. Смертельно... И нам нужно побыть вдвоем. Мать проводила их расширенными глазами. Когда Генда вошла во вторую комнату, там уже были расстелены роскошные шкуры на широком ложе. Шатун тяжело опустился на край. Лицо его было бледным, а глаза страдальческие. -- Прости, что так получилось... Но меня обуяло священное безумие богов. Ничто не может противиться любви! И я не смог противостоять. Она слабо видела его сквозь слезы. Прильнула к его широкой груди, они легли рядом, он гладил ее по голове, целовал заплаканное лицо, что-то шептал, и она шептала в ответ и чувствовала, что мощь древних богов ее народа не исчезла, как говорил учитель, а лишь затаилась до сегодняшнего дня. Сейчас же священное безумие любви, которому ничто и никто не смеют противиться, даже боги, начало овладевать ее душой и телом. Солнце уже поднялось, когда мать решилась постучать в дверь, а потом и войти. Они оба лежали на ложе, в комнате стоял запах крови. На стук ее шагов девушка не приподняла голову. Мать видела, как она лишь стиснула крепче неподвижное тело Шатуна. Лицо ее сына было желтым, как у мертвеца, глаза закрыты. Он не дышал. Мать вскрикнула страшно, пронзительно. Ее сын умер от смертельной раны. Буська откинул полог. Рус увидел, как посреди стана появились три ряда сухих бревен. Воины запихивали между ними пучки бересты, бросали березовые поленья. Рус видел издали, как на повозке привезли чье-то тело, положили на бревна. -- По кому крада? -- спросил он резко у Буськи. -- Вроде бы боев не было! Буська посмотрел сердито, умчался. Ис положила ладонь ему на плечо. Глаза ее были полны печали и сострадания. -- Мужайся, Рус. -- Что? -- спросил он затравленно. -- Опять погиб кто-то из моей родни? -- Разве мы не все твоя родня? -- упрекнула она мягко. -- Да, погиб молодой и красивый. И погиб... нелепо, хотя и красиво. Как вы любите. Последние слова прозвучали почти враждебно. Рус выскочил из шатра. Воин с факелом уже тыкал им в бревна. Слабые язычки огня показались снизу. Воин быстро обошел со всех сторон, поджигал, и, когда Рус подошел, огонь занялся жаркий, мощный. На вершине лежал Шатун, Рус узнал его сразу. При нем была секира, на поясе висели два ножа, справа положили лук с колчаном стрел, а под головой было седло и щит. Слева поставили какую-то посуду, взвился дым. Убитый конь лежал у ног. Рус видел только, как от жара шевельнулись пальцы на руке Шатуна. Вокруг крады стояли воины с угрюмыми лицами. Шатуна любили за ровный нрав и беззлобность, он никогда не унывал, в походе шел пешком и всем помогал тащить телеги. Сейчас угрюмо сопели, посматривали на стоящих в сторонке немолодую женщину, мать Шатуна, и черноволосую иудейку. У обеих лица были бледные, распухшие от долгого плача, а глаза красные от слез. Рус чувствовал, как сзади к нему подошла Ис, прижалась теплым боком. Рус ощутил немую благодарность, он уже привык черпать в ней силы. Она предостерегающе указала глазами на бледных женщин. Рус ощутил неладное. Среди немолодых женщин стояла черноволосая круглолицая девушка. Ее слегка придерживала мать Шатуна, Рус ее узнал. Лицо молодой иудейки было смертельно-бледным, но спину держала несвойственно ее народу гордо, а глаза блистали как ночные звезды. -- Ис, -- сказал он одними губами, -- что ты... Мать Шатуна обняла иудейку, поцеловала, та на миг прижалась к ней, затем бегом бросилась к огромному погребальному костру. Один воин отбросил факел, протянул руки, пытаясь перехватить, но она легко пробежала мимо и прыгнула через стену огня на горящие бревна. В просветах ревущего пламени было видно, как тонкая фигурка метнулась к неподвижному телу, упала на него и обхватила руками. Черный дым и красная стена пламени заставили людей попятиться. Рус, закрываясь ладонями от сухого жара, уже трещат волосы, прокричал потрясенно: -- Иудейка?.. В огонь? Он наткнулся на укоряющий взгляд Ис, поперхнулся. Подошел Корнило, сказал тяжело: -- Надо совершить тризну... а богов просить, дабы простили ее вину. -- Какую? -- спросил Рус зло. -- Грех лишать жизни неродившегося