в теле. Сзади был отчаянный девичий крик, мужской хохот. Кто-то крикнул: -- Гордей, а ты чего отказываешься? И рассудительный голос: -- Так она ж не нашей веры... -- Дурень: у баб не бывает ни веры, ни нации. Они все одной веры! Той самой, что должна вовремя раздвигать ноги. Снова гогот, отчаянный крик, оборвавшийся на взлете, шум возни. Он размашисто плавал от берега к берегу. Тело уже остыло, с удовольствием чувствовал упругость мышц, нырял ко дну и подолгу задерживал дыхание, резко выкидывался из воды и хватал воображаемого врага за горло, бил прямыми пальцами в глаза, разбивал кадык, снова и снова резал волны, пока с берега не донесся протяжный крик: -- Княже! Снедь привезли! Там приплясывал Филин. Он обеими руками махал князю, сам выворачивал шею, оглядываясь на дружинников, где за их голыми спинами нет-нет да и белело девичье тело. Владимир стремительно поплыл к берегу. Филин вынимал из корзины окорока, жареных гусей, бережно достал корчагу меду. Гордей уже резал на чистой скатерти мясо на одинаковые ломти. Еще Святослав приучил, что князь в походе -- первый среди равных, лучшего куса перед простыми воинами да не иметь будет. Владимир подсел к скатерке, жадно ухватил пахнущее вишневыми веточками копченое мясо. Дружинники начали оглядываться, по одному оставляли забаву и присаживались к трапезе. Последние два, покинув недвижимое тело, поспешно ринулись в реку, спеша смыть кровь жертвы. Обед был хорош, а хмельной мед выдержан в самой мере. Крепковат, но не слишком, сладость умерена нужной горечью. Выпили до капли, на коней садились довольные и веселые. Когда выехали на дорогу, Кремень вспомнил: -- А девка-то не выдержала... В речку бросилась. Филин хотел было вытащить, но уже портки одел, мечом опоясался. А Сила пока штаны сымал да воду ногой щупал -- не похолодела ли,-- ее унесло по течению. Там и сгинула... Владимир смотрел на расстилающуюся перед ним дорогу. Он ответил так отстраненно, что даже привыкший к нему Кремень удивился холодному равнодушию великого князя: -- Ничего, у меня народу много. Глава 31 Он не мог заснуть. Ночь казалась душной, словно вот-вот должна была разродиться гроза, но все не решалась. С ревом влетел крупный хрущ, с треском ударился о стену. Слышно было как шлепнулся на пол, ворочался, скрипел крыльями, пытался перевернуться на брюхо. Встал в раздражении, поскреб ногтями покрытую ночным потом грудь. Волосы мягко скрипели. Да, он теперь -- великий князь. А что дальше? Раньше было к чему стремиться. Боролся за жизнь, за существование в княжьем тереме, потом сумел выпросить княжение, спасался бегством, выживал в Царьграде... Была страшная проба сил с Рогволодом, трудное одоление киян и борьба за престол, за власть над всей Русью... И вот он уже достиг наибольшего, чего может достичь человек. Он -- повелитель огромной страны, хозяин сел и городов, живота всего живого. Никто не смеет чинить препон, никто не подаст голос против. У него сотни жен, тысяча наложниц, в каждом городе у него свои дома,-- лучшие! -- он волен брать любых женщин, замужних или непорочных, он волен над жизнями. И что дальше? У него от избытка сил вот-вот лопнет грудь как переспелый кавун. Сердце стучит мощно, но что он может ему предложить? Еще баб, еще дома, еще еды и питья в три горла? В четыре? В пять? Он страшно крикнул: -- Тавр! Тавра ко мне! За дверью подхватился, задремавший Кремень. Забегали, послышались голоса: "Тавра", "Князь кличет!", "Будите Тавра!" Наконец в щели под дверью заблистали огни факелов. Чей-то голос пререкался со стражами, послышались тяжелые шаги. В горницу ввалился сонный Тавр. Он был босой, в исподней рубахе, волосы на голове торчали в разные стороны. Недобро зыркнул на князя, спросил сипло: -- Какая муха укусила? -- Опять спишь? -- обвинил Владимир.-- Куда в тебя столько влазит? Князь твой не спит, а ты дрыхнешь? -- Да что стряслось? -- Садись,-- велел Владимир. Тавр плюхнулся на лавку, откинулся к стене с наслаждением запустил обе пятерни в распахнутую на груди рубашку. Послышался скрежет, словно ножом скребли сковороду. -- Ну, сел,-- сказал он сквозь раздирающую рот зевоту.-- Можешь говорить. А может лучше сразу на пол? Такое сморозишь, что и на лавке могу не усидеть. Владимир рванул рубашку на груди. Душно, когда же гроза придет с громами и молниями? -- Сколько племен сбили в одну кучу,-- заговорил он, голос звучал потрясенно, словно бы только ночью осознал, кто он таков и что за страна в его кулаке.-- а что с ними делать? Жить-поживать да добро наживать? Не-е-е-т, я так не могу. Да и неверно это. Это простой мужик может, а я не должен. Но если я могу строить и разрушать города, переселять народы, могу... Многое могу! Чересчур многое. И тут не ошибиться бы! Пока карабкался к вершине, все было понятно. А теперь стою на вершине, холодный ветер пробирает до костей, и страшно мне! Что делать великому князю? -- Еще сотню жен заведи,-- посоветовал Тавр. Владимир не заметил иронии, возразил: -- Это радости раба. -- Почему? Где у раба столько жен и наложниц? -- Зато он ни о чем другом не мечтает. Да еще чтобы поиметь жену хозяина! Еще лучше, жен и дочек родни хозяина. -- Гм,-- сказал Тавр с удовольствием.