Питера, дребезжала чайная ложечка, на которой, если приглядеться, еще можно различить стершийся герб маменьки канцлера - Елены Васильевны. Он проснулся оттого, что где-то с немецким акцентом произнесли трижды "Гортчакофф". Поезд стоял возле станции за Нюрнбергом. Кондуктор протянул телеграмму - царь требовал канцлера в Каноссу (в Берлин!). Вещи быстро вынесли на перрон. Горчаков присел на громадный кофр, снял цилиндр и долго смотрел, как вдалеке, в синей изложине гор, тают огни последнего вагона. Ему было нехорошо от дурных предчувствий. ПОЕЗДКА В КАНОССУ Франция заделывала "Вогезскую дыру" новыми фортами, а это значило, что Германия в будущем пойдет на Париж через Бельгию, почему Бельгия и стала укреплять крепости Намюр и Литтих, - сразу началась всеобщая гонка вооружений. Парижские газеты истошно призывали: "Француженки, не бойтесь рожать много детей! Из них мы воспитаем поколение мстителей..." Французы никак не могли смириться с видом рубах из белой парусины, в которых щеголяли по их земле оккупанты. Немцам же было все ясно: они уйдут из Франции, когда сполна получат пять миллиардов. Теперь только качай да качай... К делу вы качки денег из французов Бисмарк приспособил своего до веренного банкира, хитроумного и наглого Гирша Блейхредера - Мой банкир лучше любого насоса, - хвастал канцлер. - Он зачахнет на своей работе, но не оставит ее, пока последний француз не отдаст ему своего последнего сантима... Германский генштаб уже закончил разработку плана нападения на Россию. Это был план превентивной войны на два фронта. Решительный бросок на Париж через нейтральную Бельгию, после чего, оставив на Западе прах и пепел руин, победоносная германская армия быстро устремляется на Восток, где еще только начинает пробуждаться "колосс на глиняных ногах"... Бисмарк подверг этот план суровой критике: - О какой войне с Россией вы, Мольтке, рассуждаете? Россия не имеет объектов, захватив которые вы могли бы пировать победу. Допустим, вы дошли до Волги.., даже до Урала, а что дальше? Осталось одно - повернуть домой. Но я не уверен, что вы донесете до Берлина мешок со своими костями. Сейчас Бисмарк занимался активным сватовством Германии с Австро-Венгрией, а граф Андраши обещал стать сильным и коварным политиком, какого Вена не имела со времен Меттерниха. Берлин учитывал, что мадьярская федерация стала плотиной, о которую должны разбиться мощные волны славянского моря. Разделив власть в стране поровну с немцами, будапештская аристократия ни в чем не желала уступить славянам, как третьей силе в лоскутной империи Габсбургов. Вчерашний борец за свободу венгров, заслуживший от немцев смертный приговор через повешение, граф Андраши не желал свободы для чехов, поляков, русинов и сербов; он цинично заявлял: "Австро-Венгрия - как перегруженная хламом ладья: брось в нее горсть дерьма или золота - в любом случае она сразу потонет..." Бисмарк подозвал к себе любимого пса Тираса и, поглаживая собаку за ушами, логично рассуждал: - Австрию мы сейчас загоним на Балканы, где она обязательно столкнется с сопротивлением России, желающей славян освободить... Так что не волнуйтесь, Мольтке: я не бездельник, и у меня всем в Европе найдется масса всякой работы! *** Опередив на день Франца-Иосифа, царь прибыл в Берлин, одетый в прусский мундир, и обнял любимого дядю-кайзера в мундире Калужского пехотного полка. Немецкие генералы, соблюдая давний потсдамский обычай, благоговейно целовали руки царя. На платформе вокзала, отдавая честь, стоял и Бисмарк; завидев вылезающего из вагона Горчакова, он сказал Бюлову: - Вот и невский Демосфен, который не перепрыгнет даже канавы, чтобы не полюбоваться в ней своим отражением. - Разве он так красив? - Если меня называют бульдогом, то Горчакова я отношу к породе мопсов. Мы оба с ним из собачьей породы! В любом случае Европа ужаснется, когда мы сцепимся в клубок... Прибыл и Франц-Иосиф со стройным графом Андраши в мадьярском доломане. Бисмарк сказал английскому послу: - Вы где-нибудь видели такое? Впервые в истории собрались закусить и выпить в защиту мира сразу три монарха. Я образую из них живописную группу вроде трех граций Кановы. Конечно, им не терпится поболтать за выпивкой. Но только пусть они не воображают себя государственными людьми... Горчаков считал, что Священный союз монархов давно погребен на свалке истории и возрождать его - это как эксгумировать разложившийся труп из могилы. Но когда канцлер заикнулся об этом, царь грубо прервал его: - Я надену русский Георгий, австрийский Марии-Терезии, прусский Pour Ie merite - и Союз Трех Императоров сокрушит любую коммуну. Отныне моя политика - вся на моей груди! Горчаков не понял - трезвый он или пьяный? Впрочем, у Александра II достало ума вскоре же заметить, что в Берлине он оказался на положении непрошеного гостя. Владыка ведущей