ребенка, -- ответил Корнило сурово. -- А они, как говорит мать, ночь провели вместе. Шатун наверняка знал, что рана смертельная. Потому и не тревожил зря, смолчал. Он торопился оставить семя в ее лоне. Рус зло отмахнулся: -- Какой ребенок? Какая вина? Они погибли!.. Шатун и эта... боги, она достойна, чтобы ее помнили! И ее именем называли детей. Отвернулся, услышал всхлипывания. Ис ухватилась за него, дрожала. Он повернулся, обнял ее, слабую и трепещущую, утопающую в слезах. В груди разбухала боль, а в глазах защипало. Стыдясь показать лицо, он зарылся им в ее волосы, вдыхал ее запах, целовал и перебирал губами пряди. Глава 47 Рус шел по берегу, тревожась, недоброе предчувствие поднималось из глубин души. Он не мог объяснить, все идет хорошо, завтра поединок, когда иудеев разнесут вдрызг, но что-то тревожило, тревожило... Задумавшись, не сразу услышал довольный гогот, сквозь который с трудом пробивался жалобный крик. Впереди на крутом берегу стояли пятеро скифов, смеялись, показывали пальцами в сторону воды. Рус подошел сзади: -- Что случилось? -- Иудей тонет, -- объяснил один, обернувшись. -- Мелочь, а приятно! В реке барахтался человек, вода медленно сносила его по течению, он уже едва выныривал. Рус увидел раскрытый для крика рот, куда тут же хлынула вода. Иудей боролся за жизнь изо всех сил, в глазах был дикий страх. Рус ощутил отвращение. Разве можно так цепляться за жизнь? -- Спасите!.. -- донесся слабый крик. -- Я не умею плавать... Рядом с Русом захохотал Ерш: -- Надо было плавать учиться, а не грамоте! -- Ха-ха! -- крикнул другой. -- Пусть твоя ученость тебя и спасет! -- А вода теплая? -- Поклон рыбам! Иудей вынырнул в последний раз, видно, что силы иссякли, прохрипел: -- Тупые свиньи... И ваш Рус -- дурак... Скифы ахнули, впервые иудей осмелился на такую наглость, двое сразу без разбега, мощно оттолкнувшись, взлетели в воздух, красиво пронеслись по дуге вниз, без плеска вошли в воду. Иудей уже скрылся под водой, скифы не показывались долго, наконец один вынырнул намного ниже по течению, торжествующе тряхнул головой, золотой чуб разметал веер серебристых брызг. Второй вынырнул, увидел, быстрыми саженями помчался к нему, похожий на огромную хищную рыбу. Рус морщась наблюдал, как они вытащили иудея и еще на мелководье начали смачно избивать руками и ногами. У того изо рта хлынула вода, он кашлял, свирепые удары поднимали в воздух, пока не выбросили на мокрый берег. Хохочущий Ерш сбежал вниз, с удовольствием дал пинка, от которого иудей зарылся лицом в глину. -- Довольно, -- крикнул Рус сверху. -- А то скажут, что мы нарочно еще до поединка забили их лучшего бойца. Скифы с хохотом оставили несчастного, быстро взбежали наверх. Иудей встал на четвереньки, помотал головой. С него текли потоки, он с трудом встал на ноги, заковылял в сторону уже близких стен Нового Иерусалима. Правую руку прижимал к ушибленному боку. Похоже, эти свиньи сломали ребро, а левой рукой поддерживал отвисающий двойной пояс, что и потянул ко дну. Почему эти золотые монеты такие тяжелые? Всю ночь перед поединком в стане скифов полыхали костры, оттуда доносились песни. Со стен Нового Иерусалима видели пляшущих людей, багровые искры прыгали по обнаженным лезвиям мечей и топоров -- скифы любят плясать с оружием. Мелькали рыжие в огне костров бока коней, словно бы пьяные скифы устраивали даже скачки при лунном свете. Соломон зябко кутался в башенке над воротами. Ее наспех соорудили уже после перемирия, шаткую и непрочную, и у Соломона кружилась голова всякий раз, когда его поднимали туда под руки. За спиной и сейчас стояли двое помощников. В почтительном молчании даже не двигались, пусть ребе собирается с мыслями. -- Только бы перепились как следует, -- прошептал Соломон, -- Как ты думаешь, Аарон... Он осекся. Аарон, его постоянный противник на Совете, слег после страшной гибели его старшего сына и всех девятерых внуков. А иудеи, побывавшие в стане скифов, рассказали, что и Генда погибла, бросившись в огонь сама, чем свершила страшный грех. Еще раньше погиб средний