Голубые глаза потемнели: -- Я пошел собираться? -- А ты свободен? -- Договорюсь с Вепрем. Теперь, когда ты при всех обозвал отцом-батюшкой, он хоть и рычит, но готов для нас на большее, чем для самого императора. Олаф вернулся хохочущий. Владимир сжавшийся как зверь перед прыжком на добычу, чувствовал, что прыгает все же в темноту, где то ли его когти вонзятся в мягкое и теплое, то ли рухнет в глубокую яму на острые колья. -- Стряслось что? -- Да нет, рассказывали, как сенатор Церетус однажды попросил нашего Вепря привезти ему крокодиловы сапоги. Тот пообещал, наш Вепрь на всякий случай со всеми в дружбе, но прошел месяц, другой, третий, а сапог все нет и нет. Сенатор послал узнать, а ему говорят, что Вепрь со своей манипулой давно отбыл на берег Нила. Сенатор ждал-пождал, а потом сам отправился за Вепрем. И видит: оба берега Нила устланы трупами крокодилов! Большими и маленькими, толстыми и тонкими. А бравые этериоты ныряют в волнах, Вепрь мечется по берегу и орет, орет... Тут как раз посреди реки один взмахивает дубиной, лупит, еще и еще, потом плывет к берегу, тащит что-то, пыхтит, рожа красная. Вытаскивает на берег огромного крокодила и кричит в отчаянии: и этот без сапог! Владимир скупо улыбнулся, Олаф старается развеселить, но в животе все равно тяжело, будто там мельничный жернов. -- Отпустил? -- Да, но велел опять по возвращении явиться к нему. Хочет увидеть, в каком виде вернемся. Что-то подозревает, зверюка! Владимир откинул крышку сундука. Олаф фыркнул, брезгливо отшатнулся от кучи тряпья: -- Все твое богатство? -- Теперь и твое,-- бросил Владимир.-- Одевайся. Не можем же пойти к тому купцу при всех доспехах? -- Почему? Ах да, дурацкий вопрос. Но в этом тряпье... Он бурчал, но одевался быстро. Одежда не новая, но пристойная. Не привлекающая внимания, простая, обычная одежка ромея, не богатого, но и не бедного. И достаточно просторная, чтобы укрыть не только доспехи, но и оружие. -- Все предусмотрел,-- ворчал Олаф.-- Боги Асгарда, как ты живешь? -- Погоди,-- буркнул Владимир.-- Еще не все. Заранее морщась, сейчас посыпятся шуточки, он вытащил припрятанный горшочек. Непонимающий Олаф смотрел вытаращенными глазами, как хольмградец зачерпнул что-то вроде дегтя, начал пачкать рожу. Когда уже половинка лица стала черной, он не выдержал: -- С дерева грохнулся? Что творишь? -- Куда идем, там меня признают быстро. -- Но... с твоей-то рожей прикидываться эфиопом! Владимир продолжал размазывать снадобье, и Олаф умолк. Кожа друга стала темнооливкового цвета. И сам он, черноволосый и кареглазый, как нельзя больше походил на яростного вождя арабов или персов. -- А говорить по-ихнему можешь? -- съязвил он. -- Бисмилля,-- ответил Владимир,-- Аллагу акбар, а этого хватит. Нам бы только в дом войти. Он и оделся хоть по-ромейски, но так, чтобы принимали за араба, недавно поступившего на службу империи. Олаф качал головой, но глаза горели предвкушением приключений. На улице им показалось, что вместо раннего утра снова наступили сумерки. Белые и оранжевые стены домов вдруг стали серыми, мрачными, воздух влажной пленкой осел на лица. Одежда сразу отсырела, а на лезвиях упрятанных мечей скапливались крупные капли. Олаф выругался: над головой, задевая за крыши, волоклись грязные рваные тучи. Грома не было, гадко ворчало как у больной коровы в отвислом брюхе. Оба ощутили пограгивание под ногами. Волны били в далекий берег с такой мощью, что чувствовалось даже здесь, в центре Константинополя. Подошвы смачно шлепали по склизким от нечистот булыжникам. Все раскисло, тяжелый запах не рассеивался как обычно в разреженном воздухе, стоял как стена, и Владимир чувствовал, как нехотя подается под его напором эта отвратительная стена, а ей нет конца. Олаф ругался, злобно искал глазами с кем бы затеять ссору. Уже привык к синему небу и яркому солнцу, а тучи казались внезапным оскорблением этому сияющему миру и ему, Олафу, гордому сыну конунга. Запах свежевыпеченного хлеба смешивался с запахом конских каштанов и человеческих испражнений, из мясных лавок тухлым мясом пахло особенно сильно. Больше обычного полыхало жаровень перед входом в лавки, на широких железных листах трещали на скверном масле куски мяса, сильно сдобренные чесноком и травами, отгоняющими болезни. Утро перешло в такой же хмурый день, но шум проснувшегося города постепенно заглушил далекий грозный грохот волн. Да и Русский квартал был от залива на сто семьдесят стадий, отделенный не только центром города с его площадями и статуями, но и целым рядом массивных и величественных церквей. Олаф равнодушно слушал как лупят в медные доски звонниц, зовут к заутренней молитве, даже не поворачивал голову в сторону исполинских домов христианского бога, где из раскрытых ворот доносится гул голосов молящихся -- рабы! -- где вскрикивали их жрецы, отвечали помощники жрецов, верещал угодливый хор, вознесенный наверх. Все это терялось в смрадном дыме, где свечи и лампадки лишь намечались светлыми пятнами, а сам полутемный храм казался еще огромнее и таинственнее. Внезапно далеко впереди взметнулся клуб дыма. Владимир лишь бровью повел, Олаф вовсе не заметил: в столице пожары случаются часто, но дым ширился, поднимался к небу уже грозной черной стеной. В нем появился багровый оттенок. Олаф наконец поднял голову, ноздри вздрогнули пару раз: -- Нашли где жечь! -- А чем не нравится? -- спросил Владимир.