ольно зацепился за чудовищно толстые пластины грудных мыщц. Грудь Варяжко стала еще шире, и выглядела так, будто под кожу одел массивные латы. А руки Варяжко, похожие на бревна, рельефно вздувались мышцами, толстыми, как у тура, жилами. С пояса свисали два узких ножа, но и сами кулаки, размером с детскую голову каждый, выглядели тяжелыми и массивными как молоты. -- Прекрасно!.. Говорят, ты стал воином, но если кто вот так ломится как медведь через лес... Он оскалил зубы, хохотал. Еще двое крепких гридней сдержанно смеялись. В руках топоры, длинные ножи. Оба цепко держали дротики и следили за каждым движением пленника. Владимир плюнул ему под ноги. Слюна была красной, он только сейчас ощутил солоноватый привкус. Варяжко оборвал смех, сказал серьезно: -- Ты в самом деле настоящий воин! Никто бы не смог так долго... Но я знал твои повадки, потому послал за тобой всех, а с собой оставил лишь двоих. -- Но почему здесь? -- спросил Владимир хрипло. В голове гудело, но перед глазами перестало расплываться. Он снова видел отчетливо, а в мышцы возвращалась сила. -- Самое трудное,-- объяснил Варяжко.-- Ты ж пойдешь самым трудным для нас путем. И я оказался прав! Один сказал сдержанно: -- Потащим с собой? Или повесим его здесь? -- Проще зарубить,-- предложил второй. Варяжко сказал весело: -- Тиун, которого этот так обидел, умолял доставить сперва к нему. Он там приготовил то ли клещи, то ли длинный кол. Но так как тиун знает, что этот не поедет добровольно, то он ожидает, что привезем... гм... чуток измочаленного. Дружинник с топором удивился: -- Так чего мы ждем? Он взмахнул топором, намереваясь ударить плашмя. Владимир быстро достал его ногой в живот, одновременно развернулся и с хряском врубился локтем в раскрытый для крика рот второго. Там захрипело и забулькало. Его хватали за руки, стоял крик и ругань, потом мощно ударили в спину, а следующий удар потряс с головы до ног. Он почти не почувствовал, как Варяжно с силой ударил по лицу, разбив губы. -- Тварь,-- сказал Варяжко с отвращением.-- Все же сумел... -- Добьем здесь? -- Нет,-- сказал он резко.-- Теперь я сам хочу увидеть, что сделает с ним тиун!.. Но добавьте так, чтобы уже не смог шевелиться. Его били ногами, ножнами мечей, он слышал над собой довольное хаканье, а удары подбрасывали над землей. Наконец, уже не притворяясь, он ощутил, как над ним сомкнулась темная вода беспамятства. И все же сквозь тьму и отупение в теле смутно чувствовал как волокут по земле, вскидывают на коня. Голова разламывалась, в глазах была кровь. Он цеплялся за ненависть, чуял -- она не дает утонуть во тьме. Варяжко не трус, но привел с собой целую толпу. Толпой напали на одного. Нет ничего подлее, чем когда толпа бьет одного. А подлецы не должны топтать ту же землю, по которой ходят отважные. Они ехали к веси весело, передний затянул песню. В ушах Владимира стоял грохот, на миг потерял сознание, а когда открыл глаза, перед ним вместо каменистой почвы проплывала вытоптанная трава. Рядом покачивается в стремени добротный сапог. Подошва на двойной свиной коже, без каблука, как принято в Киеве, зато шпора как у петуха -- острая и с загнутым концом. Сознание мутилось, но он знал, что когда привезут во двор тиуна, уже не быть живу. Сапог при скачке задевал по лицу, а руки бессильно болтались рядом. Когда конь проезжал мимо смутно маячившего в темноте бурелома, Владимир схватил сапог обеими руками и с силой воткнул шпору коню в бок. Бедный зверь завизжал, рванулся, будто им выстрелили из гигантской пращи. Владимир свалился, больно ударился о землю, но в два прыжка вломился в кусты, пробежал, хромая и хватая воздух разбитым ртом. Сзади были крики, дикое ржание, ругань. Конь, как и надеялся Владимир, рванулся прямо перед собой и вломился в раскоряченные выворотни. Если и остался цел, то всаднику не повезло. А если уцелел и тот, то не сразу выберется, пока объяснит другим, что случилось, если сам поймет, а потом будут все гнаться в потемках, оступаясь и напарываясь на коряги, падая в ямы... Хрипя и сплевывая кровь, он бежал, падал, поднимался и снова бежал. Перед глазами колыхалась кровавая пелена. В голове кровь стучала так сильно, что вот-вот должна брызнуть через глаза и уши. От боли натыкался на деревья, всхлипывал и кривился так, что все лешие разбежались бы в страхе, попадись на дороге. В боку кололо острой болью, словно там торчал нож. Он невольно хромал, наступая на правую ногу, а когда поднес ладонь к глазам, в слабом свете луны видел как потемнела от крови. Варяжко -- опытный воин и следопыт, почует запах крови, отыщет след и начнет погоню. Но не среди ночи, сказал он себе мрачно. А многое может случиться между ложкой супа и губами. Глава 25 Холодная вода реки остудила, а боль от ушибов приутихла. Он долго брел по течению, наконец свалился на