лапах, как хочется опуститься на все четыре, как страшно среди беснующихся зверей на задних запах, что визжат, кудахчут, стрекочут -- такие непонятные и страшные, а под горло больно давит страшное, опасное... -- Кормили? -- спросил Владимир. -- Только сырое мясо жреть! -- ответил староста словоохотливо.-- Да и то на четырех только. Ты, княже, взгляни на его ладони! Мозоль в три пальца. У него и пальцы почти не сгинаются. Это ж не наполовину медведь, а целиком, взаправдашний! Только что личина людская. -- Говорить может? -- Ни в какую,-- мотнул головой староста.-- Только реветь! Да и с кем бы говорил в лесу? Звериную речь разумеет, а человечью забыл... То исть, она ему и не была дадена за ненадобностью. Заместо ее получил зверячью. Это ж только в сказках Ивашко и людскую речь знает, и звериной владеет! А на самом деле: или -- или. -- То-то и оно,-- вздохнул Владимир. Он чувствовал странную пустоту, словно его не просто обокрали, а даже из души вынули и растоптали что-то очень ценное. Медведко рванулся вперед, волоча чуть расслабившихся мужиков. Дружинники выставили копья. Медведко по-медвежьи ударил передними лапами. Двое копий разлетелись в щепы. До князя было рукой подать, но Медведко остановился сам, а тут опомнившиеся мужики налегли на цепи. Медведко повис, растянутый в стороны, не способный шевельнуться. -- Это подарок тебе, княже! -- провозгласил староста. -- Благодарствую,-- ответил Владимир сухо. Он кивнул Кременю.-- Ловцов этого зверя наградить! Буде у них просьбы какие -- исполнить. Если, конечно, не такие дикие, как этот... Мужики довольно закричали. К Владимиру приблизился Тавр, глаза не отрывались от лесного человека: -- А с этим что? -- Да примет смерть,-- ответил Владимир быстро. Тавр удивился: -- Зачем? Посадим в клетку, будем другим князьям показывать! -- Нет,-- сказал Владимир решительно.-- Это ж человек... Он был человеком, рожден был человеком. А теперь это зверь. Пусть никто не видит, что человек может быть таким зверем. Это страшно... Страшно мне, Тавр... Пусть зарубят втихую и зароют на заднем дворе. Когда Медведко утащили на цепях, Владимир тихо спросил: -- Думаешь, он сын медведя и простой бабы? Тавр цинично усмехнулся: -- Я верю, что где-то бывают чудеса. Но только не в нашем дворе. Сколько мужики не тешут плоть с молодыми кобылками, овечками да козами, но те несут только от своих. Баба понесет только от мужика, так уж повелел Сварог. И верно, а то бы великое смешение и непотребство настало на земле... Владимир с великим облегчением перевел дух: -- И я так думаю. Тавр искоса смотрел на князя: -- Тебя что-то тревожит. -- Очень,-- признался Владимир.-- С другой стороны, лучше бы этот в самом деле родился от медведя и бабы. -- Скажешь, или сам думать будешь? -- Да нет, это раздумья вслух... Я слыхивал от старых людей, что волки или медведи иной раз выхаживали людских детенышей. Такие люди всегда бывали силы неимоверной, а умом слабы... Ежели медведь его выходил, то у такого человека ум всегда медвежий, если волк -- волчий... -- И что же тревожит, княже? -- А что в человеке нет своего! Если я волчонка или медвежонка заберу из норы, то они так и вырастут у меня в тереме: один -- волком, другой -- медведем. Если лосенка начну растить, то как бы ни изощрялся -- вырастет сохатым. Хоть грамоте его учи, хоть песни пой. А вот если они подберут человеческого детеныша, то он человеком не останется! Обязательно превратится в зверя. Тавр нахмурился, двигал кожей на лбу. Сказал решительно: -- Княже, говори проще. Все еще не пойму, куда клонишь? -- К тому, что если бы человеческое дитя взяли боги или упыри... Вырос бы богом или упырем? Боярин отшатнулся, замахал в испуге руками. -- О чем ты? -- О человеке. Непонятно мне сие... -- Княже, это забота волхвов! -- Я привык не перекладывать на чужие плечи. -- Тогда ты глубоко роешь... Или, напротив, высоко залетаешь! Владимир продолжил, словно не слыша, глаза его недвижимо смотрели вдаль: -- Ну да с богами, ладно... Все равно страшно, что человек может стать всяким. Можно его сделать всяким! Тебе не страшно, а меня холодом пронзает, будто меня, как лягуху, заморозили в глыбе льда. Хорошо, если удастся разжечь в нем искру солнечного бога, но еще легче зверем сделать! Вниз катиться легче. Боюсь я такого человека. Боюсь, но других людей на свете нет, надо жить с такими. А мне и того хуже -- править такими. Допусти хоть малую ошибку... Но как сделать так, чтобы зверьми не становились? Тавр напомнил с неудовольствием: -- Княже, люди и так не звери! -- Но зверья в них много. Или потому, что звери всюду? А человек все перенимает. Потому что своего нет. Брешут христиане, что человек рождается с душой. Какая ж душа у Медведко? Душа делается, растет вместе с человеком. Выхаживается как яблоня с редкими плодами! Она не бессмертная. Ее загубить -- раз плюнуть! -- Княже,-- снова