-- Не наше, пусть горит. -- Да обходить далеко... -- Тогда вперед. Успеем проскочить. -- Там склады с прянностями,-- предупредил Олаф.-- Догадываешься, как провоняемся? Ветер иногда бросал клубы дыма, и встречные останавливались, кашляли, корчились, вытирали слезы. Деревянные дома будто взрывались изнутри. Головни взлетали с треском как хлопушки. Из окон каменных зданий дым валил черный, страшный, в нем чувствовался запах горелого мяса. Когда ветер поднимался снова, вспыхивал каждый угасший было уголек. Тучи пепла поднимались над целым кварталом. Ветер срывал мелкие огоньки с крыш и забрасывал на соседние дома, метал в окна, двери. Запах горелого человеческого мяса стал одуряющим. С грохотом рушились перекрытия домов, искры и огненные щепки взлетали и не падали, подхваченные ветром. Кружились, рассыпая искры, неслись в огненном смерче вдоль улиц. Владимир обмотал голову плащом. Уже через переулки пробирались к Славянскому кварталу. Олаф ругался, выл от боли и ярости. Латы раскалились, но хуже того -- сапоги от жара стянуло так, что едва не ломали кости. Он чувствовал как поранило ногу, под ступней хлюпала кровь, едва не закипая от дикого жара. Когда пробежали вдоль величественных мраморных дворцов, Владимир вскрикнул от удивления и жалости. Исполинские мраморные стены, доставленные морем из дальних стран, стали серыми, на глазах вздувались безобразными язвами. Пузыри лопались, вниз летела короста простой извести, в которую превращался от жара благородный мрамор. Величественные статуи покрывались язвами, оплывали как свечи на жарком солнце, и пьедестал засыпало известью. -- Боги...-- прошептал потрясенный Олаф.-- Как это может так гореть? Впереди с грохотом рухнул, рассыпая искры, огромный многоэтажный дом. Лишь на миг оба увидели доски и бревна торчащие из стен, которые раньше казались непоколебимыми и могучими как скалы Севера. Вспыхнули толстые мраморные колонны, и оказалось, что и дворцы, и колонны, и портики -- все состоит из связок длинных жердей и досок, едва-едва закрытых штукатуркой, украшенных гипсом, что издали выглядит так сурово и незыблемо. -- Весь город на деревянном креплении! -- вскрикнул Владимир потрясенно.-- Как у нас. Только мы не замазываем, мы без обмана... -- А у нас из настоящего камня,-- крикнул Олаф гордо. Он перепрыгнул горящее бревно.-- Тоже без обмана! Дома рушились, черный дым застилал дорогу. Страшно кричали сгорающие люди. Рушась, дом обнажал перекрытия, связывающие его с другим домом, и огонь жадно вгрызался в оголившееся дерево, к тому же давно просаленное и промасленное многими поколениями, пробирался во внутренности соседних домов, там сперва вырывался на свободу тонкими струйками, затем мощно и с торжествующим ревом взламывал стены, обрушивал крыши, хватал в объятия оцепеневших людей. -- Быстрее! -- кричал Владимир, он кашлял, тер слезящиеся глаза.-- Она вся такая!.. Здесь... все... Олаф задыхался от черного дыма, ноги сами отталкивались от горящей земли в длинных прыжках, он сбивал с ног обезумевших людей, что метались как овцы. не зная то ли пытаться что-то спасти, то ли бежать из огненного кольца, пока есть шанс спастись... Когда бежали через площадь, по головам и плечам больно стучали падающие с неба горящие головни. Олаф сыпал проклятиями, кожа на сапогах стягивала ноги хуже колодок палача. Владимир терпел молча: он получил сапоги разношенными, только теперь нога не болталась, а сапог сидел как тугая перчатка, давил, правда, но не до крови. -- Она вся,-- повторил он на бегу счастливо.-- Головня ли, удар ли меча... Или еще что... Эх, придет время. -- Ты все о том же,-- рыкнул Олаф.