мелководье. Тьма снова затмила сознание, а когда очнулся, едва не вскрикнул от ужаса. По ногам плескала ледяная вода. Прямо перед ним шевелились страшные темные нити, похожие на пальцы мертвяков. Оглянулся, сзади темнели ветви, за ними был слабый мерцающий блеск. Похоже, даже в безсознательном виде он еще полз, пока не забрался в укрытие под опущенные к самой воде ветки могучего явора. Бесшумно пролетела сова, звезды на миг исчезли, над миром стояла торжественная тишина. Спустя долгое время сонно плеснула рыба, и снова тишь. Даже собаки не лают, и, похоже, его уже не станут искать до самого рассвета. Небо посветлело, край земли заискрился оранжевым. Владимир не видел, как снизу метнулась огненная стрела, но в небе вспыхнуло облачко, сперва краешек, затем занялось целиком. Он осторожно поднялся из лопухов. Угрюмый бревенчатый сруб, в таких держат полон, темнеет как огромная глыба на той стороне улицы. Далеко прошла заспанная баба с ведрами на коромысле, у колодца еще две -- размахивают руками, смеются, платья будто корова жевала, а из-под платков выбиваются спутанные руками дружинников волосы. Владимир неслышной тенью перебежал окрытое место, громко постучал в дверь. Послышались неторопливые шаги: -- Кто там? -- Открывай скорее,-- крикнул Владимир с нетерпением в голосе. -- Кому? -- потребовал страж. -- Владимиру, конечно! -- крикнул он с еще большим нетерпением. По ту сторону ахнули, звякнуло, словно страж уронил ключи. Потом заскребло по железу, а голос взволнованно бормотал: -- Не может быть!.. Быть такого не может... -- Может,-- рявкнул Владимир,-- открывай быстрее, улитка! -- Отпираю, отпираю... Руки трясутся, будто курей крал. Вы там глядите, чтоб не ушел! Говорят, зверь лютый, почище василиска заморского. -- Не уйдет. Лязгнуло, слышно было, как замок с грохотом упал на земляной пол. Ключарь возился, кряхтел, затем дверь дрогнула, начала отворяться: -- Где он там, лихой Владимир? -- Сейчас узришь. -- Кто б подумал, что Владимир... Он толкнул тяжелую створку, страж отступил, глаза его сперва заглянули через плечо Владимира, отыскивая связанного, потом спохватился и уставился на Владимира. Владимир нехорошо усмехнулся. Он знал как выглядит со своим разбитым лицом, когда едва видит левым глазом, и страж побледнел, повесил голову, разом все поняв. Владимир повернул его за плечи, толкнул в спину. По обе стороны короткого коридора было по две двери. Возле одной страж обреченно остановился: -- Здесь твой друг. -- Открывай. Страж погремел ключами, а когда с металлическим лязгом отодвинул засов, Владимир придержал его за плечо: -- Олаф, это я! Не убей случайно. Он толкнул ногой дверь, отскочил. Из темного помещения пахнуло ветром, а на пороге во мгновение ока оказался обнаженный до пояса, наполненный бешенством, золотоволосый викинг. Страж ахнул. Викинг рычал, в глазах была жажда убийства. Даже Владимира поразило, что Олаф уже без пут. Обрывки веревок намотал на стиснутые кулаки, придавая им добавочную крепость. -- Привет,-- сказал Владимир, он кивнул стражу,-- заходи. -- Ты... не убьешь меня? -- Если не скажешь, где сейчас Варяжко. Страж сказал торопливо: -- Вчера с вечера засели в корчме. Похоже, пили всю ночь. Наверное, и сейчас там... За этим викингом должны были придти оттуда. Олаф прорычал: -- Ладно, заходи. Там остались помои, которые ты принес! Страж вдвинулся в каморку. Он все еще не отрывал глаз от лица Владимира: -- Лучше бы ты убил меня. Хотя нет, это же ты. Тридцать лет тому здесь прошел твой отец, он тоже... До сих пор одни зеленеют, когда вспомнят, другие от хохота рачки лазают. Владимир молча запер дверь, небрежно швырнул ключ в кадку с водой. Ярость в глазах Олафа быстро сменилась острым любопытством: -- Быстро ты вернулся. -- Долго ли умеючи? -- Умеючи -- долго,-- отпарировал Олаф.-- Что с твоей мордой? -- С печки упал. Возьми его нож. Викинг прорычал: -- Мой меч наверху! Я даже видел в какую дверь унесли. Кстати, ты вообще-то зря пришел. Я бы и сам освободился, еще бы и всех передавил! Молча, двигаясь как один человек, выбежали в сени. Олаф первым заспешил к двери вовнутрь. Владимир хромал следом, но, странное дело, рядом с Олафом ощутил прилив сил, даже ушибы перестали ныть, словно от викинга перелилась часть его дикой силы. Дверь открылась без скрипа. Пуста, а на лавках оружие. Владимир вздохнул, выплюнул коричневый сгусток крови. Там не только меч Олафа, но и боевые топоры, два меча, акинак, три щита, лук и колчаны со стрелами... -- Я знаю, где корчма,-- сказал Олаф люто.