сын, Исайя, распятый на кресте прямо перед стенами Нового Иерусалима. Оставался еще младший, Иона. Он должен был в поединке сражаться справа от Иисуса, закрывая ему бок, но теперь именно ему вести иудеев в бой. И Аарон уже заранее оплакивает гибель последнего сына, ибо лучшие гибнут первыми. Таков закон любой войны. Земля обильна, в реках тесно от рыбы, из леса ягоды носят корзинами. Коровы дают молока столько, что можно за раз налить озеро, а когда утром на речку идут гуси, то земли на версту не видно за белыми спинами, а от гогота звенит в ушах. Но то ли кровь хранит память о знойных землях, то ли еще что, но из младенцев только каждый восьмой доживает до пятой весны, а оттуда лишь третий добирается до возраста, когда разрешено брать жену. И хотя женщины рожают часто, ибо сказано в Завете: потомства будет как песка морского, но племя растет медленно, очень медленно. И когда появились эти страшные люди, более губительные, чем все болезни вместе взятые, они застали врасплох, ибо все силы общины вот уже несколько столетий направлены все еще на рост. Окажись на их месте эти скифы, они за одно столетие расплодились бы даже из единой семьи так, что земля прогибалась бы под массой этого дикого народа! -- О, Яхве, -- проговорил он тихо, -- пошли знак. Пошли знак своему народу! В стане скифов всю ночь горели костры, люди бродили хмельные, веселые. Песни орали так, что сорвали голоса, но и охрипшие продолжали плясать, пока не падали от изнеможения. Их поднимали с хохотом более выносливые, давали хлебнуть вина, и снова лихая пляска сотрясала землю. Рус обходил с Совой стан, Сова хмурился, ждал подвоха, велел удвоить стражу, но его почти не слушались. После страшных дней Исхода наконец-то узрели благодатный край, и пусть оказался заселенным, но захватить его так просто: всего-навсего победить в поединке о слабым тщедушным народцем, который и воевать-то никогда не умел! Возле княжеского шатра полыхал самый яркий костер. Буська таскал и бросал в огонь поленья, счастливый тем, что допущен в ряд самых именитых воинов, а самые именитые: Бугай, Моряна, Ерш, Твердая Рука, Громовой Камень, волхв Корнило и ряд богатырей, что вышли из каменоломен, пировали и веселились как люди, которым и боги не указ, а разве что некие советчики. Завидев молодого князя, заорали здравицу, вскинули рога с хмельным медом, услужливо освободили места на роскошной медвежьей шкуре. Сова нахмурился, бросил быстрый взгляд на князя. Рус сказал раздраженно: -- Завтра поединок!.. Пора перестать наливаться. А то уже на деревья натыкаетесь. Бугай засмеялся: -- Княже! Да мы и вдрызг пьяные весь отряд иудеев размечем так, что от тех одни брызги да сопли полетят. Рус, на перекрестье недоумевающих взглядов, зябко передернул плечами. На миг стало стыдно несвойственным отважному воину сомнениям. Пробормотал, оправдываясь: -- Да знаю, знаю... Но что-то тревожно мне. -- Зря, -- захохотал Бугай. -- Это будет потеха! Мне одному там делать нечего. А нам выступать сотней! Да мы их и не рассмотрим, мелкоту пузатую. А Корнило, красный от выпитого, пояс распустил, ласково посмотрел на Руса: -- Ты князь. -- Ну и что? -- насторожился Рус. -- Должен смотреть дальше, -- объяснил Корнило. -- И тревожиться больше других должен. Есть в тебе княжеская хватка, есть... Не просто на прутике скакал, а к отцу и воеводам присматривался. Но здесь не сомневайся! Любой наш воин стоит десятка иудеев. Даже хмельной. -- Ну-ну, -- проговорил Рус неохотно. Он сам так считал, но похвальба Бугая, а теперь еще волхв туда же, раздражала и настораживала. -- Все же проверьте, чтобы у всех оружие было исправно, топоры наточены, а щиты окованы... -- Щиты? Ты заставишь нас взять щиты? Бугай так искренне удивился, что Рус заколебался было, но, пересилив себя, сказал с ожесточением: -- Да! Заставлю. -- Не позорь воинов! -- Слишком многое решается, -- ответил он упрямо. -- Сова, им это не понравится, но я велю порубить все бочки с пивом, выпустить вино из бурдюков... Если у кого еще осталось. Кто воспротивится -- да примет смерть. Сова