? -- О чужаке! -- Он... лечит хуже тебя? -- Рус, ты не понимаешь... Ты ослеплен красотой этой женщины... но свершаешь святотатство не меньше, чем твоя сестра, что горевала по врагу и не радовалась победе своих! Ты позволил не просто чужому лекарю, а чужому волхву лечить, призывая своих богов!.. А это значит, попирая наших. Рус зябко повел плечами. Голос его дрогнул: -- Я хочу, чтобы она жила. Корнило почти прорычал: -- Любой ценой? -- Ну... я готов отдать свою кровь, свою жизнь, всего себя... Корнило воздел к небу руки: -- Князь, одумайся! Ты прогневал чужих богов, когда похитил эту женщину из их рук, и это тебе сошло. Мы вовремя убрались из чужих земель, а здесь тем богам власти нет... Рус качнул головой: -- Я помню, ты поддержал меня. Спасибо. -- Тогда поддержал, ибо то были чужие боги! Но сейчас противишься своим. Ты это понимаешь? Он сел на бревно напротив, требовательно заглядывал в глаза князя. Рус, измученный и выжатый, покачал головой. Голос его был как шорох умирающего ветра: -- Я ничего не понимаю... Я только хочу, чтобы она меня не покидала. -- А если ее хотят взять боги? -- Не отдам, -- прошептал Рус. Корнилу почудилось, что он ослышался вовсе: -- Богам? -- Никому. И если надо... позову любых демонов, чтобы помогли удержать ее здесь, со мной. -- Жизнь коротка, -- напомнил волхв зловеще. -- Потому и цепляюсь, -- прошептал Рус. -- Кто знает, куда боги забросят меня потом? Ее конечно же в царство любви и света, а у меня только и возможности быть с нею здесь, на земле... Корнило хмурил брови. Гнев не остыл, копился в груди, питая слова силой и горечью: -- Это говорит князь? Отец народа? Который обязан зреть на поколения вперед?.. Да ты знаешь, чему обязано племя скифов силой и мощью? Как раз тому, что мы, волхвы, не вмешиваемся в пожелания богов, кому жить, кому умереть. Наши дети, рождаясь, голыми бегают и летом по траве, и зимой по снегу. Мы купаемся в прорубях, мы можем скакать, меняя коней, неделями без сна и еды! Наш воин стоит пятерых иудеев по силе, десятерых по ярости, а уж по выживаемости... И все потому, что больные и слабые у нас мрут еще при рождении. Мало кто доживает до отрочества, ибо детей испытываем тяжко, в мужчины перейти непросто... Ибо только самые сильные и здоровые имеют священное право брюхатить женщин! Потому могучий воин может брать столько жен, сколько сможет... Сколько прокормит и обрюхатит! А менее сильный остается без потомства. Ему хоть и обидно, но понимает, что для племени важно, чтобы его долю в бабах взял сильный, здоровый и яростный. Разумеешь замысел богов? Он видел, что от Руса слова отскакивают как мелкие камешки от высокой стены. После паузы Рус проговорил тихо: -- Разумею. -- Значит... -- начал Корнило, он чуть воспрянул, больно уж подавленным звучал голос юного князя, но Рус опустил голову, помолчал, а когда заговорил, даже в подавленном голосе звучала нотка безумия, что делает человека либо равным богам, либо приводит его к быстрой гибели: -- Все равно я хочу ее спасти. -- Но ты разумеешь... разумеешь ли, что пускаешь слабый росток на поле могучих колосьев? Рус прошептал с мукой: -- Да. Но я не могу без нее. Корнило развел руками. Ум с сердцем не в ладу, а сердце у князя, судя по всему, побеждает. Будто глупый отрок сидит у костра, не могучий князь. Вон иудеи каждого больного пестуют, как сами же признаются, вот и допестовались: половина племени ежели не совсем больные, то слабые, топор себе на ноги роняют, горшок каши от печи вдвоем несут! Прощаясь, он сказал жестко: -- И все же боги поступят, как лучше для рода нашего! -- Не отдам, -- прошептал Рус. Голова его склонялась все ниже. Волхв поспешно отвернулся, вдруг да узрит мужские слезы, нехорошо. На третьи сутки врачевания Соломона жар у Ис спал. Только что весь вечер сгорала в огне, красная и бормочущая нечто на своем языке, потом начала обливаться потом, на ней меняли одну одежку за другой, Соломон велел укрывать потеплее, сам подтыкивал шкуры с боков, не дай бог где просквозит, сверху навалили теплых шкур, а Буська постоянно подавал ей горьковатое питье. К утру она уже лежала бледная как смерть и холодная как лягушка. Ее укрывали, в костре разогревали крупные камни, укутывали в тряпки и подкладывали в постель. Ис дрожала, но впервые ее глаза прояснились, когда увидела осунувшегося Руса. -- Мой князь... мой сокол ясный... -- Ис, -- выговорил он с трудом, -- все позади. Ты не умрешь... Ты просто должна жить. Он не договорил, но она все поняла. Она должна уйти вместе с иудеями. -- Как ты сумел... меня... спасти? Слова давались ей еще с трудом. Рус кивнул на молчавшего Соломона: -- Его благодари. Ее глаза медленно повернулись в сторону престарелого ребе. Соломон взял ее за тонкую кисть руки, прислушался: -- Ты еще слаба, но болезнь