-- Пойдем и убьем их всех! -- А сколько их там? Олаф оскорбился: -- Зато нас -- двое! Владимир покачал головой, но в шее кольнуло болью, а левый глаз раздражающе заплыл так, что смотрел как печенег в узкую щелочку. В ушах звенели невидимые комары. Неожиданно, усталость виной, махнул рукой: -- Пойдем. К черту так вот цепляться за жизнь... Из дома выскользнули задворками, огородами перебежали, пригибаясь и прячась за яблонями и кустами малинника, к корчме. Олаф, лязгая зубами от предвкушения жестокого боя, когда смоет кровью позор плена, вскочил на крыльцо, длинный меч уже блеснул как оскаленные зубы. Владимир не стал оглядываться, теперь уже скрываться нечего, все равно сейчас услышат, ухватился за перила, поспешил, хромая, следом. Угрюмый корчмарь сам подавал киевским дружинникам на столы хмельной мед, пиво, окорока, жареное мясо, сыр. Единственный работник свалился от усталости, а у печи теперь хлопотала жена хозяина. Была еще и дочка, но ту корчмарь прятал у родни в соседней веси: неровен час, загулявшие дружинники сгвалтуют девку, потешат плоть, а им слова не скажешь -- княжеские люди! Их было восьмеро, крепких и могучих мужей, с широкими плечами и суровыми лицами. Пили мрачно, почти не разговаривали. Все сказано было вечером, когда вернулись без проклятого ублюдка, бастарда, байстрюка! А уже был в руках. Сразу бы убить, но вот тебе и продлили сладостный миг победы, поглумились над ворогом. Их послали из Киева две дюжины, лучших из лучших, так великий князь и сказал им, а теперь всего восьмеро... А сколько останется завтра? Этот волчонок живуч, кто думал, что в нем столько живучести, когда все, казалось, для него было потеряно... Один из дружинников, Пивень, пробормотал в глиняную кружку: -- Я бы не шелохнулся. -- Что? -- переспросил другой, Выворотень, в самом деле походий на выворотень могучего дуба, широкий и раскорятистый. -- Если бы меня вот так... Поймали полуживого, избили до потери паморок, а потом бросили поперек седла. Это не человек! -- А кто, вовкулак? -- Ты не шуткуй. Он же не простого рода. С одной стороны -- неистовый Святослав, а с другой -- неведомая ведьма. Явилась ниоткуда, неизвестно куда и делась. На другом конце стола стало тихо. Пивень ощутил на себе настороженные взгляды. Суровые лица, обветренные, как придорожные камни, почти не изменились с того дня, как пошли по следу байстрюка, разве что чуть запали щеки да появились морщинки усталости у рта, но Пивень видел в запавших глазах тоску и скрываемую тревогу. Они были лучшими, сами знали, а шли всего лишь по следу двух беглецов. Но вышло на охоту две дюжины, а осталось восьмеро. Еще с ними девятым Варяжко, что один стоит десятка воинов, но все-таки... -- Ладно,-- прервал третий дружинник. Он был на полголовы выше других, но долговязым не казался: в плечах таков, что приходится в дверях разворачиваться боком, а длинные руки достают пиво на любом конце стола.-- С нами Варяжко, а еще не родился человек, чтобы мог с ним схлестнуться и уцелеть. -- Да,-- согласился Пивень нехотя,-- сильнее Варяжко нет на Руси человека. Но ежели он не захочет сражаться с Варяжко? Снова повисло тягостное молчание. Потом в сенях послышался топот. Дверь вздрогнула и, вместо того, чтобы со стуком удариться о стену, рухнула с таким грохотом, что с балок посыпались лохмотья сажи. В дверном проеме возник обнаженный до пояса человек. В обеих руках были мечи: в правой -- длинный двуручный, в левой -- скифский акинак. Лишь краткое мгновение он смотрел налитыми кровью глазами на пирующих. Запекшаяся кровь пламенела на скуле, под глазами синели кровоподтеки, а на груди осталась короста от ожогов. Он оскалил зубы в хищном оскале, и дружинники, похолодев, увидели, как из уголка дергающегося рта побежала желтая, как у коня, пена. -- Один! -- крикнул он страшным голосом.-- Прими это мясо! Никто не успел шелохнуться, от страха как приморозило к полу и столу, а он прыгнул прямо с порога немыслимо далеко. Мечи словно исчезли из его рук, только засверкало нечто серебристое, похожее на паволоку, да жуткое вжиканье в воздухе слилось в сплошной свист. Двое сразу уронили на столешницу разрубленные головы. Викинг ревел и рубил, дружинники вскочили и пытались отбиваться, никто не пытался даже сделать выпад, а тут в проеме на миг показался другой, страшно сверкнул глазами, в них была смерть, и тоже бросился в сечу, хромая и выкрикивая что-то сквозь зубы. Корчмарь попятился, его спина вжалась в бревна. Лязг железа и крики раненых наполнили помещение. Уцелевшие перевернули столы и пробовали отбиваться, но викинг легко запрыгнул наверх, рубил оттуда, а черный бастард двумя точными толчками достал концом меча, как копьем, двоих, и те выронили топоры. -- Руби! -- рычал Олаф.-- Кровь!.. -- Получите,-- сказал Владимир с ненавистью. Он рубил люто, все тело занемело, и даже если сейчас получал раны, то не чувствовал, а сила взялась ниоткуда, и он щедро выплескивал в быстрых ударах меча.