поклонился, в голосе было одобрение: -- С превеликим удовольствием. По взмаху его руки двое сразу вскочили, оба из каменоломни, оба почти трезвые, поклонились уже ему, воеводе, отступили в темноту и пропали. Этим больше доверяет, понял Рус со смешанным чувством. Он поднял восстание, освободил, вывел из пещер, привел к свободе. И теперь внутри дружины русов под рукой Совы как бы своя дружина. Малая, но из самых крепких, закаленных и отчаянных. Ис почти не спала, прислушивалась к неровному дыханию Руса. Лицо его кривилось, он судорожно дергался, то ли уворачиваясь от летящих стрел, то ли сам наносил разящие удары. Она дула ему в лицо, мышцы переставали дергаться, жесткие складки у губ разглаживались, однако вскоре вздрагивал опять, она видела, как он настораживается, вслушивается в только ему слышимый топот копыт, звон мечей, крики, ругань, хрипы, тяжелые удары топоров о дерево щитов... Однако едва в близкой веси наперебой закричали два уцелевших иудейских петуха, он вскочил, ясный и собранный, в глазах ни капли сна, весь как натянутая тетива. Мышцы красиво перекатываются под кожей, он улыбался, а в голосе было великое облегчение: -- Наконец-то! -- Доброе утро, Рус. Он обнял ее, поцеловал огненными губами: -- Утро доброе, мое солнышко в черной короне. Как спалось?.. Чем это так пахнет? -- Спасибо, -- ответила она тихо. -- Я приготовила твое любимое мясо с кровью. А пахнут наши травы. Они прочищают мозг, дают ясность чувствам. Он потянул носом, сказал с сожалением: -- Могу только воды глоток. -- Почему? -- Сытый мужчина тяжел как старый вол. Двигается медленно, слышит плохо, засыпает на ходу. Да и любая рана в живот смертельная. Она содрогнулась, представив его с распоротым животом. -- А голодным лучше? Он блеснул в усмешке белыми зубами: -- Голодный волк добычу чует за десять верст! Запахи ловит издали, а у сытого хоть по спине ходи. С пустым брюхом двигаешься быстрее, соображаешь лучшее. Да и раны в пустой живот заживают как на собаке. Она печально смотрела, как он быстро, дрожа от нетерпения, одевается. Портки из тонко выделанной кожи обтянули сильные мускулистые ноги, как его собственная шкура. С металлическим лязгом защелкнул на поясе широкий ремень из двойной кожи. На голом животе красиво выступили ровные квадратики мышц, а выше ушли в стороны две широкие, как щиты, пластины грудных мускулов. Ис, бледная и с вымученной улыбкой, подала шелом. Рус беспечно отмахнулся: -- Оставь. -- Надень, -- сказала она настойчиво. -- Это может спасти тебе жизнь. Его пронзительно синие глаза блеснули удалью. Засмеялся раскатисто, снова показав белоснежные зубы во всей красе молодого дикаря: -- Нельзя. Это их подарок. Хоть и ценный, признаю. -- И что? -- Мы должны сражаться только своими силами. И своим оружием. -- Это теперь твое, -- возразила она. Он покачал головой. Золотой чуб падал на голое плечо, узкий лучик солнца проник в щель, золотые волосы на груди молодого князя заискрились, крохотные блестки затеяли игру в прятки. Грудные пластины казались выкованными из светлой меди, а живот из ровных валиков мускулов тоже показался ей отлитым из металла. Обцелованные солнцем плечи, похожие на придорожные валуны, словно бы раздвинулись еще, и она невольно поворачивала голову, когда смотрела на них. -- Ты... -- прошептала она, еще не веря, -- ты так и пойдешь? -- Нет, -- сказал он весело. -- С мечом! -- А доспехи? -- Труса доспех не спасет. Лучший доспех -- наша отвага! -- Но... полуголым? -- Почему? -- удивился он. -- Обнаженным до пояса. Разве это полуголым? У скифов есть обычай идти так в бой. Не знаю почему. -- Я не знаю, -- прошептала она, не в силах оторвать зачарованного взгляда от его великолепного мужского тела, сплошь составленного из красивых мышц, мускулов, и все это великолепие обтянуто тонкой загорелой кожей, -- но догадываюсь. -- Почему? -- Ваши обычаи жить красиво и умирать красиво... -- Не мое дело судить обычаи, -- добавил он беспечно. -- Но мне так нравится. Она вспискнула, смятая в его ладонях как стебель травы, горячие словно угли