ую усталость. Он хрипел как старик, его шатало, и Рус, который думал только о том, что сейчас умрет, изо всех сил жал и жал, пальцы Медведка начали слабеть, в глазах чуть прояснилось. Он набрал в грудь воздуха, сжал сильнее. Медведко обмяк, сделал движение оттолкнуться. -- Слава богам, -- прошептал Рус. Он намертво сцепил зубы, набрал в грудь воздуха так, что затрещали легкие, сдавил изо всей силы, вкладывая в это движение все остатки жизни. Послышался хруст, щелчки, будто глубоко внутри лопались жилы, затем над ухом захрипело. На плечо плеснуло горячим, и он понял, что брызнуло кровью изо рта Медведка. Молодой воин безмолвно опускался на землю. Рус повалился с ним. Смутно слышал далекие крики. Потом вроде бы донесся топот ног. В мозгу пронеслось страшное: если он не повесит на столб доспехи и голову врага, то битва будет признана равной. И тогда... страшно подумать, что будет тогда. Вторую такую битву его племя уже не перенесет. Упершись руками в вязкую землю, поднялся огромный и страшный, покачался, выдерживая равновесие. Земля качалась и дергалась под ногами, как необъезженный конь. Кто-то хрипел, как загнанная лошадь, но в живых остался только он, так что хрипы были его, как и боль, разочарование, а радости победы впервые не чувствовал. Трупы лежали грудами. Лица были искажены, раны были столь страшными, что от каждой можно было умереть, но он видел, как с этими ранами сражались, получали новые, продолжали драться, пока не умирали от потери крови, стоя. Ноги разъезжались, кровь стояла в лужах, а кое-где уже текла ручьями. Красно-багровыми, тяжелыми, зловеще медленными, пахнущими потерянными жизнями. Столб приближался медленно, потом его повело в сторону. Рус ощутил, что поднимается с колен. Видимо, на какой-то миг потерял сознание. В ушах звенело сильнее, кровь все еще текла, и если не успеет к столбу сейчас... Со стонами, почти плача от бессилия, он брел и брел, наконец столб оказался перед ним. Рус ухватился за него обеими руками, мгновение постоял, но слабость охватила с такой сладостной мощью, что он ясно понял: сейчас умрет. Почти не понимая, что делает, он нагнулся, пальцы зацепили чей-то топор, но в глазах было темно, и он не понимал, кто из убитых иудей, а кто рус. У всех лица одинаково в крови и грязи, все с перекошенными лицами, все погибли в бою честно... Потом он рубил, поднимал обеими руками, по лицу текло горячее, наконец разверзлась тьма. Он расправил крылья и с облегчением полетел в небытие. Глава 51 Соломон не повернулся на стук шагов. По шаркающему шагу узнал первосвященника, а с ним говорить не хотелось вовсе. На сердце были ядовитая горечь и странное смятение, которое вот-вот должно было оформиться в слова. Лицо Аарона светилось свирепым восторгом. Уже умирающий, он сумел подняться со смертного одра, когда узнал подробности лютого боя. -- Мы победили, -- сказал он сдавленным голосом, и Соломон видел, что престарелый первосвященник едва сдерживается от наплыва лютой радости, столь свойственной скифам. Его сыновья и внуки отомщены, отомщены... -- Мы победили!.. Соломон покачал головой: -- Разве? -- Еще как! Сто иудеев на равных дрались со ста скифами. К следующей битве подготовимся еще лучше. К тому же нас больше. При таком соотношении потерь они полягут все, а у нас меньше трети! Да, и мне каждый человек дорог, но речь идет о полном истреблении страшного племени Гога и Магога! Соломон промолвил устало: -- Разве мы можем нарушить слово?.. Хотя нет, я говорю не о том. Конечно можем. Но и не можем. -- Опять выкрутасы фарисеев? -- А ты предпочитаешь самоубийственные интриги саддукеев? Аарон перевел дух, лицо было желтое, сказал сорванным старческим голосом: -- Но ты не сможешь отрицать, что это наша победа. Соломон сказал мертвым голосом: -- Подождем, что скажет Совет. Аарон всхрапнул. Соломон смотрел в сторону стана скифов, но все еще видел лицо первосвященника. Странным образом оно было похожим на лица скифов. Все воины, подумал он невесело, похожи как колья в частоколе, а все мудрецы разнятся, даже если родные братья. И все потому, что в ночи мы все одинаковы, наши желания просты и понятны. Чем люди глупее, тем проще сходятся друг с другом, а чем выше, тем труднее их понимают даже близкие. -- Ты воин, -- сказал он вслух. -- Аарон, ты ведь воин с головы до ног. -- Да, -- ответил Аарон твердо. -- А разве ты не воин за наши цели? За наш путь? -- Воин, -- ответил Соломон невесело, -- но для меня это не битва мечей. -- Думаешь, скифы понимают что-то иное? -- Нет. -- Тогда что же? -- Не знаю, -- ответил Соломон убито. -- Все еще не знаю. -- Опомнись, Соломон! Разве не ты твердил о необходимости крепить стены, ковать оружие... или хотя бы не перековывать старые мечи на новые орала, не ты ли твердил, вызывая всеобщее