князь, смотрел искательно, пытался угадать его желания. -- Да,-- сказал он наконец дрожащим голосом,-- я провел обряд крещения... Владимир смотрел на озадаченные лица воевод. То, что он принял ислам, все знали. А когда это еще и учение Христа? Брешет как попова собака и не поплевывает! Только Тавр понимающе улыбнулся. Крещение из рук этого пьяницы и бабника, своего же слуги? Разве может быть больше насмешка над ромеями, над верой Христа? -- Русь буду крестить я сам,-- сказал Владимир.-- По нашим обычаям, князь является и волхвом. У вас, кстати, тоже. Разве не базилевс глава церкви? Патриарх -- не папа римский, он подчинен базилевсу. Так что те книги, которые привезены, пригодятся. А всем священникам работы хватит, Русь велика. Патриарх воскликнул в ужасе: -- Но как же... Повелитель страны не может управлять и церковью! В Константинополе империей правит базилевс, я -- церковью... Воеводы видели и раньше с какой быстротой Владимир принимает решения. Лишь на миг сдвинулись брови, но отвечал уже с улыбкой и без запинки: -- Вы, Преподобный, что-то не так поняли... Я буду только крестить Русь, ибо это акт государственный, а управлять ежедневными делами... вот он! Его указующий перст проложил незримую дорогу к тщедушной фигуре Анастаса. Тот застыл, глаза стали отчаянными. Патриарх побагровел, его раздуло как утопленника на жарком солнце: -- Но как... ведь верховные экзархи провинций назначаются только патриархом! -- Белый свет меняется,-- ответил Владимир безмятежно.-- Но не будем спорить в этот радостный день! Я буду выбирать кому быть первосвященниками на Руси, все-таки мне на месте виднее, согласись, а ты будешь их... назначать. Крохотная пауза показала, что он хотел сказать "утверждать", но в последний момент пощадил патриарха. Но ясно дал понять, что не примет митрополитов, присылаемых из Царьграда. Дружинники сомкнулись за спиной Анастаса. Он боялся дышать, на солнце хмель поднялся из утробы и ударил в голову. Перед ним все плыло и качалось. Патриарх смотрел ненавидяще, в глазах было бессилие. Князь русов в последний момент свернул еще круче... Но что можно сделать? -- Что ж,-- сказал он тяжело, словно ворочал тяжелые глыбы,-- тяжелая работа выпадет ему работать среди язычников. Осилит ли? -- Мы поможем,-- заверил Владимир.-- Выше голову, митрополит всея Руси! Анастас вздрогнул, дико посмотрел на великого князя. Жилки в глазах полопались от беспробудного пьянства, белки налились кровью, он выглядел злым и затравленным. Похоже, он еще не понимал, что на него свалилось, а патриарх константинопольский в бессилии воздел и опустил руки. Язычники! Одни язычники, не скоро их осияет благодать Христа... Только Тавр посветлел лицом, еще Борис кивнул понимающе. Если русский князь принял бы крещение из рук константинопольского патриарха, то ему бы Русь и подчинялась. А так как патриарх подчиняется базилевсу, то Русь выполняла бы приказы Царьграда. Но приняв крещение из рук простого священника, Владимир не признает верховной власти империи даже в вопросах веры. Он не стал платить независимостью, он остался верен себе -- попросту украл веру. А дабы закрепить ее, заставил привезти целый флот священников с их книгами. Не довольствуясь этим, еще и от Самуила, болгарского царя, идут целые обозы с церковными книгами. Без них не окрестить целую страну! Оставшись на минутку наедине с князем, Тавр сказал понимающе: -- Русь крестить -- понятно... А сам то ты как? В самом деле принял? Владимир бросил раздраженно: -- Вопросы веры... это дело другое. Для себя я воин ислама. Я хочу и буду говорить с богом один на один, без дурака-толмача. Но как правителю мне нужна послушная, аки пес, вера для простолюдинов! Чтобы стянуть все эти сотни озлобленных друг на друга племен в один могучий кулак, я должен править душами и даже мыслями так же просто, как и телами. И рыться в них, как в карманах и закромах холопов. Новая вера сама предлагает мне тысячи осведомителей, коим рабы этого небесного царя будут выкладывать на исповеди все сокровенное! Ни один не ускользнет, ибо крестить будут еще в колыбели. Вот это настоящая власть. И я создам ту Русь, перед мощью которой содрогнутся соседи. Инакомыслия не будет! Все думать и чувствовать будут как угодно мне, великому князю, кагану, базилевсу, царю или... как ни назови. Мановением руки я смогу бросать на врага... или на рытье рва, как послушную армию, так и женщин, стариков и детей, если возжелаю! Глаза его горели мрачным огнем. Тавр поклонился ниже, чем обычно, отступил. Впервые от слов князя чувствовал не трепет восторга, а неясный страх, будто все ближе подходил к бездне. В тот же вечер в небольшой комнатке за плотно закрытыми дверьми он собрал доверенных воевод Владимира, бояр, а также знатных мужей, кому доверял. В воздухе веяло тревогой. Тавр оглядел всех выпуклыми круглыми глазами: -- Наш князь сейчас токует вокруг своей тетерки... Ему не до нас. Даже не до Руси. Что ж, он трудился, не покладая рук, пусть малость отдохнет. А нам нужно подумать, как окрестить Русь. Войдан пожал плечами: -- Войско сейчас как никогда просто боготворит князя. Он почти без потерь взял Херсонес, а неистовый Святослав положил бы там половину войска... Он ромеев поставил на колени, примучил отдать за него принцессу красоты невиданной, а главное -- вытребовал такую дань, что ни князь Олег, ни Святослав, никто другой не захватывали и десятой доли! Он каждому воину подарил по золотой гривне на шею, виданное ли дело! Не всякий боярин имеет! Если вспыхнут волнения, то дружина пойдет за князя даже против родных матерей! Стойгнев буркнул: -- Когда вернемся в Киев, сразу надо открыть все подвалы с вином, выкатить бочки на улицы. И выставить богатое угощение. Кто крестится -- жри и пей от пуза. -- А крестить в день святого Боромира,-- добавил Тавр со странной насмешкой.-- Повезло, наступают самые жаркие дни, вода в Днепре прогрелась как парное молоко. Наступило долгое молчание. Тавр заметил, что никто из них не смотрит друг на друга. Наконец задвигался Войдан, сказал с кривой усмешкой: -- Что ж, пришел конец прекрасной мечте? -- Ну почему уж так...-- сказал Тавр неуверенно. -- А куда денете русских богов? Пока Христа принимали в народе, то, ревнив он или не ревнив, но ставили рядом с другими. А если примут по всем правилам для всей Руси... Стойгнев кашлянул: -- Не если, а когда. Князь уже решил. -- Базилевс,-- поправил Кремень с неловким смехом.-- Император! -- Вот-вот,-- согласился Войдан.-- Я насмотрелся на императоров в Царьграде. Им нужна абсолютная власть. А православная церковь всегда пятки лизала любой власти, мол, любая власть от бога, за что власть жаловала церкви земли, строила им храмы, давила их противников. Эти священники сразу же кинутся повергать русских богов, жечь капища, убивать волхвов! А народ тут же возьмется за топоры. Тавр содрогнулся. Росичи сметут в гневе не только прибывших священников, но и великого князя, которому отдали сердца и готовы отдать головы. -- Войдан,-- сказал он напряженным голосом,-- вся надежда только на войска. Сейчас все еще опьянены легкой победой и добычей прямо-таки неслыханной. Наш народ беспечен, о завтрашнем дне голову сушить не любит. Мол, у коня голова большая, пусть он и думает... Надо этим воспользоваться. Перед крещением открыть все княжеские подвалы... я открою казну и все злато и серебро отдам войску... А яхонты, жемчуг, драгоценные чаши и мечи с рубинами -- раздадим старшей дружине. Все отдадим, с себя снимем! Войдан кивнул: -- Авось, купятся... Иначе... Снова повисло тяжелое, как смертный грех, молчание. Тавр крикнул с болью: -- Что затихли? Разве мы здесь не готовимся к прыжку на Царьград? Вот он, Царьград, падает в наши ладони! Вокруг все страны по горло увязли в христианстве! А с волками жить -- по-волчьи выть! Иначе сомнут, затопчут! Никто не спорил, сидели, отводя друг от друга взгляды. Посреди стола стояли нетронутыми чаши с вином. Войдан вздохнул: -- Будем и мы как все... Прощай, златое царство! -- Если на всей земле нет равенства,-- сказал Стойгнев угрюмо,-- то непросто утвердить его в одной Руси. Они считают, подумал он, что перехитрили меня, дав мне украсть для Руси веру Христа! Дурачье! Я видел их замысел. Но какая это мелочь: выбрать веру для страны, если вместе с верой получает целый мир -- Анну! Конечно, он предпочел бы ислам. Увы, нельзя, Анна будет опечалена, что может иметь по Корану четырех жен. Даже, если он ни на одну женщину больше не посмотрит. А он готов претерпеть любые муки, только бы не вызвать на ее прекрасном личике даже тень недовольства. Богатырей бы окрестить! Народ их чтит, заступники земли Русской... Им подражают в говоре, походке, одежке. Если бы эту славную тройку побратимов: Добрыню, Жидовина и Алешу узрели с крестами на их широких, как двери, грудях, то многие бы крестились, не думая... Тавр сказал, пряча глаза: -- Княже... И не думай. -- Не станут? -- Это боярина Рынду хоть Иваном обзови, только село ему дай или серебряную гривну на шею повесь. Сам крестится, семью окрестит, холопам кресты на шею повесит! Тебе сейчас эти продажные души важнее... Владимир долго сидел, вперив взор в чисто выскобленный пол. Сказал глухо: -- Всех, кто служит на заставах богатырских, принять с честью, поить и кормить, величать, петь им кощюны про их подвиги, осыпать дарами... пока им самим тошно не станет... потом пусть внезапно явятся послы, обязательно в растерзанной одежде и непременно прямо на пир, возопят в великом страхе, что на границах Руси снова появились чужие богатыри-поединщики, силой бахвалятся, русских витязей грозят по уши в землю вбить... Тавр кивнул, пряча усмешку. Князь очень точно передразнил и чужих поединщиков, и