-- Знавал я одного такого... Даже жен братьев под себя загреб... Как еще их собак не поимел, удивительно. Владимир скривился, стыд горячей волной ударил в лицо. Хотя чего стыдиться, если тогда было в новинку? Он тогда был тем, кто еще карабкался к вершине. А Тавр сказал уже серьезнее: -- Не один ты бился головой в эту же стену. Кто кидался в излишества, как Сарданапал, кто стихи под лиру вроде Нерона, а другие шли вовсе воевать весь мир: Александр, Цезарь, Оттон... Владимир отмахнулся: -- А что толку? Разлетелись империи как одуванчики... Оттон только что такую глыбу сотворил, а уже пошла трескаться! Нет, и это не то. -- Гм... А что то? -- Если бы знал. Для того и позвал тебя. Ты что-нибудь сморозишь, я возражу, глядишь и придумается что-то дельное. Так что говори, чем занимались великие правители. Тавр не обиделся, пожал плечами: -- Кто не спивался, тот либо завоевывал еще... пока рога не обламывали, либо укреплял границы захваченного. Еще искали выходы к дальним странам, прокладывали новые караванные пути... Строили большие корабли для поиска новых земель... Снимали свое племя с места и уходили за тридевять земель, как угры или болгары, чтобы на новом месте жить по-новому... Владимир нетерпеливо стукнул в гонг. Резкий звук пронесся по комнате, выплыл в коридор и надолго повис там, словно огромный шмель с медными крыльями. Явился заспанный Сувор, с ним вошел запах горячей кавы с цветочным медом. -- Это все рост вширь,-- сказал Владимир напряженно.-- А бывает рост вглубь? -- Это как? Чтобы бабы плодили без остановки? Если не будет усобиц, мора, бескормицы... Но тогда земля от тесноты переполнится! -- Не то... Я могу набрать в дружину еще сто тысяч человек, а могу и эту обучить и вооружить лучше. Понял? Так и страна моя. Что толку огнем и кровью строить империю, ежели все одно развалится? А вот как для своей отчизны сделать что-то такое, чтобы не исчезла как другие народы. Напротив, чтобы возвысилась? Не глядя, он поймал чашу с кавой. Тавр вздохнул и взял другую. Хорошо, успел пару часов соснуть. Трудно быть правой рукой князя! Владимир рывком отодвинул стопку книг, встал, потянулся. Суставы захрустели, голова закружилась от долгого сидения за столом. В глазах на миг стало темно, застоявшаяся кровь отхлынула чересчур резко, даже в ушах тонко-тонко запели невидимые комары. Он опустился в подвал, поморщился от запаха разложившейся крови, мочи, нечистот. Из стены торчало кольцо, за него была прикована голая женщина. Ее некогда дородное тело исхудало, груди висели как тряпки с грязными концами. Лохматые длинные волосы закрывали лицо. У стены напротив свисало окровавленное тело, по нему ползали толстые зеленые мухи. Владимир притворил за собой толстую дверь, сказал весело: -- Здорово живешь, Прайдана! Женщина вздрогнула, подняла изувеченное шрамами и глубокими старческими морщинами лицо. В глазах отразился безумный страх. Худое тело затряслось в плаче. -- Когда же... ты... убьешь... молю... молю о смерти... Ее беззубый рот кривился в жуткой гримасе. Владимир снял со стены железные щипцы, задумчиво посмотрел на бывшую ключницу княгини Ольги. Неужто он уже повыдергивал ей все зубы? А ведь собирался по одному в день... Или у нее их и было мало? Глаз всего два, это недолго тешиться. Теперь пальцы по одному рубить... или сперва ногти посдирать? Он повернулся к туше с содранной кожей, с силой ударил щипцами наотмашь. Хрустнула кость, туша издала невнятный стон. Владимир удовлетворенно улыбнулся: -- Живой! Крепкий мужик! Ни глаз, ни зубов, пальцы обрубил, шкуру снял, все кости перебил... а он еще что-то чувствует... Что бы еще с ним сделать? Прайдана захлебывалась в плаче, упала на пол, насколько ей позволяла железная цепь, целовала заплеванные и загаженные камни: -- Убей... убей... ты уже сполна натешился! -- Не знаю, не знаю,-- ответил Владимир задумчиво. Он неспешно помочился ей на голову, стараясь попадать в лицо, вытаращенные в страхе глаза, поддернул пояс, крикнул зычно: -- Филин! Ко мне! Дверь распахнулась, с готовностью вбежал гридень. Глаза преданно смотрели на великого князя. Владимир повел дланью: -- Разожги жаровню... И положи туда вон ту заготовку для меча. Да не ту, вон слева толстый прут в окалине. Филин засуетился, а Владимир хмуро рассматривал Прайдану и окровавленную тушу другого старого обидчика. На этот раз злости осталось совсем на донышке, и как ни старался разжечь воспоминаниями, сердце по прежнему билось ровно, злости уже не было. Когда железо накалилось