раздражение, о необходимости быть готовыми к приходу других народов? И вот теперь мы все думаем так, как ты. Чего же ты еще хочешь? Соломон устало развел руками: -- Если все думают, как я... то я, значит, уже не прав. Или слишком застоялся на месте. Я должен быть впереди хотя бы на шаг. Должен заглядывать в день завтрашний, предвидеть... а я не могу. Только чувствую смутную тревогу. И это наполняет мою душу горечью. Я вижу порочность того, что мы делаем, но я не вижу выхода. И сердце мое истекает кровью. Аарон несколько мгновений пристально смотрел на старого ребе. Соломону показалось, что в глазах первосвященника промелькнула тень понимания, но тут же взгляд Аарона стал ясным, как у скифа перед боем, а голос возрос: -- Думаешь, на Совете опять встанут на твою сторону? Не-е-ет... После этой победы, а это победа, все болото будет на моей стороне. Мы истребим скифов. Мы навсегда избавим народ Израиля от страшной угрозы со стороны Гога! Чувства, думал Соломон с горечью. Чувства захлестывают даже старых и мудрых. Аарон призывает к чувствам, и за ним идут, ибо чувства проще, понятнее, доступнее каждому. У каждого или почти у каждого в сожженных весях погибли родственники. Их кровь взывает к отмщению. Так все говорят. Месть отличает человека от животного, тоже так говорят. Но на этом стоят и скифы! Сначала он услышал голоса, но был настолько слаб, что тут же снова провалился во тьму. Затем ощутил, как ему раздвигают губы и льют что-то горячее. Он непроизвольно глотнул, еще и еще поперхнулся. Голоса стали громче. Он с неимоверным усилием поднял тяжелые, как валуны, веки. Над ним склонилось широкое лицо Моряны. Щеки богатырки стали бледными, под глазами повисли темные мешки, похожие на сети с рыбой. В недобрых глазах блестела влага. Он хотел спросить, но только шевельнул губами. В ее глазах странное недоброжелательство боролось с радостью: -- Рус?.. Ты возвращаешься? Он снова пошевелил губами: -- Как... На этот раз прохрипел нечто нечленораздельное, но Моряна поняла или догадалась. -- Как кончилось?.. Ты успел насадить голову... на кол, а потом упал. Победа за твоим... за нашим племенем. Он прошептал: -- А что... они? -- У них тихо. Пока только собирают убитых с поля, грузят на телеги. Но они ликуют, Рус. Ликуют! -- Да, -- прошептал он, -- им есть почему ликовать. -- Но разве победили не мы? Тяжесть на сердце стала весомее, а тревога стиснула грудь. Иудеи могут подумать иначе. Они -- народ без чести. Сегодня скифы всему миру явили свою слабость. -- Их нельзя оставлять живыми, -- прошептал он, сознание медленно меркло, он почти не слышал своих слов. -- Их надо истребить до последнего младенца... дабы никто не мог говорить о нашем великом позоре... Когда очнулся, его ноги волоклись по земле, цеплялись, в сапогах хлюпало. Плач и стенания раздавались уже со всех сторон. С трудом открыл глаза. Его тащили через поле под руки Бугай и Моряна, а Корнило суетливо то появлялся в поле зрения, то исчезал. Во рту пекло, чувствовалась горечь полыни. Дышать было трудно, повязки сдавили грудь, ребра, даже шею. Иудеи бродили по бранному полю, как и русы, собирали убитых. На краю поля воины разложили два десятка свежесрубленных носилок. Рус стиснул зубы, простонал в ярости и бессильном отчаянии. Все полегли, все. Не осталось даже раненых. Дрались с таким ожесточением, что умирали раньше, чем падали на землю. Если кому и нужны носилки, то лишь ему, который похвалялся, что иудеев закидают рукавицами. Да и то, ежели не помрет раньше, чем донесут до стана... Он видел бледные лица, расширенные глаза. На него смотрели со страхом и недоумением. Он не чувствовал боли от ран, хотя от них наверняка умрет, душу выжигали память о хвастовстве и последующем позоре. Победа досталась великой ценой, неимоверным усилием. Он услышал крик. Через граничные камни перепрыгнула Заринка, неслась навстречу, едва касаясь земли. В ее лице не было ни кровинки. Глаза округлились, блестели как слюда, а пещеры глаз потемнели как ночь. -- Что с... Борухом? Он скрипнул зубами: -- Все убиты. -- И Борух? -- допытывалась она. -- Ты убил его? Он кивнул, чувствуя, как даже от такого простого движения кровь как волна ударила в череп, едва не взломала, боль была дикой. Заринка отшатнулась. В ее глазах были боль и отвращение. Кулаки прижала к груди, глаза заблестели. Слезы побежали частые, крупные. -- Брат мой! -- вскричала она страшно. -- Где Борух?.. Он с трудом вскинул руки, тяжелые как горы. Лицу было больно, но он сумел улыбнуться: -- Мы победили!.. Эта страна отныне наша. Народ ответил угрюмо-радостными воплями, но, перекрывая их кличи, как острый нож вонзился в его измученное сердце дикий крик Заринки: -- Ты убил его?.. Ты убил? -- Мы победили! -- прошептал он. -- Наше племя будет жить! Мы победили, сестренка! Она