в лицах показал, как меняются лица пирующих русских богатырей, как вскакивают, опрокидывая столы, как с могучим ревом бегут к коновязи, где впрок нажираются отборным зерном их богатырские кони. Проэдр и высшие чиновники с трепетом ждали, что скажет великий архонт Руси, который в крещении принял имя Василия, а теперь еще именуется базилевсом. Тем самым он подчеркнуто ничем не уступает властелину империи, тоже именуемому базилевсом Василием. Владимир сказал торжественно: -- Идите и скажите... Копыта наших коней не переступят границы империи! Отныне и навеки она в безопасности от моего меча. Он услышал облегченный вздох, словно с плечей ромеев свалился Колхидский хребет. Их лица прояснились. Проэдр переспросил с надеждой: -- Мы подпишем мирный договор? -- Хоть сейчас,-- ответил Владимир, смеясь. -- На... на каких условиях? Что ты хочешь получить еще? Он обнял Анну за хрупкие плечи: -- Вы еще не поняли... Я уже получил все. Зачем мне империя? Вот моя империя. Она вскинула сияющее лицо. Глаза сверкали как две звезды: -- Ты правду так считаешь? -- Дорогая... Империей больше, империей меньше... А ты -- единственная. Глава 45 После заключительного грабежа Херсонеса, на посошок, Владимир велел выступать обратно на Русь. На заранее сколоченные подводы с укрепленными колесами сняли мраморные статуи, в том числе и знаменитую четверку коней с возницей Аполлоном, бывшим славянином, а потом перебежавшим к ромеям в теплые края, срывали цветные изразцы и вслед за статуями грузили на тяжелые корабли, им плыть кружным путем в далекий Киев, вязали и уводили мастеров, пора-де обучить своему дивному ремеслу северян, как-никак теперя родня. Владимир с малой дружиной, воеводами и близкими боярами поспешил впереди войска. Анну везли в коляске, но когда белые стены Херсонеса скрылись, она велела подать себе коня. К удивлению и радости Владимира в седле держалась хорошо, конем управляла умело. -- На всякий случай,-- объяснила она, смущаясь.-- Я не очень-то верила, что ты сумеешь меня взять... но так было приятно играть в мечту! Я делала все так, будто в самом деле когда-нибудь заберешь... И язык росский учила, и... всякое другое узнавала. Конь понес ее красиво, явно гордясь такой всадницей. Владимир некоторое время любовался, стоя на месте, наконец догнал в галопе. Но и когда ехал рядом, ощутил что начинает ныть шея, до того смотрел на нее неотрывно, тоже гордясь и любуясь. Заночевали в маленькой веси в просторном доме войта. Самого войта с семьей дружинники вытолкали в шею еще до прибытия знатных гостей. Пообещали посадить на кол, ежели покажется на глаза. Анна расширенными глазами смотрела на простые деревянные лавки, на глиняную посуду, удивлялась даже деревянным кадкам, будто бы серебряную посуду должны иметь все простолюдины. Под утро были разбужены злыми голосами, звоном железа. Владимир мгновенно ухватил меч, бросился к окну. Из-за ставень доносилась брань, он узнал голоса Кременя и Мальфреда. Им отвечал сильный требовательный голос, от которого сердце Владимира дрогнуло в радостном предчувствии. Анна, выглядывая как зверек из-под вороха шкур, спросила шепотом: -- Кто там? -- Спи,-- сказал он нежно. -- Там... опасность? -- Кажется, нет. Я сейчас посмотрю. Она вскрикнула в страхе: -- Нет, не ходи! Вместо ответа он отодвинул засовы, распахнул дверь. На звездном фоны маячили громадные фигуры, пыхтели, будто молча боролись. Владимир крикнул властно: -- Всем застыть! Что за шум? В ответ прозвучали злые голоса дружинников: -- Княже, прости! Дурак какой-то настырный! -- Лезет и лезет! -- Сбить ему рога, что ли? -- Ага, собьешь! Здоровый бугай, да еще вдруг в самом деле в друзьях князя ходит! И, покрывая их голоса, раздался мощный голос сильного человека, уверенного в своей власти поступать так, как он желает: -- Кто там похваляется сбить рога? Покажись! Владимир вскрикнул, еще не веря себе: -- Олаф? Ты, леший? Расталкивая дружинников, что повисли на нем как злые псы, из темноты выдвинулась громадная фигура. Еще издали раскинула руки, Владимир шагнул, обнялись, долго хлопали друг друга по плечам. Владимир выбивал дорожную пыль, а Олаф, это был он, остатки сна из великого князя, также великого архонта и великого кагана, а ныне еще и императора, по-восточно-римски -- базилевса. -- Откуда ты взялся? -- спросил наконец Владимир. Олаф, все такой же красивый и уверенный, блеснул в широкой усмешке белыми губами: -- Возвращаюсь, как и ты. Насточертело! Ты прав, империя уже трещит по швам, а наши земли -- непочатый край. Там работы и работы... А что может быть лучше для настоящих мужчин? -- Верно,-- согласился Владимир.