миновала. Тебе надо хорошо есть... сперва понемногу, пей побольше, ты вся иссохла. И -- счастья тебе, сестра. Он попятился к выходу. Ис спросила с удивлением: -- Почему уходишь так поспешно? Он развел руками: -- Я и так уже опаздываю уехать с первым обозом. Первые телеги уже загрузили. Рус подошел, обнял. Голос князя дрожал: -- Я знаю, что продал душу Чернобогу. Я знаю, что не увижу теперь вирия, а гореть мне в огне. Я знаю, что повредил и племени, допустив на здоровое поле больной... нет, просто слабый росток. Но все же я благодарен тебе! Возьми из моего племени все, что хочешь. Я никогда не забуду услуги, которую ты сделал для меня. Моряна приблизилась так неслышно, что Ламех подпрыгнул от неожиданности: -- Тьфу!.. Подкрадываешься как кошка! Моряна лишь слабо улыбнулась, у Ламеха даже ругань звучит похвалой. Ну как она, весящая как добрый конь, могла подкрасться неслышно? Такая кошечка в зубах корову утащит. Но все равно приятно. -- Уезжаешь? -- сказала она сердито. -- Почему никто не помогает тебе собирать вещи? Он растерянно развел руками, ответил невпопад: -- Что поделаешь. Жизнь как река, течет сама по себе, нас не спрашивает, куда свернуть... Моряна молча взяла мешок, с легкостью швырнула через двор в телегу. Там пытались поймать, обманутые обманчивой легкостью, с которой Моряна взмахнула рукой, но мешок сбил с ног сразу двоих, один иудей вовсе выпал из телеги. Послышался жалобный вопль. Ламех всплеснул руками. Моряна не повела и бровью: -- То реки. А люди поворачивают даже звезды. -- Звезды? -- Да. Если сильные духом. А вот ты сильный... только молчишь. Ламех растерялся: -- Я? Сильный?.. А почему молчу? -- С сильных больше спрос, -- объяснила Моряна безжалостно. -- А ты хочешь, чтобы за тебя решали другие. Уходишь, потому что так сказали. А в пути заболеешь, замерзнешь, тебя конь лягнет или бык затопчет, корова забодает, с телеги упадешь под колеса... Сам бы ты решился остаться. Хотя бы на зиму! А весной я бы сама тебе помогла догнать твое племя. Последние слова она договорила торопливо, сбивчиво, но у Ламеха из ослабевших пальцев выпал тяжелый ларец, глухо стукнул по ноге. Ламех взвыл, но глазами держал лицо Моряны. -- Остаться? Как это? -- Очень просто, -- почти прорычала она, словно сердилась на себя. -- Дом у тебя есть! Я много места не займу, твоим книгам не враг. Никто тебя не обидит!.. Зима пролетит быстро, а весной я сама отвезу тебя... Как только потеплеет, так и отвезу. -- А ты хоть знаешь, куда мой народ уйдет? Она огрызнулась: -- А следы? И через год нахожу след оленя! Ваши телеги выбьют землю так, что сто лет трава не проклюнется... Он медленно подходил ближе. Ее голос становился тише, неувереннее. Он обнял ее, прошептал: -- Вместе? Не шутишь? -- А что? -- сказала она, все еще сердясь. -- Одеяло я не буду стягивать. А если не храпишь и не лягаешься... Она умолкла, а он сказал тихо: -- Я храплю и лягаюсь. Но я отучусь спать на спине и перестану лягаться. Они стояли, обнявшись, среди полуразрушенной комнаты, и в куче разбросанных вещей. А ветер зло врывался в щели, жутко выл в трубе. В помещении темнело, с севера наползала тяжелая свинцовая туча. На косяк окна упал багровый свет заката, похожий на отблеск пожаров. У ворот дома маленького Исхака стояла телега. Лошадь мирно хрумала овес из подвешенной к морде сумки. Во дворе царила бестолковая суматоха, люди вытаскивали из дома узлы, швыряли на телегу, а отец Исхака ругался и сбрасывал на землю. По его гневно-растерянным жестам Буська понял, что все не поместится, надо отобрать самое нужное, иначе увезут лишнее, а потом хватятся, что забыли главное. -- Уже? -- спросил Буська. Исхак шмыгнул носом: -- Все спешат! -- Понятно, -- протянул Буська. Он чувствовал тоску и, чтобы не выказать немужскую слабость, сказал лишь сожалеюще: -- Так и не успел ты обучить меня грамоте... -- А ты меня -- охоте, -- сказал Исхак. Глаза его были совсем печальные, даже тоскливые. Плач и стоны раздавались по всему граду. Волы стояли хмурые, из домов выносили скарб, грузили на телеги. Подсаживали детишек, что с не по-детски печальными лицами помогали взрослым таскать узлы. На улице насторожились, когда в открытые врата въехали трое всадников. Впереди был Рус на своем черном как ночь злом жеребце, за ним на полкорпуса позади держались Бугай и Моряна. Лица всех троих были торжественными и надменными. Рус вскинул руку ладонью вперед: -- Я желаю говорить с Соломоном! Дети расступились, взяли грозных скифов в кольцо. Кто-то помчался к дому Соломона, дробно-дробно простучали деревянные сандалии по ступенькам. Хлопнула дверь, издали донеслись голоса. Скифы сидели недвижимые, как вросшие в землю скалы. Иудеи смотрели на них со страхом и трепетом. Из каждого сына Гога исходила дикая звериная мощь, лица свирепы, в