докрасна, велел: -- Отцепи ее от стены. Она просит смерти. Я насытил сердце местью, сегодня она ее получит. Прайдана прошепелявила: -- Благодарствую... Филин кликнул Ломоту, вдвоем расклепали звено цепи. Прайдана, еще молодая женщина, едва за тридцать, выглядела древней старухой. Не удержавшись, ибо была прикована в согнутом положении, упала на пол, с трудом приподнялась на четвереньки. Высохшие груди касались залитого грязью пола. Владимир, оскалив зубы, кивнул гридням, а сам одел толстые рукавицы и выхватил из огня длинный толстый прут железа. Гридни придавили Прайдану к земле, с силой раздвинули ее ягодицы. Владимир, примерившись, в силой воткнул в задницу раскаленный докрасна конец прута, засадил поглубже, проворачивая из стороны в сторону. Сильно зашипело, взвился дымок. Подвал наполнило сладковатым запахом горелого мяса. Гридни отпрыгнули от голой женщины. Страшный звериный крик вырвался из беззубого рта. Она побежала на четвереньках, волоча за собой дребезжащее на камнях, сразу пристывшее к живой плоти железо, вскочила на ноги и ударилась о стену, слепо метнулась в другую сторону, а железо глухо звенело о каменные плиты. Владимир, хохоча, задом поднимался по ступенькам, смотрел на обезумевшую от боли и страданий женщину. -- Кормить хорошо! -- велел он.-- Ежели она жаждет быстрой смерти... то пусть ест доотвала! Ха-ха! Уже закрыв за собой дверь, подумал было, что стоило прикончить и вторую жертву. То ли местью насытился, то ли еще что, но больше в этот подвал не зайдет. Это уже вчерашний день. В горнице сонная девка стелила ему постель. Как и велел он: полногрудая, со вздернутым задом, распущенными волосами. Они сменялись каждую ночь. Золотоволоски, рыжие, темнорусые, чернявки, но все лишь для плоти, что властно требует свое. -- Стели-стели,-- велел он и пошел к скромной дверке потайной комнатки.-- Потом ложись, жди. Она покорно кивнула, и, не успел затворить за собой дверь, как уже юркнула под цветастое одеяло и свернулась клубочком. Очутившись в своем убежище, он снова придвинул книги, но не раскрыл, сидел, глядя на эти труды по истории великих народов и великих людей. Да ком он остановился? Ах да, на человеке, по имени Сулла. Шестьсот лет существовала Римская республика, уже всем миром владела, а Сулла решился на немыслимое -- решил завладеть самой республикой! Долго и упорно шел к цели, наконец захватил власть, стал пожизненным диктатором, казнил без суда и следствия всех противников и просто тех, кто ему не понравился. Утвердился так, что и муха не смела прожужжать в его стране, если он не желал, чтобы жужжала... И что же? Затосковал Сулла. Больше не осталось ни противников, ни великих дел. Более абсолютной власти не мог и вообразить. Даже внешних врагов нет: самого могучего противника в мире, отважного Митридата, разгромил вдрызг еще не будучи диктатором. И что делать теперь? И Сулла снял диктаторские полномочия, торжественно объявил обалдевшему сенату, так у них звался совет бояр, что отрекается от неограниченной власти, уходит в обычную частную жизнь. Отныне его должны воспринимать лишь как простого гражданина, который в своем садике разводит розы. Так и прожил Сулла оставшиеся годы на загородной вилле, где и умер на руках родных и слуг, когда принимал ванну. Значит, для Суллы власть -- это не средство, а цель. Добился цели, попользовался, выжрал все, что дает власть, плюнул и вернулся. Красивый уход. Но если власть не цель, а средство? Как ею воспользоваться? Завести гарем еще на тысячу жен? Объявить всех девок Руси своими? Повелеть, чтобы по всем землям носили, скажем, портки с зеленым поясом? Мысли начали путаться, в них вторгались образы голых баб, молодых и роскошных, а он их всех хватает, гребет под себя, топчет аки петух... Надо сказать Сувору, чтобы жареное мясо заменил рыбой. Скажем, карасями в сметане. Да чтоб не посыпал арабским перцем! А то в крови начинается жжение, а в чреслах постоянный зуд, плоть свое требует так властно, будто и князем стал лишь для того, чтобы ее ублажать... Он приоткрыл дверь, крикнул свирепо: -- Эй, девка! Быстро сюда! Она прибежала, сонная и разогретая, глаза спросонья не разлипались, терла кулачками. Он нетерпеливо заголил подол, развернул к себе белым задом, нагнул, с наслаждением вошел в горячую женскую плоть, застонал от звериного ликования, и девка, жалобно вскрикнув от грубого вторжения, только-только успела проснуться, как он уже шлепнул по голой заднице: -- Беги досыпай! Вряд ли потревожу до утра. Он отряхнул капли крови, девственница, затянул пояс потуже и снова сел за стол. Теперь, когда удовлетворенная плоть затихла, мысли снова пошли ясные и четкие. Лишь однажды в раздражении отшвырнул одну грамоту, зло выругался. Тут же бесшумно отворилась дверь, Сувор просунул голову: -- Что-то стряслось, княже? Владимир со злостью отмахнулся: -- Все хотят, чтобы стряслось! Все требуют войны! Вятичи вовремя не прислали дани -- война! Печенеги появились на этом берегу Днепра -- война! Варяги в своих землях обидели наших -- война! В Царьград не пропустили купцов без пошлины -- война! Даешь великий поход на Царьград немедля! Сувор вошел, прислонился спиной к створкам двери: -- Дедовской славой побряцать? -- Славой! Но стрелы летят и с другой стороны, а мечи есть не только у нас. Любая война -- слабость. К ней стоит прибегать лишь в том случае, когда все другие пути исчерпаны. Мы должны побеждать без войны. Понял? Побеждать без войны. Это и есть путь Руси. Сувор кивнул. Князь нередко высказывал ему мысли вслух, оттачивал как кузнец лезвие меча, проверял, затем употреблял где-то в других сражениях. -- Такого пути еще нет,-- возразил он. -- Будет! Когда человек воюет -- он дичает. Превращается в зверя. А народы вокруг, что не воюют, продолжают долгий поход к Солнцу, опережают воюющих. А те и после войны еще долго остаются на обочине зализывать раны... Кликни Бориса. Он должен был ночевать сегодня внизу подле кухни. Борис явился споро. Сна не было в его лице. С ним вошел запах кавы. Похоже, он коротал ночь с чашкой кавы сам. С порога окинул Владимира пытливым взором: -- Приветствую тебя, отпрыск древних царей... Владимир отмахнулся: -- Волхв, ты начал заговариваться. Аль оскорбить хочешь? -- Княже! -- сказал Борис с укором. -- По отцу я древен, а вот по матери? Говорят же, что дочь идет в отца, а сын в мать... Все, кто знал мою мать, говорят, что я в нее. А кто она? Борис сел за стол, пожал плечами: -- Говорят, дочь древлянского князя Мала. Когда Ольга разорила Искоростень, то убила Мала, а дочь взяла в рабыни! Владимир кивнул, но голос был безжалостным: -- Но говорят также, что Малка -- жидовка, которую отец привез из разгромленной Хазарии. Как он же привез затем из похода пленную монашку и отдал ее в жены Ярополку! А привел мою мать потому, что она -- дочь богатого раввина, тот мог дать большой выкуп... но в разграбленной Хазарии уже некому было выкупать своих пленников, вот и осталась Малка на Руси... -- Княже... -- Не нравится? -- Зато твои дела велики, княже. Владимир досадливо отмахнулся: -- Какие дела? Как пес драчливый, расчищал место для себя, старался урвать кусок поболее... Разве для этого жив человек? Ладно, Борис. Поговори со мной о делах богов. Что-то я последнее время стал ими шибко интересоваться. Сам не знаю, почему. -- Да? -- удивился Борис.-- А мне показалось, что наоборот. Ты намеревался сам приносить жертвы и резать младенцев! -- Не успел,-- признался Владимир.-- А потом было не до младенцев, не до богов. Сейчас же что-то с богами не то. Или это я сам не то. -- Почему, княже? -- Раньше боги были тем, к чему я стремился. Могучие, сильные, красивые. Или как Ярило, наделенные такой ярой силой, что можно бы за одну купальскую ночь обойти всех девок в поре и забрюхатить... Но это был другой Владимир, который еще не стал великим князем. И боги были богами того Владимира. Сейчас я жажду от богов иного... -- Ну-ну, говори. Я волхв. Перед волхвами и лекарями говорят все. -- Я не знаю, чего жду. Но мне мало, что боги всего лишь сильнее меня, быстрее или даже умнее! Мне надо, чтобы они были выше. -- Как? Владимир в раздражении и бессилии стукнул кулаком по столу. Чара с кавой подпрыгнула, Борис поймал на лету, поставил обратно, даже не поморщился, когда горячая струйка плеснула на руки. -- Если бы я сам знал! Борис сказал негромко: -- Боги являются не сами. Богов выбирают, затем призывают. А уже боги распространяют свои нравы среди принявшего их народа. Это они ответственны за возвышение своего народа, как и за его падение. Вон боги эллинов довели до падения, как затем и доблестный Рим, безрассудно принявший их богов... Владимир вскинул брови: -- Богов? -- Ну, разве что имена поменяли. Геракла -- на Геркулеса, Зевса -- на Юпитера, Арея на Марса... Но все они только тем и занимались, что постыдной похотью. Аполлон имел сыновей за шестьдесят душ, Марс -- двадцать пять, Меркурий -- осьмнадцать, Нептун -- тридцать, а другие олимпийские боги от них не отставали. Юпитер так вовсе вроде тебя не мог пройти мимо хоть одной девки с выменем. Хоть в неприступную башню ее посади, и там достанет, козел похотливый! Это я о Юпитере, не о тебе. -- Спасибо,-- пробормотал Владимир. -- Лишь от олимпийских богов сыновей было тридцать тысяч голов, не считая дочерей! Вот такие боги погубили Грецию, потом -- Рим. -- Почему именно боги? -- Каковы боги, таков и народ. В похоти богов народ находит и свое оправдание. Если боги так себя ведут, то и нас тому учат! Похоть зашла так далеко, что римский сенат учредил даже цензуру нравов. Увы, не помогло. Рим пал под натисков варваров, у которых бог был строг и нещаден. -- Один? -- Нет, уже Христос. Те германцы