сказал Тавр,-- оставь это волхвам. -- Такое важное дело? Да никогда в жизни. Даже тебе не доверю, а уж волхвам... Я -- великий князь всей Руси. В моей власти повернуть ее как к озверению или оскотению... оскотинению, так и... ну, приобщению к богам. Только как это сделать, не знаю. -- Ну, как к озверению знаешь... У тебя уже сколько жен? Владимир снова не заметил шутки, боярин старается вернуть его на землю, где ходят все, сказал очень серьезно: -- Я себя не переоцениваю, не думай! Мол, захочу поверну туда, захочу -- сюда... Просто человека так легко повернуть в любую сторону, что страшно мне! После случая с лесным человеком Тавр заметил, что к князю зачастили волхвы. Они и раньше пытались бывать у него чаще, но Владимир отмахивался, дел невпроворот, ежели что надобно -- скажите, мол, Тавру, а то даже Кремень распорядится. Исключение делал для Бориса, больше воина-ветерана, чем волхва, но с ним говорил больше о политике, чем о богах. Теперь же речи в тереме велись заумные, нудные и глупые по разумению Тавра. Он присутствовал не раз, Владимир не таился, охотно включал в работу и чужие мозги, а своей головой Тавр гордился не зря. Уже доказал, что котелок на его плечах варит лучше, чем у многих родовитых, стоявших у трона Ольги, Святослава и Ярополка. Запах кавы распространялся теперь по всему терему. Вслед за князем к ней пристрастились бояре и даже гридни. Сувор ненадолго отлучался в Жидовский квартал, возвращался с мешком ароматных зерен. Иудеи набивались поставлять каву прямо в терем, но Сувор воспротивился: обманут, надуют, гнилье да попревшее в дороге спихнут, все племя у них такое, а так он в их закромах все перероет, перещупает, выберет самое лучшее. Теперь в княжьем тереме уже вдвоем с Кременем носили в чугунке наверх ароматное пойло, разливали по махоньким чашкам князю и боярам. На этот раз у князя был сам Несс, верховный жрец всей земли Русской. Каву он брезгливо отодвинул, но и в сторону чаши с хмельным медом не повел бровью. Для него Борис, его помощник, готовил особый отвар из трав. Несс, который помнил еще молодого Рюрика, так о нем говорили, был бодр и свеж, хотя и с виду напоминал столетний вяз, а глаза блестели жизнью. -- Ты должен знать, княже, что когда долго-долго, невообразимо долго, вечность обретала форму, она приняла облик Праяйца... -- А из него явилось Прадерево,-- нетерпеливо сказал Владимир,-- на котором теперь сидит Род в облике белого сокола. Это я знаю, великий волхв. Пропусти несколько веков своей мудрости, насладимся же главным! Жизнь так коротка, прямо утекает как песок меж пальцев! А сделать надо так много. Волхв поморщился, взглянул строго, заговорил чуть измененным голосом: -- И когда великий Род родил двух сыновей... -- Белобога и Чернобога,-- снова перебил Владимир.-- И это знаю. Волхв, жизнь коротка, я хочу успеть до старости услышать конец твоего рассказа. Несс вспылил, воздел было себя грозно, но хоть перед ним сидел почти что юнец, но глаза у него были совсем не молодые, в них была тоска и боль много повидавшего человека, словно из тела юного князя смотрел другой человек -- неулыбчивый и жестокий. И Несс опустил на лавку, сказал глухо: -- Эх, княже... не вижу в тебе почтения к великим деяниям народа нашего. -- Эх, волхв,-- ответил ему Владимир в тон,-- меня больше волнует, что с моим народом будет, чем то, что было! Но ты рассказывай. Авось, и в прошлом отыщется какое-то зерно, что можно прорастить нам на пользу. -- А знаешь ли, что русским он стал зваться только что, а это время -- песчинка в сравнении со всей его жизнью? -- А это важно? Волхв хотел было снова вспылить, привык к послушанию младших волхвов, но князь смотрел требовательно, и он сказал лишь с легкой укоризной: -- Знаешь ли ты, княже, что народ наш идет из такой древности, что и земля была не та, и горы не те, и солнце светило не такое, и луны не было на свете... но волхвы все помнят и все укладывают в своих записи? Знаешь ли ты, что народ наш -- могучий ствол древа, он все пускает ветви, а те всякий раз начинают жить сами, отделяясь от ствола, и скоро забывают о кровном родстве? И снова мы -- сердце, обрастаем плотью, снова даем новые выплески племен, что идут на юг, на север, идут на восток и запад, заселяют земли... -- Добро, что заселяют,-- пробурчал Владимир.-- Плохо, что воюют потом. Ляхи, к примеру. Волхв пренебрежительно отмахнулся: -- Ляхи -- сегодняшний день, а, к примеру, хетты или хатты, хатцы -- ибо они даже в походах ставили хатки -- то день позавчерашний... Не слыхивал о таком народе? А он был. Великий народ, что отпочковался от нас, великая держава... Особенно много родов и даже племен выделилось из нашего народа при великом завоевании Индии. Многие там и остались... Еще больше родов вычленилось после большого похода в Малую Азию. Наши предки завоевали много стран, захватили Мидию, Мизию, Опаленный Стан... Двадцать восемь лет держали все эти страны в повиновении, затем ушли назад с богатой добычей. А многие остались там жить, выстроили свои славянские города Назарет, Еруслан... -- Эт Ерусалим, что ли? -- удивился Владимир.