глазах видна жажда крови. Эти варвары и сейчас смотрят так, как будто взглядами уже вырывают из живых печенки и жрут их на глазах умирающих жертв! Соломон вышел на крыльцо, приложил ладонь ко лбу, щурился близоруко. Рус вскинул ладонь в приветствии, конь под ним тронулся вперед, повинуясь неслышному движению ноги. -- Уезжаете, -- сказал Рус то ли вопросительно, то ли с утверждением. -- Как и договорено, -- ответил Соломон мертво. Он проглотил слова, что только один голос в Совете решил судьбу нового Исхода. Половина старейшин требовала продолжать войну, раз уж видно, что скифы не такие уж и неуязвимые. Он две ночи убеждал, уговаривал, увещевал, ссылался на Завет, вспоминал великих пророков, их жизни и учения. И даже сейчас не уверен, что в последний миг не стрясется что-то страшное, что решит судьбу его племени по-другому. На площади народ остановился, на телегах перестали складывать мешки и узлы, из окон домов высунулись головы. Под стенами домов начал скапливаться народ. На скифов смотрели с ненавистью, и Рус с тревогой увидел, что прежний страх исчез, у многих на поясах теперь висят мечи, длинные ножи, а сами взглядов не отводят, глядят в упор с вызовом. Над крышами домов пролетел крупный ворон. Зловеще прокаркал, скрылся, звучно шлепая по воздуху непомерно длинными крыльями. Рус нахмурился, непонятная примета, но заговорил громко и отчетливо: -- Мы, русы, за добро платим добром. Я, князь своего племени, многим обязан тебе. -- Это за Исфирь? -- ответил Соломон вяло. -- Забудь. Она хорошая девушка, и я помог как умел. Рус покачал головой. Глаза стали острыми. -- Ты рисковал жизнью. Если бы она умерла, я бы убил тебя. -- Забудь, -- отмахнулся Соломон. Запоздалая дрожь пробежала по ногам. Он прислонился к косяку двери, холодок страха стиснул грудь, медленно ушел во внутренности. -- Это все в прошлом. -- Нет! -- Голос Руса стал звонче, его услышали и на другом конце площади. -- Ты спас мою жену, спас и моего ребенка в ее чреве. И я не знаю, чем тебя отблагодарить, ведь ты отказывался от любой награды. И потому я заявляю, что вам не надо уходить с этих земель! Уходим мы. Внезапная тишина упала как топор на голову жертвы. Рус видел, как все застыли, глаза вытаращены, рты распахнуты. Потом стали осторожно поворачивать головы друг к другу. На лицах были страх и недоверие. Не ослышались? В самом ли деле это сказал страшный Гог, или же им чудится то, о чем даже помечтать не решаются? Соломон пошатнулся, будто его толкнули в грудь. Двое тихих помощников подхватили, он тяжело опустился прямо на ступеньку. Дышал тяжело, обе ладони ощупывали грудь. Лицо стало свекольно-багровым, на широком лбу выступили крупные градины пота. -- Прости... повтори, что ты сказал? -- Мы уходим, -- повторил Рус твердо. -- Вы дадите нам новые телеги, дадите свежих волов и коней... Своих мы оставим вам. Еще -- снабдите едой, сушеным мясом. И поскорее, потому что снег застанет нас в пути. Соломон хватал ртом воздух. В толпе началось радостное шевеление. По лицам иудеев Рус видел, что те готовы отдать не только всех коней, скот и повозки, но и все драгоценности, вплоть до одежды с себя, остаться голыми, только бы страшные гоги и магоги убрались поскорее. И только Соломон спросил, опомнившись, когда скифы уже начали поворачивать коней обратно: -- Но как же вы... Зима застанет в пути! Вместо Руса гулко, как из глубокого дупла, пробасил Бугай: -- Не все же племя сгинет? Мы -- народ северный, стойкий. К тому же здесь малость отдохнули. Я думаю, на новом месте успеем вырыть землянки. А Рус сглотнул, словно в горле стоял ком, побледнел, поднял руку. Пальцы вздрагивали, в каждом билось по сердцу. -- Но при условии, что возьмете с собой Ис... Исфирь. И... окажете ей достойный прием. Все-таки это благодаря ей так получилось. Соломон ахнул: -- Что? Ты отказываешься от своей жены? -- Она нарушила наши обычаи. -- Но все же... Рус смолчал, и Соломон увидел по лицу князя, что тот не решается вымолвить больше слова. Никто не должен знать, что князь может дрогнуть даже в голосе. Бугай сочувствующе сопел, теперь Моряна сказала негромко: -- Не разумеешь? Разве у вас не убивают отступивших от законов племени? Соломон стиснул челюсти. В его племени отступников, по древнему обычаю, побивают камнями. Хотя в здешних землях камни следовало бы заменить поленьями. -- Она... отступила серьезно? -- Серьезнее не бывает, -- ответила Моряна с твердостью. -- Мы обязаны ее убить. А изгнание... и есть смерть. Рус с несвойственной для него суетливостью ткнул коня пятками в бока. Плечи его обвисли. На площади разбежались, давая им дорогу, счастливо наблюдали, как гиганты поехали бок о бок в сторону ворот. По дороге народ шарахался к стенам, прятался во дворы. На всем следовании скифов из домов высовывались