державы мира прискакал, как мальчик, за вкусным гостинцем, а его взяли и высекли. Все почести сознательно преподносились Францу-Иосифу с его роскошными бакенбардами. Императоры говорили между собой - без канцлеров, а канцлеры - без императоров. Бисмарк так ловко обставил дело, что если он беседовал с Андраши, то не было Горчакова, если беседовал с Горчаковым, то не было Андраши... Царь, явно подавленный, спросил: - Как у вас, светлейший? - Плохо, - сказал Горчаков. - За нашей спиной происходит какой-то тайный сговор о Балканах, думаю, что на этот раз не как в Зальцбурге - не только устно, но и письменно. - А, плевать! - отреагировал царь... За свою долгую жизнь Горчаков повидал разные переговоры. Бывало, и сам говорил часами, чтобы только ничего не сказать. Но в берлинском свидании слова неслись, как мутные ручьи, и лишь в одном собеседники были откровенны и солидарны - в решении оградить себя от угрозы коммунизма. Во всем этом Горчакову запомнился один яркий момент. Начальник русского генштаба фельдмаршал Берг подошел к начальнику германского генштаба фельдмаршалу Мольтке и сердечно поздравил его с тем, что даже армия Японии реорганизуется на прусский лад. - Да, наши заслуги признаны всем миром, - скромно отозвался Мольтке. - Но самое интересное, что Франция , вводит всеобщую воинскую повинность - тоже по прусскому образцу. Я не скрою, что поведение Франции нас уже настораживает... Бисмарк фиксировал: "Андраши мил и весьма приятен. Что касается этого старого дурака (!), то он действует мне на нервы своим белым галстуком и своими претензиями на остроумие. Он привез с собой белую бумагу, много чернил и хочет здесь писать, но я не обращаю на это никакого внимания". Горчаков ничего не хотел писать! Он нашел случай повидаться с французским послом в Берлине виконтом Гонто-Бироном. - Помните, - сказал он ему, - что у вас много друзей в России, и Россия людоедству не помощница. Но нас , устроит союз с вами в том случае, если Франция не будет беспомощной. - Благодарю. А как истолковать ваш приезд сюда? - Как мое личное поражение... Андраши с подкрашенными губами и помадным румянцем, как стареющая красавица, еще жаждущая "разбития сердец", буквально по пятам ходил за Горчаковым, говоря, что Австрия не питает никаких вожделений к Балканам, а это значило, что он, сукин сын, туда полезет. Когда царь и вся свита затискались в вагон, Александр II вдруг "обрадовал" Горчакова: - Решено! В следующую весну Петербург навестит мой дядя с Бисмарком и Мольтке... А каковы ваши впечатления? - Из этой незабвенной встречи я, государь, выношу огромные нравственные последствия, - сказал канцлер. Царь не понял иронии. Горчакову казалось, что он сильно поглупел. Впрочем, царь много пил. А когда едешь в Каноссу, надо не пьянствовать, а посыпать главу золой и пеплом. Жаловаться в этом царском эшелоне было некому. *** - Это ужасно! - жаловался он Тютчеву. - Я чувствовал себя так, словно меня раздели, обмазали дегтем, вываляли в пуху и перьях, а потом, посадив на шест, пронесли через весь город. При этом я вспоминаю, что с одним американским оратором именно так и поступили. Когда его позже спрашивали, как он себя чувствовал, он отвечал: "Если бы не все те почести, которые мне оказывали, все было бы великолепно!"... Тютчев отлично разбирался в тонкостях политики: - Бисмарк боится "коалиции Кауница", какая была в Семилетней войне, когда наша армия била Фридриха Великого. Но Священный союз в прежнем меттерниховском составе особенно вреден России при наличии мощной Германии... Теперь, писал Тютчев, "во имя Drang nach Osten немцы не прочь упрятать Россию за Урал. Разгулявшемуся милитаризму душно в нынешней узенькой рамке". Поэты живут нервами, и 4 декабря Тютчева хватил удар: резко ухудшилось зрение, левая рука отказала ему. Федора Ивановича мучили головные боли. В постели его застало известие, что Наполеон III при смерти. Писать он не мог - Эрнестина Тютчева записывала его слова: Спасенья нет в насильи и во лжи, Как ни орудуй ими смело, Для человеческой души, Для человеческого тела. На следующий день Тютчев встал; невзирая на протесты семьи, сам отнес стихотворение в редакцию газеты "Гражданин". Дни перед новым годом он был в состоянии сильного нервного подъема. 1 января 1873 года поэт вышел на последнюю прогулку. Что с ним было, он не помнил... Когда очнулся, увидел над собой яркие звезды, падающий снег и толпу прохожих, обступивших его. Молодая женщина с руками в пышной муфте склонилась над ним, и он увидел, как прекрасно ее лицо. - Что с вами, сударь? - певуче спросила она. - C'est mon... Sedan <Это мой... Седан (франц.).