вольде ударом ладони забил клинок в тесные ножны: - Как же повернется история именно двадцать пятого? - Двадцать пятого, - ответил ему Остерман, - Анна Иоанновна станет самодержавной императрицей. - А что вы, барон, для этого сделаете? - Ничего, - усмехнулся Остерман. - Все уже сделано, и добавлять что-либо - только портить... Глава 12 Решено было "в железа" посадить и генерала князя Барятинского, женатого (как и граф Ягужинский) на дочери канцлера Головкина... Барятинский дураком не был и Юстия Липсия читал. Сорок лет генералу было, быка за рога брал и валил. Дымно, пьяно, неистово куролесит гвардия в его доме. - Виват Анна - самодержавная, полновластная!.. Бьются кубки - вдрызг, пропаще. А персидские ковры, из Астрахани хозяином вывезенные, затоптаны, заплеваны... Эх, жги-жги, прожигай, дожигай да подпаливай. - Еще вина! - кричат гости. - Мы гуляем... Много было на Руси пьянок. Но эта - сегодняшняя, в доме князей Барятинских на Моховой улице, - особо памятна. Граф Федька Матвеев глядит кисло, и речи его кислые, похмельные: - Наши отцы и деды царям служили, а холопами себя не считали. Служить царям - честь, а не холопство. И предки наши были не рабы, а друзья самодержцев, помощники им в делах престольных... Разве не так, дворяне? - Не в бровь, а в глаз попал, Федька! - кричат пьяницы. - Чего желают верховные? Чтобы мы им служили? Или народу?.. Вот тогда мы и впрямь станем холопами и обретем бесчестье себе. Но тому не бывать... Наклоняй бочку, подходи, дворяне! Расчерпали бочку, а пустую - вниз, по лестницам. - Еще вина! - кричит Барятинский... Из сеней - топот, гогот, свист, бряцанье шпор. Ввалились граф Алешка Апраксин, братья Соковнины, Бецкой, Гурьев, Херасков да Ванька Булгаков - секретарь полка Преображенского. - О, - закричали, - и здесь пьют? Вся Москва пьет... - Откуда вы? - спросили их. - Мы с Никольской - от князя Черкасского, там тоже дым коромыслом... Что делать-то будем, гвардия? - Бочку видишь? Так чего, дурак, спрашиваешь? Пей вот... В самый угар пьянки пришел степенный Лопухин Степан, муж красавицы Натальи. Лопухин был трезв и набожен. Хотел было к лику святых приложиться, да больно высоко иконы висели - не достать их губами. Тогда шпагу вынул, кончик лезвия поцеловал и шпагой той передал поцелуй молитвенный Николе-угоднику. - Господи, помози... А я, братия, от Феофана! Велел он сказать вам: всех нас двадцать пятого верховные министры станут пороть на Красной площади. - Пороть? С чего бы это? - затужил Ванька Булгаков. - Ас чего Пашку Ягужинского в железах держут? - Он императрице услужить хотел... - Дожили, брат! Уже и царям услужить нельзя! - Хозяин, еще вина нам... Степан Лопухин тишины выждал: - Эй, люди! Старая царица Евдокия плачется: почто смуты пошли? Ей, старухе, того не понять. Духовные особы рангов высоких будут молиться за нас. С нами бог! А в уголку, подалее от пьющих, пристроились тишком сановитые да пожилые. Тут же и Татищев. Ванька Барятинский иногда подбегал к сановным с кружкой, горячо и влажно обдавал гостей хмелем винным. - Чего ждем-то? - шептал. - Нешто кондиции те каменны? Порвем, что шелк... Анна-матка возрадуется! Да возблагодарит нас! Надобно на Никольскую ехать, пущай и там к делу готовятся... - Кому ехать-то? - И все воззрились на Татищева. Василий Никитич ломаться не стал: - Еду! Лошадей дай твоих, князь, чтобы проворнее мне обернуться... Поехал. В доме Алексея Черкасского народ был не так хмелен. Люди рассудительные, штиля старого. Пьют более для прилику, чтобы не сидеть без дела. Здесь и князь Антиох Кантемир похаживает: парик у него до самого копчика, кружева шуршат, ножку в чулке оранжевом отставит, тростью взмахнет - не хочешь, да на него посмотришь. "Ай да князь! - говорили. - Хорош жених..." Вот этих-то двух умников, Татищева да Кантемира, и посадили челобитную Анне писать. Мол, пора самому шляхетству, верховных господ не слушаясь, все проекты рассмотреть по справедливости. Кантемир извлек бумагу из-под кафтана: - И писать не надобно! Еще загодя сочинил я