закричала, глаза ее с ненавистью уперлись в кровоточащие раны на его груди: -- Ты убил его, твои руки в его крови!.. Я никогда не сниму черный платок! Дикая ярость вошла в его тело с такой мощью, что он пошатнулся. Зубы стиснулись, желваки едва не прорвали кожу. Как будто со стороны он услышал свой яростный голос: -- Ты его и не наденешь! Его меч выскользнул из ножен со скоростью мокрой молнии. Она бесстрашно смотрела в его искаженное лицо. Глаза ее были полны ненависти. -- Убийца! -- Это был честный бой, -- прохрипел он. -- Твой Борух бы подтвердил. А ты, предавшая свой народ... Острие иззубренного меча, больше похожего на пилу, ударило ее под ребро. Заринка вздрогнула, ухватилась обеими руками за кисть руки брата. Их глаза встретились. Она продолжала сжимать его стиснутые пальцы, и непонятно было, то ли старается удержать карающую руку брата, то ли помогает погрузить смертельное лезвие глубже. Рус отступил, давая сестре повалиться на землю. Алая струя крови залила ее одежду, а теперь ширилась красной лужей по земле. -- Она не радовалась победе, -- прошептал он с горечью, что разъедала внутренности. -- А как можно... как это можно... Повесив голову, он медленно потащился к шатру. Моряна и Бугай шли рядом и чуть поотстав, готовые подхватить его в любой миг. Его шатало, все видели, как изранен и избит князь, но никто не осмелился подать руку, пока он не ввалился в шатер. Там упал на ложе, только тогда в несколько рук начали освобождать от тяжелого пояса, стащили наполненные кровью сапоги, разрезали и сняли тяжелые от впитавшей в них крови портки. Ис заплакала, увидев страшно избитое тело. Один сплошной кровоподтек, а сломанные ребра в одном месте проткнули бок, белые кости торчали жутко, кровь почти не текла, лишь слабо струилась сукровица. С его губ сорвалось непреклонное: -- Ее тело... земле... не предавать... Ис бережно накладывала ему на грудь мазь, Корнило уже суетился рядом. Вместе туго перевязывали раненый бок. Шепот почти не уловила, спросила встревоженно: -- Ты что-то сказал? -- Тело моей сестры... оставить, -- шепнул он. -- Пусть все зрят... Ее пальцы все так же быстро врачевали, но в голосе была тревога: -- Рус, ты видишь меня?.. -- Вижу... -- Тогда я не понимаю. Ты говоришь о Заринке? Он сделал усилие, чтобы удержаться в сознании. Сдерживая боль, сказал непреклонно страшным хриплым голосом: -- Перед лицом народа нет ни сестер, ни братьев! Все отвечают перед Поконом. Она покачала головой. Спохватившись, он не видит, сказала негромко: -- Ты ее уже убил. Что же еще? -- Что смерть, -- ответил он слабо. -- Все умрем. Смерть -- это не наказание. Наказание -- бесчестие. Она бережно прикасалась к избитому, израненному телу, от ее прохладных пальцев и холодной мази боль стихала, пряталась в глубину тела. Голос Ис был тревожный: -- Тебе сейчас больно, Рус. Телу больно, а душе -- во сто крат. Ты сейчас не должен ничего приказывать. Он сказал глухо: -- Ис, ты не понимаешь... Она совершила тягчайший грех. Высшее преступление! Он умолк, стиснул зубы, пережидая боль. Лицо побледнело, на лбу выступили крупные капли пота. Ис сама сжалась, словно боль прошла и через ее тело. В глазах закипели слезы. Она сглотнула комок, почти прошептала: -- Преступление? Какое преступление? Он прошептал едва слышно, но это прозвучало как удар грома неслыханной силы, как падение огромного небесного камня на скалу: -- Она горевала по врагу... и не радовалась нашей победе. В его шепоте была крепость небесного свода, что тысячи лет держит несметные водные хляби. Тело напряглось, окаменело. Ис поняла, что в эти мгновения он не чувствует даже боли, в нем живет дух всего племени, воля к выживанию... и жестокие законы для выживания. Да, подумала потерянно, законы выживания народа -- высшие законы. Разве не так у ее народа? Полдня Заринка лежала в застывшей луже крови среди стана. Кровь свернулась комочками, стала коричневой, налетели мухи. Мужчины смотрели хмуро, князь-де прав, женщины жалели, поплатилась за любовь, но тоже говорили, что молодой князь хоть и жесток, но сделал то, что должен был делать. Лишь дети приставали к родителям, спрашивали, боязливо ходили вокруг, присаживались на корточки, заглядывали в лицо убитой. Глаза Заринки были широко открыты, мухи ползали по застывшим белкам, чесали лапы, выискивали, куда отложить яйца на зиму. Наконец Корнило с молчаливого разрешения князя погрузил тело его сестры на повозку, отвез за пределы стана и вывалил на землю, стараясь не прикасаться к преступивший самый главный закон народа. Там Заринка пролежала остаток дня. За ночь мелкие зверьки выгрызли ей внутренности, отъели нос и уши. Днем к ней присматривались бродячие собаки, но стражи от ближайшего костра швыряли в них камнями. А утром второго дня