-- Пойдем в хату. Там одна твоя знакомая. Чего такой шум поднялся? -- А я не поверил, что в этой избе -- ты. Помню, ты всегда вставал засветло. И меня, Змей поганый, силком поднимал! Это я запомнил... Последние слова произнес угрожающе и с детской обидой. Дружинники загоготали. Владимир с неловкостью пожал плечами. Да, солнце уже проснулось, вон ширится светлая полоска над виднокраем. Самое время ехать тем, кто не желает в зной глотать едучую дорожную пыль. В доме Владимир кивнул в сторону стола. Олаф с облегчением сел, вытянул ноги. -- В Царьграде я услышал,-- объяснил он,-- что тебе удалось осуществить свою мечту! Анну завоевал отвагой и мечом, силой вырвал у базилевсов! Это достойный путь мужчины. Я тогда как раз вернулся с пограничной войны с арабами... Без тебя скучновато, ты ведь всегда в разные беды влезал, а когда и Анну увезли, я увидел как мне не хватает того, что ты называл пустяковой услугой! Да, как-то пусто без твоих писем, которые я тайком передавал Анне. Во дворце не поверили, когда я объявил, что покидаю их блистательную страну и возвращаюсь в свою северную, где только холодное море и голые скалы... За дверью во внутреннюю половину послышался шорох, скрип ложа. Олаф понимающе улыбнулся, понизил голос: -- К тому же мне прислали весть... -- Ну-ну, говори. -- Мой отец, которого я так не любил, тяжело ранен. Возраст дает ли знать, яд ли попал в раны, но ему становится все хуже. Он уже не выходит из дома, а сейчас, наверное, и не встает... Он опустил голову. Лицо помрачнело, искривилось. Владимир с удивлением и сочувствием увидел, как в уголке левого глаза скопилась влага, прорвала запруду и побежала струйкой по щеке. -- Я люблю отца,-- сказал Олаф шепотом.-- Я этого не знал... А он все время любил меня и заботился обо мне. И теперь он противится смерти только потому, что хочет увидеть меня до того, как закроет глаза навеки... Владимир долго молчал. Когда мокрые дорожки на щеках друга начали подсыхать, спросил осторожно: -- Теперь ты... будешь конунгом? Олаф безучастно отмахнулся: -- Нет... Я стану шведским королем. В Царьграде я принял христианство. -- Помню. Но королем ты станешь, когда крестишь всю страну? Олаф поднял голову, в покрасневших глазах блеснули искорки заинтересованности: -- Да. Но, как я слышал, ты по приезде сразу хочешь окрестить Русь? -- Да. -- Я все равно еду через Киев, это самая короткая дорога. Взгляну, как делаешь ты. Ты всегда был для меня примером... Этого хотел еще отец, помнишь? -- Так ты его и послушал! -- И еще поеду по берегу Пилатова озера. Говорят, с того самого дня там частые бури. Ярится озеро! Олаф жадно и быстро ел, а Владимир одевался, краем уха прислушивался к шорохам за стеной. Вот уже начинают творить легенды и христиане. Даже озеро сумели переименовать, как будто оно раньше никак не называлось... Понтий Пилат! Шестой римский наместник в Иудее. Якобы сам себя лишил жизни за несправедливость к Иисусу Христу. Говорят, он был сыном полабского князя Тира в Майнце, был послан в качестве заложника в Рим, там возмужал, обучился науке управления, а оттуда император послал его в Иудею. После обвинений в несправедливости к Христу, бросился на меч. Тело его, брошенное в Тибр, вытеснило воду из берегов. Тогда труп положили в деревянную колоду, залили медом и отправили на родину. Там тело Пилата погрузили в озеро, которое и ныне зовется Пилатовым, от него идут страшные бури... Враки, но зато какие! Сколько Владимир не расспрашивал полабов, никто не слыхивал о таком озере. Да и чего бы стал лишать себя жизни могущественный наместник Иудеи? Тысячи горе-философов ходят по пыльным дорогам Опаленного Стана. Мало кто их принимает всерьез, и не все зерна, брошенные ими, взойдут. Сотни лет могут пройти, пока изумленный мир поймет настоящую цену крикливому нелепому пророку, на которого нападали собаки, и запомнит его странное имя, не чудное разве что для славян -- Зороастр, что значит, Заря Утренняя, или Будда, Христос. А разве кто при жизни Мухаммада знал ему истинную цену? Так что все враки про Пилатово озеро. Но урок: историю пишет победитель. Никто не знает, как было на самом деле. Знают со слов победителя: Иуда повесился на осине, с тех пор она вечно трепещет, Пилат же, как подобает военному, заколол себя мечом, других небо поразило, растоптало, изничтожило, растерло и наплевало на ихние могилы. Так что история учит: важно победить любой ценой, а там он сам напишет историю для потомства. В его власти сотни и тысячи покорных попов, грамотных и услужливых! Он ударил рукоятью меча в медный щит. Гридень просунул голову в щель, выслушал, исчез, вскоре вернулся с Степой-гамаюном. -- Кот Баюн ты, а не Гамаюн,-- сказал Владимир недовольно, видя сонные глаза певца.