губы обожгли щеки, нос, губы, а через мгновение он выпустил уже ослабевшую и почти бездыханную, у выхода блеснуло ослепительное солнце, он исчез, а в шатре снова потемнело, только остался слабый запах здоровой мужской плоти. Глава 48 Она закусила губу, пережидая острую боль в груди. Все тело, только что горячее, как будто вынырнувшее из кипящего молока, сейчас словно окунулось в прорубь. Сердце билось все медленнее, слабее, жизнь начала вытекать из тела, как из пробитого каленой стрелой бурдюка с вином. Не сейчас, сказала она себе с усилием. Я уже часть этого народа. Я должна держаться... до конца. Она заставила себя подняться, тяжелые ноги кое-как донесли до полога. Пальцы ухватились за край полотна, некоторое время отдыхала, а когда сумела откинуть полог, дыхание вырвалось из груди как от удара. Сердце дрогнуло снова, теперь -- от невольного восторга. Скифы спускались по легкому склону, и она охватила всю сотню одним взглядом. Несмотря на холодное утро, все, как один, идут обнаженные до пояса, одинаковые в своей мощи, рослые и могучие. Почти все с топорами, но она видела и дубины, палицы, секиры. На широких поясах блестят отполированными рукоятями длинные широкие ножи. Они шли нестройной толпой, веселые, толкались, подставляли друг другу ножку, звучно шлепали широкими ладонями по необъятным спинам, крепким как скалы, обтянутые огрубевшей за время скитаний кожей. Их зубы блестели на солнце, белые как первый снег, по-волчьи острые, чистые и здоровые, а синие глаза смеялись в предвкушении грозного веселья мужчин. Завидев своего молодого князя, дружно вскрикнули, земля дрогнула, а птицы в небе закричали в страхе и заметались, теряя перья. Она спросила дрожащим голоском: -- Они... такие же сумасшедшие? Рус оглянулся с удивлением, что-то прочел в ее глазах, раскатисто засмеялся: -- Такие! -- Но даже легкий доспех сохранил бы многим жизни! Ты должен им велеть... Рус с удовольствием следил за приближающимися героями. Сказал со странной ноткой: -- Жизнь дороже, когда вот так... Чувствуешь ярче, любишь, ненавидишь, живешь. Сбереженная ценой бесчестья жизнь... Она прервала зло, едва не срываясь на крик: -- Какое бесчестье -- надеть доспехи? -- Нет бесчестья, -- согласился он. -- Но в этом я не могу приказывать людям. Когда-то боги одному из моих прародителей предложили на выбор: либо долгая жизнь в тиши и безвестности, либо короткая, но со славой. Ты понимаешь, какую он выбрал. И если боги такое же предлагали иудеям, то те наверняка выбрали другое. Мы настолько разные, что нашим народам будет тесно, даже если останемся единственными на всем необъятном белом свете! Она задушенно охнула, когда его руки снова сжали ее плечи, ударилась о твердую грудь, горячие губы, запах его кожи, и вот она уже смотрит в его могучую спину, земля подрагивает под шагами тяжелых скифов, а он уходит, его обнимают, и вот уже он впереди, молодой и грозный, как языческий бог карающего солнца. Лютая боль, что последние дни терзала грудь, стала такой острой, что в глазах потемнело. Только не упасть, напомнила она себе. Пусть не видят, что ей плохо. Она нашла силы вскинуть руку в прощании, потом вернулась в шатер. Ложе поплыло навстречу. Она упала рядом, полежала, борясь с болью. Рус знает, что ее не будет среди зрителей. Она не сможет видеть, как падают убитые, потому что ее народ сейчас по обе стороны столба. И каждый разящий удар меча -- это удар в ее сердце. Навстречу шагающим скифам страшно и неотвратимо наползала багрово-сизая туча. Края хищно загибались, из нее бог воинов Перун метал в землю золотой огонь, а искры воспламеняли деревья, и без того желтые, оранжевые, красные, иные уже почти голые, сбросившие листву под ноги. Корнило, что пока шел рядом с Русом, начал поглядывать тревожно. Пробормотал: -- Туча навстречу... Если бы следом за нами -- другое дело... Но если навстречу, да еще такая... Сердце Руса колотилось радостно и мощно. Трусливый волхв не умеет истолковывать знаки, посылаемые богами, но если их умел истолковывать Чех, старший сын Пана, то умеет и