обнаружилось, что тело исчезло. Рус, услышав лишь к полудню, пришел в ярость. Поднялся, упал с ложа, из раны на голове пошла кровь. Ис, что задремала было у его постели, очнулась, кинулась поднимать его грузное, как у боевого коня, тело. -- Предатели, -- рычал он. -- Одни предатели... Буська! Зови Сову. Ах да. Совы нет больше... Зови Корнила. Нужно отыскать, куда делось тело. Если спрятал кто-то из нашего племени, то привезти! Велю казнить лютой смертью. Буська метнулся к выходу. Ис сказала вдогонку мертвым голосом: -- Стой. Буська невольно остановился, оглянулся через плечо. Ис сказала негромко: -- Люди устали, не будоражь стан. Это сделала я. Рус отшатнулся: -- Ты? -- Да. -- Зачем? -- По законам скифов, из которых ты вышел, негоже оставлять тело непогребенным. Душа не найдет покоя. Рус сказал с ужасом, еще не веря или не желая верить: -- Ты?.. Этого не может быть! -- Я, -- ответила Ис тихо. -- Это сделала я. -- Но ты знаешь, что тебя... что тебя ждет? Он чувствовал, как на голову и плечи обрушилось небо. В глазах потемнело, тяжесть в сердце разрослась и залила как свинцом все тело. В обреченной безнадежности слышал ее усталый голос, что звучал откуда-то издалека, слабо и бесцветно: -- Знаю, Рус. Но я нарушила всего лишь твои законы... Прости, законы твоего племени. Он чувствовал, как его губы шелохнулись, сам не услышал своих слов, но Ис, похоже, поняла или услышала, в черноте прозвучал ее голос: -- Есть и выше законы... Законы твоих богов! Он чувствовал, как дергается его лицо, потом затряслось все тело. За плечи ухватили тонкие цепкие пальцы. Насмерть перепуганный голос самой любимой женщины закричал прямо в лицо: -- Что с тобой? Держись! У тебя -- племя! -- Не могу, -- прошептал он. -- Больше не могу, тяжко. -- Тебе не дано право умереть, -- сказал ее голос прямо в уши. -- Ты отвечаешь за всех. Чернота пошла яркими блестками, они разрослись, вытеснили тьму. Он лежал лицом вверх на ложе, сверху нависло насмерть перепуганное лицо Ис. В черных расширенных глазах был ужас. Рус повернул голову. На губах было мокро. Он слабо махнул дрожащими пальцами, увидел клочья быстро тающей пены. -- Рус, -- сказала она настойчиво, но теперь он уловил в ее требовательном голосе и глубокое сочувствие. -- Ты должен выстоять. На твоих плечах очень много... слишком много! Очень медленно его глаза открылись. Лицо оставалось страшным, постарело, но в глазах появилось осмысленное выражение. Однако в них оставался и блеск хищного зверя. Челюсти стиснулись, как капкан на медведя. В тиши скрипнули зубы. Нет уз святее племенных. Нет законов выше, чем законы племени. Многое можно понять и простить, но только не нарушителя священных законов племени. Очень тихо велел: -- Вызвать стражу. В веси остались подвалы? Бросить в такой сруб. На закате солнца -- казнить. Буська ахнул от выхода. Выпученными, как у совенка, глазами смотрел на бледного князя. -- Княже... Это твоя жена. -- Выполняй. -- Ее все любят, -- упрямо сказал Буська. -- Уже все. -- Выполняй!!! Он крикнул так страшно, что жилы вздулись на шее и на лбу. Раны открылись разом, по всему телу. Он побледнел еще больше, закусил губу, борясь с болью. Потом побледнел, грохнулся вниз лицом. Буська и Ис мгновенно оказались рядом. Перевернули, Ис пощупала жилку на шее, та трепыхалась неровно, едва-едва. Глазами показала Буське на ковшик. Тот метнулся к братине с зельем, сам бледный как смерть, зачерпнул трясущимися руками. Когда князь начал медленно приходить в себя, Ис шепнула: -- Оставайся с ним. Я сама пойду в сруб... -- Но... -- Его нельзя оставлять одного, -- сказала она строго. -- А сруб я найду. -- Я не о том, -- сказал он тоскливо. -- Заринку жалко. Ты хорошо сделала. Но ты нарушила закон. -- Законы богов выше человечьих, -- ответила она совсем тихо. -- Есть непреложные законы, их нарушать нельзя. Поймешь... если доживешь до взрослости. Она была уже у выхода, когда Буська сказал жалобно: -- Ис... а что-то сделать нельзя? Она покачала головой. Лицо было бледным, под глазами темнели черные круги. -- Нельзя. Да и, честно говоря, мне жить уже не хочется. Она неслышно выскользнула за полог. Рус дернулся, открыл глаза. Темное зелье пузырилось на губах. Голос был хриплым, как после долгой и страшной болезни: -- А где... где... -- Кто? -- переспросил Буська. Он огляделся по сторонам. -- Кто? -- Я слышал ее голос. -- Почудилось, -- ответил Буська. Добавил по-взрослому: -- Краденое порося в ушах пищит. -- Ее отвели в сруб? -- Она никуда не убежит, -- хмуро сообщил Буська. Он смотрел исподлобья. -- Сам знаешь, не убежит. Рус опустил веки. Там блеснуло, и Буська потрясенно понял, что из глаз сурового князя выкатились слезы. Он поспешно отвернулся. Князь знает, что она не уйдет. Может быть, он даже хотел бы, чтобы ушла к