>, - ответил поэт. БЕГОМ ИЗ КАНОССЫ - Седан не должен повториться, - предупредил Горчаков. - Франция должна быть сильной, сильной, очень сильной... Такими словами он встретил нового французского посла - генерала Шарля Лефло, сухощавого седовласого старца. - Очевидно, в этом есть необходимость для вас? - Да, - не стал скрывать Горчаков... Народом Франции нельзя было не восхищаться. Французы поняли, что победить оккупантов оружием они не в силах, но зато способны изгнать их прочь досрочной выплатой контрибуции. Франция напрягалась в небывалом финансовом усилии. Требовалось собрать денег столько, что если бы 20-франковые монеты сложить в ряд на земле, они бы вытянулись на 3262 мили. Если сумму контрибуции оформить в виде куба из чистого золота, то его грань равнялась бы 4 метрам 25 сантиметрам. В подземельях парижского банка, обитых железом и похожих изнутри на отсеки броненосцев, монеты лежали навалом, как овес в амбарах. Слитки золота напоминали груды кирпичей. Газовые горелки, дрожа от напряжения, освещали это мрачное царство, где владычили лишь три вида живых существ - казначеи, пауки да кошки, забегавшие сюда погадить. На случай ограбления была продумана система быстрого затопления подвалов водою. Воры, если они станут спасаться по винтовой лестнице, будут сразу погребены под лавиной морского песка, который ринется на них сверху... Близился час расплаты, когда Франция, перестав работать на Германию, сможет вновь жить для себя! Но за Ла-Маншем, в замке Чизльхерст, Наполеон III думал иначе - Франция должна жить снова для него. - Не забывай о нашем Лулу, - внушала ему жена. Тьер был крайне непопулярен во Франции, и потому надежды на реставрацию казались осуществимы. Высадка с берегов Англии вооруженных десантов бонапартистов на берега Франции была запланирована на 20 марта 1873 года: Наполеон III хотел повторить "Сто дней" своего дяди, Наполеона I. Ради этого триумфа он согласился на операцию по раздроблению камней в мочевом пузыре и умер от большой дозы хлорала, избавив народ Франции от новых потрясений.... Наполеона III погребли в том мундире, который был на нем при Седане! *** А сами "герои Седана" уже подкатывали к Петербургу, где они собирались (по выражению кайзера) "проветрить мундиры". То, что происходило на перроне, внимания не достойно. Гораздо интереснее было на площади перед Варшавским вокзалом, от которой войска тянулись шпалерами до Зимнего дворца. При появлении на площади кайзера, Бисмарка и Мольтке неприятную тишину прорезал молодецкий посвист и дерзкий возглас: - Колбасники приехали.., чичас нафаршируют! Гости достаточно владели русским языком, чтобы понять смысл этого выкрика. Это была реакция чисто народная, и полиция ничего не могла поделать с уличными мальчишками, которые кричали вслед отъезжавшим каретам: "Вильгельм - ослятина, Мольтке - дохлятина, Бисмарк - стервятина!" Дипломаты с вокзала разъехались по домам, дабы сразу оповестить свои кабинеты об отрицательной реакции простонародья на приезд европейских громовержцев... В этом году новинкой для Петербурга были электрические "солнца", освещавшие подъезды к дворцам. Великолепна была и вечерняя "зоря", которую до полуночи исполнял сводный оркестр столичного гарнизона, состоящий из 1500 музыкантов, 600 горнистов и 480 барабанщиков. Этот гала-оркестр, заполнивший Дворцовую площадь, играл не только "Марш Штейнмеца" или марш Мейербера из оперы "Пророк", а исполнял даже романс Шуберта "Хвала слезам" (на медных тарелках) и "Гавот Людовика" (на барабанах). Высокое мастерство солдат-оркестрантов и согласованность их были совершенны, а игра на барабанах вызывала в прохожих петербуржцах слезы... Полушутливо-полусерьезно Бисмарк сказал канцлеру: - Я слышал, вы надели маску миротворца, а между тем ваша армия в мирное время имеет солдат больше, нежели германская в дни войны. Наконец, мне известна ваша сомнительная фраза: "Я хотел бы воевать с Михелями, да Франция еще не готова!" - Откуда вы это взяли, Бисмарк? - Это слышала от вас одна берлинская дама, которая в Бадене остановилась в соседнем с вашим номере. - Как же она могла это слышать? - Через щелку в стене, - пояснил Бисмарк. - Так это, мой милый, уже не дипломатия.., это сплетня! Как можно доверять даме, которая через щель в стене подглядывает за незнакомым мужчиной? Будьте серьезнее... Горчаков никогда не скрывал, что ему нравится внимание публики. Но сейчас он явно сторонился появляться в компании прусского Агамемнона и его сподвижников. Журналисты упрекали канцлера, что он нарочно подлаживается под настроение низших слоев общества, встретивших немецких гостей почти враждебно. "Стыдно, г-н Г.! - писала одна газета, - искать популярности на задних дворах столицы, в харчевнях для кучеров и дворников..." Но канцлеру было стыдно не за кучеров и дворников, а за тех придворных аристократов, что раболепно толпились вокруг новых светил Европы, жаждая уловить исходящие от них лучи злодейской славы. Во время придворного бала в Эрмитаже Горчаков уединился в Зале керченских