-- И его построили наши деды? А Опаленный Стан -- это Палестина? -- Они самые,-- кивнул волхв торжественно.-- Гора Сион -- это была наша Сиян-гора... Все это было нашим... Ну, русичи тогда еще не звались русичами... Но это были отцы русичей... или деды. От них отпочковались явусы, или как их еще называли, евусеи. Остались там жить, настроили городов, куда чужаков пускали очень неохотно, ибо те были дикие и немытые... Потом через сотни лет туда вторглись дикие орды кочевников-иудеев. Города брать они еще не умели, захватили только долины, потому евусеи продержались в крепостях еще лет сорок, по помощь не пришла, и тогда пала главная крепость на Сиян-горе, пал Еруслан, названный захватчиками Ерусалимом, пали и другие города... А наш народ, что еще не звался русами, а венами или венедами, продолжал выплескивать из своих недр новые племена! Один из таких выплесков был конный отряд горячих голов, что отправились на поиск новых земель -- их так и назвали: слы венов. Они захватили земли по Днепру, дав начало новому племени, которое так и называлось: слывене. За тысячи лет племя разрослось и само начало выплескивать племена, которые назывались: словене, славяне, словане, словаки, сербы, хорваты, поляне, кривичи... А потом каждое из этих племен, разрастаясь, тоже делилось на части... -- И каждая часть начинала жить по-своему,-- прервал Владимир.-- А по-простому, это значит, что тут же затевала войну с соседями! А особенно с племенем, породившим их. Верно? -- Увы, да. Владимир со стуком опустил на столешницу тяжелые кулаки. Посуда подпрыгнула. -- Но есть ли предел этому бессмысленному действу? Что за цепь: отделившись от родителя, тут же воевать с ним? И со всеми, кто рядом? -- Для того и ведаю тебе древнюю и горькую историю нашего народа, чтобы ты понял, уразумел, преисполнился гордостью и печалию. Слушай дальше... Владимир оглянулся на хмурые лица воевод. Им уже в печенках сидел монотонный рассказ волхва. Войдан вовсе уронил голову на грудь и шумно похрапывал. Кремень скреб в затылке, пытался поймать выпадающий волос, а найдя, тут же принялся совать его в ноздрю Войдана. Воевода потешно кривил рожу, двигал носом, бурчал, но не просыпался. Тавр слушал с непроницаемым лицом. -- Погодь,-- сказал Владимир просительно,-- ты много мудрости обрушил за один раз. Моя бедная голова не вынесет! Дай передых. Продолжим в другой раз, а пока я должен заняться делами более земными. Кремень, ты слушал всех внимательнее... проводи верховного волхва с наибольшим почтением. И вручи дары капищу богов наших. Кремень подхватился, едва не уронил Войдана. С готовностью подхватил волхва, почти бегом, но со всей почтительностью пронес до выхода. Там старого волхва приняли молодые помощники, взяли бережно под руки. Кремень вернулся с широкой улыбкой облегчения, даже ладони отряхнул, словно полдня держал какую пакость. Владимир с грохотом обрушил кулак на край стола. Посуда подпрыгнула, зазвенела. Войдан очнулся, на лету ухватил узкогорлый кувшин, не дал разбиться о пол. Еще сонными руками поднес ко рту, забулькало, по горнице потек запах пряного вина. -- Не понимают! -- сказал Владимир яростно.-- Я политик! По-ли-тик! На него смотрели кто с сочувствием, кто с иронией, но все -- непонимающе. -- Все эти рассказы о великом прошлом...-- сказал Владимир с болью в голосе.-- Зачем? Чтобы я преисполнился спесью? Мол, мой народ древнее всех, уже этим я выше других? Так меня тогда с моей Русью и куры загребут. Как бы я не убеждал себя и вас, что мы-де древнее и потому имеем право на чужие земли, а еще по праву первородства могем другие народы тыкать мордами в ихнее... да и свое дерьмо, но они-то знают, что мы не древнее! Борис, который не ушел с Нессом, враз ощетинился: -- Княже, мы в самом деле древнее! У меня есть старые записи... Владимир досадливо отмахнулся: -- Что толку читать чужие летописи? И выдавать их за свои? Конечно, от кого-то и мы пошли. Не из навоза же вылезли, как черви. Но ежели за века не раз сменили земли, язык, веру, то мы уже не тот народ, чьи летописи читаешь и присобачиваешь для Руси! Но будь мы в самом деле древнее всех на свете, то что? Вон иудеи и язык свой сохранили, и веру, и летописи ведут от начала времен, и род насчитывают по сто колен, ежели не по тысячам... Ну и что же? Они так же гонимы, как цыгане или угры. В мире нет почтения к древним народам. Со слабыми не считаются, так мне сказали однажды... в городе городов, будь он... Уже потому мне, князю, надо думать о сегодняшнем дне... и завтрашнем! Да только ли мне, князю? А вам? Это повисло горьким укором. Глава 25 Едва по дорогам Руси промчались вестники, что