своим. Может быть, даже очень хотел бы! Но она не уйдет. И вечером ее казнят. Такой же позорной казнью. Глава 52 Звериное здоровье брало свое, он чувствовал, как яростно тело восстанавливает поврежденные ткани, как сращивает кости и хрящи, наращивает новое сильное мясо, как бешено струится горячая кровь, обновляя тело. Его трясло от жара, но при телесном огне быстрее срастаются кости и хрящи, зарастают раны, как глубокие, так и мелкие, а тех оказалось больше, чем он заметил. Он плавал в черном забытьи, когда вдали блеснула звездочка. Возникла и протянулась к нему могучая рука бога, ухватила, мощно и властно потащила наверх, к свету. Он сопротивлялся, там солнце, люди, там он князь, там на нем лежат все беды племени, все дела... -- Не хочу, -- прошептал он, -- не хочу... Сильный голос, в котором он узнал голос Моряны, прогремел так гремяще, что у него заломило в ушах: -- На... до... В горах, или подземелье, гулко и страшно отдалось эхо. Он вздрогнул и открыл глаза. Подземелье сразу сузилось до размеров его шатра, а перед его ложем наклонилась Моряна, ее холодные пальцы ощупывали его пылающий лоб. Он вздрогнул, попытался подняться. Боль стегнула такая острая, что отшвырнула обратно. Он ударился затылком, застыл, пережидая боль. Моряна смотрела с хмурым участием. -- Утро? -- спросил он. -- Где Ис? Моряна выпрямилась, глаза стали холодными: -- Иудейка знает наши обычаи. Скоро поднимется солнце, а на рассвете ее казнят. -- Что она... делает? Моряна сдвинула плечами: -- Наверное, молится своему единому богу. Он ничего не мог прочесть по ее неподвижному лицу. Прошептал тяжелым, голосом: -- Что я мог? Я сам стою на страже законов племени. -- Да, -- подтвердила она бесцветно. -- Таков закон! -- Да, -- снова подтвердила она. -- Но мне кажется... она сделала это даже с радостью. Он насторожился: -- Почему? -- Ей было горше всех, Рус. Мир оказался расколот на иудеев и скифов, но трещина прошла через ее сердце. Она и раньше улыбалась через силу, ты не заметил? -- Ты хочешь сказать... Плечи его обдало холодом. Моряна протянула руку: -- Ты пойдешь? -- Обычаи святы... -- сказал он с ненавистью. -- Я обязан быть! Сегодня тело было не только сгустком боли, но и тяжелым как гора. А сил не осталось, вчера держался на возбуждении после боя, на чем-то помимо силы, а сейчас тело было старым, больным и умирающим. Он победил, так говорит и Моряна, но радость была отравлена, жить не хотелось... как и его черноволосой Ис. Моряна помогла одеться, он стиснул зубы и молчал, сдерживая стоны. Раны распухли, в голове плескался расплавленный свинец. Руки повиновались едва-едва. Он едва шевелил пальцами, а стиснуть в кулак не мог вовсе. За пологом был хмурый рассвет. Небо посветлело, Рус вышел из шатра в момент, когда совершенно бесшумно огненная стрела ударила из-за темного края земли. Высоко в небе вспыхнул краешек облака. С севера дул легкий ветерок, и облако начало разгораться. Люди сидели вокруг костров, кто еще спал, кто-то готовил скудную похлебку. От котлов вкусно пахло вареным зерном и мясом с душистыми травами. На самом краю стана дудели трубы и звенели бубны, Рус видел толпы пляшущего народа. Похоже, Корнило велел устроить праздник в честь победы над врагом. Даже не дожидаясь, пока ветер развеет пепел великой крады по павшим героям. Умом Рус понимал: Корнило старается всеми силами приподнять победу, которая все равно и скифами принималась если не как сомнительная, то даже как поражение. Правда, по слухам, иудеи готовятся уходить. Однако в город к себе никого не пускают. Сказали: траур по павшим. Но сейчас он видел только лицо Ис, ее отчаянные глаза, печальную прощающую улыбку. Она знала, что он иначе поступить не может... а может быть, только потому так и сделала? Нет, это в ее натуре исправлять несправедливость... если она ее такой считает. Трое воинов, переглянувшись, поднялись от костра и пошли в сторону одинокой избы. Окна и двери были забиты толстыми досками, но из трубы вился дымок. Двое отодрали доски, не так уж и прибиты, заметил Рус хмуро. Дверь медленно отворилась. Ис появилась в темном проеме, улыбнулась воинам. Ее взгляд пробежал ищуще поверх их голов. Рус почувствовал, как он коснулся его лица, нежный и ласковый, словно кончики ее пальцев. Он шагнул вперед, чувствуя, как даже вдали затихает веселье. Ис неспешно сошла с крыльца. Ее лицо было бледным, но спину держала ровной. Когда ее нога коснулась земли, Рус сказал ритуальную фразу, которую до него произносили князья-судьи: -- Сегодня ты увидишь своих предков. Она не ответила. Ее глаза пробежали по его лицу, и он с болью понял, что она смотрит по-прежнему с любовью, тревогой и жалостью. В небе продолжали зажигаться облака. Небесный купол озарило оранжевым, только земля еще оставалась темной, неприветливой. Корнило