Рус, такой же князь и такой же вождь! -- Если бы в спину, -- фыркнул он пренебрежительно, -- то как бы мы узрели? А так боги посылают нам добрый знак. Чтобы видели, сколько чужой крови прольем, сколько трупов врага бросим под ноги -- вон целые горы! Корнило умолк, озадаченный. В глазах появилось сомнение, а на Руса поглядывал с почтительным уважением. А Рус ступал уверенный, растерявший все сомнения, тело вздрагивало в радостном нетерпении. -- Где Бугай? -- спросил он. -- Или он ползет на четвереньках в заднем ряду? Дружно ржали, а Ерш крикнул знающее: -- Там же, где и Моряна! -- Где? -- не понял Рус. -- В веси, вестимо, -- ответил Ерш чересчур печальным голосом. -- Мол, шатров у них нет, а у костра уже бока болят спать. Ну, не совсем бока, скорее -- коленки... Кто-то вскрикнул задорно: -- Коленки? -- Ну да. У Бугая. А у Моряны -- ягодицы. Кто знает, почему мы к горячей печке становимся передом, чтобы погреться, а бабы -- задом? Снова заржали, Рус ощутил, что и сам поневоле прислушивается с интересом. -- Ну-ну, -- подталкивали Ерша. -- Наши прародители, которые первые люди на свете, в первый раз паровались по весне, холодно было! Баба задницу застудила, доныне они все ее отогревают, а мужик... знамо дело, коленки да локти. -- Ха-ха-ха! -- Го-го-го! -- Потому Бугай, -- продолжал Ерш очень серьезно, -- и ночует уже пятые сутки в иудейской хате. Чтобы... да-да... локти да колени не застудить вовсе. Сейчас уже холодает! Снова ржали, Рус оглянулся, из крайней хаты со сгоревшей крышей поспешно выскочил полуголый муж, по-медвежьи шустро метнулся к бочке с водой. Из полуразрушенного сарая маленькая женщина, почти ребенок, бегом вывела уже оседланного коня. -- А Моряна? -- спросил он, уже догадываясь о ее задержке. Ерш с очень серьезным видом развел руками: -- Бережет ягодицы... Твердая Рука хохотнул: -- Ну да, ее ягодицы и копьем не проткнешь. Твердые как валуны. Я когда-то, признаюсь перед боем, рискнул щипнуть, когда она проходила мимо. Пьяный был... Ну и что, потом отлежался, зато могу сказать, какие они на ощупь! В ухе позвенело день-два и перестало, зато я единственный, кто знает, что у нее там твердо, как будто тесали из гранита, и горячо, как в кузнечном горне! Ржали так, что заглушали тяжелый топот. Рус оглядывался, Бугай уже вскочил на коня, женщина бежала следом, простирая руки. Похоже, что-то кричала, Рус видел ее разинутый рот. Наконец Бугай остановил коня, Рус почти видел злость и раздражение на его широком лице. Протянул руку, Рус ожидал, что ударит или отшвырнет назойливую маленькую иудейку, но она вдруг оказалась в его широкой ладони как пирог на деревянной лопате, Бугай зашвырнул ее себе за спину, и конь тут же пошел быстрой иноходью. Бугай догнал их, когда они уже подходили к расчерченному квадрату поля. По правой стороне толпились самые нетерпеливые, а остальная толпа, что сопровождала отряд, бросилась занимать места поближе к черте с белыми камнями. Дружинники весело орали Бугаю, свистели. Он недвижимо и угрюмо восседал на своем огромном как гора коне, на его широком лице только Рус заметил тень смущения. Сзади, крепко держась за его широкий пояс, сидела крохотная женщина с темными как ночь волосами. Чем-то напоминала Ис, только на полголовы меньше, тоньше. Они, как слышал Рус по веселым разговорам, вдвоем с Бугаем отыскали в соседней веси двух сестер этой иудейки-маломерки, теперь то ли ищут еще кого-то, то ли странным образом сцепились краешками душ, никак не могут разъединиться. Рус смотрел изумленно на Бугая, всегда диковатый великан чист и ухожен, впервые от него не прет за версту потом, как от старого коня, даже одет в чистую рубашку. Длинный клок золотых с проседью волос красиво заброшен за ухо, в мочке блестит серьга, которой раньше не было. Маленькая женщина без страха обхватила его тонкими как плети лозы руками, а так как Бугай широк, то прижиматься ей пришлось к его спине всем телом и даже щекой. Странная мысль пришла Русу. Даже не в голову, а в сердце. Там защемило, откликаясь. -- Бугай, -- сказал он негромко, -- только