-- Быстрее! Ветер переменился, понес огонь и дым в сторону. Под ногами с хрустом рассыпались горящие угли, но дышать стало легче. Пожар остался слева. Там еще гореть и гореть: кварталы Арастана, Турана, дворцы и храмы, склады, лавки, откуда уже сейсас несет вместе с чадящим дымом и драгоценными ароматами ладана, мускуса, масла, орехов -- мало кто успел спасти от огня мешки с благорониями. Славянский квартал был огромен, но не столь как квартал персов или иудеев. Иудейский вовсе огорожен и заперт, туда допускали только сборщиков налогов да городскую стражу, а квартал славянского мира был открыт для всех. Тут заодно и торговали прямо со складов, продавали оптом то, что не удалось сбыть сразу с кораблей. Даже не стряхнув пепел с одежды, Олаф с разбега прыгнул в фонтан. Воды было до колен, сверху плавала серая масса пепла, но вода охладила ноги, и Олаф процедил сквозь зубы: -- Это они придумали неплохо... Фонтаны -- вещь! Топтался, разминал ноги, кривился, съежившаяся кожа сапог, судя по всему, наконец отпустила истерзанные ноги. Вылез с широкой улыбкой: -- Боги Асгарда! Как немного человеку, на самом деле надо! Всего лишь сапоги по ноге. Владимир все оглядывался на страшное зарево. Ветер понес огонь на кварталы, что спускаются к морю. Если и там такие же дома, то погорельцы завтра не отыщут даже места, где стояли их жилища. -- Готов? -- спросил Олаф.-- Пошли. А ты, к слову, стал на араба еще похожей. -- Сейчас и ты араб,-- буркнул Владимир. Перепачканный в саже викинг выглядел не арабом, а самим чертом, вынырнувшим из ада. Лицо покрыто черными пятнами копоти, волосы посерели, одну бровь подпалило огнем. И без того рыжая, она сейчас словно бы приподнялась в игривом изумлении. -- Уже близко,-- сказал он. Владимир шел, склонив голову. Надо держаться по-ромейски, да не увидят в нем русича слишком рано. Иначе не выбраться... Олаф с любопытством осматривался, потянул носом: -- Ого, русы и здесь устроились как у себя. Русским духом пахнет! Владимир ощутил запах заношенных онучей. На каменной стене из массивных глыб лежали поверху свежевыстиранные, а в корыте громоздилась целая груда. От них шел пар, оскорбленное солнце все-таки ради этого продрало дыру в тучах и спешило высушить, чтобы не оскорбляли своим видом стены, которые возводили великие зодчие эллинов. -- Это славянский, а не русский дух,-- огрызнулся он.-- У русов вязанные носки, а не онучи. -- Да? Ну да все равно -- хороший знак,-- определил Олаф. -- Какой? -- съязвил Владимир.-- Запах нравится? -- Солнышко, не видишь? -- Им оно светит тоже,-- ответил Владимир напряженно.-- А здесь недругов побольше... Олаф с неудовольствием повел плечами: -- Не все же враги? -- Наше счастье. Дома ромейские, с теми же барельефами, статуями старых богов, низвергнутых новым: славянские купцы покупали готовые дома и склады, а обветшалые лишь подновляли по старым образцам, но речь звучала славянская, а народ попадался сплошь выше ростом, золотоволосые, широкие, с прямыми взорами и не привыкшими гнуться спинами. Владимир чувствовал, как пытливые взгляды обшаривают его одежду, лицо, пытаются вывернуть карманы. Здесь все знают друг друга, и всякий незнакомец в мире, где, как говорят местные: homo homini lupus est, может оказаться не просто волком, а очень опасным волком. Олаф шепнул: -- Вон тот... с мордами! Глава 36 С каждым их шагом вырастал массивный каменный дом в три поверха, угрюмый, чем-то уже не ромейский, хотя у входа из каменной стены выростали огромные морды двух львов, а навес поддерживали два атланта. Олаф ревниво оглядел их вздутые мышцы, украдкой пощупал себя за широкую пластину на груди, довольно ухмыльнулся. -- Ничего мужики были,-- сказал он покровительственно.-- Мелковаты в кости, правда, но все же не та мелочь, что топчет здешние земли ныне... Что скажем? -- Мы торговцы,-- напомнил Владимир.-- Торгуюсь я, а ты только сопи и хмурь брови. Иногда кивай. -- В знак согласия? -- переспросил Олаф. -- А как можно кивнуть еще? -- прошипел Владимир. Ему показалось, что за ними наблюдают.-- Не прикидывайся дурнем. -- Ладно-ладно. Головой кивать? -- А чем можно кивнуть еще? Массивное медное кольцо было холодным и липким. Пальцы Владимира раздавили крупные водяные капли, он погрюкал кольцом о медную доску, прислушался, постучал снова. По ту сторону двери глухо бухнуло, будто с дерева спрыгнул годовалый бык. Послышались тяжелые шаги. Обоим показалось, что земля подрагивает. Дверь однако осталась на месте, скрипнуло. Владимир отшатнулся от неожиданности и мощного запаха чеснока с жареным мясом. Из окошка в двери угрюмо смотрела бородатая харя, широкая, с перебитым носом, крохотными свиными глазками. -- Нам нужен Листоверт,-- сказал Владимир быстро.-- И не задерживай нас долго. Глазки оглядели его с растущей злобой. Владимир чувствовал, что все делал и говорил правильно, но есть люди, которые на любого смотрят со злобой. -- Зачем? -- проревел низкий бас. -- Только Листоверт узнает,-- ответил Владимир еще торопливее.-- Ты хочешь, чтобы весь город видел, кто пришел? Волна чесночного аромата едва не сшибла с ног. Окошко закрылось, Владимир хотел стучать снова, рядом хмыкал Олаф, но дверь внезапно отворилась быстро и бесшумно. Там стоял громадный мужик, на полголовы выше Владимира и Олафа, массивнее, с длинными руками-лапами. Он оглядел улицу подозрительно, других нет, а эти двое не выглядят особо опасными. -- Быстро,-- проревел он.