подошел, потоптался рядом. Голос его был ровный, как поверхность замерзшего озера: -- Дрова уже готовы. Сухие, чтобы сразу... не мучиться. Ис молчала. Воины подле нее сопели, переступали с ноги на ногу. Рус кашлянул, чувствуя, как незримая рука сдавила горло. -- Ис... ты нарушила наши священные обычаи. -- Я знаю, -- ответила она, -- и я не прошу пощады. -- Пощады быть не может, -- сказал он торопливо, -- но... у тебя есть какое-нибудь желание? Она подняла на него взор, и он понял, какое у нее может быть желание. -- Не слишком большое, конечно, -- добавил он неуклюже. -- И такое, что... не избавит тебя от погребального костра. Корнило кивнул, воины одобрительно зароптали. Ис пожала плечами. Он видел, что она готова отказаться, у нее есть только одно желание, с которым стоит считаться... затем какая-то мысль слегка раздвинула ей губы в бледной усмешке: -- Разве что... попрощаться с уходящими. -- С иудеями? -- Да, -- ответила она уже увереннее, словно только сейчас начала понимать, что хочет в предсмертном желании. -- Они уходят скоро. Мне хватило бы времени... до полудня. Край темной земли заискрился, словно в горне горело железо. Оранжевые лучи, острые как копья, ширились, соединялись, охватывали всю восточную часть неба. В замерзшей от боли груди тоже робко потеплело. -- До полудня? -- переспросил он. -- Они заперлись так, что ты до полудня будешь уговаривать открыть ворота. Пусть будет до захода солнца. Но с последним лучом ты должна взойти на погребальный костер! Он почти выкрикнул, свирепо обвел взором воинов и собравшихся людей. На него смотрели тускло, и он с болью и странной надеждой понял, что люди еще не опомнились от такой кровавой победы, для которой погиб весь цвет его дружины. И мало кого волнует, на сколько дней будет отсрочка казни. Вот если бы попробовал отменить вовсе, то возмутились бы все, это уже пойти против священных законов. Ис медленно наклонила голову: -- Благодарю. Он сказал хмуро: -- Это обычай. -- Я отправлюсь прямо сейчас, -- сказала она. Их взгляды сомкнулись, в них было все: любовь, их жаркие ночи, преданность, страдание... и гордое осознание, что они -- частицы чего-то большего, чьи великие законы властны и над ними. И над всем личным, что есть в человеке. Иди, велел он взглядом. Иди к своему народу. И лучше всего -- уезжай с ними, только не возвращайся на смерть. Слабая улыбка тронула ее губы. В ее глазах была любовь и нежность. Я вернусь, ответила она беззвучно. Ибо мне все равно нет жизни там, где нет тебя. Буська подвел ей Молнию. Резвая кобылка как будто чуяла недоброе, вздрагивала и злобно щерила зубы, когда ее касалась чужая рука. Сразу пятеро дружинников подбежали, помогли взобраться в седло. Ис улыбнулась светло и печально. Грубые скифы, как могут, показывают ей, что вовсе не чувствуют ненависти к нарушительнице. А Буська без спросу запрыгнул на своего конька, сердито оглянулся. Рус торопливо кивнул. Пусть проводит до ворот Нового Иерусалима. Да не упадет с головы любимой ни один волосок, пока... Он стиснул челюсти. В глазах потемнело. За шатром послышались возбужденные голоса. Потом сухо стукнули копыта, загремели подошвы сапог. Рус поднялся с ложа, но полог уже откинули навстречу. Буська вбежал растерянный, на щеках блестели мокрые дорожки: -- Ис! -- Что с нею? -- спросил Рус. Земля качнулась под ногами. В глазах потемнело, а сердце захолодело, будто грудь лопнула от тоски и горечи, и зимняя стужа победно ворвалась внутрь. -- Не знаю... -- Что с нею? И, не дожидаясь ответа, не чувствуя боли в раненой ноге и полумертвом теле, выпал из шатра. Ис бессильно свисала поперек седла, дружинники как раз бережно снимали с коня. Рус как безумный растолкал всех, подхватил ее на руки. Лицо ее было смертельно-бледным, глаза закатились. Сердце почти не билось, он долго прикладывал ухо, пока услышал слабые признаки жизни. Но он уже видел, как люди с такими лицами уже не возвращались в мир живых, а постепенно угасали, как угли в брошенных кострах, подергивались серым пеплом, пока не наступал вечный холод. Он услышал хриплый звериный крик. Люди шарахнулись, он понял, что в страхе и тоске кричит сам. Не разбирая дороги, ввалился в шатер, опустил Ис на ложе, укрывал шкурами, подкладывал под голову подушки. Чьи-то руки взяли за плечи, зло отряхнулся, наконец в сознание прорвался настойчивый голос: -- Она умрет... -- Что? -- Если будешь мешать. Корнило настойчиво отпихивал, а когда Рус вроде начал приходить в себя, кивнул дружинникам, те без церемоний оттащили князя и усадили в двух шагах на колоду, накрытую шкурами. Оба держали широкие ладони на его плечах, не давая встать. -- Ты спасешь ее? -- выкрикнул Рус. -- Все в руках богов, -- ответил волхв сумрачно. -- Но что она сделала? -- вскрикнул он в