тебя в поединке не будет. Бугай не успел ни удивиться, ни обидеться, его мысли всегда двигались со скоростью мельничных жерновов, но Рус видел, как встрепенулась женщина, с какой отчаянной надеждой посмотрела на него, как заискрились черные глаза на исхудавшем личике. -- Чего? -- прогудел Бугай недоумевающе. -- Ты остался последним из моей родни, -- ответил Рус с усилием, но постепенно ощутил, что говорит, возможно, как раз нужное. -- Ты да Заринка... Но она девчонка. Ты же силен и могуч. Тебя любят. Если со мной что станется... тебе вести племя. Бугай ахнул: -- Ты что? Как это вести? Разве не сотрем здесь все в пыль и не заберем земли? -- Бугай, -- сказал Рус настойчиво. -- Мне выпало быть вождем. Я должен смотреть вперед. И должен предусматривать все. Вдруг иудеи каким-то чудом, колдовством или нечестными приемами выиграют бой? Народ-то подлый, сам видишь. Но слово дано, мы вынуждены будем уйти. Мы-то честные! Но меня уже не будет. Кто-то должен повести остатки нашего народа. Тебе выпадет это трудное дело! Или боишься труда? Предпочел бы красиво погибнуть с мечом в руке? По лицу Бугая было видно, что он так и предпочел бы, но уже женщина торопливо и взахлеб что-то лопотала ему прямо в ухо, а когда он морщился и пытался высвободиться, хватала обеими тонкими как хворостинки ручками его огромную, как валун, голову, поворачивала к себе ухом и лопотала, убеждала, верещала, как белка, у которой среди зимы выгребают все орехи из дупла, и ей остается только с горя сунуть мордочку в рогульку дерева и повиснуть... Рус кивнул ей одобрительно, Бугай отпихивался локтем, а Рус переступил черту, отделяющую боевое поле от зрителей. Душу стиснули непонятная горечь и едкая печаль. С той стороны поля шел, тяжело опираясь на посох, Соломон. Был он в своей всегдашней черной шляпе, в черной одежде, и как никогда походил на ворона, разве что прилетевшего на поле брани слишком рано. Солнце светило ему в спину, Рус видел только темный силуэт, а по краям искрилось оранжевое пламя, словно чужой волхв уже горел в преисподней. Рус вышел навстречу, замедлил шаг, чтобы встретиться как раз посреди квадрата. Там, обозначая середку поля, торчал крепко вбитый в землю кол. Даже не кол, тот в горячке боя могут нечаянно вывернуть, а настоящий столб, любовно затесанный кверху так, что можно уколоться. Соломон дышал тяжело, его шатало, и Рус не удержался от упрека: -- Не мог на тележке? Или кобыла сдохла? Соломон взглянул в упор красными глазами, где сосудики полопались почти все: -- Жива. Мне не дали в тележке... Сказали, что скифы взбесятся. -- С чего бы? -- не понял Рус. -- Скажут, оскорбление. Поле только для людей, здесь прольется кровь. Рус отмахнулся: -- Дурачье. Конь -- тоже человек. Где ваши люди? Мы готовы. Соломон с трудом оглянулся: -- Сейчас-сейчас выйдут. Там срочно меняют людей. Военачальник погиб... ну, когда его дочь убежала с одним из твоих отважных воинов. Там все переставляют... Я пришел, чтобы подтвердить, что все условия клянемся соблюдать. А у вас... ничего не изменилось? Рус сказал громко: -- Мы бьемся за эти земли. Они достанутся победителю. Для этого надо лишь голову врага насадить на этот кол. Сражаемся сто на сто человек... моих можешь пересчитать прямо сейчас. Тот, кто переступит черту из этого поля, -- считается убитым. Если же из зрителей прибежит на помощь хоть один иудей -- то иудеи теряют эти земли сразу. Еще до окончания боя... Если же кто-то из моих людей не вытерпит за чертой и бросится в бой -- мы сегодня же садимся на коней и уезжаем дальше на север. За чертой поля закричали, в воздух поднялся лес рук. У многих в кулаках блестели мечи, топоры, ножи. Соломон наклонил голову: -- Да будет так. -- Клятва скреплена? -- Мы обязуемся выполнить все, -- сказал Соломон мертвым голосом. Он пошатнулся, но Рус поддерживать не стал. -- Мы все выполним... но выполните и вы. -- Да будет мне порукой Перун, -- сказал Рус громовым голосом. -- Да уничтожит он меня и весь род мой, ежели я нарушу договор! Или если кто из моих людей поведет себя