-- Через двор, а там вас встретяят. Он пропустил их через узкий проход, это оказался еще не дом, и Владимир подумал, что когда-нибудь стоит узнать, зачем Листоверту сторожка, какую не всякому городу под силу поставить на главных воротах. Дверь захлопнулась. Двор огорожен стенами столь высокими, что не выскочить, даже встав друг другу на плечи. Олаф искоса посматривал по сторонам, стараясь держать спину по-ромейски согнутой. На той стороне внутреннего дворика дверь была еще массивнее. Два дюжих мужика сидели на ступеньках. Оба в ромейской одежде, вооружены, но Владимир по неуловимым признакам признал славян. Ворона и в павлиньих перьях остается вороной. Острый клюв не спрячешь, а спину гнуть так и не научились угодливо, как велит здешний христианский бог. Оба встали. Один громыхнул: -- Куды? -- К Листоверту,-- ответил Владимир. Добавил значительно.-- По важному делу. Он чувствовал ощупывающие взоры. В нем заподозрили или даже признали русича. Владимир видел, как все повисло на тонком волоске. Двери закрыты как спереди, так и сзади. За ними наверняка кто-то наблюдает еще. Даже если убьют этих стражей, то из дворика живыми не уйти... Переглянувшись, мужики в нерешительности потоптались, потом один рыкнул: -- Пошли. Хозяин сейчас за трапезой. Олаф тоже чуял, что уйти не удасться, если задерется, держался как овечка, только что не блеял. Один страж открыл дверь, там в полутемном помещении отодвинулся еще один, поперек себя шире, явно прислушивался. -- Заходите, гости дорогие.-- прогудел все тот же страж за их спинами. Второй молчал, Владимир чувствовал его тяжелый пристальный взор. Из коридора пахло горящей нафтой. Светильники полыхали ярко, мощно, воздух был сухой и горячий. Их привели в небольшую комнату, обставленную просто, хотя и богато. Страж буркнул: -- Ждите. Он зайдет. Владимир надеялся, что оба уйдут, но они как два столба встали у двери. Держались с ленцой сытых волков, сильных и уверенных. Раздобревшие на ромейских харчах, оба сохранили молодецкую стать. Олаф взглядом указал Владимиру, что берет правого. Лицо викинга было очень серьезным. Наконец вдали хлопнула дверь. Владимир бессильно выругался, Топот послышался сперва сдержанный. потом разросся, словно по коридору гнали конский табун. Голоса сильные, мужские. И, худшее, их становилось все большее. Дверь распахнулась. Впереди двигался крепкий приземистый мужик. Владимир мгновенно признал в нем купца-воина, разбойника, что никак не уйдет на покой, хотя уже есть и достаток, и слуги, и сундуки с награбленным добром. Из-за спины Листоверта выглядывали другие разбойничьи рожи, наглые, веселые, смеющиеся. Страж за спиной Владимира поспешно сказал: -- К тебе, хозяин. Листоверт остро кольнул Владимира острыми глазами, скользнул взором по Олафу, снова обратился к Владимиру. -- Ну-ну... с такой-то рожей здесь гостей еще не было. Владимир сказал сумрачно: -- Пожар. -- Да ты и без пожара хоть куда. -- Я бы не пришел, кабы не нужда. -- Ого, как гутаришь по-нашему.-- удивился Листоверт,-- Какая нужда? Владимир замялся. Листоверт проследил за его взглядом, цыкнул: -- А ну, все за работу! Рожи за его спиной исчезли, дверь поспешно закрыли. Владимир вздохнул свободнее, но оставались еще двое за их спинами. -- Говори,-- велел Листоверт.-- Какое тайное слово? Мороз пробежал по коже Владимира. Он кашлянул, указал глазами на стражей. Лмстоверт махнул рукой, мол, свои. Владимир сказал нерешительно: -- Для твоих ушей только... Листоверт нахмурился: -- Это двое допущены. Владимир слышал, как недовольно завозились за спиной могучие стражи. Один хрюкнул недовольно, другой оскорбленно засопел. Владимир закашлялся громче, согнулся, торопливо подхватил полу длинного пеплоса и стыдливо вытер губы. Разогнулся уже с мечом в другой руке, и ударил с поворотом, не глядя, взмолившись Роду, чтобы страж оказался там, где его определили уши. Меч вошел мягко, наткнулся на препятствие, скользнул глубже. Выдергивать времени не было, Владимир прыгнул на Листоверта. Тот уже выхватил нож. Они покатились по полу, над головами был хрип, надсадное дыхание. Владимир ломал руку с ножом и никак не мог сломать. Листоверт оказался крепок как старый дуб, сопел и дрался по-звериному, даже не завопил, созывая на помощь, а когда наконец раскрыл рот для вопля, на голову обрушился тяжелый кулак. Владимир подхватил обмякшее тело, вдвоем с Олафом усадили на лавку. Листоверт открыл глаза, еще мутные, прохрипел: -- Кто? Из-за чего? Владимир прорычал: -- Ты уже знаешь, кто я. Листоверт отшатнулся. В глазах страха не было, только безмерное удивление: -- Ты?.. Ах ты, байстрюк... Олаф вытирал меч о труп своего правого, потом высвободил меч Владимира. Стражи были убиты мгновенно, Олаф повеселел, его удар не уступал удару хольмградца. Правда, оба стража пялились как араб вытирает харю полой