древностей, но его все-таки здесь откопали, как археологическую ценность, и явили публике... Мольтке в мундире российского генштаба отплясывал так, будто перед ним была не княгиня Белосельская-Белозерская, а неприступный Седан, решивший сразу не сдаваться. Бисмарк в белоснежном мундире кирасира с желтым стоячим воротником, подпиравшим его бульдожьи брыли, громогласно окликнул посла Рейсса: - Вы живете роскошно, как я погляжу. А я вот натерпелся на вашем посту.., одни дрова тут чего стоят! Рейсе, умный человек, вдруг сглупил. - Дрова? - удивился он (тоже громогласно). - Но ведь все посольства получают их от русской казны бесплатно. Бисмарк покраснел, как вареный рак. - Ну да! - заворчал он. - Получают даром только те, кто умеет устроиться. А я платил из своего кармана... Пьяноватый царь увлек Горчакова в сторону: - Как вы отнесетесь к заключению новой конвенции? - С превеликим отвращением, государь. - Даже с отвращением это надо сделать. - В каком плане вы конвенцию мыслите? - Как тайную и оборонительную. Двести тысяч штыков. Мы - им, они - нам... Не пойму, князь, что тут плохого? - Это развитие Альвенслебенской конвенции? - Да о ней все забыли, - ответил царь... На следующий день пошли переговоры с перебранкой. Бисмарк тоже восстал против конвенции, и царю с кайзером не удалось переломить его упрямство. Мольтке залучил Бисмарка в отдельную комнату, где они закрылись, и там уже не Бисмарк мылил шею Мольтке, а начальник генштаба ломал хребет железного канцлера. Бисмарк сдался на составление конвенции, предупредив: - Но без участия Австрии она - ничто! Горчаков подписывать конвенцию отказался. Бисмарк - тоже. Военный сговор скрепили начальники генеральных штабов. Вильгельм I все же протянул перо Бисмарку: - Хотя бы контрассигнуйте подпись Мольтке. - Не стану, - огрызнулся Бисмарк. Царь выразительно глянул на своего канцлера. Забастовка канцлеров таила в себе признаки вражды. Но, умея скрывать свои чувства, они оставались взаимно вежливы. Празднества продолжались. Во время объезда столицы кайзер задержался возле манежа и снял каску. - Вот на этом месте, - провозгласил он, - в восемьсот семнадцатом году меня, еще молодого принца, искусала злая русская собака. Все невольно огляделись, словно удивляясь - почему на этом месте нет памятного обелиска? Манежная площадь была абсолютно пустынна. Лишь где-то вдалеке пробегала одинокая собака. - Это не она ли? - серьезно спросил Горчаков. - А похожа... - присмотрелся кайзер. Кавалькада карет и всадников тронулась дальше - на Литейный, где гостям обещали поджечь старый дом, чтобы продемонстрировать умение быстро тушить пожары. После отъезда немцев, в день 1 мая, над Петербургом был совершен полет воздушного шара; в небеса взвились смельчаки - лейтенант флота Рыкачев и сербский офицер Милош. Горчаков из окна министерства видел, как шар потащило ветром над крышами куда-то к черту на кулички, и канцлер сказал с консервативной ясностью: - От хорошей жизни не полетишь... Герои спустились возле станции Левашево, вернулись дачным поездом, а на вокзале их встретила ликующая толпа. - Я этого удовольствия не понимаю, - признался Горчаков. - Для меня сейчас важнее спуск первого корабля на Черном море... Жомини, запросите посла в Париже по телеграфу: что там слышно о контрибуциях? Немцы рвут бедняжку Францию так, что мясо летит кусками, а Блейхредеру помогает сам Ротшильд... Обычная история: где деньги, там и шейлоки! Вскоре царь велел ему собираться в Вену. - Застраховаться по флангам не мешает, - сказал он. - Попробуем вырвать у Вены военную конвенцию... - Мне противен этот сладкий красавец Андраши, напоминающий невесту в медовый месяц, которая впервые испытала, что такое сладострастие.., испытала от насилия Бисмарка! - Но ехать в Вену канцлер согласился. - Сейчас я уже не против сближения с нею, чтобы этим актом лишить Англию единственного ее союзника в Европе, паче того, что наша армия сейчас прокладывает маршрут через пустыни - прямо на Хиву! *** Франция досрочно расквиталась с Германией, и оккупанты покидали ее пределы... Если бы теперь полковник Драгомиров повидал немецкую армию, он бы ее не узнал. Куда делась прежняя пуританская скромность? Сам дух грабительской войны развратил армию: "Грабили теперь не только солдаты, но и офицеры главного штаба... Генералы приписывали себе победы в сражениях, в которых они даже не участвовали". Жившие за счет Франции на всем готовом, офицеры умудрялись высылать в Германию родным по 100 талеров ежедневно! Госпитальных врачей, тех просто развезло на войне от наживы... Салтыков-Щедрин, проезжая в это время через Германию, с ужасом говорил о сверкающих моноклях в донельзя распяленных глазах победителей, а при встрече с немецким офицером ему хотелось перебежать на другую сторону улицы. "Всем своим складом, посадкой, устоем, выпяченною