недостойно. Да не будет у нас потомства! Страшные слова прогремели над полем, пригнули головы русов у черты поля. Мертвая тишина нависла над всеми, никто не смел шелохнуться. Клятва страшна, ибо нарушить ее легко, а наказание самое страшное, какое только можно измыслить. Оставить род без потомства! Рус повернулся, взмахнул рукой. Буська гордо проехал на коне, на поясе у него был окованный серебром рог Баюна. По взмаху Руса он торопливо сорвал рог и поднес к губам. Хриплый могучий звук разнесся над полем, будоража сердца и заставляя кровь быстрее струиться по жилам. Буська поднес рог к губам второй раз, и от боевого рева кровь начала вскипать, а руки сами дергались, нащупывая рукояти мечей, топоров, ножей. Буська третий раз вскинул рог, и под его призыв скифы нестройной толпой двинулись на ратное поле. Легко перепрыгивали камни, на поле выходили вразвалку, посмеиваясь. Солнце медленно поднималось по чистому синему небу, воздух был холодный, прозрачный, чистый как родниковая вода. Даже утоптанная множеством ног трава упрямо зеленела, но вбитые в землю стебли уже почернели под ударами ночных морозов. Скупые лучи заиграли на могучих голых плечах и руках русов. Они подошли ближе, и Рус ощутил справа и слева горячее дыхание. Мужчины с удовольствием вдыхали чистый воздух, глаза блестели у каждого, сердце начинало стучать чаще в предвкушении грозного веселья мужчин: яростной схватки, лязга металла, криков ярости и страха и самого сладострастного чувства, когда твой боевой топор врубается в плоть врага, разбрызгивает теплую кровь! Со стороны иудеев донесся одинокий крик. Взвился и утонул, как лягушка в болоте, но следом пошел ропот, головы иудеев поворачивались в одном направлении. С их стороны кричали громче и громче. Наконец и Соломон услышал, растерянно оглянулся. Рус видел, как покрасневшие глаза старого волхва стали широкими, как блюдца. Он ахнул, потер кулаками глаза, те в самом деле слезились, будто смотрел на солнце, снова уставился неверящими глазами. Нижняя челюсть отвисла. Рус сказал нетерпеливо: -- Что-то не так? Соломон сглотнул невидимый ком. Голос его стал еще более сиплым и простуженным: -- Наши протестуют. Честно надо, честно! Рус ощутил, как горячая кровь бросилась в лицо. Пальцы непроизвольно сжались на рукояти меча, словно это было горло ненавистного иудея. Страшным голосом спросил: -- Меня подозревают в нечестности? Соломон повернулся уже с готовым ответом. Отступил на шаг, повел головой по сторонам, словно ища норку, куда бы спрятаться. -- Доблестный вождь... возможно, ты сам этого не знал. -- Чего? -- Наши наблюдатели требуют убрать из твоего отряда... женщину. Рус проследил за его взглядом, медленно повернулся. Моряна-богатырка стояла в переднем ряду. В ее руках был ее огромный топор, о котором ходили легенды. Лицо ее было суровым и решительным. Только она осталась в безрукавке, правда -- с расшнурованными краями, живот ее был плоским и с проступающими валиками мускулов. Правда, укрытыми сверху тонким слоем того, что Моряна упорно отказывалась признавать женским жирком. Ее голые плечи вызывающе блестели под скупым солнцем. Портки так же, как у всех, поблескивали потертой кожей. На широком поясе висели два ножа, голые ноги были в сапогах на толстой подошве. -- Моряну? -- удивился Рус. -- Вы боитесь ее больше, чем мужчин?.. Впрочем, это не зря. Соломон уже совладал с собой, сказал угрюмо: -- Это против правил. -- Почему? -- Она женщина. -- Она воин, -- возразил Рус. -- Это у вас женщины -- тупые овцы. Сидят и ждут, когда их возьмут замуж. А наши женщины могут все, что и мужчины. Иногда и больше. Соломон покачал головой: -- Да, но вам сражаться с нашими. А воины нашего народа не смогут поднять меч на женщину. -- Вера такая? -- не понял Рус. -- Не то чтобы вера... убивали и женщин, и детей, и коз, рубили сады, но мы за эти годы растеряли нашу древнюю жажду крови. Теперь нам будет трудно всадить копье в женщину, ударить ее топором... Рус раскрыл уже рот, чтобы возразить, так им и надо, он не обязан подлаживаться под противнико