головы, провожали гоев враждебными и пугливыми взорами. Они и в ворота въехали бок о бок, едва-едва протиснулись через тесный проем. Там на просторе гарцевали на резвых конях десятка два скифов, от избытка дурной силы носились друг за другом, выколачивали пыль из твердой земли, боролись на всем скаку, что-то отнимали один у другого. Соломон сел на порог своего дома. Его хотели увести под руки, он воспротивился. По улице уже носились с воплями дети, начали суматошно бегать взрослые. Из окон высовывались новые головы, им с улицы торопливо объясняли, сами плохо веря в то, что слышали. Соломон тряс головой, а перед мысленным взором встали великие женщины прошлых веков, что спасали народ израильский от истребления. Он тряхнул головой, отгоняя видения, достойные Аарона, но не его, Соломона, который знает, что было столько женщин, что не только, как Далила, губили великих героев вроде Самсона, но и приводили народ израильский на край пропасти. Затем во всех концах Нового Иерусалима зазвучала музыка, начались пляски. Певцы бродили по всему граду, увеселяли народ. Соломон счастливо видел, как люди вышли на улицы и тоже пели, танцевали, обнимались, проливали слезы счастья и освобождения. Никогда еще столько не звучало молитв Яхве, снова спасшего свой народ от неминуемой гибели! Только бы не сорвалось, взмолился Соломон так неистово, что в глазах потемнело от удара волны крови в голову. Только бы удача длилась... Ибо нехорошее предчувствие не ушло. Странно, даже усилилось! Глава 54 Повозки подготовили к дальней дороге всего за трое суток. Иудеи привезли новенькие колеса, тюки с теплой одеждой. Доставили две дюжины крытых телег, пригнали стадо волов, мелковатых, но жилистых. Еще день совместными усилиями сгоняли коней в табун, перековывали, а скот заранее выгнали на северную дорогу, велели пастухам не дожидаться обоза, гнать вдоль реки. Рус заканчивал приготовления к походу, когда за спиной звякнули подковы, упала гигантская тень, и он узнал по ней Бугая. Великан был сумрачен, отводил глаза. -- Что-то стряслось? -- спросил Рус. -- Да нет, -- ответил Бугай неопределенно. -- Просто... гм... я хочу задержаться здесь на зиму. А весной сразу же пойду по следам, догоню. Рус отпрянул, будто его ударили в лоб дубиной: -- Что стряслось? -- Да так... Ты ж уцелел, сам и поведешь. А у Хевы старик совсем плох. Вот-вот помрет. Их волхвы говорят, неделю не протянет. А у нее остаются трое малых ртов. -- А ты-то при чем? -- не понял Рус. Бугай замедленно пожал плечами: -- Да жалко. -- Этих ртов? Бугай отмахнулся: -- Нет, Хеву. Она и так с ног падает, обо всех хлопочет. Я помогу ей малость, ей бы только зиму пережить. Я по весне сразу догоню. Рус в великом изумлении не отрывал от него глаз: -- Ты... останешься с иудеями? На всю зиму? -- Да сколько той зимы, -- прогудел Бугай. -- А иудеи тоже люди. Если присмотреться, конечно. Хоть для войны и негодные... гм... зато в общении с ними лучше, чем с нашими дурнями. Наши только пьют и дерутся, а Ездра, к примеру, поговорить умеет. Мы с ним такие беседы ведем... Рус снова отшатнулся: -- О чем? О чем ты можешь вести беседы? -- Ну, об устройстве мира... Откуда все пошло и куды идеть... А зимы здесь лютые! Когда все заметет, они любят в тепле подле очага мудрые беседы вести. За кружкой хмельного меда, конечно. Они о Гоге и Магоге порассказывали много антиресного. Страшно, аж жуть! Даже у меня волосы дыбом вставали. Везде. Он переминался с ноги на ногу, лицо было виноватым, но в глазах отвердевала решимость сделать так, как сказал. И Рус с холодком понимал, что Бугай, его дядя, может остаться, даже если он, князь, прикажет ехать со всеми. -- Я тебя не узнаю, Бугай, -- сказал он наконец. -- Раньше бы ты так не сказал. -- Раньше, -- буркнул Бугай. -- Раньше мир был другой. -- А мы? -- И мы были другие, -- сказал Бугай. -- Мы уже совсем не те, что тогда бежали от козней Коломырды. Рус стиснул челюсти. Бугай говорит то, что ему самому то и дело приходит в голову. Но как получилось, что он, Рус, стал рассуждать и поступать как старики? Не потому ли, что на его плечах теперь все племя, а он для устойчивости цепляется за старые надежные обычаи? -- Иди, -- сказал он тяжелым голосом, -- я подумаю. Бугай попятился, он тоже не узнавал раньше такого беспечного и удалого князя. Рус хмуро наблюдал, как Бугай нащупал гриву коня, взобрался в седло. Бедный зверь закряхтел, вздохнул и понес богатыря в сторону стен Нового Иерусалима. Рус рассерженно повернулся к гридням, что свернули и теперь укладывали в повозку его княжеский шатер. Костры полыхали без нужды огромные. Скифы вбрасывали в огонь целые стволы деревьев. Они, как заметил Соломон, вообще любили большой огонь. К его великому удивлению, многие плясали вокруг пламени, горланили песни. Языки жаркого