-- Сколько в тебя сна влезает? -- Я ночью песню складывал... -- Знаю твои нынешние припевки! Плюнь, разотри и забудь. И складывай быстренько настоящую песнь. За основу возьми ту, что мы пели, когда шли на ляхов. Чтобы там обязательно были прежние слова: "Мы смело в бой пойдем за Русь святую, и как один прольем кровь молодую", вера Христа их тоже перетолкует и присобачит себе. Он подумал, добавил: -- Да и дальше слова хороши: "В нас кровь отцов-богатырей и дело наше право, сумеем честь мы отстоять иль умереть со славой. Не плачьте матери-отцы, терпите жены-дети, мы ради родины святой забудем все на свете". Певец сказал изумленно: -- Так это же старая боевая песня полян! Говорят, ее еще Кий сложил! Владимир поморщился: -- Это неважно, Кий или сам Рус. Новые поколения будут знать как твою. Только осторожненно всобачивай про молитвы, Христа... По слову, другому. -- "Не плачь по нас, святая Русь,-- сказал певец задумчиво,-- не надо слез, не надо..." Ага, можно продлить так: "Молись за нас, святая Русь! Молитва -- нам награда". Владимир кивнул одобрительно, кинул ему полтину серебра. -- Вот-вот. Чтоб не требовали золотой посуды, как нынешняя дружина. Помолились -- и уже довольны. Певец ушел, озадаченный и окрыленный разом, а Владимир подумал хмуро, что человеку обязательно надо чувствовать себя лучше других. Золотой посуды не всех не напасешься. У него теперь не дружина, а самое огромное в Европе войско. Олаф уже наелся, распустил пряжку на поясе, с удовольствием смаковал греческое вино. Глаза блестели весельем: -- Хитер! Я помню, как во Фракии... Бывало, бредешь, ноги волочатся где-то сзади по пыли, уже готов упасть и умереть, ничто не свете не мило. А затянет запевала походную песнь, кто-то подпоет, и уже сил прибавляется, и спина перестает горбиться! Владимир счастливо засмеялся: -- Олаф! Весь мир -- наше поле. А люди -- трава, которую можем растить хоть с сорняками, хоть без, а то вовсе выполоть все к черту и засеять чем-то новым! По прибытии Владимира с молодой женой встречали волхвы в городских воротах. Молодые девки с распущенными волосами плясали и пели, осыпали новобрачных цветами. Когда они чересчур близко приближались к Владимиру, коричневые глаза Анны становились зелеными от ревности. Духовенство прибыло со вторым отрядом всего на три дня позже. Их отвели в приготовленные им дома. Часть ромеев взяли в княжий терем, по большей части это были молодые девки, что помогали одеваться принцессе, а также ее ближние слуги, патрикии, послы. Во дворце сразу зазвучали веселые голоса, смех. В комнатах и переходах замелькали яркие, как крылья бабочек, платья. Окна и раньше всегда были открыты, а по велению князя плотники теперь спешно расширили оконные проемы по-царьградской моде. Света стало больше, суровые палаты преобразились. Где в торжественных покоях невольно приглушали речь, чтобы не потревожить души предков, незримо витающие в палатах, теперь весело и раскованно звучала чужая речь, рассыпчатая и звонкая. Если раньше посуда звенела только на кухне, а оттуда еду на блюдах подавали в трапезную, то с прибытием ромейских гостей ели и пили даже в горницах, светлицах. Все христиане, но за столом не уступали язычникам, не соблюдали постов и скоромных дней, заглядывались на молодых девок -- такая вера, по молчаливому наблюдению Тавра, на Руси приживется. Весть о грядущем крещении достигла и капища. Несс всполошился, явился с двумя волхвами. Владимир ощетинился, разговор предстоял неприятный. Тавр, Борис и Войдан остались в палате, молчали, но сопели сочувствующе, подбадривали князя взглядами. -- Народ не примет чужую веру! -- закричал Несс яростно еще с порога. Владимир сумрачно смотрел на буйствующую перед ним фигуру могучего старца. В палате сразу стало тесно от белых одежд, словно волхвов явилось целое войско. Воздух накалился. Запахло не только потом, но и пролитием крови. -- Почему же,-- сказал Владимир размеренно, изо всех сил выказывая в голосе спокойствие и уверенность,-- почему она чужая? -- Потому что это вера жидов! Он старался держать лицо неподвижным, но каждое слово било в лицо как острым камнем. Волхв возвращает ему каждое слово, брошенное им самим совсем недавно. -- Вера не чужая,-- возразил Владимир, живот заболел от страшных усилий держать тело неподвижным как и мышцы лица.-- Христос был нашего роду-племени! Когда-то наши пращуры завоевали много земель на Востоке, в том числе и Палестину... Двадцать восемь лет правили теми странами, потом вернулись в наши земли. Но многие остались, за двадцать восемь лет много воды утекло. И не токмо детьми обзавелись, даже внуками! Да и постарели, привыкли. За свое правление понастроили городов, в том числе и Назарет, потому что на заре его закладывали... Там и сейчас еще не все наши сородичи жидовский язык переняли... Волхв потряс воздетыми к небу руками. Голос его сорвался до исступленного визга: -- Откель ты взял, что Христос не иудей? -- А он сам сказал,-- ответил Владимир строго, чувствовал небольшое облегчение, ибо к этому разговору изготовился.