-- Вы пришли... за головами... так подставляйте же и свои... Внезапно он услышал хриплое дыхание. Ноги скользили по липкой крови, воздух был спертым, чадным. Он вытер лоб тыльной стороной руки, меч не выпустил, и понял, что слышит свое дыхание. Под столом шевельнулось, он с силой ткнул мечом во что-то мягкое, и оттуда донесся короткий всхлип. Все столы были перевернуты, кровь забрызгала даже стены, на полу разбросали руки люди в кольчугах, кожаных латах со стальными пластинами. Кровь хлестала как из забитых на бойне быков. Олаф сидел на полу, прислонившись к стене. Лицо было бледно, с правой стороны от уха текла густая кровь, пузырилась. Шея и плечо были в крови, как и вся грудь. Владимир в два широких шага оказался рядом, ухватил голову друга в обе ладони. Тот взглянул ему в глаза, и Владимир ощутил озноб, даже у Олафа не видел раньше таких ярко-синих глаз, с которыми не сравнится самое яркое небо. Викинг прошептал как умирающий селезень: -- Не торопился, змей... -- Разве я был нужен? -- удивился Владимир.-- Появись раньше, я бы испортил тебе все удовольствие. -- А сейчас? -- Я тебе нужен только, чтобы перекинуться словцом,-- продолжил Владимир. Он чувствовал, как грудь викинга раздувается. Он все еще осторожно ощупывал голову, но постанывать перестал.-- Встать сможешь? Олаф оперся на его плечо, поморщился, медленно поднялся на ноги: -- Кто-то шарахнул булавой... Сволочь, прямо в ухо. Он зарычал, восстанавливая в памяти схватку, глаза снова стали безумными. Владимир тряхнул головой, красный туман начал рассеиваться. Тело еще дрожало, он чувствовал как в висках трепещут крохотные жилки. -- Неужто... все? -- спросил он неверяще.-- Олаф, а где остальные? Олаф проревел, зубы лязгали как у припадочного: -- Здесь все... окромя... Варяжко... Безумие медленно покидало его перекошенное лицо. Он пошел по кормче, осматривая сраженных. Владимир дышал тяжело, однако ликующее чувство едва не заставило завопить от ослепляющего счастья. -- Ты уверен? -- Я их всех как облупленных... В углу было шевеление. Владимир быстро шагнул, ухватил за волосы рослого немолодого дружинника. Пальцы почти содрали кожу вместе с волосами, но устрашенный дружинник не пикнул: из глаз черноволосого смотрела сама смерть. Сильная рука подняла с пола, страшный голос прогремел обрекающе: -- Как зовут тебя, тварь? Дружинник морщась от боли, прохрипел перекошенным ртом: -- Выворотень... княже. Владимир начал чувствовать боль в руке, кто-то успел ударить, да и все тело заныло, напоминая о зверских побоях. Олаф пинком заставил подняться еще одного, целого, только сбитого с ног. Страшные глаза пронзили Выворотня как два острых ножа: -- Ты знал, за кем идешь? -- Да,-- прохрипел Выворотень.-- За сыном Святослава. Ты... Он не договорил, в глазах было ожидание смерти. Владимир сильно тряхнул за волосы: -- Хочешь умереть? Нет? Тогда слушай. Ты снимешь пояс с мечом. Ты никогда не возьмешь в руки боевой топор. Ты будешь оставлять ножи, когда выйдешь на улицу!.. Если не сделаешь, ты умрешь. Понял? Выворотень, наполовину задушенный, прохрипел: -- Да... Владимир отшвырнул его в угол. Олаф злорадно скалил зубы. Его синие глаза не отрывались от другого уцелевшего в бойне. Когда Варяжко взялся прижигать его для забавы огнем, этот дружинник, его звали Пивнем, хмуро отвернулся. Тогда еще Олаф понял, что воин предпочел бы его убить, но изгалянье над пленным не одобряет. Этот Пивень был сбит, когда меч Олафа срубил соратнику голову, а его задел плашмя, и оглушенный Пивень пришел в себя, когда резня закончилась. Олаф видел, как в глазах воина загорелся огонек стыда и жажды отомстить или умереть. Его топор лежал прямо перед ним, и Олаф сказал почти доброжелательно: -- Бери, бери! Нас двое, и вас двое. Пивень провел языком по внезапно пересохшим губам. В корчме стоял на ногах, даже не раненый, Выворотень. А черноволосый, за которого им обещали плату, морщится и явно бережет правую руку. -- Ну же? -- сказал Олаф. Он нагнулся, подхватил топор за лезвие и подал Пивню рукоятью вперед.-- Бери!.. Споем песню смерти!.. И красною кровью своею напоим свое железо... Резная рукоять оказалась почти возле пальцев, и Пивень поспешно отдернул руку, словно Олаф протягивал раскаленную в горне болванку. Топор с лязгом упал на пол. Пивень побелел, ибо внезапно понял как близко оказался от неминуемой и быстрой смерти. Владимир уже уходил, с порога обернулся: -- Где Варяжко? Дружинники переглянулись. Глаза Владимира хищно сузились, а Олаф потянул воздух сквозь зубы, грудь его медленно увеличивалась в размерах. Выворотень сказал угрюмо: -- В прошлую ночь он ходил к ведунье. Он замялся, и Пивень добавил с заметной злорадностью в голосе: -- У той две дочки младые. Нам на рассвете быть в седлах, а сам... Уже и третьи петухи охрипли! Владимир кивнул, Олаф метнулся к выходу. Пока стоял у костра, узнал и запомнил где чей дом. Владимир грозно поглядел на корчмаря, дружинников, окинул грозным взором