отчаянии. -- Это я нарушил!.. Я выкрал у чужого бога. Я нарушил законы, когда привез в свое племя... Волхв покачал головой: -- Ты ничего не нарушил. У нас не было запрета брать чужих женщин. -- Тогда что же? -- Жди. Рус огляделся, как лесной зверь, которого охотники загнали в угол. Младшие волхвы уже торопливо затаскивали в шатер жаровни с углями. Воздух стал нагреваться, потек горьковатый запах гари. Корнило бесстрастно отодвинул князя, как загородившую дорогу ветвь, и Рус некоторое время смотрел тупо, как волхв бросает на жаровни душистые травы, взмахивает дланями, простирает то к паволочному своду шатра, то указывает на распростертую Ис. Наконец, обнаружив князя, досадливо поморщился: -- Жди на воздухе. -- Корнило, ты только скажи... -- Княже, -- сказал Корнило рассерженно, -- ты мешаешь. Я говорю с богами, а ты кричишь... молча кричишь так, что оглохнуть можно! Солнце зашло за темно-сизую тучу, грозно и зловеще просвечивало, словно кровавый глаз неба. Под тучей было море багровой крови, а сверху кровь перемешалась с сукровицей, оранжево-прозрачной, с редкими сгустками крови. Кровавый глаз постепенно тускнел, словно жизнь покидала огромное тело. На мир опускались недобрые сумерки. Птицы умолкли, а взамен в темнеющем воздухе появились мохнатые звери с жутко растопыренными лапами-крыльями. Тонкая кожистая пленка просвечивала, можно было разглядеть сеть кровеносных жилок. В лунном свете мертво блестели острые коготки, а на длинных зубах играли багровые блики заката, словно зверьки уже успели напиться крови. Соломон в нерешительности вылез из двуколки, постоял, держась за край. В воинском стане скифов костры полыхали, как никогда, воздух наполнен гарью, чувствуется аромат горелого мяса. На этот раз уже не крады, скифы своих погибших сожгли сразу же после побоища. Его плечи зябко передернулись. Ноздри уловили запах свежей крови. Перед шатром князя два волхва прыгали и стучали в бубны. В двух шагах от входа в шатер пламенел большой темно-красный валун из гранита. Но красным он стал от обильно пролитой крови. Волхвы кружились, потрясали бубнами, вздымали к небу, кричали, выли. -- Куда? -- рявкнуло над ухом так люто, что Соломон ощутил леденящее дыхание смерти. Скифский воин появился неожиданно. Соломон застыл, ибо на горле ощутил холодное железо меча. Страж смотрел ненавидяще, рука вздрагивала от желания шевельнуть кистью, тогда распоротая грудь чужака вывалит теплые внутренности наружу на корм собакам. -- Я только попрощаться, -- прошептал Соломон, он ощутил, как смерть близка, и в то же время чувствовал, что, несмотря на его возраст патриарха, сама мысль о ней приводит в содрогание, -- ваш князь не будет против... Я слышал, что у вас стряслось с его женой. -- А ты-то при чем? Порадоваться пришел? Один из волхвов упал, забился в корчах. Изо рта потекла пена, глаза закатились. Белки выглядели так страшно, что Соломон ощутил, как по всему телу пробежала дрожь. От другого костра воины взяли копья и пошли к ним. Вид у них был самый недружелюбный. Соломон попятился, но в спину кольнуло острой болью. Он в испуге повернулся: в спину и бока уперлись блистающие острия. Одно пропороло рубашку и кожу, достало кровь. -- Я не враг, -- вскрикнул он. Губы затряслись, варвары смотрят свирепо. -- Я зашел... зашел проститься! -- Уходи, -- велел высокий воин. -- Уходи. И моли своего поганого бога, что мы подарили тебе твою поганую жизнь! -- А может, и его в костер? -- предположил другой. Соломон пятился, копья кололи со всех сторон, рвали рубашку, больно царапали. Смех варваров становился все громче, злее. Кровь уже текла из порезов. Соломон дрожал, смерть вот она... как вдруг от шатра прогремел злой оклик, от которого кровь застыла в жилах, столько в нем было бешенства: -- Что там еще? Полог отдернулся, в темном проеме показалась голова Руса. Золотые волосы прилипли ко лбу, по мокрому багровому лицу бежали крупные капли пота. -- Это я! -- вскрикнул Соломон. -- Я зашел только... только попрощаться! Рус несколько мгновений смотрел невидящим взором, и Соломон решил было, что вождь варваров велит его удавить, но тот мотнул головой, от чего капли пота веером полетели прочь, блестя на солнце: -- Зайди. -- Но... -- проговорил Соломон в замешательстве, -- там женская половина, я знаю... А у вас это карается смертью. -- Да, -- сказал Рус, и в голосе было столько горечи, что Соломон удивленно вскинул голову. Вождь варваров никогда не выглядел таким. -- Это женская половина... Взгляни на то, что боги все же забирают для себя. Завтра уже ее никто не увидит. Здесь, среди людей. Он придержал полог, и Соломон решился шагнуть внутрь. В шатре было чадно и душно от спертого воздуха, а от запаха паленой шерсти сразу заслезились глаза. Корнило непрерывно колотил в бубен, другой волхв