-- Что есть главное в его вере? "Нет ни эллина, ни иудея!" Это мог сказать только человек, которого иудеи притесняли за его неиудейство. Он добивался равенства, ибо был лишен его! А Борис, выдвинувшись справа, сказал громко: -- Волхвы знают, что Христос был из Галилеи. А жителей Галилеи никогда не почитали за настоящих иудеев, ибо Галилея была заселена одними скифами... Владимир властно повел дланью: -- Вы свободны, святые отцы. Из боковых дверей выдвинулись дружинники. Каждый поперек себя шире, для боя не больно хороши, зато вынесут всякого. Сами в железе, глаза недобро блестят сквозь узкие прорези железных личин. Таких хоть бей, хоть плюй в железные короба, себе дороже. Волхвы попятились, подхватили Несса под руки. Когда за ними захлопнулась дверь, Владимир вздохнул с облегчением: -- Я боялся, крику будет больше. -- Сплюнь,-- предостерег Борис.-- Ты просто захватил их врасплох. А сейчас пойдут мутить народ. Но зачем ты так... -- Соврал как пес подзаборный? -- Ну, когда князь говорит неправду, это тоже брехня... На лице великого князя мелькнула жестокая усмешка: -- Так уж и брехня? А где сказано, что он чистый иудей? А раз не сказано, то каждый волен трактовать, как ему с руки. Зато если он рус... или пращур русов, то это у многих вышибет оружие из рук. А горлопанам заткнет глотки. Борис покачал головой. В глазах было осуждение: -- Ты чересчур политик. А как же с душой? Какой грех на душу! -- Разве? А я считаю, что эта малая ложь... даже лжишка, ежели поглядеть, спихнет целый горный хребет моих черных, как ночь, грехов. Борис все еще качал головой в сомнении: -- Не знаю, не знаю... Если уж сразу начинается со лжи, что будет дальше? Владимир кивком отпустил его, затем, что-то вспомнив, крикнул вдогонку: -- А крестить будем в день Боромира! Один знаток подсказал. В этот день вода в Днепре прогревается как нельзя лучше. По Киеву и Киевщине понеслись на быстрых конях бирючи, созывая на великий пир к великому князю, коего сам базилевс признал таким же базилевсом как и сам. Особые посланники собирали князей окрестных земель, кои платили дань Киеву. Князья являлись со своими воеводами, боярами, знатными мужами, малой дружиной. Улицы Киева заполнились пришлым нарядным народом. Все на дорогих конях, седла и чепраки в золоте, даже конская сбруя блещет серебром, а сами всадники щеголяют оружием, в рукоятях блещут рубины и яхонты. В Золотой палате были поставлены столы для светлых и светлейших князей и великого князя Владимира, ныне императора, в горницах и покоях княжьего терема пригласили на пир князей окрестных земель, на нижнем поверхе пировали лучшие из воевод войска киевского, столы стояли по всему двору, где разместились бояре, воеводы соседних племен, знатные мужи, тиуны, тысячники. Сотни столов были поставлены на площади перед теремом и на окрестных улицах, чтобы могла разместиться дружина и жители Горы: торговцы, купцы, владетельные люди. Еще столы тянулись с Горы по всему Подолу до самой далекой Оболони, везде было вдоволь жареной и печеной дичи, битой птицы, на столы подавали огромных осетров, привезенных издалека, сомов, карасей в сметане, а уж заморское вино подкатывали бочками. В народе говорили со значением, что ради этого дня не только великий князь опустошил все подвалы, но и велел то же сделать всем своим боярам и воеводам. Тавр, проходя через Золотую палату, цепким взором окинул стены, окна. Поколебался, велел гридням: -- Оружие со стен убрать! Отнести в кладовую, запереть на все засовы. На вбитых в стену крюках густо висели мечи в дорогих ножнах, секиры, топоры, клевцы, сабли, шестоперы, булавы, а щитов было десятка два, и двух похожих не найти: широкие и длинные в рост ратника и малые с тарелку, круглые и яйцеподобные, плоские и выгнутые, с гербами и без, деревянные с пластинками булата поверх кожи, и богато украшенные восточными умельцами... Сувор ахнул: -- Как же это? Да как без него? Испокон веков... Святослав под ним пировал, Игорь принимал гостей, Олег собирал совет, Рюрик отдавал приказы, Гостомысл, Кий... Тавр невесело улыбнулся: -- Хочешь, чтобы твой князь остался без головы? И я не хочу. Пьянка будет очень непростая. Он ушел, оставив Сувора с раскрытым ртом. В палате веяло грозой. Наконец старый гридень вздохнул и принялся бережно снимать усыпанные драгоценностями мечи. Старый пес зря не гавкнет, а Тавр умеет чуять беду. Глава 46 Был восхитивший многих неимоверно пышный обряд венчания. Владимир, с детства придумавший себе правило: я могу продавать гнилой товар, но сам не покупаю, с нетерпением дожидался конца церемонии. Он шел рука об руку с Анной, девушки засыпали их лепестками роз, патриарх с огромной свитой жгли благовония, ревели зычными голосами: -- Исполать тебе, деспот! -- Славься, деспот! -- Многие лета деспоту Руси! -- Дорогу деспоту! И только кто-то прорычал зло: -- Был князь... стал деспотом! И хотя в словах не было брани, но по тону было, что был человеком, а стал дерьмом, и Владимир повел бровью, вышколенные гридни бросились в толпу. Раздались крики, свист булата, смачный хруст рассекаемой плоти с костями вместе. Злой голос оборвался на полувсхлипе. Владимир шел с недвижимым лицом. Что позволено простому мужику, то не позволено князю. И что позволено князю, не позволено императору. Деспот. Отныне он -- деспот. В его руках вся мощь церковной власти и мощь всего войска. Надо будет забрать двуглавого орла у ромеев, когда их империя падет под росскими мечами! -- Что будем делати, братья? -- спросил Несс тяжело. Его кустистые брови сдвинулись на переносице, глаза остро оглядели собравшихся волхвов.