залитое кровью помещение, а в следующеее мгновение исчез. Сам считал, что из-за побоев двигается как больная черепаха, но дружинникам показалось, что он исчез как призрак. Выворотень на подгибающихся ногах подошел к корчмарю: -- Налей. -- Пива? -- Чего-нибудь покрепче. Руки его тряслись, он вылил себе на грудь половину кружки. Перед глазами с бешеной скоростью мелькали картинки, где блестело железо, страшно вскрикивали раненые, и тут же умирали. Его соратники! Когда поставил кружку, корчмарь хмуро наблюдал, как Выворотень медленно расстегнул пояс, руки все еще тряслись, ножи в чехлах глухо стукнулись о дубовую лавку. Топор остался возле очага. -- Я дам за них три серебряных,-- сказал корчмарь, упреждая вопрос Выворотня.-- Время трудное, но если подождешь недельку... -- Давай сейчас,-- махнул рукой Выворотень.-- Я сегодня же уеду. Он взял монеты, а за спиной Пивень пробормотал со странной ноткой в голосе: -- Я хотел бы оказаться с ними. -- Все равно голову сломят,-- сказал Выворотень. -- Но если не сломят, то получат все, что захотят. Выворотень буркнул: -- Им никто не нужен. А Пивень добавил: -- А еще я хотел бы сам содрать с них кожу. С живых. Дверь за ними захлопнулась непривычно тихо. И даже крыльцо не скрипнуло, так уходили осторожно и вежественно. Корчмарь тяжело вздохнул. Сорок лет тому он тоже снял перевязь с длинным мечом и поклялся никогда и ни за какие пряники не брать в руки. Потому сейчас и жив. Правда, он сшибся с человеком, каких теперь не рождает мать-сыра земля. Странно, один из этих молодцов чем-то напомнил того противника. Неистового Игоря. Глава 26 Олаф снова пустился бегом, прыгал через плетни, топтал огороды, распугивал кур и гусей. Владимир зашипел от ярости, Олаф виновато застыл под стеной сарая, но кожа на спине викинга дрожала и дергалась как у коня, когда садится злобно гудящий слепень. Он повизгивал, его корчило, а зубы стучали как в ознобе. -- Да побыстрее же,-- простонал он.-- Вон уже мелькнул в окне одетый... А если успеет выскочить, да на коня? Владимир сцепил зубы. Во всем теле стегало болью, ноги передвигались с трудом, во всех мышцах стояла тяжелая боль, словно туда налили горячего свинца. Олаф снова обогнал, и в тот миг, когда подбежали к крыльцу, дверь распахнулась. Варяжко шагнул через порог, прищурился от яркого солнца. Он был уже в полном доспехе, меч на поясе, сапоги блестели. За ним виднелась полуголая девка с распущенными волосами. Глаза Варяжко расширились, он выпрямился и лапнул рукоять меча. Владимир торопливо размахнулся дротиком, отточенное лезвие наконечника пронеслось над плечом Олафа. Варяжко вздрогнул, его ударило в живот, лезвие погрузилось на всю длину, в тот же миг он со звоном выхватил меч... ...и топор Олафа ударил прямо в лицо. Владимир услышал жуткий хруст, во все стороны брызнула кровь. Олаф выдернул топор как из колоды, замахнулся, услышал хрип: -- Двое... на одного... -- А ты сколько привел? -- гаркнул Олаф. Бледный, как мел, он трясся, ударил снова, топор скользнул, но Варяжко все равно упал на колени. Кровь из разрубленного лица хлестала как из огромного кабана. Владимир подоспел, ударил ногой, целясь в рану. Варяжко опрокинулся на спину, а Владимир услышал в ушах звон, а в глазах замелькали красные мухи. Все еще не давая себя утащить в беспамятство, видел, как озверевший викинг рубит топором огромное тело, а то вздрагивает, дергается, и при каждом ударе раздается звон доспехов, и брызгают новые струйки крови. А потом он увидел, как земля стремительно бросилась навстречу. Упыри хватали за ноги, темная вода лилась в распахнутый для крика рот, заливала ноздри. Он задыхался, а когда выныривал из болота, видел почему-то вместо неба милое девичье лицо с большими серыми глазами. Они смотрели с любовью и печалью, он чувствовал протянутую руку, но ухватиться не успевал, вода тут же смыкалась, его утаскивали снова, он умирал, исчезал, а когда снова удавалось пробудиться и вынырнуть, то снова видел внимательные глаза, слышал нежный голос, мягкий и требовательный, даже успевал увидеть протянутые к нему руки. На этот раз его не утаскивали в черноту. Но вместо девичьего лица сверху расплывался серый потолок, тянулась длинная корявая балка с черными космами паутины, сплошь залепленная копотью. Он с трудом раздвинул застывшие губы: -- Где... Олаф? Послышались шаги, на него пахнуло запахом свежесваренного борща. Заслоняя балку, сверху появилось удивительно чистое нежное лицо. В нем было столько света и чистоты, что сердце Владимира радостно стукнуло. Это в ее глаза он смотрел, это за ее руки цеплялся! Светлые волосы выбивались из-под белого чистого платка. Глаза, пронзительно серые, оглядели смущенно и счастливо: -- Боги, слава вам! Спасибо, что дали ему такую силу. Голос ее был такой же чистый и нежный, прозрачный, как