огня вздымались едва ли не до неба. Уходя, скифы жгли все, что могло гореть, в пасть оранжевого зверя бросали тряпье, одежду, шкуры, одеяла. Дети по-взрослому помогали запрягать волов, таскали, как муравьи, в телеги одежду, походные мелочи. Мужчины грузили тяжелые медные котлы, неторопливо разбирали шатры. Соломон со страхом и удивлением видел на лицах вместо тревоги и уныния признаки грозного и непонятного веселья. Рус с кузнецами осматривал коней, дозору нужно выделить лучших, когда от сторожевых костров крикнули: -- Опять тот старик! Медом у нас намазано, что ли? Песок из таких уже сыплется, а этот какой-то двужильный. Знакомая двуколка остановилась, едва миновала линию костров. Соломон набросил вожжи на крюк рядом с сиденьем. Рус с удивлением и сочувствием смотрел на изможденное лицо старого учителя племени иудеев. Он шатается от усталости даже на козлах, под глазами висят темные мешки. Лицо посерело, словно все дни сидел в сыром подвале без сна, а дышал их вонючими ароматными смолами. Рус сказал с неодобрением: -- Я вижу, ты не спал ночь... Что-то стряслось? Соломон с усилием поднял набрякшие веки, похожие на черепашьи панцири. -- Прости, я не смогу покинуть коляску. Ноги не держат. Но у меня для тебя, доблестный и удивительный князь, есть одна странная новость. Рус насторожился: -- Говори. -- Только сядь, а то упадешь. Рус огляделся с недоумением: -- Некуда. Соломон слабо усмехнулся, и Рус понял, что старый иудей так шутит. -- Я не могу понять, -- сказал Соломон тихо, -- как просто ты решил ради одной женщины... рискнуть всем народом! Ну ладно, такие случаи, говорят, бывали в древности. Но как на такое решился твой народ? Против тебя никто не выступил, не обвинил, не потребовал... чтобы ты думал о племени, а не о женщине? Рус развел руками. Соломон невольно повернул голову вправо, потом влево. Показалось, что огромный скиф обхватит весь белый свет, а затем сожмет в могучих объятиях, и мир вскрикнет, запросит пощады. -- Думал, -- сказал Рус могуче. -- Как раз о племени думал! Разве не для красоты и удали живем? На смену Баюну сейчас встали сразу трое, поют о славе и чести один другого краше. Племени певцов нет переводу, как враки и то, что в сражениях погибают лучшие. Когда погибает герой, то мирный селянин, что всю жизнь копался в навозе, берет его меч и выказывает чудеса отваги и мужества, которых иначе никогда бы не явил изумленному миру. Что мы получим, оставшись? Всего лишь земли, которых много. Ты скажешь, что так поступило бы любое племя... Соломон осторожно кивнул: -- Да, любое. -- А мы -- не любое! Ты слышал наши песни? Соломон зябко передернул плечами: -- Слышал. -- Эх, иудей... Слышал, да не понял. Мы о чести поем, о красоте, о доблести. Ты спроси любого, мы горды тем, что сумели отказаться от теплого насеста, что снова вскочим в седла и отправимся встречь солнцу, где все неведомое, где великаны, двухголовые люди, Змеи Горынычи... Грудь его раздалась, он чувствовал, что стал выше ростом, сейчас он больше, чем просто человек, звездная мощь богов наполняет нечеловеческой мощью. Старик горбился, зябко прятал дряблые кисти рук в широкие рукава. Рус говорил горячо, голос звенел как боевой рог, но Соломон вдруг перебил: -- Не придется. Рус запнулся, голос из раскаленного стал жестким и холодным, как металл на морозе: -- Что? Соломон сказал зябким голосом: -- Дело в том, что... мы тоже не любое. Только по-другому. Нам вас не понять... Прости, я так и не понял твоих идеалов красоты и доблести. Как ты, боюсь, не поймешь наших. Нам остается только поверить друг другу на слово. А другого не остается! Ты вот стоишь передо мной, живой и реальный, а я сижу в коляске перед твоими глазами. Я могу только сказать, что партия книжников победила. Мы все-таки остаемся народом Книги. -- Партия книжников? -- переспросил Рус подозрительно. Что-то о них говорила Ис, и сердце мучительно сжалось от сладкой боли лишь при одном воспоминании о его удивительной жене. -- А ты кто? Соломон усмехнулся: -- Книжник. -- А-а-а, -- протянул Рус, он не понял старого учителя, но судя по тому, что он жив и в той же коляске, они перебили другую партию и теперь празднуют победу. -- Я рад за тебя. Но я не понял тебя... -- Да чему радоваться? Победа книжников может обернуться гибелью всего народа. Рус смотрел удивленно: -- Ты меня все чаще радуешь, чем огорчаешь. Расскажи! -- Я за тем и приехал, хотя уже полумертв от усталости. Увы, никто не решался... да я сам понял, что такое лучше объяснить самому. Мы три дня... нет, трое суток заседали в Совете. Спорили, решали, убеждали друг друга. И в конце концов большинством... опять в один голос!.. пришли к решению... Он перевел дыхание, глаза его погасли. Лицо стало совсем старым и измученным. Рус спросил с растущим беспокойством: -- Что решили? Опять вести с нами войну? Соломон покачал головой. Было видно, что даже это простое движение требует от него больших усилий. -- Нет, князь. Совет решил... оставить эту землю вам. Уходим мы. Земля качнулась под ногами. Рус невольно ухватился за край двуколки: -- Что... что случилось? -- Мы зашли в тупик... Мы едва-едва не одолели ваших в бою, а это для нас -- позор. Рус подпрыгнул, смотрел дико. Соломон вяло усмехнулся: -- Что, не вы единственный удивительный народ? -- Боги небесные, -- пробормотал Рус, не веря ушам своим, -- и боги земные! Я все еще не понимаю тебя. -- Мы уходим, -- повторил Соломон. -- Отдавайте, как говорится, лучшие телеги назад. Как и наш скот. Уедем мы. А вы -- останетесь по праву победивших... в бою. Маленькая заминка не ускользнула от Руса. Старик хотел сказать, что они побеждены только в бою, и теперь Рус смутно чувствовал, что иудеи в самом деле одержали какую-то непонятную ему победу. То ли над ними, скифами, то ли над собой, но явно сейчас именно они, иудеи, распрямляют спины, это их глаза зажигаются гордостью, это они чувствуют свое превосходство над могучими и надменными скифами! -- Погоди, -- сказал он почти враждебно, -- Я должен понять. Если это какая-то вражеская хитрость, уловка... Соломон грустно улыбнулся. В его выцветших глазах Рус увидел сожаление, скифу никогда не понять его народ, но все равно ответил вежливо, то ли из страха перед свирепыми варварами, то ли еще почему: -- К счастью, мы храним записи о деяниях наших предков... Некогда мы обладали непомерной мощью... Само названия нашей страны Израиль означает -- боровшийся с богом. Но мы видели, как гибли одно за другим великие царства, основой которых был меч. Да-да, у нас тоже есть поговорка: сила -- уму могила, но у нас в конце концов поняли ее смысл. И когда Господь рассеял нас, то уцелели только те, кто выполнял его заветы: копил мудрость, а не силу. Рус тряхнул головой, взмолился: -- Голова идет кругом! Ничего не понимаю. Ты мне скажи главное: почему все-таки решили уйти? -- Потому, что снова мы сбились на более легкий путь. Нет, не сбились, но начинаем сбиваться. Я тогда у дерева не сказал тебе, что и недавно была попытка снова поставить золотого тельца... То есть вернуться к древним языческим обрядам. К счастью, справились. Но с вашим приходом начали спешно и бездумно умножать силу мышц и мечей. Сегодня наше племя сильнее, чем было вчера, а вчера было сильнее, чем неделю назад. Увы, сильнее всего лишь мечами! Рус стиснул челюсти. Неделю назад был поединок. То-то лазутчики с тревогой говорят, что в граде иудеев дни и ночи дымят кузни, оттуда охапками выносят копья, мечи, боевые топоры! Перевес склоняется на их сторону, если уже не склонился. -- Все равно не понимаю, -- сказал он настороженно. -- Даже в наш кровавый век, -- сказал Соломон, -- путь силы -- путь гибели. Погибли все народы, кто гордился мощью. После них приходили другие... и тоже погибали. И новые, и новые... И так много раз. -- Так то они! -- Погибнем и мы. Все возвращается на круги своя. Рус покачал головой: -- Я вас не понимаю. Вы -- единственный народ на белом свете, который отказывается от побед? Соломон в затруднении развел руками: -- Как тебе объяснить, отважный... Мы такой же странный народ, как и вы, только по-другому. Для нас это не победы. Это не победы... для нас. Это те победы, за которыми наступает гибель. А мы заглядываем не только в завтрашний день, но и в послезавтрашний. Он клевал носом, голова опускалась все ниже. Вздрогнул, взглянул на Руса с недоумением, потом в глазах появилось виноватое выражение. Старческая рука с дряблой кожей тронула вожжи, и лошадь равнодушно тронулась с места. Рус долго смотрел вслед, опустив руки. Из-за спины доносились удары молотов по наковальням, пахло каленым железом, смолой, кипящим маслом. Неподалеку варили деготь, удушливый дым стлался по земле, оставляя на изломанных травинках черные капельки. Народ еще не знает о странном решении этих... нелепых иудеев, а он даже не представляет, как им скажет! С севера задул злой ветер, не спасали даже высокие стены Нового Иерусалима. Одетые в теплое, люди грузили на подводы скарб, выгоняли на улицы скот. Скифы приехали, помогали вытаскивать из подвалов сушеное мясо, солености и копчености, пригодятся в дороге, складывали на широкие подводы тяжелые круги сыра. Заплаканная Хева рассаживала на телеге младших братьев и сестер. Хмурый Бугай умело поставил по краям колья, натянул ткань, превратив убогую телегу в крытую повозку. Он же помог вынести из дома все ценное, иудеи со страхом посматривали на его огромную фигуру, когда он появлялся сразу с двумя сундуками в руках. -- Это был хороший дом, -- сказала Хева печально. -- Да, -- буркнул Бугай. -- Ты останься в нем, ладно? Бугай