война за престол кончилась, как по тем же дорогам потянулись сперва робко, затем все увереннее, купцы, миссионеры, калики, странные заморские гости, от которых непонятно чего и ждать: торговцы -- не торговцы, послы -- не послы... Раньше всех в Киеве появились миссионеры. При взятии Киева и Роденя они были в дальних городах и весях, резни избегли, а когда вернулись в стольный град, здесь уже власть была в железном кулаке захватчика, за разбой, татьбу и обиды чужим или своим гостям карал свирепо и немедля. Владимир проповедников в терем не пускал, даже во двор велел не запускать, какого бы бога ни славили, но один дождался его выезда рано утром, солнце едва-едва позолотило небокрай. Бросился как коршун на цыпленка, ухватился обеими руками за стремя: -- Великий князь! Выслушай слово Истины! Увидь свет! Сзади послышался холодноватый скрип железа. Кто-то из дружинников, выказывая рвение, вытаскивал меч. Владимир предостерегающе вскинул руку. Уже и латиняне под его защитой, а этот еще и сам кидается на меч, в мученики попасть размечтался. По их вере кто гибнет за бога, того тот берет к себе, кормит и поит уже всю вечность. -- Что тебе? -- спросил он нетерпеливо.-- Говори быстро. -- Прими Христа! -- возопил монах страстно.-- Прими истинного Бога! Владимир удивился: -- Я не понял, о чем речь? Наша Русь открыта для всех! Вошла в нее жмудь -- на холме среди наших богов появился ихний Алябис. Вон, гляди! С головы до ног уже в гирляндах цветов. Жмудь живет с русичами бок-о-бок, а то и вперемешку, так и боги стоят рядышком, гутарят мирно о своем, божеском. Пришла чудь, своего бога принесли и поставили вровень с нашими. И что же? А ничего. Все люди, всяк хорош по-своему. И боги все хороши, дурному не учат. Монах затрясся от ярости. Лицо перекосила гримаса: -- Это поганские боги! Только наш хорош, а все остальные -- зло! Только мы хороши, а всех остальных -- уничтожить! Владимир сожалеюще покачал головой: -- Какой ты недобрый... -- Христос не мир принес, но меч! -- Значит, он бог войны в овечьей шкуре? Монаха затрясло еще больше. Худой и изнеможденный, в черной нелепой одежде, с грязными распатланными волосами, он выглядел чужим в этом чистом солнечном мире. Владимир поморщился, отодвинулся. От монаха несло нечистотами. Угождая своему странному богу, явно не моется, не подрезал бороду и волосы. -- Ладно,-- отрезал Владимир, как отрубил мечом.-- Если хочешь, можешь поставить и Христа среди наших богов. Среди киян немало христиан, как еще больше магометан и иудеев. Пусть все боги стоят на почетном месте! Им будут приносить дары... кто какие приемлет, им будут плясать или не плясать, ставить свечи или окроплять кровью. У нас живут разные люди, потому с главного холма смотрят разные боги. -- Наш бог должен быть единственным! -- Нет,-- рявкнул Владимир.-- Мало того, что я вытряхиваю из них последние гроши на подати, так еще и души ограбить? Пусть хоть здесь не будут рабами! Он отпихнул монаха ногой, конь под ним сорвался в галоп. Сзади весело загрохотали копыта. Дружинники неслись отдохнувшие, веселые, сытые. Кони под ними добрые, седла новенькие, попоны расшитые узорами. Девки засматриваются, глазки опускают вроде бы застеснялись. Чудит князь, что так долго и ни о чем ведет беседы с нищими и оборванцами! То ли слишком много жареного мяса поел с красным перцем, то ли жаркая ночь смотрела в окна, но ярая мужская сила бушевала в теле так, что путала мысли. Разозлившись, смахнул со стола бумаги, Сувор подберет, поднялся с налитыми кровью глазами. В чреслах наливалось горячей тяжестью, пальцы сжались, будто уже мяли мягкое теплое тело. Мелькнула мысль сходить в дом для наложниц, там три новых девки, взял в селе по дороге, еще не опробовал, девственницы, молодые и сочные... но теперь, когда оставил стол с работой, мелькнуло сожаление, что предпочел жалкие плотские утехи рабов. "Но что я есть, как не раб,-- возразил он сердито,-- ежели брать от пояса и ниже? Я человек только от пояса и до головы, я волхв, если брать одну голову, и я -- частица бога, потому что иной раз чую нечто особенное, когда душа вдруг сжимается в неведомой тоске и готова обливаться слезами..." Он прошел по длинному коридору на другой конец терема. Там были покои Юлии. Она так и осталась ни женой, ни наложницей, но Владимир не запрещал старым слугам называть ее княгиней. Отпустить обратно в монастырь, из которого ее выкрали для Ярополка, не разрешил. Чувствовал необъяснимое торжество, когда заходил в ее покои и видел в прекрасных глазах страх и отвращение. Да, на его руках кровь ее мужа, его брата. Тем слаще брать ее силой, грубо, срывать платье с беспомощной и плачущей, ибо в эти мгновения особенно ярко видна его победа! Он взял власть, поверг великого князя и теперь мнет и жмакает его сладкую жену. И как восхитительно видеть в ее чудесных глазах бессильную ненависть! Он