ключевая вода. Владимир прошептал: -- Ничего себе... сила... Где Олаф? Девушка сказала с легкой укоризной: -- Да на тебе места живого не было!.. Как еще на своих ногах сюда добрался? Она исчезла, шаги удалились. Хлопнула дверь, со двора донесся ее голос. Владимир быстро вспоминал как срубили Варяжко, потом в памяти был провал, черное болото, руки упырей... Видать, сказались побои, ночь в болоте, схватка в корчме, где тоже пару раз саданули по голове, а по боку, помнит, текла кровь, но в горячке драки не обращал внимания... Со двора раздался мощный голос, тут же заскрипело крыльцо. Владимир растянул губы в усмешке, по телу слышался зуд, кровь шелестела в жилах, спешно перетаскивая жизненную силу, залечивала, сшивала, затягивала раны и ссадины, растворяла кровоподтеки, сращивала хрящи и кости, наполняла силой. Дверь хлопнула, в светлом от солнца дверном проеме возникла гигантская темная фигура с золотыми волосами до плечей. Солнце играло в них, прыгало как золотые искорки в небесном костре. -- Очнулся? -- выкрикнул Олаф. Он в один огромный прыжок оказался возле Владимира. Синие глаза с такой тревогой впились в его лицо, что Владимир удивился: -- Что-то стряслось? Олаф ахнул: -- Ты четыре дня не приходил в себя! Я уж думал: все, придется копать для тебя яму, а ты вон какой огромный, как корова, только еще длиннее. Владимир прошептал: -- Четыре дня... Долго же я... Как же ты не ушел сам? Олаф засмеялся: -- А кто бы дичь мне лупил по дороге в Царьград? Вот если бы ты научил меня из лука так же метать стрелы, как научил на коне... -- Сделаю,-- пообещал Владимир.-- Только бы ты с моей шеи слез. Как Варяжко? Здесь не опасно? Он поднялся с помощью Олафа, сел. Голова немного закружилась, перетерпел, потом звон утих, а сознание прояснилось. Помещение невелико, печь занимает треть комнаты, широкие полати, стол и две лавки, а на стенах пучки трав, мешочки с корешками, листьями. За единственныым окном ярко светит солнце, глаза с непривычки слезятся. Грудь туго стягивает повязка, на правой руке тоже завязана тряпица, там пощипывает и зудит. Олаф улыбался победно: -- От кого опасно? Мы разбили в пух и перья весь отряд, что послал твой конунг киевский. Никого не осталось! Те двое явились и утащили своего ярла, чтобы похоронить по своим обрядам. Я их хотел было еще заставить кровь смыть с крыльца, да хозяйка воспротивилась. Ну, а местные... Тиун, который грозился с тебя шкуру спустить, теперь в лесах хоронится. Он придержал Владимира, тот осторожно спустил ноги на пол. Под повязкой зуд усилился. На пороге появилась девушка. В открытом сарафане, теперь волосы распущены, а голову украшал венок из красных цветов. Что-то это означало, вспомнить бы, но в голове гул, в ушах комариный писк, перед глазами время от времени вспыхивают огненные мухи. Все же она красива настолько, что у Владимира снова пересохло во рту. На миг показалось, что пришла сама лесная богиня. -- Кто ты? -- прошептал он. Она улыбнулась одними глазами: -- Ежели невтерпеж, сними. Но не расчесывай. Загноится, будет хуже. -- Ты прямо зришь,-- сказал Владимир с неловкостью,-- о чем я думаю. Ведунья? -- Так кличут мою маму,-- ответила девушка, голос ее почему-то дрогнул.-- Она и выхаживала. А я только так... помогала. Владимир сказал искренне: -- Без тебя бы я не выбрался. Олаф, когда сможем ехать? -- Хошь выйти? -- предложил Олаф.-- Я отобрал нам четырех коней. Два под седла, два в запас. Остальных пригнал сюда, пусть продадут или еще что. Денег у нас маловато, а заплатить чем-то да надо. Ну, конечно, я вывернул их карманы, пошарил в калиточках... Путь у нас долог, даже серебряная монетка пригодится. А коней тут либо продадут, либо еще что. Не кони -- звери! Днем его поили и кормили в постели, нежные, но сильные руки меняли повязки, разминали стонущие мышцы. Но молодая кровь яро заживляла раны, ссадины покрылись коркой на глазах, и уже на следующую ночь дочь ведуньи осталась согреть его постель своим телом. Олаф от безделья истыкал стрелами стену сарая. Еще больше стрел ушли мимо, у этих славян не сараи, а собачьи будки, пальцы покрылись кровавой коркой, даже несмотря на рукавичку из бычьей кожи. На третий день Владимир взобрался на коня. Голова кружилась, но он чувствовал, что сможет продержаться в седле с десяток верст. Дочь ведуньи стояла на крыльце. -- Все-таки уезжаешь? -- Надо,-- ответил он, проклиная свою слабость. В ее глазах блеснули слезы. Подбородок задрожал, но она попробовала улыбнуться: -- Тогда езжай. Но если вдруг захочешь вернуться... не раздумывай! Он подъехал к воротам. Она сбежала с крыльца, открыла тяжелые створки. -- Прощай. -- Прощай,-- ответила она тихо. Внезапно обняла коня за шею, поцеловала в бархатные ноздри и сказала жалобно: -- Если он вздумает вернуться, ты, пожалуйста, скачи как ветер! Тебе до конца жизни будет отборное зерно и ключевая вода. Олаф щадил друга, конь под ним шел ровным шагом. Владимир стискивал зубы, каждый толчок отдавался болью, но уже к полудню то ли тело от усталости перестало чувствовать, то ли выздоравливал очень быстро. У Олафа в седельном мешке отыскались две ковриги хлеба, головка сыра, копченое мясо, сушеная рыба. Перекусили, дали коням отдых, и снова степь поплыла под ними, а потом и понеслась вскачь. Владимир внезапно вспомнил: -- Варяжко где закопали? -- Ваши боги знают,-- отмахнулся Олаф.