уже приняли веру Христа. Владимир нахмурился. Веру Христа не любил и презирал. Но чем-то она сильна, если столько народов уже ее приняли. -- Может быть,-- сказал он осторожно,-- что у нас богов много, но Христос один? Или что-то странное в трех лицах? Сувор принес две чашки горячей кавы, медовые соты на широком блюде. Борис неспешно отхлебнул, прислушался, кивнул удовлетворенно: -- Хорошо заваривает... Это тоже надо уметь. Княже, наша старая как раз и была в единого бога Трояна. В дальних землях до сей поры только ему требы справляют, жертвы приносят. Троян -- это трое в одном. Солнце -- это Ян, а три Яна -- три Солнца, от взора которых ничто не укроется: ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем... Бог Солнца тройной, триединый, словно три бога в одном, но это не три бога, а трое в одном: отец, сын и светлая душа! -- Не понял,-- признался Владимир. Он ощутил, как от напряжения заныли виски.-- У бога Триглава тоже три головы, и он тоже бог солнца. Головы его означают три царства: небо, земля, подземный мир... Так? -- Наши западные братья... как и все полабы, дают такое толкование нашему солнечному богу. Но мы знаем древнюю мудрость, а она гласит: в словах "Троян" -- это бог всех восточных славян, "Триглав" -- это полабские, "Тримурти" -- бог индусов, куда его занесли наши предки во время великого похода в Индию,-- во всех этих словах главное -- три. Три, ибо солнечная сила бога во всех трех временах года: весне, лете, зиме! -- Понятно,-- согласился Владимир.-- А кто из этих богов главный? -- Ты не понял,-- сказал Борис сожалеюще.-- Бог един в трех лицах! Бог-отец, бог-сын и бог-душа. Зовут их: Правь, Явь и Навь. Явь находится посредине, в его власти весь видимый мир, Правь правит справа, а Навь -- слева... -- Навьи отмечаем для Нави? -- Да, они угодны ему, ибо он смотрит за потусторонним миром. Ревниво следит, чтобы живые не забывали предков своих... И Правь, и Навь зрят за ушедшими на покой, павшими в битвах. Только лишь Правь отбирает в вирий, а Навь в -- подземный мир... -- Спасибо за великую мудрость,-- сказал Владимир хмуро.-- Ладно, Борис. Буду думать. Что-то во мне происходит... Что, еще не понял. Борис допил каву, поднялся: -- Думай, княже! От твоего думанья зависит очень многое. Даже страшно. Глава 32 Он в самом деле думал. Когда от крепкой кавы затошнило, похрустел малосольными огурцами, снова разжег жажду. Под утро лег, долго ворочался с боку на бок. Возбужденный мозг не давал уснуть. Лихорадочные мысли проносились кусками, сцеплялись самым нелепым образом, проплывали вверх ногами, будоражили. И вдруг как молния вспыхнула под опущенными веками. В коротком просветлении уловил суть триединства, сквозь зубы вырвался стон от страха потерять мысль, соскользнуть в пучину обыкновенности, будничности. Трое в одном -- это же он сам! Любой человек триедин, только сам этого не знает. Не зря же Троян сотворил человека из собственной крови? Потому человек таков. Забылась сама суть триединства, но объяснять продолжают, только уже по-иному. Человек не может без объяснений, даже неверных. Человек триедин, только не подозревает о своем триединстве. Живет одной сущностью, самой простой. А те две тоже есть, недаром же он сейчас их начинает чувствовать! Недаром мучается, желает перейти на другую сущность, желает жить достойнее, по-другому... Он подхватился с ложа, отшвырнув одеяло. Голая девка спала, подложив под щеку розовую ладошку. Колени подгребла к подбородку, скорчилась как озябший щенок. -- Кавы с медом,-- велел он негромко. За дверью тут же затопали тяжелые шаги. Владимир узнал походку Кремня. Донесся глухой голос Сувора. Этот тоже спал чутко, а то и вовсе еще не спал. Вскоре дверь распахнулась, Сувор внес корчагу с медом. Владимир выхватил из его рук, торопливо отхлебнул. Густой пряный аромат ударил в ноздри. Настойка тоже хороша, очищает голову, дает крепость мышцам. Не так быстро и сильно, как кава, но Сувор иногда начинает варить какие-то травы, когда считает, что князь загнал себя до изнеможения. -- Но каву тоже свари,-- предупредил он. -- Княже... ты уже почернел весь! -- Ничего, у Ящера отбелят. Во дворе пьяный мужик с размаха въехал в навозную лужу. Поскользнулся, шлепнулся навзничь так, что во все стороны брызнула зеленая жижа. Рассерженные мухи взвились сине-зеленым роем, тут же падали на него будто в отместку. Владимир рассерженно отвернулся от окна. Здесь в горнице было чисто и светло. За столом сидел Войдан, с удовольствием прихлебывал охлажденный мед, разбавлял квасом. -- Каждый день,-- сказал Владимир тоскливо,-- клянусь себе... Клянусь, что начну жизнь по-другому! Сам знаю, что по-скотски живу, но превозмочь себя не могу. Все откладываю. Надеюсь, что-то повернет меня, заставит жить по-человечески... А кто? Я -- великий князь. Если и смогу принудить своих гридней, то кто принудит меня? Войдан все прихлебывал, но глаза его заинтересованно следили за расстроенным князем. -- Откладываю и откладываю,-- сказал Владимир тоскливо.