халата, но все же, надо признать, его меч вошел почти по рукоять, а хольмградец всадил только до половины. Владимир нетерпеливо встряхнул Листоверта: -- Ну, что скажешь теперь? Листоверт мычал, струйки крови текли из уголков рта. Владимир приставил острие ножа к горлу, чуть нажал. Кожа натянулась. Листоверт прохрипел, едва двигая кадыком: -- Ты оказался живучее... -- Ты сейчас умрешь,-- пообещал Владимир. Он нажал чуть сильнее, но Листоверт, похоже, догадался, почему соотечественник медлит. Не шевелился, кровь сползала по подбородку, капала на грудь. Шепнул тихо: -- Да, но Ярополк пришлет другого. Или найдет замену среди здешних торговцев. По глазах Владимира понял, что попал в точку. Нож остался на прежнем месте. Владимир прорычал: -- Справимся и с новыми! Однако нож не сдвинулся, а глаза оставались по-прежнему тревожными. Листоверт прохрипел: -- Дай перевести дух... Владимир убрал нож от горла, но держал наготове. Листоверт откинулся к стене, не шевелился. Он выгадал время, но этот молодой байстрюк долго ждать не станет. Просто не сможет. И Листоверт сказал настойчиво: -- Ты убивал моих людей, я присылал новых. И мог бы присылать еще и еще... Пока бы не сделали то, для чего у меня всегда будут деньги. Теперь ты добрался до меня. Но и я заменим!.. Ты знаешь, кто посылает людей и деньги. Владимир пообещал мрачно: -- Доберусь и до него. Листоверт покачал головой: -- Ну, тебе виднее. Я -- человек Ярополка. Дурного о своем князе не скажу. -- Даже с ножом у горла? -- прорычал Владимир. Листоверт ответил сдавленно, но твердо: -- Что горло? Имя мое не зарежешь. А честь даже не поцарапаешь. Владимир с холодным гневом рассматривал купца. Тот уже осторожно вытирал разбитый рот цветным платком. Двигался медленно, осторожно, но в движениях уже была растущая уверенность. -- Я не собираюсь требовать отречения от Ярополка,-- пообещал Владимир.-- Но мне нужно, чтобы ты больше не посылал своих людей. Листоверт смотрел прямо в глаза молодого воина. Похоже, оба видели возможную сделку, где на одной стороне его жизнь, на другой... -- Я смогу не посылать... некоторое время,-- ответил Листоверт осторожно, начиная торг,-- но от меня тоже требуют результаты. Если бы ты через какое-то время уехал... Скажем, на Кипр, где наших людей сейчас нет, или же в далекий Херсонес. Туда сейчас набирают в тайне два легиона. Уже подготовлен указ базилевса, через два дня огласят. Там живут богато, но руки киевского князя туда не дотягиваются. Владимир нахмурился, думал. Листоверт замер, от ответа зависит его жизнь. Внезапно глаза Владимира гордо блеснули: -- Я уеду. Через полгода. Листоверт шумно выдохнул, закашлялся, выплюнув сгусток крови. Вытерся платком, голос был полон озабоченности: -- Полгода я не смогу ждать. Ярополк ждет сообщений. -- Сообщи, что пока не удалось... -- Не понимаешь,-- сказал Листоверт с сожалением.-- В нашей работе бывает и проверка. Уже бывало, что человек, который давно живет в чужой стране, перестает ее считать чужой. А свою лапотную Русь забывает. Потому, я знаю, за моим предшественником один присматривал и тайно доносил. Еще князю Игорю. Владимир остро взглянул на Листоверта: -- Разве он еще жив? Листоверт скупо усмехнулся: -- Убили в пьяной драке. Где-то ночью на другом конце города. У продажных девок. -- На другой день,-- сказал Владимир понимающе,-- едва ты узнал, кто за тобой смотрит и тайно доносит? Давай так, через три месяца ты повторишь попытку. Ну, пошли людей куда-нибудь. Я даже покажусь. А то могу встретить, прибить еще пару. Посылай таких, кого не жалко. Листоверт отмахнулся: -- В Царьграде людишек как грязи. Здесь никого не жалко. Даже своих. А что потом? Я не могу тянуть долго. -- А через полгода я исчезну. Листоверт испытующе смотрел в лицо молодого витязя. Совсем ееще юн, но на лбу пролегли две глубокие складки, глаза смотрят строго, будто идет по веревке над пропастью. -- Вряд ли сумею растянуть на полгода,-- сказал Листоверт с сомнением.-- Попробую. Но как получится. Владимир кивнул, повернулся к двери, уже не опасаясь подставить спину. Правда, Олаф начеку, сопит как дракон, устрашает. Когда Владимир был на пороге, услышал странный смешок. Оглянулся, бросая ладонь на рукоять меча, но Листоверт лишь помахал рукой: -- Я просто подумал... -- Что? -- Да так... Потом как-нибудь, при случае. Или ты сам его найдешь. Будь здоров... князь! Глава 37 Через полгода службы обоих зачислили в ипасписты. Этих избранных из избранных, даже базилевсы знали в лица и по именам. Из их числа назначались командующие армиями, флотом, здесь растили будущих полководцев, наместников провинций и даже императоров. Однажды Владимиру намекнули, что его имя мелькнуло в списках претендентов на должность префекта всех палатийских войск. Власть префекта была безгранична. Бывало, что префект, невзлюбив