грудью, бритым подбородком так и тычет в меня: смотри, я герой! Если б вместо того он сказал: я разбойник и сейчас начну тебя свежевать, - мне все-таки было бы легче..." Сами же пруссаки признавались русскому писателю: "Прежде мы солдатчины не чувствовали, а теперь даже болезнью от нее не отмолишься". Франция испытание на жизнестойкость выдержала: через ее департаменты громыхали платформы, на них увозили "бруммеры", разрушавшие Париж; с трубками в зубах, загорелые и бородатые, ехали домой, сдвинув на ухо бескозырки, солдаты-победители, - они отступали... Но, видя француженок, носивших траур по убитым и по тем родственникам, что остались за чертою границы в Эльзасе и Лотарингии, немцы говорили так: - Надо же! Они еще плачут... Мы же ничего плохого этим грязным тварям не сделали. Лягушатники просто неисправимы! Драгомирову показался бы диким этот лексикон. Но как же иначе говорить солдатам, если даже в университетах Германии почтенные мужи науки, читая студентам лекции, называли французов "обезьянами", русских - "варварами", румын - "шайкою жуликов". А пять миллиардов, всосанные банками Германии, вызвали бурный рост германской промышленности. Но они же, взорвав ритм экономики, вызвали и жестокий финансовый кризис. "Мы просто облопались на даровщинку", - откровенно признавались берлинские биржевики. Однако, признав это за аксиому, вегетарианцами они все-таки не сделались, - они требовали: - Германия нуждается в колониях за океаном! Меттерних когда-то разделял все государства на две категории - на сытых и голодных. Сытые - это те, что захватили себе земли соседей и смирно жуют украденное. Голодные - те, что дико озираются по сторонам: где бы отхватить кусок пожирнее? Исходя из этой варварской теории "добрососедских международных отношений", Бисмарк, довольный, сказал: - Я не вижу вокруг себя ничего такого, что бы стоило завоевать мечом. Будьте спокойны: отныне Германия сыта... Надолго ли? ПУСТЫННЫЙ МАРШ Серое пасмурное утро сочилось в окна неуютной большой квартиры... Горчаков уселся в кресле поудобнее. - Вы говорите - я красноречив, а другие обвиняют меня в вульгарной болтливости. Помню, очень давно, когда я был причислен к посольству в Лондоне, меня пригласили провести вечер в одном респектабельном обществе. После сухоядного ужина, при котором даже сальные свечки могли бы показаться шедевром кулинарии, мужчины расселись возле каминов и самым наглым образом уснули. А мисс и миссис, образовав чопорный круг в виде неприступного форта, замолчали столь выразительно, что в тишине была слышна невидимая для глаза работа их аристократических желудков. Тут я не выдержал и решил посягнуть на роль интересного молодого человека. Бог мой, о чем я только не распинался! Об операх Метастазио и атрофии хвоста у человека, о галерее Джорджа Доу и удобстве гомеопатии. В оцепенении я был выслушан, но более никогда не приглашен. Английский свет выносит только тех, кто не суется со своим мнением. Подлинный джентльмен запечатан прочнее, нежели бочка с коньяком, и потому, когда лорд пьян, от него даже не пахнет. Англия, - заключил рассказ Горчаков, - кажется, и поныне считает меня плохо воспитанным человеком... Монолог предназначался Тютчеву, лежавшему на старенькой кушетке под огромным букетом первой весенней сирени. - Судя по вашему брюзжанию, - сказал он, - отношения с Англией снова натянуты, как тетива лука. - Господи, да когда они были хорошими? Наши купцы, ездившие с караванами ситцев в Коканд, рассказывали, что видели в пустыне войска, снабженные лучшим оружием Европы, а подозрительные офицеры командовали на.., английском языке! Лондон умудрился создать очаг напряжения под самым нашим боком... Тютчев, закрыв глаза, тихо произнес: - Как я им завидую... - Кому, Федор Иваныч? - Нашим солдатам, что шагают сейчас на Хиву. - Там вода делится на караты, как бриллианты.., там жарища такая, что люди падают замертво.., там... - Все равно завидую, - прошептал Тютчев. Слабеющей рукою он надписал Горчакову в подарок майский выпуск журнала "Русский архив", где напечатали его статью о цензурном засилии в России. - Шестнадцать лет назад, вы помните, мы вместе сражались за раскрепощение русской мысли. Увы, с тех пор ничто не изменилось. Самая бесплодная вещь на этом свете - добиваться правды! Теперь все кончено... Для меня нет надежды на воскресение, и потому завидую даже солдатским мукам в пустыне. Уходя, Горчаков спросил Эрнестину Федоровну: - А что говорят врачи? - Говорят об экссудации мозговых артерий. Федор Иванович всю жизнь провел в страшном напряжении. Мыслить для него - это жить, и когда в тот вечер его подняли на улице сердобольные прохожие и привели домой, он первым делом проверил свой разум. И обрадовался, что мозг еще служит ему... На улице Горчаков отпустил карету, пешком добрел до Певческого моста. В пустом кабинете сидел барон Жомини. - Бог мой, - сказал канцлер, - вокруг меня все шире пустота. Вот и Тютчев.., ведь он намного моложе меня! А из лицеистов остались лишь трое: я, граф Корф да еще калека Комовский. А из второго выпуска Лицея все давно под травой... С озлоблением он зашвырнул в угол цилиндр. - Какие новости о марше на Хиву? - Солдаты идут, - ответил Жомини кратко. - О, верно! Если бог дал ноги, так и топай на Хиву, давя скорпионов... Я устал, барон. Буду честен до конца: не столько устал, сколько состарился. Закон природы.., она мудра! Пора и под траву... *** Англия много лет бушевала, посылая громы и молнии на Петербург, но получалось как в басне Крылова: "...