распахнул ногой дверь. В спальне горел светильник, над постелью висели пучки душистых трав. Юлия спала, разметавшись со сне. Черные, как ночь, волосы закрыли подушку. Бледные щеки порозовели, длинные ресницы отбрасывали густую тень на щеки. Руки дернулись расстегнуть ремень, обычно он лишь приспускал портки, но засмотрелся на спящую, ноги уже стаскивали обувь, цепляя за задники, и он, раздевшись, осторожно скользнул к ней под одеяло. Теплая от сна, она поежилась от его прикосновения, улыбнулись и, не просыпаясь, сказала нежным голосом: -- О, Яр... я такой ужасный сон видела... Он обнял нежное хрупкое тело, ее тонкие руки скользнули вокруг его шеи, он прижался к ее губам, и она ответила нежно, еще во власти сна, но с таким чувством, что его сердце дрогнуло. Ее тонкие длинные пальцы гладили его по затылку. Владимир подумал, что если бы не открывала глаз, то могла бы обмануться и потом, все-таки они с Ярополком братья, одна плоть и кровь... -- Яр,-- прошептала она, но Владимир снова закрыл ее маленький алый рот своими жадными губами. Ее тело было мягким, несмотря на хрупкость, и хотя ребра были видны под тонкой кожей, что у славян считалось чуть ли не болезнью, но грудь была крупная, упругая, с широким розовым кружком, сквозь который просвечивали голубоватые жилки. Владимир, чуя приближение мощи богов, отшвырнул мешающее одеяло, навалился сверху. Юлия вскрикнула и открыла глаза. На ее лице отразился страх и такое отвращение, даже гадливость, что Владимир рассвирепел, ударил ее по лицу: -- Грезишь? Нет больше твоего Ярополка! -- Есть,-- прошептала она. Он силой раздвинул ей ноги, вошел, застонал от звериного наслаждения, сдавил ее так, что ее дыхание вылетело со всхлипом. -- Есть только я! Горячяя волна ярилиной мощи прошла по спине, ударила как шаровая молния в голову Все тело вспыхнуло в жарком огне. В эти мгновения он был равен своим славянским богам, неистовым в плотской мощи, ярым и могучим. Он выдохнул с освобожденным стоном, пальцы расслабились, оставляя на ее нежном теле красные пятна. К утру станут сизыми кровоподтеками, но к его следующему приходу тело чужой жены будет чистым и девственным. Она лежала, плотно зажмурившись. Из-под покрасневших век непрерывно бежали слезы. Щеки были мокрыми. На подушке расплывалось сырое пятно. Он поднялся, вытерся краем ее одеяла. В душе стало пусто, голова сразу очистилась, требовала работы, укоряла, что поддался скотской страсти. И пусть это радости богов, пусть сам Ярило ведет его по этой стезе, у славянства, как и у руссов, есть и другие боги. -- Спи,-- велел он с грубой насмешкой.-- И пусть тебе приснится... ха-ха! если сумеешь... -- Животное,-- прошептала она, не размыкая век.-- Почему ты не отпустишь меня в монастырь? -- Я еще не насытился. -- У тебя уже три сотни жен! -- Четыре,-- поправил он небрежно.-- и тысяча наложниц. -- Тебе это мало? -- Мало,-- признался он. Грудь сжало как железным капканом на медведя. Где-то в глубине жило осознание, что если соберет в жены и наложницы всех женщин мира, то и тогда будет мало. Он поспешно загнал это ощущение вглубь, иначе сердце разорвется от тоски и горя. -- Я не насытился местью,-- бросил он и вышел, хлопнув дверью. По крайней мере, это она поймет. Послам и купцам всегда отводили места на постоялых дворах, но самые сметливые из них покупали дома, дворы, расстраивали строения, расширяли. Так к уже известным концам в Киеве: Варяжскому, Хазарскому, Жидовскому и Ляшскому добавились Чешский, Немецкий, Угорский, а некоторые расширились так, что в крепостной стене и ворота поставили для себя, дабы не объезжать вдоль стены весь город. Так появились ворота Ляшские, Жидовские и Варяжские, а теперь добавились Чешские и Немецкие. Еще Святослав мог расплачиваться со своими воеводами и боярами землями и городами, но в первый же год правления Владимира столько наплодилось новых бояр, воевод, тиунов, емцев, тысяцких, сотенных, послов, мужей знатных и нарочитых, старшин, что даже великой Руси не хватило бы надолго. По повелению Владимира около сотни кузнецов-умельцев под строгим присмотром чеканили деньги. Иной раз он сам заглядывал, смотрел как варят серебро, отливают в опоках длинные толстые колбаски, режут на тонкие кружки, выбивают на одной стороне его именную печать, на другой -- три перекрещенных копья. Еще он повелел воеводам и боярам завести свои печати. Кто золотые или серебряные, а кто и на голубой бирюзе -- для крепости. Теперь уже не уйти от ответа, ежели что не так, стоит только взглянуть на печать. Пересматривая дани с племен и городов, Владимир к обычной плате зерном, мехами, шкурами, скотом, медом и воском велел землям и городам платить Киеву еще серебром и золотом. С хищной усмешкой отметил про себя, что Новгород за годы его правления окреп настолько, что способен давать две тысячи гривен, в то время как другие земли -- полторы, тысячу, а