-- Князь предал русскую веру. Докучай и Коновал, молодые и горячие, разом подались вперед. Докучай сказал торопливо, захлебываясь, словно выплевывал горящие угли изо рта: -- Мы не приемлем! Стоит кликнуть клич, весь росский люд встанет! Оружие есть в каждой хате. Мы убьем всех чужаков, а будет князь их защищать... что ж, найдется на Руси достойный князь и помимо Владимира! Страшные слова были произнесены вслух. В воздухе веяло грозой еще больше. Несс покачал головой: -- Он привел большое войско. Князья окрестных земель тоже привели немалые дружины. -- Одних киян вдесятеро больше,-- сказал Докучай упрямо. Коновал как в гулкий бубен бухнул: -- Верховный! Ты ж знаешь, что ежели кияне возьмутся за оружие, войску князя не выстоять! Даже с дружинами соседних земель. Да и не все в его войске так уж станут за чужую веру. За князя -- да, но им предстоит не только повергать наших богов в огонь и ставить вместо них кресты, но и убивать тех, кто своими телами будет их закрывать от поругания! А это матери и жены дружинников. Волхвы одобрительно загудели. Несс сидел в глубокой задумчивости. Легкие ветерок шевелил серебряные волосы. -- Но это реки крови...-- прошелестел его слабый голос. -- Впервой ли? -- бросил один из старых волхвов.-- То хазары, то печенеги, то ромеи... -- А это руссы,-- возразил Несс.-- Самая страшная война, когда брат на брата, сын на отца... Не ручьи, реки крови текут. Да, сумеем одолеть великого князя. Да, уничтожим в страшной войне огромное войско, дружины князей, убьем его самого, истребим его семя... Но после такой войны остаются выжженные поля, где только воронам раздолье... Русь утонет в крови. Мы не успеем нарожать новых людей, а наши опустошенные земли без боя возьмет любой народ, кто захочет. Он уронил голову. Голос его прервался. По морщинистым щекам потекли скупые слезы. Глаза стали красными. Губы вздрогнули и застыли в гримасе. Докучай не выдержал: -- Но что же делать? Христос ревнив. Страшится стоять с другими богами. Где будет Христос, там от наших богов не останется и следа. Русичи должны будут забыть про свои вольности. Забыть про гордость, достоинство, честь! Они должны постоянно повторять не только в храмах, но и в ежедневных молитвах, что они -- рабы! Гордость человеческая будет объявлена смертным грехом. Рабы не смеют иметь гордости! Это будет совсем другой народ -- народ рабов! Несс долго молчал. На дряблой коже блестели две мокрые дорожки. Наконец почти прошептал: -- Но это будет живой народ... -- Верховный! -- А у живого всегда есть надежда,-- проговорил волхв чуть громче.-- Ее нет у филимистян, явусеев, обров... Мало надежды у полабских славян, что бьются друг с другом смертным боем, не замечая натиска христианских мечей... Мы спасем Русь от великой крови! -- Верховный... Но что делать нам? В глазах Несса блеснули уже не слезы, а искорки как на лезвии харалужного меча: -- Мы уйдем в леса. -- Таиться, аки звери лесные? -- горько спросил Докучай.-- Лучше умереть! Несс внезапно кивнул: -- Да, кому-то надо умереть. Пусть враги видят, как стоят русичи за веру отцов. Но живым предстоит путь намного тяжче... В чужую веру надо исподволь внедрить... пусть под чужими именами... наши обряды и обычаи, наши верования... Тогда наш народ выживет! Когда будет такая ересь, то рабами не могут стать все. Когда человек, кланяясь, показывает кукиш в кармане, он притворяется рабом, но он не раб! Мы уйдем в леса, уйдем в веси, куда новая вера доберется не скоро, мы будем готовить народ, чтобы искры нашей веры пролежали под чужой золой многие поколения, а потом вспыхнули в душах потомков жарким пламенем! Ладьи уже ждали на берегу. Несс переступил через борт, повернулся в сторону Киева. Над городом полыхали подожженные снизу тучи. Но не пожар -- по всему Киеву горели костры, в теремах и домах полыхали факелы, в светильниках было вдоволь масла. Кияне пировали, еще не понимая, что их ждет завтра. -- Уходим,-- сказал он наконец.