а Васька слушает да ест"! Ташкент уже сделался столицею Туркестанского края, в цветущей долине Зеравшана русские войска разбили полчища бухарского сатрапа и вступили в Самарканд, где в гробнице лежал сам Тамерлан. Россия вышла на каспийские берега Красноводского залива, в глубь туркменских пустынь протянулась жидкая ниточка рельсов. Англичане оторвали от Китая громадную область Кашгарии, вооружили ее и направили против России. Поднявшись на кручи Тянь-Шаня, русский солдат разбил армию кульджинских владык и вернул Кашгарию под власть Пекина. И не было таких неприступных стен, которые не преодолели бы русские солдаты, не было таких прочных ворот, которых бы не развалила русская артиллерия. На полях битв все чаще находили мертвецов в бухарских халатах и в чалмах, но с лицами бледными и тонкими - это были англичане, тайные агенты и военные советники королевы Виктории. Колонизаторам, стремившимся отринуть русских под кордоны Оренбурга, русская армия противопоставила свой натиск, свою силу, свою ярость - и она уже выходила к подножиям голубеющих гор Афганистана... Горчакова в обществе частенько спрашивали: - Скажите, светлейший, будет ли война? - С кем? - Ну, конечно же, с Англией. - Я об этом ничего не знаю, - отвечал канцлер. - Но ведь в газетах-то пишут... - А я ведь не редактор газет, мадам! У меня совсем иные обязанности: сделать так, чтобы Россия избежала войны. Горчаков отчасти уже нейтрализовал Уайтхолл заверением, что Россия считает Афганистан вне сферы русских влияний. И он очень не любил напоминаний о силе британского флота: - Каракумов броненосцами не завоевать. Недоступным оставалось Хивинское ханство! Безводные пустыни, страшная жара летом и морозы зимою берегли хищников-ханов, столетьями живших трудом невольников. Дипломатия, даже изощренная, тут не помогала. В ответ на протесты Горчакова хан высылал на Орский тракт новые орды разбойников, и в гаремах Хивы появлялись русские женщины, казачат оренбургских станиц безжалостно скопили для роли евнухов, пленным солдатам выкалывали глаза, впрягали, как волов, в плуги. 1873 год - год памятный: ранней весной по зыбучим барханам, которые перемещались, как волны неспокойного моря, тронулись колонны солдат. Орудия застревали в песке по самые оси, верблюды влачили станки для запуска боевых ракет, залпы которых убийственны для вражеской конницы. Редко-редко в пустыне встретится зловещий мавзолей какого-либо восточного сатрапа, еще реже - колодцы, в которых едва зачерпнешь ведерко тухлой воды. Особые "водяные" команды отходили назад, наполняли водою всю посуду, какая имелась, и снова нагоняли колонны. Солдаты пили... Верблюды падали, лошади умирали, а они все шли и шли. Лишнее, что затрудняло движение, сжигалось. Наконец колонны сошлись под стенами Хивы, где их резво обстреляли новенькие британские батареи. Но солдату важно было дойти... Приказ такой: - Ракетами - по коннице, артиллерия - по воротам! Самое удивительное, что простонародье Хивы встретило русских, как освободителей от ханской сатрапии. Сам же хан, воспользовавшись суматохой, вскочил на туркменского скакуна и умчался из города, охваченного радостным оживлением... Горчаков снова посетил Тютчева: - Сегодня, кажется, первый теплый день. Последние годы я по-стариковски начинаю отогреваться лишь в конце мая... Ну, дорогой мой Федор Иваныч, как вы себя чувствуете? - Это неважно. Важно другое - что с Хивою? - Марш закончен, - ответил Горчаков. - Теперь я умру спокойно... *** Он умирал в страшном беспокойстве за все на свете - за дела Франции, за свои стихи, за судьбу солдат, на которых уже ложилась исполинская тень Гималайского хребта. Жена перевезла его в Царское Село, ветхая дача скрипела каждой ступенькой, по ночам ветер хлопал ставнями. Это были звуки жизни, покидавшей его, и поэт мужественно предостерегал себя: От чувства затаенной злости На обновляющийся мир, Где новые садятся гости За уготованный им пир... Его навестил зять Аксаков, приехавший из Москвы. - Я, - сказал ему Тютчев, - впервые стал задумываться о себе, как о писателе. Останусь ли в памяти потомства? Всю жизнь относился к своим стихам