то и того меньше. Сверх того, все земли обязаны были, а за тем следили его тайные глаза и уши, исправно каждый год посылать в княжеское войско крепких молодых парней. Опять же Новгород давал каждую весну восемь тысяч воинов, а другие земли -- по пять, четыре, три... Кроме того, в самом Киеве и других землях были установлены новые подати за дом, хижину или землянку, за место на торгу, за проезд по мосту. На удивление, народ не нищал. Истребив бродячие отряды разбойников, с корнем вырвав любое сопротивление власти, новый великий князь обезопасил не только поля, но и дороги. Раньше выходя в поле на пахоту, всякий брал с собой боевой топор и лук с полным колчаном стрел, а теперь и купцы начали ездить без дорогой охраны. Товары стали дешевле, их стало намного больше. Без страха за жизнь всякий не шибко ленивый возьмется торговать! По весям пошли офени с их нехитрым, но таким нужным на местах товаром: суровые нитки, шила, ножи, рыбацкие крючки. Те же офени скупали задешево у местных умельцев их изделия, перепродавали втридорога в городах. И те и другие были довольны: местные не ездили с одним горшком или рушником в город, офени наживались на перепродаже, заодно выискивая товар для крупных воротил. Целые деревни нашли себе занятие на зиму, выделывая расписные ложки, узорчатые блюда, потешные фигурки из дерева и кости. По весне из города приезжали купцы, скупали разом, расставались с сельчанами взаимно довольные, уверенные те и другие, что обжулили того, с кем рядились. По слухам, деревенские безделушки, вырезанные при свете лучины от безделья, уходили в Царьград, там продавались за чистое золото. И когда миновал год со дня захвата Киева, когда малость обросли жирком, а мечи начали ржаветь в ножнах, пошли разговоры о вятичах, что с момента распри перестали платить дань, о западных соседях, то бишь ляхах... Не только воеводы, дружинники и даже челядь знали, что Лях, когда начались в племени распри, не захотел принимать в них участия, а с братьями Чехом и Русом ушел на свободные земли, захватив свои семьи, скот и челядь. А потом, чтобы даже не возникало возможности ссор с любимыми братьями, эти трое разделили новую землю, причем Ляху досталась земля между Вартою и Нецем, где Лях и стал отцом целого быстрорастущего племени ляхов или лехитов. Там же Лях основал первый город Гнездо и дал начало первой польской династии, правившей сто лет... Говорят, что придя на новое место, Лях увидел гнездо орла -- или много гнезд,-- потому так и назвал, другие говорят, что завидев красоту новой земли, Лях велел: "Гнездимся здесь!" Все же кое-какие распри возникли. Лях, Чех и Рус по-братски съехались для мужского разговора в крохотную рыбацкую деревушку, poznali sie, и в память этого назвали деревушку Познанью. Владимир сам однажды приезжал поклониться Кровавому Камню. Под ним братья закопали по три младенца из каждого племени, в знак незыблемости межи. И вот эту межу бояре требуют перейти... Ну и что? Город Краков именуется от Крокуса, он первым построил там крепость. Два могущественных ляха: Радим и Вятко, не поладили с братьями, пришли в земли потомков Руса и поселились на реке Соже и реке Оке. От них пошли радимичи и вятичи. Кто они: ляхи или русичи? Кого это теперь интересует! Главное же, на чьей они будут стороне, какую подать смогут снести без восстания, сколько людей могут дать в конное войско, сколько в пешее, а сколько вышлют с обозом? Князь русов Радар победил змея Крагавея, что служил у престарелого Ляха, пропахал на нем межу между землями, чтобы каждый знал, где чье. Едва живой змей вырвался, кое-как дополз до Ляха и закричал: "Помни, Ляхе, по Буг -- наше!", а после чего преданный змей помер. С той поры и стала там граница навек, которую проклятый Мечислав, по-ихнему, Мешко I, нарушил, захватив Червень и другие червенские города... Владимир выслушал горячие речи воевод, сказал примирительно: -- Да ладно вам. Червенские города никогда не были нашими. -- А чьи же, ляшские? -- завопил Панас возмущенно. -- Не ляшские, но и не наши. Сами по себе росли и крепли. -- Княже, не то сейчас время, чтобы столь малое племя уцелело само по себе. Если не мы их присоединим к себе, то ляхи, захватив сейчас, удержат уже навек и сделают ляшскими. Со слабыми не считаются! Владимир вздрогнул, услышав эти слова. Перед глазами блеснуло светло-золотистым светом. На миг узрел неправдоподобно прекрасные глаза... Видение исчезло, наполнив его сладкой болью. Он вздохнул, бояре переглянулись. Иногда лицо великого князя становилось совсем черным, будто неведомый зверь пожирал изнутри его печенку. -- Это я знаю... В том и беда нашего времени, что все время собираемся жить и поступать по правде, да никак не соберемся... Мы с ляхами один народ по языку и по вере... Панас напомнил: -- Мешко принял веру христиан! -- А кто в Польше об этом знает? -- отмахнулся Владимир.