-- Те два олуха унесли! Все-таки их ярл. -- А старая ведунья где? -- поинтересовался Владимир.-- Я ни разу ее не видел. Как и вторую дочку. Олаф на скаку весело крикнул: -- Да и я бы не отказался увидеть... вторую дочку! Как хоть звали твою красавицу? -- Не знаю. -- Не знаешь? -- удивился Олаф.-- Это только у вас на Руси можно вот так, даже не спросив имени. У нас принято называться сразу. Владимир долго скакал молча. Олаф видел, как друг хмурится, на лбу двигаются морщинки. Глаза были устремлены в одну точку где-то между конских ушей. Наконец Владимир сказал неожиданно: -- Все-таки надо было увидеть его могилу. -- Зачем? -- удивился Олаф.-- Чтобы наплевать? Или сплясать сверху? -- Нет. Просто Варяжко... Его мало убить. Его нужно еще и закопать. Поглубже! Еще через два дня он подстрелил зайца. Олаф пришел в восторг, а когда Владимир на следующий день сумел одной стрелой сразить молодого подсвинка, он сам ощутил в себе достаточно сил, чтобы не слезать с коня хоть сутки. Олаф учился на скаку метать дротик, пересаживаться с коня на коня, даже пробовал бросать волосяную петлю. Степь перед ними тянулась бескрайняя, одинаковая, и если бы не яркое солнце днем, а ночью звезды, всю жизнь могли бы блуждать по ее просторам. Однажды Олаф попал стрелой в большую толстую птицу. Она пыталась убежать, волоча стрелу, он догнал на коне и добил дротиком. Вечером, когда остановились на ночь, он сам ощипал, потрошил, разделал, донельзя гордый первой добычей. Не просто попал из лука, а стрелял с седла! Владимир лежал у костра, взор блуждал по звездному небу. В груди расплывалась как легкий туман непонятная тоска. -- Какая страна,-- сказал Олаф с восторгом.-- Мы едем уже десятый день, а еще не встретили ни души! Только высокая сочная трава, синее небо над головой, и бесконечная даль. Да еще белеют кости больших зверей, с которых мелкое содрало мясо... Мы сидим у костра, а над нами миллионы костров в черном небе, и когда наш костер догорает, волки подбираются совсем близко, и я слышу как разговаривают о нас. И понимаю, что жалуются луне на свою волчью жизнь. Я люблю эту ночь, наших коней, что подходят к костру и внимательно смотрят на нас, словно хотят сказать что-то важное. Им одиноко в ночи, они в этой дикой земле тоже люди... или мы -- кони. Владимир сказал удивленно: -- Олаф, да ты певец! Олаф отмахнулся с великолепным высокомерием: -- В моей стране нет викинга, который не умеет слагать песни. Это не викинг, если знает оружие, но не способен сложить вису. А об этих землях как не сложить? Зря мои отцы ее не завоевали для себя. Придется это сделать мне. Владимир нахмурился: -- А вот те шиш. Эти земли уже завоеваны. Моим прадедом. Отныне и навеки! Олаф засмеялся: -- Вольдемар, ты еще не знаешь, что нет земель, завоеванных отныне и навеки? Всегда сильные народы на богатых землях жиреют, их завоевывают другие... И так до бесконечности. Так говорят скальды. -- Дурные твои скальды. Дрофа поджарилась? -- Какая дрофа? -- Эту толстую пташку так зовут. Смотри, уже подгорает. Ели молча, он даже забыл похвалить Олафа. Какая-то черная кошка незримо пробежала между ними, и спать легли тоже молча. Однако в ночи он долго лежал с открытыми глазами. Звезды смотрели холодно и равнодушно, трепещущие языки пламени изредка выхватывали красный силуэт пасущегося коня, тот исчезал как призрак, растворялся, а потом внезапно из темноты высовывалась огромная морда. Бархатные ноздри обнюхивали лицо Владимира, и удовлетворенный конь снова исчезал непривычно бесшумно. Глава 27 Лес впереди был непривычно желтым, только изредка поблескивали красные, будто капли крови, кроны. Но солнце все еще жжет плечи, ибо все ближе и ближе к теплым морям, к жарким странам, куда птицы летят на зиму. Олаф вырвался вперед, Владимир услышал его удивленный свист. Конь викинга стоял на холмике, Олаф махал рукой. Впереди земля понижалась, а дальше катила широкие волны огромная река. Дальний берег едва выступал в странной дымке. Так зеленели такие же вербы, яворы, но по спине пробежала дрожь: там чужие земли! -- Надо по течению,-- предложил Олаф.-- Народ везде сидит по рекам. Погадил и -- смыло. Снова погадил -- опять чисто. А там и лодочника сговорим. -- Сговорим -- это как? Сопрем лодку? -- У тебя в кошеле что-то звенело,-- напомнил Олаф.