-- То с зимы собираюсь начать, то с лета... А жизнь идет. Я же будто и не жил по-людски, а все только собираюсь. Войдан отставил кубок, вытер усы: -- А ты созрел, княже. -- Созрел? -- спросил Владимир, скорее удивленно, чем рассерженно.-- Для чего созрел? -- Для новой жизни, как ты говоришь. -- Это я и сам знаю. Но как превозмочь себя? Других я могу заставить, но кто заставит меня? -- То, что над человеком. -- Боги? Со двора неслась витиеватая брань. Мужик клял и Велеса, что расплодил скотов, и Мокошь, что не смотрит за двором, и Перуна, тот вовремя не высушил землю, и Несречу, что не пообрывала нити жизни мухам -- вон их сколько... Войдан с пренебрежением оскалил зубы: -- Боги... Ты ли первый пробуешь изменить жизнь? Многие пробуют, мало кому удается... Не тщись, даже гридня на самом деле не заставишь жить по-новому, не токмо себя! Гридень будет кивать, а делать по-своему. Но из тех, что раньше тебя бился башкой в эту же стену, кое-кто решение придумал... -- Ну-ну, не крути быку хвост. -- Княже... это попросту союз с новым богом. Брови Владимира поднялись: -- Новым? -- Обязательно новым,-- подтвердил Войдан. -- Но почему? -- Старые тебя держат таким, каков ты есть. Они хороши, ибо не дают сползать еще ниже. Но чтобы карабкаться выше, нужен новый... Ты только взгляни, что есть учение Христа или Мухаммада! Человек, который вроде тебя решился карабкаться вверх, начисто отрекается от своего прошлого. Владимир ощетинился: -- Это недостойно... Войдан пожал плечами: -- Тогда живи, как жил. А кто хочет взлезть на гору выше, тот в знак отречения даже берет себе другое имя! И клянется страшной клятвой жить лучше, достойнее. Да не себе клянется, он с собой всегда договорится, что какой-то день можно пожить по-старому, а то и не только день, а богу! Который все зрит и ничто не прощает! И который если влупит, то влупит так, что... А влупит обязательно. Да ты сам выберешь строгого бога. Если не строг, то день-два еще поживешь по-новому, а потом лень да все такое снова вернут в старую колею. Владимир слушал с удивлением. Войдан не мудр, уступает в хитроумии как Тавру, так и Стойгневу и даже другим близким боярам. Но что значит побродил по свету, потерся среди знающих, набрался умных мыслей как пес блох! Изрекает сложные истины с легкостью. -- С этого бока я на веру Христа еще не глядел,-- признался он. Войдан наполнил из братины кубок, добавил туда квасу. Голос воеводы был покровительственный, но в нем сквозило и уважение: -- Ты бы вот-вот сам додумался. Может быть, я зря? Ты мог бы и новую веру с новым богом придумать! В тебе столько небесного огня... что город можно спалить со всем пригородом, ближними селами и курятниками. Владимир смотрел исподлобья. Воевода всегда был груб, но говорил зато ясно. -- Ты хочешь сказать, что другие пророки всего лишь меня опередили? -- В точку,-- согласился Войдан. Он отпил почти треть кубка, заулыбался довольный, распустил пряжку на поясе.-- Ты сам мог бы стать пророком! Но раз те ребята уже сделали свою работу, то почему бы не взять ее готовой? Один опередил тебя на две с половиной тыщи лет, другой -- на тыщу, третий -- всего на триста лет... Они тоже мучились, страдали, искали как жить по-новому. Но что значит из доброго дерева тесал людей Род! Столько народу, оказывается, жаждет жить по-новому, только не знают как, что едва те хлопцы явились с вестью о новых дорогах, как целые толпы ринулись за ними! Владимир сел напротив, упер подбородок в подставленные пальцы. Долго молчал, кожа на лбу двигалась, глаза были отсутствующие. -- Никогда не думал о новых верах вот так,-- сказал он наконец.-- Но теперь я понимаю, зачем они... Когда мой великий пращур Рус отыскал новые земли, где было много сочной травы, дичи, рыбы в чистых реках, за ним хлынула масса народа. Когда еще более древний пращур отыскал огромную цветущую долину за горами, за ним через горный перевал перебралось целое племя... Вот так же, если не сильнее, человек по природе своей жаждет отыскать новые пути в обетованные страны для своей души! Войдан кивнул: -- Добрый мед делает Сувор... Ты прямо в точку, княже. Что значит, светлая голова дадена! Живешь в лесу среди медведев, пням молишься, окромя скотов ничо не зришь, да и сам... гм... а все ж к свету тянешься. Владимир смотрел подозрительно. Когда Войдан хвалит и когда издевается, различить трудно. И то и другое у него получается с уважительным киванием, почтительным понижением голоса -- Но человеку,-- продолжил Войдан окрепнувшим голосом, он отставил кубок и вытер губы,-- мало просто решиться! Надо еще обставить страшными клятвами, сжечь за собой все мосты, засыпать лазейки, убрать все пути в старую жизнь. Тебе