безобразно. Лишь сейчас меня охватила тревога: хочу быть живым в будущей России. Но имею ли право? Так мало сделано... Ах, я лентяй, какой лентяй! Он признался зятю, что уже потерял чувство рифмы и стихотворного ритма. Вошла жена, дала ему лекарство. Тютчев на минуту задержал в своей ладони ее руку, произнес: Все отнял у меня казнящий бог: Здоровье, силу воли, воздух, сон. Одну тебя при мне оставил он, Чтоб я ему еще молиться мог. Аксаков невольно отметил, что в этом четверостишии поэту удалось выдержать ритм и найти скромную, но точную рифму. А вскоре Тютчева постиг новый удар. "Все полагали, - вспоминал Аксаков, - что он умер или умирает. Но недвижный, почти бездыханный, он сохранил сознание. И.., первый вопрос его, произнесенный чуть слышным голосом, был: - Какие последние политические новости?.." Потом замолк. И только глаза, в которых светилась громадная работа мысли, эти глаза еще продолжали жить на маленьком сморщенном лице. Приступ опять повторился. Родные позвали священника прочесть над поэтом отходную... Тютчев прервал молитву вопросом: - А что слышно из Хивы?.. Последние дни чело поэта было озарено светом глубокого раздумья над тем, что было при нем и что будет после него. Тютчев молчал, но глаза выдавали, что он продолжает жить насыщенной и бурной жизнью мыслителя. Глаза говорили, спрашивали и сами себе отвечали... Рано утром 15 июля на лице отразилось выражение ужаса - это пришла смерть. И он погрузился в будущее России с напряженно работающим мозгом, как уходит в бездну корабль, до конца продолжая трудиться раскаленной машиной... Умер поэт. Умер гражданин и патриот. Над дачами Царского Села молния вдруг распорола небеса с таким треском, словно шквал рванул отсыревшие паруса. На давно жаждующие сады и парки пролился восхитительный ливень. Поэт лежал на письменном столе, сложив на груди руки, и казалось чутко вслушивался в ликующие шумы дождя: Ты скажешь: ветреная Геба, Кормя Зевесова орла, Громокипящий кубок неба, Смеясь, на землю пролила... Горчакова под руки увели с его могилы. Старый канцлер не плакал, но часто повторял: - Умер.., большой политик, умер он... - Умер поэт, - поправил его Аксаков. - Ах, не спорьте.., вы не знали его, как я! *** Под могучими вязами хивинского сераля был раскинут текинский ковер, посреди него поставили колченогий венский стул - для Туркестанского генерал-губернатора Кауфмана. А вокруг него стояли офицеры и солдаты в белых шлемах с длинными назатыльниками, спадавшими им на плечи. Заслышав топот копыт, Кауфман сказал: - Ну вот, едет! Поздравляю всех - для России наступает долгожданный исторический момент... На садовой дорожке показался хивинский хан - семипудовый ленивец, верный муж 518 жен, завернутый в ярко-синий халат. Он слез с лошади и, обнажив бритую голову, на коленях издалека начал подползать к русским воинам, моля о пощаде. Американский писатель Мак-Гахан, присутствовавший при этой сцене, тут же записал, что "теперь самый последний солдат русской армии был намного сильнее хана". Вместе с русскими невольниками из Хивы были вызволены и 40 000 персов, томившихся в рабстве; уходя на родину, персы взывали к солдатам: "Дозвольте, и мы оближем пыль с ваших божественных сапог..." Кауфман говорил от имени русской армии: - Так вот, хан, нравится вам это или не очень, но мы все-таки навестили вас в "недоступной" Хиве, где вы так приятно кейфовали в тени этого сераля... Хан еще ниже склонил голову, ослепительное солнце било теперь прямо в толстый, как бревно, багровый затылок: - Пророк предсказал, что Бухару засыплет песком, а Хива исчезнет под водою, но аллах не знал, что мне предстоит кланяться пришельцам из заснеженных русских лесов... Свободно опираясь на ружья, загорелые и усатые, с презрением взирали на ханское унижение солдаты (этих легендарных героев можно видеть и сейчас: они смотрят на потомков с красочных полотен Верещагина). Русский солдат не шел туда, где его не ждали. Он шел туда, где ждали его как освободителя. В звенящем зное пустынь русский человек свергал престолы средневековых деспотов - ханов, султанов и беков, всю эту мразь и нечисть, что осела по барханам со времен Тамерлана. И грешно забывать наших прадедов, которые в жестоких лишениях создавали великое многонациональное государство... ...