императора, сбрасывал с престола и отдавал его другому, а то и занимал сам. Если, конечно, чувствовал, что может заручиться поддержкой палатийских войск, раздав им достаточно золота. Владимир отшучивался, отвергал даже намеки на такую непомерную честь. На него стали смотреть с подозрением. Хочет стать базилевсом сразу? Как стал Анастас, дворцовый солдат, которого императрица возлюбила за его удивительные глаза: один голубой, другой -- карий? Тот убил базилевса за столом и взял власть с помощью его жены. Но сейчас на троне сразу два брата-базилевса, а жен у них нет... Правда, по дворцу уже поползли первые слухи о внимании, которым младшая сестра базилевсов одаривает этого замкнутого этериота с проницательными глазами... Владимира больше беспокоили две попытки убить его. Один раз, когда стоял на входе в императорский дворец -- напали трое, имитируя пьяных, лишь выучка и скорость спасли от длинных ножей, а второй раз уже внутри дворца, что обеспокоило больше всего. Если это все еще люди Ярополка, то либо Листоверт не держит слово, либо у Ярополка здесь есть и второй, подобный Листоверту. Правда, такое расточительство маловероятно. Если же тут замешаны ромеи, опасающиеся его чересчур быстрого взлета, то дела намного хуже... Теперь надо опасаться всего на свете, ибо ромеи чаще пользуются ядами, чем честным булатом. Анна при тайной встрече спросила: -- Ты отказался войти в список на должность префекта? -- Список -- еще не должность. -- Но уже это дает шанс... Ты должен быть сильным, Вольдемар! Со слабыми не считаются. Владимир оскалил зубы в хмурой усмешке: -- Но как же тогда Русь? -- А что тебе крохотная Русь? Ты мог бы стать здесь императором. -- Гм... Всего лишь императором... А став князем на Руси, я мог бы взять Константинополь и стать властелином Руси и Восточно-Римской империи сразу. Отшучивается, подумала Анна. Или нет? Голос все-таки звучит серьезно. Внезапно она ощутила, как по коже пробежал озноб. А что, если это как раз ему предназначено взять их город, а с ним -- империю? Но для этого ему надо вернуться в свои дикие земли, полные свирепых сильных людей, выжить там, стать у них вождем, убить других вождей и стать верховным властелином, а затем уже двинуть несметные войска сюда... -- А что ты собираешься делать на Руси? -- спросила она, едва дыша. -- Там меня ждет трон,-- ответил он просто. -- Ты не шутишь? -- Нет. Правда, на нем пока сидит другой человек... -- Другой? -- И он уступать его не желает. Она засмеялась, но по его глазам поняла с холодком, что воин с Севера все-таки не шутит. Но если он вырвет из рук другого власть в своих землях, то этот человек в самом деле бросит свирепые войска на империю! Но не потому лишь, что поклялся взять ее? -- Я не такой уж и патриот,-- сказал он серьезно.-- Мог бы оставить хоть Русь, хоть другую землю... Я убежден, что человек должен жить там, где ему хорошо... -- Но разве здесь не лучше? Он задумался, заговорил медленно, колеблясь и подбирая слова: -- Что есть лучше? Когда богаче? Когда земля лучше родит, а зима теплее? Но как же тогда наши деды... Мне рассказывали волхвы про нашего давнего предка Скифа... Дескать, однажды всем племенем, перевалив через горы, пришли в цветущую долину. Зеленая сочная трава до пояса, дичи видимо-невидимо, в лесу полно ягод, в реках тесно от рыбы... Племя зажило счастливо. Кони стали сытыми и крепкими, женщины рожали по двое-трое детей, мужчины пасли стада, где каждая кобылица приносила по трое жеребят, овцы ягнились пять раз за лето... И тогда вышел как-то из шатра Скиф, воскликнул с мукой: как мы живем? Мужчины стали тучными как женщины, забыты бранные подвиги, забыты честь и слава, никто не проливает кровь за родину, за детей, за любовь... Она слушала, едва дыша. Лицо северного варвара было печальным. Ее сердце замирало от нехорошего предчувствия. -- И... что ему ответили? -- Ничего. Мужчины, разошлись, повесив головы. Эта ночь во всем племени была тягостной. А к утру во многих шатрах слышался женский плач. Когда взошло солнце, многие мужчины уже седлали коней, чинили давно прогнившие от безделья повозки. В их сытых потухших глазах снова сверкала прежняя удаль, они выпрямляли спины и подтягивали животы. Их ладони снова любовно гладили потемневшие рукояти мечей-акинаков. Мужчины племени знали, что уйдут в трудное неведомое, оставив теплые обжитые места, многие погибнут в боях, умрут от ран и болезней... И еще неизвестно, найдут ли землю лучше. Но только так достойно жить для мужчин. -- Но это... это просто неумно! Он пожал плечами: -- А когда человек жил умом? Разве что, когда раб. Свободный человек слушает свое сердце. -- Не понимаю,-- прошептала она, но уже скорее из упрямства, ибо в странной речи варвара смутно ощущала неведомые ценности, которым они отдают души.