-- Вон король Хлодвиг уже в седьмой раз принимает христианство. И у нас, и у ляхов, и у червенцев -- один язык, одна вера, одни обычаи. Пока что! Червенцев легко примучить жить хоть с нами, хоть с ляхами. А внуки червенцев уже забудут, что они червенцы. Станут либо ляхами, либо росичами. Смотря, кто сейчас одержит верх... Так что, хоть червенские города и не наши, но... ладно, убедили! Давайте посмотрим, сколько конных можем собрать к началу лета. Начинать войну с западным соседом -- это непросто. -- Почему непросто? -- удивился Панас.-- Собрать войско, внезапно напасть... -- Просто! -- усмехнулся Владимир недобро.-- Есть у меня в дружине Филя-дурачок... Он всегда все знает наверняка: напасть ли на ляхов, послать ли послов к Оттону, упразднить ли налоги, перевешать ли волхвов... Особенно, когда хватит бражки, так вовсе нет ничего, чего он бы не знал. И как Царьград взять, как лихоманку лечить, как на небо взобраться, и даже как все народы под единую руку собрать! -- Нашел с кем сравнивать! -- обиделся Панас. -- Не нравится? И я все на свете знал, когда мне было десять весен. А чем больше взрослел, тем больше сомневался. Ты заметил, что чем кто дурнее, тем увереннее обо всем судит? Панас обиделся, ушел молча. Тавр посмеивался тихонько. Владимир нетерпеливо посматривал как во дворах вокруг княжьего терема расставляют столы, накрывают белоснежными скатертями. Еще с ночи начали свозить во двор ободранные туши оленей, вепрей, битую дичь, птицу, на пяти подводах привезли свежую рыбу из Днепра. Подвалы заполняли бочками с хмельным вином, медом, брагой. Панас как-то намекнул, что рано еще увлекаться пирами да утехами. Умен боярин, но не докумекал того, что с ходу понял Тавр еще в Новгороде. Князь-то пьет самую малость, больше делает вид, что гуляет вовсю. Здесь на пиру княжеском собирается старшая дружина, бояре, посадники из других городов, старейшины да самый разный и необходимый люд. Где, как не за дружеской чашей обсудить трудные дела, погасить старые споры? Здесь удается уладить то, что не смог бы войной и набегами. И червенский спор бы решил миром, соберись вот так с ляхами за дружеской попойкой! Прискакал на взмыленном коне гонец. Тавр его перехватил во дворе, но тот, памятуя наказы великого князя, молчал как рыба, пока не оказался в дальней комнатке чуть ли не на чердаке, любимом месте князя для тайных разговоров. Владимир выслушал, помрачнел: -- Ладно, отдыхай... Я пошлю другого, а то с коня свалишься. Волчий Хвост мог бы и не двигаться дальше! Я ж наказал только вятичей примучить, а дальше идти резону не было. Гонец оторвался от кувшина, прохрипел все еще сухим горлом: -- Да больно легко все получилось! Вятичи вроде бы собрали огромное войско, а потом враз все разбежались. Мы без боев прошли их землю, сожгли для острастки терем их князя, тот бежал куда-то к германцам, а дальше что делать, когда обошлось все без драки? Сами вятичи уже смеялись над своим войском. Мол, волчьего хвоста испужались! Тогда мы и сунулись малость западнее... -- Велики потери? -- Нет, воевода сразу отвел войско. Там спорные земли, без твоего слова он идти не посмел. -- Правильно,-- одобрил Владимир.-- Волчий Хвост -- умелый воевода. Хоть и боится меня, но дело делает. Отдыхай! Гонец попросил: -- Княже, ежели ответ дашь только к утру, то я буду готов. Только коней дай свежих. Я -- воин, мне бы к своим! Там звенят мечи, свищут стрелы, трубят трубы... А здесь -- тьфу! -- сонное царство. Не для мужей. -- Тебе дадут свежих коней,-- пообещал Владимир. Глава 26 Сувор увел гонца на поварню, заодно распорядился насчет молодых девок опосля трапезы. Ничто так не разгоняет кровь, как девки, что помнут усталое тело, походят по спине босыми ногами, а затем, потешив ему плоть, укроют одеялом и будут сторожить сон, отгоняя комаров. Одну-две Владимир отряжал на ночь с прутьями на пруд, чтобы били по воде, пугали лягух, а то те белопузые своими воплями иным спать мешают... Тавр, видя хмурое лицо князя, поинтересовался: -- Вести из Царьграда? -- При чем здесь Царьград? -- ощетинился Владимир. -- Да так... При слове "Царьград" по тебе сразу пятна начинают ходить. И шерсть поднимается как у кабана лесного. Как вот сейчас. И морда как у коня вытягивается. -- Брось,-- попросил Владимир, чувствуя, что в самом деле кровь горячими волнами бросилась в лицо, а от кончиков ушей можно зажигать факелы.