В министерстве Горчакова ожидал новый английский посол лорд Эндрю Лофтус; естественно, он сразу с гневом завел речь об агрессии России, о захвате русскими Хивы. Горчаков плотнее уселся, сложил руки на столе. - А кто вам сказал, что мы захватили Хиву? - спросил он. - Мы лишь усмирили хивинского хана, чтобы впредь ему было неповадно разбойничать в наших пределах... Ваше благородное беспокойство о Хиве позволяет мне проявить немалое беспокойство об угнетаемых вами ирландских фениях. По какому праву протестантская Англия преследует ирландских католиков? - Ирландцы - это наше внутреннее дело. - Не отрицаю. Тем более что безопасность Оренбурга и Орска - внутреннее дело России... Возьмите циркуль, милорд, и измерьте по карте расстояние от Лондона до Хивы. - Лучше измерить расстояние от Хивы до Дели. - О боже праведный! Вы опять за старое, милорд. Тогда я продолжу об угнетении вами ирландских католиков... БОЕВАЯ ТРЕВОГА Бисмарк ел и пил, но.., как пил! Жена сказала: - Отто, ты же сам знаешь, что врачи не велят тебе увлекаться выпивкой. Пожалей свою печень ради меня и детей. - А, врачи.., лицемеры! - воскликнул канцлер. - Если я не хлопну три стакана мозельмуссе, я вообще испытываю отвращение к политике. Что делать? Приходится жертвовать здоровьем ради великой Германии... Энгель, где фазан? Статс-секретарю Бюлову он отрезал жирный огузок: - Все Бюловы, каких я знал, умные люди... Ешьте! "Когда принесли блюдо с гусем, - писал очевидец, - канцлера заставили съесть такое количество, что он уже задыхался, после чего последовала жареная утка..." Под окнами его дома прошагал с песнями очередной "факелцуг" германской молодежи, и Бисмарк воспринял, как должное, выкрики с улицы: - Гер-ма-ния превыше всего... Хох, канцлер! В ряд с солдатскими колоннами по немецким землям маршировали ферейны - спортивные, певческие и охотничьи, на тирольских шляпах вызывающе торчали петушиные перья. Немцев было легко организовывать: по первому сигналу трубы они вставали под знамена землячеств, уже в прочной обуви, с рюкзаками за плечами, имея сбоку баклагу с пивом и сверток с бутербродами. Заняв место в строю, пруссак заводил патриотическую песню и ждал только одного - команды, чтобы маршировать, куда укажет начальство... Все заправилы германского мира (от первых курфюрстов и до Гитлера) всегда умело использовали в своих целях это бесподобное умение немцев сплачиваться в колонны и подчиняться приказам свыше. "Германия, куда ж ты идешь, Германия?.." Пангерманизм - предтеча фашизма - при Бисмарке набирал силу. Начиная с пышных кафедр университетов и кончая бедными сельскими школами, в головы немцев усердно вдалбливали: "Величайшие в истории подвиги - немецкие, знаменитые творения резца и кисти - германские, Берлин - красивейший город мира, все великие изобретения - наши, самые лучшие гимнасты - немецкие, наши наука и промышленность - передовые, самые толковые рабочие - немцы. Мы имеем прекрасную армию, с прусским лейтенантом никто не сравнится! Германский офицерский корпус - вот в чем наша главная сила, и поэтому никто в Европе не посмеет с Германией состязаться..." Хотя Бисмарк и заявлял, что Германия "сыта", но сытой он ее не сделал. Кризис лихорадил берлинскую биржу, на фабриках увольняли до половины рабочих, пролетариат объединялся для борьбы, и Мольтке советовал разрубить все невзгоды одним ударом меча - по Франции... Железный канцлер вступал в кризис, как и страна, лежавшая перед ним. Он рассчитывал, что Франция надолго погрязнет в моральном упадке, униженная и ограбленная, но французы так быстро расквитались с контрибуциями, что это Бисмарка потрясло не меньше Парижской коммуны! Франция показала ему наглядно, что в ее народе много здоровой силы и боевого задора. Выплачивая по германским векселям, французы словно бросали веселый вызов судьбе. Петербург открыл новый 1874 год манифестом о введении в стране всеобщей воинской повинности. "Россия, - как сказано в старом циркуляре Горчакова, - сосредоточивалась". А портфель с иностранными делами Франции получил герцог Деказ, сразу же "обворовавший" русского канцлера: "Франция сосредоточивается!" - возвестил Деказ миру. - Неужели, - переживал Бисмарк, - мне так и не удалось законсервировать слабость Франции до тысяча девятисотого года? Необходимо крутое решение... Думай, канцлер, думай! *** Синие вьюги заметали Россию, морозы с ноября держались такие, что даже во рту леденило зубы, и каждый, в ком билось русское сердце, радовался ядреной и здоровой матушке-зиме. Новый год начался неудачно: на Невском, когда лошади вдруг понесли, Горчаков выпал из саней, разбив бок о фонарную тумбу; долго лежал в постели. Оправясь, канцлер вечером посетил Михайловский театр. Обнаженные плечи дам, вырезные жилеты, мундиры и фраки, колоссальные шиньоны, точные английские проборы, парики и лысины, усы и локоны, пенсне и монокли, бороды и бакенбарды, жемчуга и бриллианты, пудра и кольдкремы, - в этом оживленном разнообразии совсем затерялся старикашка канцлер с тугим от крахмала пластроном ослепительной манишки. Давали "Прекрасную Елену", а публика (платившая по 100 рублей за билет) ожидала m-lles Филиппе и Лотар, которые, исполняя песенку о любви, милыми жестами наивно объясняли, что такое любовь... В толпе знатоков слышалось: - Нас ожидает нечто волшебное. Но не лучше ли предъявить публике les cuisses en tricot de m-lle Lotar <