-- И снова ушли всем племенем? -- Да. Потому что для человека, особенно для мужчин, всегда есть что-то выше, чем покой, богатство, даже его шкура. Потому я все же вернусь на Русь... потому что... потому что мне там в самом деле лучше! Как стало лучше племени Скифа, когда из теплых и безопасных земель ушли навстречу солнцу. Олаф застегивал доспехи весело, посвистывал, взревывал песенку, потом вдруг остановился посреди комнатки. В голосе было неподдельное сочувствие: -- Я слышал о таком в песнях, но чтоб вот так на самом деле... Владимир чувствовал в висках колющую боль, а в затылок будто вбивали длинные тупые гвозди. -- О чем ты? -- Взгляни в зеркало,-- посоветовал Олаф. Из отполированной бронзы на Владимира недобро смотрел худой воин с желтым нездоровым лицом. Глаза запали и лихорадочно блестели. Бледные губы сжались в плотную линию. -- Что-то съел, наверное,-- буркнул он. Олаф поднял палец, прислушивался. Со двора раздавался голос певца, жалобно звенели струны. Лейла и Менжнун, великие влюбленные, о которых никто не может слышать и сохранить глаза сухими. Когда их разлучили, Менжнун начал бледнеть и желтеть, еда не шла впрок, он медленно чах, все усилия лекарей оказались зряшными. Он умирал от любви, и в конце-концов умер... Владимир тяжело грохнул кулаком по столу. Подпрыгнула и зазвенела металлическая посуда, заглушая унылый голос за окном. -- Нет,-- сказал он люто.-- Я не умру. Я не умру! Олаф спросил неожиданно: -- А жить сможешь? -- И жить не могу,-- признался Владимир.-- Мне не нужны все женщины мира! А они все в Царьграде есть, мне противна их похоть, хотя сам жеребец... мне хочется стоять перед ней на коленях, держать в ладонях кончики ее пальцев, смотреть в ее чистое небесное лицо и плакать от счастья. Наверное, я схожу с ума. Олаф смотрел с симпатией: -- Да. -- И я... сойду? -- Ты уже сошел,-- сказал Олаф уверенно.-- Видать, боги тебя любят. Так отмечают тех, кто им близок. -- Ничего себе, любовь! -- Наши волхвы говорят, что боги тяжкие испытания посылают только избранным. Кого заметили. А остальные живут как живут -- в полсилы, в полурадостях, полугорестях, полужизнях. После ночного дежурства он шел по дороге к баракам. Солнце светило уже ярко, он чувствовал, как накаляется шлем, нагреваются латы. Народ уже галдел как сороки, греки есть греки, кричали мулы, ревел скот, но когда услышал звонкий цокот копыт, сразу отступил в сторону и оглянулся. Его догоняла легкая коляска, очень богатая, а четверка коней, что ее легко несли вдоль главной улицы, были самыми легкими и красивыми, каких он только видывал. Коляска поравнялась с ним, кони сразу перешли на шаг. Занавеска откинулась. Владимир задержал дыхание. Такой прекрасной женщины он еще не видел в жизни, если не считать Анну. Молодая, с нежным белым лицом, огромными лиловыми глазами, такого цвета бывают тучи при внезапной грозе, пухлыми женственными губами. А когда она приоткрыла ротик, мурашки поползли по спине, настолько голос звучал чувственно, приглашающе, словно перед ними была расстеленная постель, а на столике рядом стояли изысканные яства и напитки: -- Вольдемар, доблестный ипаспист... Сердясь на себя, что так смешался и явно покраснел, он слегка наклонил голову: -- Я никогда не видел таких прекрасных лошадей. Прикусил язык, такое брякнуть красивой женщине, но слово не воробей, он видел, как она нахмурила брови, соболиные, ровные, как шнурки. В ее голосе прозвучала насмешка: -- Да, прекрасные животные. Как и ты, ипаспист из северной страны. Коляска мерно стучала колесами. Владимир шел медленно, лицо женщины было ближе, чем на расстоянии руки. Он уловил запах дорогих масел и притираний. Ноздри дернулись, жадно вбирая аромат, в котором почудилась и свежесть его холодных лесов. -- Они, наверное, стоят дорого,-- сказал он искренне.-- Такие кони! Ветер, а не кони. Она кивнула, не спуская с него глаз: -- Я хотела бы поговорить с тобой о работе. Владимир развел руками: -- Я слишком беден, чтобы нанять вас. Но если вы обратитесь... Она прервала нетерпеливо, в глазах блеснули предостерегающие огоньки: -- Мне нужен крепкий сильный мужчина... Владимир посмотрел ей в глаза, голос сделал участливым и понимающим: -- Да-да, такая женщина! А ромеи -- разве мужчины? Она стиснула губы. В глазах было откровенное бешенство. Владимир любовался ее лицом, еще не понимая, какой бес тянет за язык, почему говорит так дерзко, но чувствовал, что не может иначе. Что-то в нем почуяло опасность, и это что-то отпихивается от нее как может: задиристым тоном и независимым видом. -- Я,-- произнесла она,-- дочь сенатора Церетуса. Коляска по ее знаку начала останавливаться, но Владимир шаг не сбавил, брел все так же, щурясь от яркого солнца. Если прекрасная незнакомка, то бишь, дочь сенатора Церетуса, полагает, что он сразу начнет трястись и упадет ниц, то ошибается. Он слышал и погромче имена и титулы. Сзади застучали копыта. Коляска поравнялась, а дочь сенатора, так и не назвавшая своего имени, сказала сердито: -- Я не знаю, что ты подумал... или что в тебя вселилось. Но мне нужен мужчина для охраны! Я люблю бывать в городе и за городом, часто выезжаю в загородную виллу. Уже дважды по дороге пытался напасть какой-то сброд. В последний раз люди были странные, мне даже показалось, что они -- ряженые. -- Ряженые? -- Да,-- подтвердила она все еще сердито.