особо трудно, княже. Когда ты был нищим отроком, вставал до восхода солнца и до захода упражнялся с мечом и щитом, то лишь тянулся за другими, могучими и умелыми в бою. Когда ты рвался к власти, и тогда лишь хотел сравняться с другими князьями! Но теперь ты -- могуч и умел в бою, теперь ты -- князь. Да не просто князь, а князь над князьями. Ты можешь все, никто не пикнет против. Ты возымел все, что могут дать старые боги: власть, богатства, земли, а главное -- все девки и бабы земли Русской -- твои. Но когда душа твоя выросла и взматерела, то тебе становится мало даже всех женщин мира... Мало, подумал Владимир. Сердце кольнуло, ощутил сладкую боль. Войдан прав, ему нужно больше, чем все женщины мира! Ему нужно ту, Единственную. -- А какой, по-твоему, нужен бог из новых? -- он сказал, ужаснулся и тут же торопливо добавил.-- Это я так, из любопытства. Своих русских богов я менять не собираюсь. Войдан сдвинул плечами: -- Я бы, доведись выбирать, пошел дорогой ислама. Она чуть прямее других... Там молодой бог, сильный, ярый, из кожи вон лезет для своего народа. Он так и заявил в первой же суре, это их первая заповедь. Аллах, мол, ничего не делает для себя, а только для человека! К тому же Аллах понаблюдал за другими богами -- время у него хватило! -- сильные стороны взял, от слабых по возможности отказался... На сегодня, я бы сказал, он самый лучший. Владимир зябко передернул плечами: -- Ты так спокойно хулишь наших богов... -- Хулю? -- удивился Войдан.-- Когда ты слышал хулу? Просто новые боги учитывают опыт своих отцов. Яхве родил Христа, тот пошел дальше бати, разве это хула? А Христос родил Мухаммада... или Аллаха, я не больно силен в теологии... знаю только, что вера Христа уже шестьсот лет жила, цвела, гнила, плодила великие дела и великие злодеяния... Понятно же, что Мухаммад, все это видя, должен был в учение своего отца внести поправки... Поправок набралось так много, что пришлось объявить подправленную веру своей. А люди, у кого своя голова на плечах, пошли за ним. -- А кто не пошел -- все дураки? -- Нет, просто сидни. Таких на свете как травы. Чужую веру отвергают не потому, что своя лучше, а потому, что даже не хотят подумать, сравнить... У них один довод: наши отцы-деды жили по энтой вере, так и мы жить будем! Эту леность и тупость мы зовем крепостью в вере. Владимир искоса наблюдал за воеводой. Войдан даже говорит другим голосом и с другими интонациями. Повторяет чьи-то слова. На миг Владимир ощутил острейшую зависть: вот что значит с детства уйти скитаться по чужим странам! Ничего, кроме силы и храбрости, но знает о жизни души больше, чем он, который ищет во смятении, мятется, доискивается до всего сам... А этот понаблюдал, как выбирают веру десятки других, послушал их споры, и уже знает больше... Ночь была звездная, он вышел и сел на ступеньку крыльца. Неведомая тоска заполонила сердце, хотелось почему-то плакать. Или вскочить на коня и нестись, сломя голову, не разбирая дороги. Да так, чтобы у коня выросли крылья! -- Боги...-- прошептал он.-- Не печалиться, что рос без отца, а радоваться должен... За широкой спиной героя-отца кем бы я был? Отец решал бы, а я бы перекладывал все тяготы на его плечи... Все сладкое мне, горькое -- отцу... А так моя чаша полна и горечью, и сладостью. Но без отца я научился быть мужчиной с детства. Это все я, не мой отец! Он встал, не силах сидеть, грудь вздымалась как волны прибоя в начале бури. -- Отец меня породил,-- прошептал он,-- но по жизни вели меня вы, боги! Взяли меня под свои могучие длани. Я всюду чувствовал ваши неусыпные очи: Сварог, Перун, Сварожичи! Милая Среча, пряди мою нить, пока я не отблагодарю богов за их ласку. А ты, мудрая Несреча, не обрывай эту нить, пока не выполню волю богов, мне еще неведомую! Он спустился с крыльца. Утоптанная до крепости камня земля блестела, покрытая росой. На востоке светлеющее небо медленно озарялось розовым. Дыхание его становилось совсем горячим, сердце стучало часто и мощно. -- Я должен что-то сделать,-- сказал он, задыхаясь.-- Я чувствую это! Но я еще не понял, для чего рожден. То ли как Аварис, который крошки хлеба не взял в рот, пока по всей земле не пронес стрелу, то ли как Таргитай, что дал потомство бесчисленным народам, то ли как Михайло Потык, что велел приковать себя железными цепями к воротам Киева, дабы остаться навеки его защитником... В тишине громко и страшно прокричала ночная птица. Он вздрогнул, обратил взор к виднокраю. Розовый свет наливался победным пурпуром, вспыхнуло в небе, как подожженное стрелой степняка, облачко. Запылали и другие, их доставали из-за края земли огненные стрелы Сварога. -- Клянусь,-- сказал он вполголоса.