подумал, замедленно покачал головой: -- Нет. -- Почему? -- Не хочу. -- Зря, -- сказала она еще печальнее. -- Это был очень хороший дом... Здесь прошло мое детство. Мне бы хотелось, чтобы ты остался в нем. Он пробурчал хмуро: -- Мне бы тоже. -- Так живи в нем! -- Нет, мне бы хотелось, чтобы ты в нем, -- пояснил он неуклюже. -- Ну, ты жила чтоб... Я не смогу. Я все время буду видеть, как ты снуешь как белка, поливаешь цветы, стрекочешь песенку... Она вздрогнула, Бугай был бледен и невесел. Глаза его стали как у побитой собаки. -- Бог мой, -- прошептала она. -- Что за жизнь на земле такая страшная? Она бросилась к нему, он распахнул руки, и они застыли так, безмолвные в своем горе. И безразличные ко всему миру, где народ суетился, таскал, где страшно и тоскливо кричал скот, где люди спасали свои тела и вещи, но не себя. Рус сам помогал грузить вещи ребе Соломону. Тот ничего не взял в дар, и Рус сделал единственное, что смог: пусть все видят, как гордый скифский князь, потомок Гога и Магога, чье имя вгоняет любого иудея в такой трепет, что по всему телу вздуваются пупырышки, как пузыри в лужах после крупного дождя, носит узлы с тряпками ихнему старому и подслеповатому ребе, их учителю. Вокруг были гвалт, плач, крики, вопли. Рус морщился, этот народ не умеет переносить несчастья красиво, с достоинством. Подъехал Бугай. Вид у богатыря был невеселый. Спрыгнул с коня, молча помог загрузить на телегу мешки с зерном. По лестнице навстречу выносили последние узлы, выводили плачущих детей. Нелепый народ, подумал Рус со злостью. Поджилки трясутся, а все-таки лезут на телеги, собираются в поход. От сквозняка дохнут как мухи на морозе, а туда же -- переселение на север! Победить в бою -- не победа для них, скоты. А дрались, надо признать, здорово. Ни один не отступил, сражались как звери, даже раненых не осталось. Твари проклятые. Они со скифами настолько разные, что двум таким народам... Он перекосился от истошного визга. У дома напротив женщины рвали на себе волосы, вопили, кидались на колени перед стенами своей хаты, бились лбами, потом в слезах и соплях полезли на телегу, там сплелись в клубок, обнимая друг друга, утешая, успокаивая, но от этого рев стал еще громче. Животные, подумал он с отвращением. Никакого достоинства, никакой чести! Кто же свою слабость показывает на людях? Ревут... но все-таки собираются ехать. Трясутся от страха, но поедут. Что-то их ведет посильнее страха, если едут. Поведет такое же могучее, как у скифов, -- честь, слава, гордость... Руки дрожали, он дважды ронял ящики, сундуки. Сердце колотилось, как будто собиралось взорваться, тело раскачивало, в ушах шумела кровь. Но что может быть такое же могучее, как честь и слава? Подлый народ. Непонятный народ. Такой же странный народ. Не как все. Выругавшись, он швырнул тюк с тряпками на землю. Двое челядинцев проводили испуганно-настороженными взглядами, когда он побежал на крыльцо. Соломон бродил по опустевшей комнате, обеими руками прижимал к груди свертки бумаг. В комнате был разгром, вроде того, как если бы ворвались скифы на конях. -- Ребе... -- выдохнул Рус. Соломон вздрогнул, словно его разбудили от сладкого сна. На лице проступила виноватая улыбка. -- Прости... Здесь прошла вся моя жизнь. Для человека в моем возрасте уже непросто менять жилище. Я вроде бы взял все... и все же как будто что-то оставил очень важное!.. Там все готово? Я уже иду. Рус загородил ему дорогу: -- Погоди. Мой волхв сказал, что зима ударит ранняя и очень морозная. Твое племя может замерзнуть по дороге. Соломон стоял растерянный, глаза были отсутствующие. Рус заговорил настойчивее: -- Послушай! Я не хочу гибели ни своих людей, ни твоих. Давай сделаем по-другому. Пусть твой народ остается на эту зиму в этом граде. А уже весной, когда снег сойдет и дороги подсохнут, можно будет и отправляться. Соломон вздрогнул, в глазах появилось недоверие. Потом Русу на миг показалось, что промелькнула тень отвращения. Он без сил опустился на широкую скамью, книги все еще прижимал к груди. -- Тебе было нелегко сказать такое, -- проговорил он сиплым голосом. -- Но еще труднее мне будет ответить "да". Хоть мы и на краю гибели, но наш бог запрещает нам смешиваться с другими народами. Он тут же оставит нас! Рус сказал громче: -- Подумай, ребе. А вдруг по нашим следам идет погоня? Они могут с наскока взять этот град, а потом погнаться за вами... -- А мы им зачем? -- Дабы убедиться, что никто не ушел с вами. А настигнув, все равно истребят: недаром же, мол, гонялись? Это закон войны, сам знаешь. А если останемся все здесь, то с вашими знаниями града и потайных мест и с нашими топорами мы защитим эти земли! В дверь заглядывали, там нарастал говор. Соломон, не поворачиваясь, велел громко: -- Пейсах, быстро беги за старейшинами. Мы