-- Я думаю на одного богатого и влиятельного человека, имени пока не назову... Вернее, думаю на его сынка. Избалован, все ему доставалось легко. Он недавно начал меня преследовать своими чувствами. Не может понять, как это я отказываюсь, когда все женщины... Я рассказываю лишнее, но я хочу, чтобы ты пошел ко мне. Платить буду вдвое больше, чем получаешь здесь. И не потребуются ночные дежурства, так как я по ночам сплю. Охранять нужно будет только днем... да и то не каждый день. Владимир сделал вид, что колеблется, даже голос заставил дрогнуть в нерешительности: -- Это трудно решить сразу... -- Почему? -- Ну, надо посоветоваться... -- С кем? Этериотом, что прибыл с тобой? Если не можешь без него, то я переговорю, отец будет не против, чтобы вы пришли оба. В ее лиловых глазах было нетерпение и что-то еще, запрятанное глубже. -- Я поговорю с ним,-- пообещал он. Она кивнула вознице, все еще рассерженная, но на Владимира взглянула уже как на человека, которому платит и ожидает повиновения. И голос ее был уверенный и не терпящий возражений: -- Я пришлю завтра за ответом. Кони рванули, коляска едва не полетела по воздуху. Дробный цокот копыт прогремел и угас. Владимир чувствовал, как на лбу сами собой собираются складки. Его настойчиво стараются отлучить от императорского дворца. Кто? Этой красавице наемная охрана ни к чему. Едва захочет выехать за город, вся золотая молодежь кинется сопровождать ее. Лучшие патриции с мечами наголо проводят туда и обратно. Так что нужен не он, а его отсутствие во дворце. Завтра, подумал он с тревогой. До завтра надо успеть что-то придумать. Если он и завтра кого-то зарежет, то на него обратит внимание не только Вепрь. Но и те, чьих взглядов он предпочел бы избежать. Глава 38 Через два дня они с Олафом стояли во внутренних покоях. Полночь, светильники горят каждый третий, слышно как далеко за оградой протяжно перекликаются стражи. Внезапно пахнуло благовониями. Он насторожился, ибо дочери сенатора так и не смог ответить ничего определенного, и от ромеев теперь надо ждать пакостей. Обостренный слух уловил едва слышные шаги. Краем глаза увидел, как напрягся Олаф, он стоит слева от двери, как рука викинга опустилась на рукоять меча. -- Стой! Кто идет? В темноты послышался испуганный вскрик. Снова пахнуло движением воздуха. Владимир инстинктивно дернул головой, что-то мелькнуло, толчок, отбросило к стене. Яростно вскрикнул Олаф, это он толкнул, совсем близко хлопнула дверь, звякнул засов. Олаф ругался, при слабом свете светильника Владимир видел перекошенное лицо. Он нагнулся, на полу тускло блестел нож. Похоже, его метнули издали вынужденно. Такие ножи не годны для швыряния. Кто-то намеревался подкрасться ближе... Холодный пот выступил на лбу. Нож чересчур мал, чтобы убить взрослого мужчину. Олаф со звоном вытащил из ножен на поясе узкий кинжал. Лицо было злое: -- Проклятые ромеи!.. Это их подлые штучки! -- Думаешь,-- прошептал Владимир,-- лезвие отравлено? -- Я с этим уже сталкивался,-- огрызнулся Олаф.-- Когда пробовали захватить проклятую Пермь. Чертовы пермяки половину наших перебили отравленными стрелами. Кончик кинжала уже накалился в пламени светильника. Челюсти Олафа сомкнулись. Он не дрогнул лицом, когда багровый кончик коснулся обнаженного плеча. Защипело, взвился дымок, Владимир ощутил запах горящего мяса. А Олаф вдавливал раскаленное железо, лицо было суровым. Даже зубами не скрипнул, хотя дымок пошел сильнее. Владимир не выдержал: -- Олаф, но лезвие не обязательно отравлено! -- Я тоже так думаю,-- ответил викинг. Владимир отшатнулся, будто получил в лоб, а Олаф приподнял рдеющий кончик ножа, перевернул другой стороной и повторил все сначала. Лицо было не просто суровым, а сумрачно красивым. Лишь на лбу выступили мелкие капельки. Запах горящего мяса вызвал у Владимира приступ тошноты. При нем не раз сжигали людей живьем, но то были жертвы или преступники, а здесь как будто своя рука выжигает на своем теле... -- Кто говорил о чрезмерной осторожности,-- не выдержал он. -- Вольдемар,-- ответил Олаф, и Владимир наконец уловил в голосе друга напряждение,-- я чувствую, конечно же, боль... но это боль плоти. А душа викинга возвеселяется от гордости. Это победа воли над плотью! Он убрал нож, а Владимир искоса смотрел на рану. Кровь запеклась в ямке, коричневые края