-- Клянусь огненным мечом пращуров, что в час беды встает из-под земли в городе Киеве, клянусь Мардухом -- духом смерти Мары, клянусь молотом Пуруши... что ежели не стану жить по воле богов, если не выполню их начертание, то пусть не попаду в вирий, не войду в солнечную дружину Сварога! Пусть меня тогда упыри утянут в свой подземный мир, где я стану едой яжей-смоков... Он сам не заметил, как вышел из терема, поднялся на вершину кургана. Под ногами были погребены древние богатыри. По кощюнам, когда с востока надвинулись черные орды врагов, их встретило только одно маленькое племя скифов. Они сдержали врагов, пока к ним не пришло на помощь племя русов. Вместе разгромили врага, но сами потеряли больше половины своих воинов. Тогда и объединили племена, стали одним народом. А здесь захоронили павших. -- Теперь,-- сказал он хриплым от волнения голосом, тягостное и одновременно гордое чувство заполнило грудь,-- отступать некуда! Не давши клятву -- крепись, а давши... Странное дело, урезал свою свободу, но почему-то ощутил как будто бы с плечей свалилась странная тяжесть! Глава 33 Волхв Борис когда-то был воином страшным по силе и лютости. Тридцать весен успел он повидать, когда в страшной битве с хазарами изрубили так, что и доныне страшно смотреть в его лицо, перекошенное жуткими сизыми шрамами. Никогда больше не улыбнется, мышцы срослись иначе, но что красивое лицо для мужчины? А вот нога... Ее срубили огромным топором так чисто, будто сочный стебель молочая. Любой бы помер, но вблизи случился кудесник, прямо среди сечи стянул тугим поясом обрубок выше раны, не дал истечь кровью. И хоть и сомлел воин, но выжил, очнулся среди трупов. Его подобрали, отнесли на подводу. Князь Игорь велел взять его на прокорм, заслужил верной службой Отечеству. Не раз хотел Борис наложить на себя руки. Но самогубца Сварог в свою дружину не возьмет -- не в бою принял смерть,-- а с убогими душами слоняться по края вирию самому будет горько и тошно. Так и тащился по жизни, израненный больше душой, чем телом. Даже то, что с помощью волхвов и плотников сумел приспособить деревянную культяшку вместо ноги, уже ходил сам, не могло вернуть к той жизни, ради которой стоило топтать зеленый ряст. Нерастраченная сила рвалась из хилого тела, душа болела, искала боя, работы. Однажды к нему зашел высокий хмурый старик. Огляделся, хмыкнул, завидев на стенах меч и щит, боевой топор, лук. Борис ежился, в бою готов сойтись с любым, но про этого верховного волхва рассказывали много нехорошего. Будто подземных упырей вызывает, грозу накличет и отгонит, по ночам ради забавы в волка перекидывается. -- Гляжу на тебя,-- сказал волхв глухо,-- мается твоя душа без дела... Мается? -- Мается,-- подтвердил Борис нехотя. -- Добро. Если душа мается, значит -- есть. -- А у кого не мается? -- рискнул спросить Борис. -- У того ее нет,-- ответил волхв просто.-- С душой так... Либо она болит, либо... ее нет. Ты как раз сейчас уже готов. -- Для чего? -- насторожился Борис. -- Для настоящей жизни,-- ответил волхв просто. -- Я? -- Когда ты был здоров,-- объяснил волхв терпеливо,-- ты не был еще человеком. Ты был... дочеловеком. Что могучая плоть и обе здоровые ноги? У коня их четыре! У быка плоть еще мощнее, но он всего лишь бык. Ты становишься человеком! Твое бычье естество унижено молоньей Перуна, зато душа проснулась. А разве раньше она могла пробудиться? Теперь трудиться Борису пришлось от зари до зари. Он падал от изнеможения, голова раскалывалась, но он вбивал в нее все новые и новые заклинания, обряды, тайные знания волхвов, и впервые был счастлив, ибо перед его взором открывались невиданные миру бури, битвы, он видел, как сотрясаются основы бытия... Тут тоже можно было скакать на огненном коне, метать копье, сражать целые народы, и все это -- не выходя из капища, откуда следили за ним суроволицые боги. Только волхвы вели записи, передавали их новым поколениям волхвов. Борис, разбирая бессонными ночами трудные записи чертами и резами, ахал и бил себя кулаком по уцелевшему колену. Он узнавал про битвы русов с неведомыми ныне народами, про древних правителей, про вторжения чужих племен, про города, от которых не осталось даже руин... Оторвавшись от записей, ковылял с одурманенной головой по околице, а в мозгу что-то соединялось, складывалось, и вот уже он хлопал себя ладонью по лбу. Так вот, оказывается, почему эту горку зовут Таргитаевой! А ведь даже старики уже не помнят, не скажут ничего вразумительного... И не Змей, запряженный Сварогом, пропахал тут землю, выворотив пласт на шесть саженей вверх! Древние русичи копали ров и насыпали вал для защиты от страшных гуннов, ныне исчезнувших, коих никто из живущих уже не помнит... А еще раньше отсель начинался великий поход Боевых Топоров вслед за солнцем в поисках края света! Всякий раз Борис переполнялся гордостью после чтения. Была Русь на коне, бывала и под конем, но сохранилась, расцвела, а ее враги рассыпались в прах, нет их более. Когда Русь разрасталас