-- А одна монета звенеть не будет. -- Да и у тебя что-то звякало... Тихо! За дальним гаем взлетела стая ворон. Каркали раздраженно, кружили в синем небе, явно выжидая, когда можно будет тяжело опасть на прежнее место. -- Что-то согнало с падали,-- заметил Олаф с великолепным равнодушием.-- Ты слишком... -- Олаф, по рекам не только селятся. Гляди какие колеи повыбиты! И трава по берегу не растет, почему? Землю копытами утоптали, прямо камень... Вон даже с деревьев кору драли, нижние ветки посжирали. Думаешь, это у весян столько скота? Вороны кружились все ниже, наконец начали опускаться, исчезая за красными вершинками. Но небо словно бы просматривалось снизу как сквозь паутину, даже чуть пожелтело, словно заволакивала пыль. Олаф напряженно вслушивался, но лицо Владимира внезапно перекосилось. -- Уходим! -- крикнул он не своим голосом.-- Во весь опор! Кони послушно ринулись по вытоптанной земле. Стук копыт слился в сплошной монотонный гул. Под конским брюхом замелькала серая полоса. Встречный ветер рвал губы и выдавливал глаза. Олаф пригнулся, его золотые волосы полоскало по ветру вместе с коричневой конской гривой. Владимир изредка ловил на себе его вопрошающий взгляд, но не оборачивался, пришпоривал коня. Впереди показалась редкая поросль деревьев, попробовать бы спрятаться, но с тоской понимал, что если бы по ту сторону гая мчались киевские дружинники, в их тяжелых панцырях да еще на своих громадных боевых жеребцах, то можно бы успеть... Деревья были прямо перед ними, он уже ощутил запах опадающих листьев, сзади раздался конский топот, визг, и тут деревья понеслись по обе стороны. Тропа была широкая, деревья стояли редко. Олаф поравнялся, крикнул: -- Что за люди? -- Печенеги! -- ответил Владимир. В его глазах был страх. Олаф лапнул рукоять меча. -- Не отобьемся? -- И не мысли,-- крикнул Владимир.-- Забросают стрелами... или сдернут арканами. -- А уйти? -- У них кони не подкованы! Олаф сказал "ага", поняв наконец, почему так странно стучат копыта. Он слышал даже среди скал о диких народах, которые не подковывают своих лошадок лишь потому, что это позволяет им бежать чуть-чуть быстрее подкованных. А чуть-чуть и есть разница между жизнью и смертью. Владимир внезапно резко бросил коня вниз по берегу. Олаф крикнул: -- Ты чего? -- Проверим, в самом ли деле умеешь плавать! Конь под Олафом заупрямился. Вода бурлила, омывая копыта, дальше не шел. Течение было сильное, а вода сразу от берега казалась смертельно темной, недоброй. -- Может, с конями? -- крикнул Олаф. -- Это печенеги! -- крикнул Владимир.-- Они коней ценят больше, чем людей. Быстрее! Сам он соскользнул с седла, вода приняла без плеска, а вынырнул лишь за три сажени. Олаф выругался, все слишком быстро, можно бы попробовать и подраться, хотя о печенегах слышал столько страшного, что кровь в самом деле стынет в жилах. Конь под ним шатнулся, когда он с силой отпихнулся с седла ногами, едва не достав плывущего друга в длинном прыжке. Вода обожгла как огонь, дыхание перехватило. Он вынырнул, ошалелый, будто выскочил из проруби, а мокрая и гладкая голова хольмградца, блестящая, как у тюленя, мелькала среди волн далеко впереди. Олаф с руганью начал поспешно резать воду длинными взмахами. Рядом сильно шлепнуло, словно вскинулась рыба, потом шлепнуло чуть дальше, а затем его сильно толнуло в плечо. Владимир плыл все еще впереди, а позади дикие косматые люди носились по берегу на лохматых уродливых лошадках, похожие на котов, что боятся замочить лапы, визжали тонкими злыми голосами. Несколько человек прямо на полном скаку, хотя могли бы остановиться и прицелиться, метали стрелы. Рядом дрались из-за оставленных коней. Один торопливо снимал седло, в руке другого блеснул нож. Олаф перестал оглядываться, ибо хольмградец все еще впереди, а они уже почти на середине реки. Наддал, холодная вода уже не холодная, это у него на родине холодная, голова хольмградца и блестящие плечи начали медленно приближаться. Владимир оглянулся, лицо изнуренное. наддал как мог, но Олаф догнал, пошел рядом. -- Ну что? -- спросил он горько.-- У меня на коне осталось все. Даже меч. Владимир выплюнул воду со словами: -- Но ты жив. -- Но у меня там меч! -- Лучше он, чем ты. Олаф в ярости ударил по воде. Брызги взметнулись до небес: -- А что я без меча? -- Значит, ты при нем, а не он при тебе... Олаф со злости ушел под волну, не дело отважного викинга состязаться в игре слов. Белое тело мелькало на малой глубине, изгибалось как гигантская рыба, дробилось на блики. Владимир заработал руками и ногами чаще. Холодная вода уже начала сковывать мышцы, а берег еще далеко. Олаф вышел первым, согнулся, упершись ладонями в колени. С него текло как с большого пса. Владимир видел, как викинг жадно хватает ртом воздух, но когда под ногами ощутило