сипло и страшно хрипел на большой трубе, а прямо посреди шатра на расстеленной шкуре лежала молодая женщина. Соломон не поверил глазам, видя, как за одну ночь Исфирь иссохла как скелет. Острые кости так натягивали желтую кожу, что едва не прорывали. Глаза ввалились, она дышала часто, с хрипами. Рус сказал мертво: -- В ней вся моя жизнь. Но она умирает. Соломон быстро взглянул на вождя. Лицо юного князя, разом постаревшего, дергалось, в потемневших глазах стояли слезы. Голос колебался, как тростинка на ветру. -- Что с ней? -- Боги всегда берут лучших, -- прошептал Рус. -- Но когда она умрет... умру и я. Соломон наклонился к больной. Сперва он чувствовал за спиной грозного вождя варваров, видел свирепые взгляды волхвов, затем осталось только лицо больной, ее дыхание, ее раскрытый рот с распухшим языком, что едва помещается во рту, вздутые железы на шее, налитые кровью белки... Когда он разогнулся, в черепе ломило от стука бубна и сиплого рева трубы. Мутные капли пота ползли по лицу, перед глазами стояла серая пелена дыма. В груди першило и хрипело. -- Князь, -- сказал он хрипло, -- этой женщине... возможно... еще можно помочь. Но не знаю, возьмешься ли ты... Рус повел дланью, и стук бубна оборвался. Корнило повернул к Соломону мокрое от пота лицо, в глазах был гнев, а волхв с трубой так и застыл, переводя испуганный взор с одного на другого. В гробовой тиши Рус проговорил медленно, в голосе прозвучала глубокая, как бездны ада, скорбь: -- Как ты осмелился?.. Я ли не сказал тебе, что в ней вся моя жизни? -- Сказал, -- ответил Соломон и поклонился, -- но если надо поступиться большим, чем... жизнью? -- Говори, -- потребовал Рус. -- Я уже сделал такое однажды, когда отнял ее у богов. -- Тогда вели вынести ее на свежий воздух, -- сказал Соломон торопливо, спеша договорить, пока его не ударили по голове. -- Еще надо принести холодной воды и отвара полыни... Волхвы грозно заговорили. Рус сдвинул брови: -- Ты много знаешь, старик. И тебе многое позволено. Но ты осмеливаешься порицать наших богов? Соломон еще раз поклонился, чувствуя свое полное бессилие, попятился к выходу. -- Прости, доблестный князь. Позволь мне уйти. Мои люди уже запрягают коней. Он был у выхода, когда могучая рука ухватила его за ворот рубашки. -- Погоди! -- Голос Руса был похож на рык разъяренного льва. -- Ты осмелился сказать, что ты мог бы противостоять могучей и всесметающей со своего пути воле наших свирепых богов? Волхвы заговорили громче. Корнило вытащил из складок своей белой одежды длинный узкий нож. Лезвие, однако, было из кремня. Соломон узнал жертвенный нож, такими же точно ритуальными ножами, освященными вековой традицией, когда еще не было в помине ни железа, ни бронзы, ни даже меди, в его народе делают обрезание. -- Нет-нет, что ты! Кто осмелится им перечить? Вон они какие рогатые и могучие... Я сказал только, что боги, может быть, лишь проверяют тебя. Готов ли ты бороться за эту женщину до конца. Или отдашь ее с легкостью. Рус прорычал: -- С легкостью? Да я весь мир готов... Да я... Да все... Да... Если вылечишь ее, то на свете не будет ничего, что я не мог бы тебе отдать в уплату. Ты понял? Разъяренный, он все же увидел, как Корнило с младшим волхвом обменялись встревоженными взглядами. Но разве не они сказали, что боги решили взять его жену к себе на небеса? И ничто на свете уже не изменит их волю? А Соломон торопливо шагнул к ложу больной. Здесь он чувствовал себя в большей безопасности, ибо сразу спасительно начинал тревожиться, как лечить правильно, что успеть делать, и тогда забывал про занесенные над головой топоры. Глава 53 Корнило был в ярости. Рус выставил у шатра стражу, пропускали только Соломона и мальчишку, что носил ему снадобья. Когда Корнило явился с котелком горящей смолы, у шатра его встретили острия копий. -- Князь велел пока не мешать! На лицах воинов Корнило видел сочувствие. Все-таки свой волхв знает лучше, чем чужак. К тому же тот и вовсе враг, а всяк знает, что лучше от руки друга принять смерть, чем от чужака спасение. Рус сидел поблизости у костра, зябко ежился. Всегда огромный и пышущий здоровьем, сейчас он сжался, постарел, смотрит в огонь затравленно, будто там видит свою жуткую и позорную смерть. На бритой голове добавилось два шрама, еще покрытых запекшейся коркой крови. На звук шагов волхва даже не повел головой. Корнила поразило униженное, как у побитой собаки, выражение лица, еще вчера свирепое и лютое. Не двигаясь, молодой князь сказал безжизненным голосом: -- Почему я не могу взять ее болезнь? Хотя бы частицу... Корнило бросил свирепо: -- Да потому, что она не отдает сама! Он вздрогнул: -- Думаешь... Корнило прервал задушенным от ярости голосом: -- Ты хоть знаешь, что творишь? Рус опустил красные набрякшие веки. -- Ты о чем