-- Какой Царьград, если он принес весть от Волчьего Хвоста. Вятичей воевода примучил с легкостью, а затем решился сунуться на земли червенских городов... -- Ну и... ? -- Получил по носу. Да не от самих червенцев или ляхов, а столкнулся с немецкими рыцарями! -- Что будешь делать? -- А что нам остается? Либо идешь вместе с судьбой, либо тебя тащит! А если хочешь победить, то надо вовсе идти навстречу. Тавр вытащил из сумки лист бересты, звучно и ядовито зачитал ответы князей и родовитых бояр. Тот не привел войско, ибо выдавал дочь замуж, другой не успел убрать урожай, третий только-только распустил войско на прокорм по весям, четвертый просто тягается с братом в соседней земле, потому ни тот, ни другой не явились. А были и такие, что попросту не ответили. Ссориться с новым князем киевским не хотели, но и подчиняться не желали. Так и вернулись гонцы ни с чем. -- А Твердислав,-- закончил Тавр,-- вообще велел выпороть твоих людей и отпустить без ответа. Владимир медленно и страшно бледнел. Кровь отхлынула от лица, затем смертельная бледность залила шею. Голос стал низкий и хриплый, пошел рыком к земле, от нее отпрыгнул и как дальний гром прогремел по всем поверхам: -- Без ответа? Это и был ответ! Ну ладно, Твердислав! Я знаю, с кем ты меня спутал! Он сбежал с крыльца, свистнул. Отрок бегом привел коня. Князь прыгнул прямо в седло. Тавр крикнул вдогонку, чувствуя, что надо спросить: -- А с кем он тебя спутал? -- С человеком,-- ответил Владимир хищно,-- который ему это простит! Конная княжья дружина вышла на рассвете, а на пятый день конские копыта застучали по земле знатного боярина. Владимир разделил дружину, Войдана отправил наперехват: -- Ни одному не дай уйти! -- А как отличить виноватого от неповинного? -- А боги у нас на что? -- отмахнулся Владимир.-- Разберутся. А ты убивай всех, кто побежит. Они ворвались с трех сторон. Предосторожности оказались лишними: Твердислав оказался застигнут врасплох. Повалив ворота, дружинники секли и рубили всех во дворе, затем прогрохотали сапогами по лестницам терема. Сопротивляющихся закалывали и выбрасывали из окон. Владимир ждал во дворе. Твердислава выволокли во двор полуголого, за ним тащили его двух жен -- роскошных откормленных женщин, чуть погодя пригнали выводок детей. Самым старшим было лет по семнадцать, а младшего плачущая кормилица прижимала к груди. -- Все никак не поймете,-- процедил Владимир с отвращением.-- Каждый кулик в своем болоте хозяин? Я покажу, кто хозяин во всем этом огромном болоте! Твердислав, всегда важный и осанистый, побелел, повалился в ноги, запричитал по-бабьи. Владимир с отвращением пнул сапогом: -- Жен и старших дочерей -- на потеху дружине. Буде выживут -- продать жидам, пусть гонят в южные страны. Авось, там купят в гаремы или публичные дома для прокаженных. -- А младших? Владимир окинул их равнодушным взором: -- Тоже. Если жиды не купят, то -- под нож. Но чтобы с пользой, отдайте Нессу. Он окропит их кровью жертвенные камни. Твердислав голосил, пытался подползти и поцеловать сапоги великого князя. Его удерживали, били. Владимир кивнул в его сторону: -- С этой туши содрать шкуру, сделать чучело. Пусть отроки учатся метать стрелы! Он по-хозяйски оглядел добротный терем в три поверха, многочисленные постройки, амбары, сараи, длинную конюшню. У Твердислава на его землях видимо-невидимо скота, одних конских табунов больше десятка, а уж коровьи стада вовсе не перечесть... Такое хозяйство можно разделить между тремя-четырьмя боярами из новых. А то и на пятерых хватит! Уже уходя, он оглянулся: -- А шкуру чтоб сдирали с живого! Начиная с пяток! Пусть во всей округе слышат его вопли. И видят, как расправляется князь с ослушниками. Базилевс Василий спросил раздраженно: -- Как хоть правильно называется их образование теперь? Русь или Рось? Историк низко поклонился: -- Это северяне, недавно пришедшие на те земли, виноваты в том, что Рось начинают звать Русью. Болгар они называют булгарами, "Правду Росскую" -- "Русской Правдой", арабы и персы уже зовут их русами, и только мы зовем по старинке, как привыкли со времен эллинов: росами. Даже царя ихнего Боза называют ныне Бусом... Базилевс поморщился: -- Оставь свои мудрствования. Мне нужен день сегодняшний. Учти, я не Цимихсий, который с ними воевал, братался с ихним князем. Я только и знаю, что это тоже славе... Поляне, кажется... -- К нашему счастью, полян уже нет,-- ответил историк обрадованно.-- Они разделились на множество племен, каждое из которых называется иначе: дряговичи, уличане, тиверцы... А поляне -- еще та часть племен, которых Диодор Сицилийский описал как народ "пал" или "поли", а Плиний их описывал как "спалов". Росами же их начал называть готский историк Иордан: один из росомонов изменил Германариху, и тот казнил его сестру Лебедь -- в готском произношении -- Сунильду, и тогда ее братья, мстя за сестру, убили Германариха. Базилевс молча выругался. Историк был превосходен, но в упоении перескакивал с вопроса на вопрос, терял нить повествования, часто вовсе забывал о чем спрашивают, влезал в дикие дебри, до которых умному человеку вообще нет дела. Историк понял по злому лицу, что надо закругляться, заторопился: -- С того дня малое племя россов стало быстро возвышаться над другими. Их главным городом стал Киев, построенный храбрым и воинственным Кием, тем самым, который и