-- Но мы вернемся. Волхвы замедленно разбредались по челнам. Каждый двигался так, словно попал в клейкий сок, воздух вокруг них был пропитан такой болью, что пролети над ними стая птиц -- упала бы замертво. -- Воротимся ли? -- безнадежно спросил один из молодых волхвов за спиной Докучая. Челны беззвучно уходили в ночь. Волны едва слышно били в борта. Несс услышал, сказал с нажимом: -- Вернемся! Если даже понадобится тысяча лет, вернемся! Пировали всю ночь, но утром гуляние разгорелось с новой силой. По Днепру подвезли сотни две бочек с вином, а к полудню через городские ворота двумя обозами привезли битых оленей, кабанов, диких гусей. Костры разводили прямо посреди улиц, на вертелы насаживали целые туши. Жир капал на раскаленные угли, поднимался дразнящим ноздри дымом. Во второй половине дня, когда вода в Днепре прогрелась как в корыте, бирючи прошли от княжьего терема, крича во все горло: -- Люди Киева! Слушайте, слушайте, слушайте! Великий князь Владимир повелел всем оставить на малое время столы, сходить к Почайне, где будет свершен обряд крещения в новую веру... кою уже принял князь и его воеводы... а затем вернуться к столам и продолжить пир! Тавр со своими людьми сновал среди простого люда, всматривался в лица, ловил настроение. По взмахам его руки уже не только челядины, но и благородные гридни тащили бочки с вином в нужное место, где угасали песни и удалые вопли, подавали отборную телятину, целиком зажаренных кабанов, печеных лебедей. По другую сторону площади Войдан и Стойгнев занимались таким же непотребным делом: падая с ног, уже вторые сутки ублажали черный люд, поили, развлекали скоморохами. Но нет черного или непотребного дела, когда своими руками перетаскивают великую Русь из одного мира в другой. Прав или неправ Владимир, это обсудят потом, но пока что из его безумных и неожиданных велений получилась Русь куда более сильная, чем при его блистательном отце или всех ранних правителях. -- Всем, всем, всем -- к Почайне! -- прокричали бирючи снова.-- Когда вернетесь, столы накроют снова... еще щедрее! А вина будут слаще! Наконец люди начали поднимать головы, с недоумением прислушивались. Пошли разговоры, но никто не вставал из-за стола. Кликуны удалились в дальние концы улиц, спустились к Оболони, их голоса затихли, но следом выехали на статных конях новые разодетые бирючи, звонко трубили в трубы, выкрикивали наказ князя. Владимир едва удерживал в себе страстное желание вскочить, броситься к окну, самому увидеть как народ, пусть не радостно, но послушно идет к Днепру. В Золотую палату то и дело входили гонцы, степенно и с улыбками подходили к пирующему императору, что-то шептали, наклонившись к уху. Анна видела, как напрягались жилы на шее Вольдемара, на лице застывала улыбка. -- Гнать копьями,-- сказал он наконец тихо.-- Колоть как свиней в бока, пока не вылезут из-за столов! Гонец, поклонившись, исчез. Владимир с покровительственной улыбкой обратился к сидевшему напротив Палею, светлому князю шести племен тивичей: -- Что мало пьешь, достойный? На Руси -- веселие пити! Палей вертел между пальцами тонкую ножку царьградского бокала, любовался мелкими красными камешками в боках. -- Пити? -- повторил он низким могучим голосом.-- Не потому ли ты предпочел Христа Мухаммаду? Он взмахом руки велел гридню убрать блюдо со свининой. Чара с вином тоже стояла нетронутой, но хмельной мед он охотно наливал в широкий серебряный кубок. -- А ты -- иудей? -- Правоверный, как и ты. Их взгляды встретились. Владимир раздвинул губы в нехорошей усмешке. Голос его стал предостерегающим, с ноткой угрозы: -- Я уже христианин. Палей независимо пожал плечами: -- Мне не прислали в жены греческую царевну. Жар возник в теле и мигом охватил всего, огнем вспыхнул в голове. Владимир чувствовал как накаляется, пальцы стиснулись от желания ухватить дерзкого князя за горло. В бок толкнул острый кулачок Анны, но гнев не остыл, наоборот -- разгорелся ярче. Лишь самым краешком сознания, где бушевал огонь, заметил, как перестали жевать гости рядом с Палеем, такие же князья племен, насторожились. Огромным усилием переломил себя: -- Да... У тебя их восемь! Говорят, и девятую уже взял. Гости заулыбались, воздух потеплел. Палей несколько мгновений смотрел в бешеные глаза князя, ныне величаемого императором, которые изо всех сил стараются выглядеть радушными и благостными, потом переломил и сам свой голос, смягчил, переводя в шутку: -- По Корану можно только четыре... Остальных именую теперь наложницами. Владимир заставил себя улыбнуться шире. За столом явственно веяло опасностью. Рядом с Палеем сидели князья, за которыми стояли могучие племена тиверцев, уличей, вятичей, и почти все они приняли ислам. И за столом держались вместе, чувствуя себя скрепленными одной верой-целью. Это была грозная сила даже за столом: вина в рот не брали, а мечи хоть и убрали со стен, но нельзя убрать с поясов гостей! Сотни бирючей, срывая голоса, все еще орали наказ князя о крещении. Кто с седла, привстав в стременах, кто взобравшись на телегу средь торга, кто с деревьев и высоких