должны перед Исходом... поговорить. Пусть соберутся все. Это очень важно! Глава 55 Троих пришлось снимать с повозок, а один уже выехал за городские врата. Конники Руса догнали, но Аарон, это его домочадцы покидали город первыми, уперся, пришлось уговаривать посланным Соломоном иудеям. Они собрались в доме Соломона. По слову Руса доставили Корнила. Волхв недоумевал, а Рус сказал ему горячим шепотом: -- Я предложил им перезимовать. Понял? Я не хочу, чтобы они замерзли в дороге! Корнило, к великому облегчению Руса, кивнул. В глазах волхва было понимание и сочувствие. Рус надеялся, что волхв истолкует его заботу об иудеях всего лишь как желание спасти Ис, она тоже уезжает с иудеями, но Корнило сказал неожиданно: -- У нас сложили головы лучшие воины. Да и у них тоже... Он умолк, Рус спросил быстро: -- Ну и что? -- Я говорю, -- замялся Корнило, -- что иудей, хоть и тупой народ, но сумел накопить кое-какие мелочи по части врачевания... Да и сады у них, я таких даже в наших теплых краях не зрел. Да и разное всякое знают... Без пользы нам, но все-таки интересно. Рус спросил настороженно: -- Ты это к чему речешь? Корнило отступил, давая дорогу дряхлым старцам. Их вели под руки в дом, те опасливо посматривали на громадных скифов. -- Да так, -- ответил он неопределенно. -- Если, смекаю, за зиму не успеем все от них перенять... то пусть и дольше останутся. А что? Не облезем. Сердце Руса колотилось так отчаянно, что стало трудно дышать. Кровь бросилась в голову, заломило виски. Все уже уселись за большим столом, слуги исчезли. Соломон вопросительно смотрел на скифов. Рус кивнул, быстро сел на лавку. Все взгляды были обращены на него. Он откашлялся, впервые в жизни чувствуя такое смущение, в то же время кровь гремела в ушах, он старался сдержать голос, что дрожал и куда-то торопился: -- Я предлагаю вам... остаться на эту зиму. Лучше ехать весной, когда земля подсохнет. А еще лучше остаться дольше... намного дольше! Да что я говорю... Рука не дрожит, когда вздымаешь залитый кровью меч, когда рубишь и вырываешь сердца, а сейчас... Что вяжет мой язык так люто? Почему не могу сказать, что мы сгубили в кровавой резне лучших воинов. Ваших и наших. Конечно, и мы, и вы знали похуже времена. Ваше племя пошло от единственной пары, и наше -- тоже. Но сейчас могут по нашим следам прийти недобрые. И второй раз уцелеть уже не удастся. Если же мы объединим наши племена... а почему нет?.. смешаем нашу кровь... ну, пусть не сразу!.. сможем выстоять против всего мира. Он сел, чувствуя себя странно опустошенным после такой длинной для скифа речи. По лбу поползли капли пота. Он боялся смахнуть их, держал лицо строгим и надменным. В гробовом молчании старейшины Совета обменивались осторожными взглядами. Один старец, по виду едва ли не самый древний, покачал головой: -- Как могут наши племена слиться, пусть даже в недалеком будущем, или даже жить на одной земле? У нас столько законов, которых вы исполнять не станете. А для нас они обязательны. Еще Ной велел соблюдать! К примеру, не есть мясо с кровью, оторванное от живого существа... Рус вскинулся, один из древнейших обычаев, поддерживает воинственный дух, отказаться нельзя никак, но Корнило, к его удивлению, шепнул: -- Соглашайся. -- Ты сдурел? -- прошептал Рус яростно. -- Нет законов для всех, -- шепнул Корнило. Он посматривал на старцев хитро. -- Даже у них, думаю, нет... В самом деле, нечего печень убитого врага жрякать всему племени. Да, сказать правду, наше племя никогда и не ело такое мясо с кровью. Смекаешь?.. А вот для воинов, убивших врага в бою, этот обычай останется. Еще не понял? Воины и так как бы за племенем или над племенем. Упражняются с мечами, бегают с двухпудовыми камнями, прыгают в доспехах в воду. Разве так живет племя? Воины -- это уже не племя, а отдельная дружина. Вид у старейшины был скептический, он ожидал отказ, но Рус вдруг прямо встретил его взгляд: -- Согласен. В комнате пронесся шепот изумления. Соломон переспросил неверяще: -- Ты запретишь своему племени есть мясо с кровью? Рус кивнул: -- Именно так, как ты сейчас сказал. В свою очередь к уху Соломона наклонился Аарон, спросил подозрительным шепотом: -- Думаешь, они будут соблюдать эти заветы? -- Нет, не думаю, -- ответил Соломон с грустной улыбкой. -- Они слишком бесхитростны. За версту видно, когда собираются солгать... Но соблюдения правил наполовину уже лучше, чем полное бесправие. Главное, что мы можем сделать, это ввести эти правила в закон. А где ты видел, чтобы законы выполнялись охотно? И целиком? -- Хочешь сказать, что постепенно... -- Да. Скифы еще не знают, чего можно добиться медленным давлением шаг за шагом. Рус поднялся, разговоры оборвались. Все взоры были на огромной фигуре варварского князя. Он сказал громким мужествен