прошение о восприятии Анной-матушкой самодержавия, каким владели ея предки по праву первородному... Подпишем - и дело с концом! Татищев с бумагой, призывающей Анну обрести самодержавие, вернулся на Моховую к Барятинским. - Пишитесь каждый под ней, - сказал. - Дело решающее! Все подписались. Народу немало - за сотню. Глянули на часы: - Батюшки, первый час в ночь перешел... Загулялись! - Не время часы считать, едем разом на Никольскую... Шумно падали в санки. Ехали по снежным переулкам, крича: - Виват Анна.., матка наша! Самодержавная! В доме князя Черкасского увидели бумагу, всю в рукоприкладствах, и пошли гости стрелять перьями. - Самодержавству быть, - сиял Кантемир, счастливый. - А значит, и просвещению быть тоже... - Просветим, - ответили ему, - туды-т их всех и всяко! Черкасский нашептывал заговорщически: - Гвардию не забудьте! Пущай и она челобитье апробует... Два человека, столь разных, до утра разъезжали по гвардейским полкам, собирая рукоприкладства. Матвеев вламывался в спящие казармы, тащил семеновцев с полатей. Булгаков нес за графом чернила и водку: - Эй, Татаринов, подпиши... Или спишь еще? Очухайся, болван. Челобитье тут о принятии самодержавства. Давай пишись скорее... Кантемир же уговаривал гвардейцев возвышенно, пиитически: - Вы, драбанты, покрывшие знамена славой непреходящей, неужели вы укрепляли престол для того токмо, чтобы теперь бросить наследие Петра Великого к ногам честолюбивых олигархов?.. Матвеев с Кантемиром спать эту ночь так и не ложились. Даже в Успенский собор завернули, где у могилы Петра Второго стояли кавалергарды в латах. Дали и им подписать челобитную. Было сообща решено: в среду собираться всем во дворец поодиночке. - А потом - всем скопом! Ринемся и сомнем! *** Угомонилась Москва, только ночные стражи топчутся возле костров, лениво кидают в огонь дровишки краденые, из-под рукавиц поглядывают во тьму. Кремль... Тихо сейчас в палатах. Посреди постели, душной и неопрятной, сидит Дикая герцогиня Мекленбургская, и жестокие мысли о будущем занимают сейчас ее скудное воображение. Вот она встала. Засупонилась в тугой корсет. Трещал полосатый канифас под сильной рукой герцогини. Локти отставив, туфлями шлепая, прошла Екатерина Иоанновна через комнаты сестрицы своей Прасковьи. В потемках налетела на латы кирасирские, в тишине дворца задребезжало "самоварное" золото доспехов. - У, дьявол! - заругалась. - Иван Ильич, чего амуницию свою раскидал? Чуть ноги не поломала... Под образом теплилась лампадка. Две головы на подушке рядом: генерала Дмитриева-Мамонова и сестрицы. - Чего шумишь, царевна? - строго спросил генерал свояченицу. - Караулы-то сменили? Не знаешь ли? - То Салтыкова забота.., он наверху! Екатерина Иоанновна пошла прочь. Ударом ладоней (резкая!) распахнула двери детской опочивальни. А там, затиснутая в ворох засаленных горностаев и соболей, спала девочка - ее дочь. Елизавета Екатерина Христина, по отцу принцесса Мекленбург-Шверинская, которую вывезла мать в Россию, когда от тумаков мужа из Европы на родину бежала, спасаясь... Дикая выдернула девочку из постели, и та спросонок - в рев. Екатерина Иоанновна встряхнула ее над собой. - Не реви, а то размотаю и расшибу об стенку! - сказала по-русски герцогиня-мать принцессе-дочери. Девочка затихла. Держа ее на руках, прошла Екатерина Иоанновна в покои императрицы. Анна Иоанновна еще не спала, расчесывала длинные и густые волосы. - А чего не почиваешь, сестрица? - спросила Анна. Екатерина Иоанновна посадила дочь на колени императрицы. - Не спим вот.., обе! - соврала. - Все о тебе тревожимся. Как быть-то далее? Не знаешь ли - сменили караулы или нет? - Семен Андреевич спроворит. Чай, мы с ним родня не дальняя. А на кого еще ныне мне положиться? Все продадут меня, а капитан Людвиг Альбрехт - никогда. Говорить-то что будешь, сестрица? - Буду, - решилась Дикая герцогиня. - Ты на сородичей, Аннушка, не надейся. Эвон у Парашки в постели бугай лежит. Я ему: "Иван Ильич да Иван Ильич", а он рожу воротит... Ведомо ли тебе, что генерал сей тоже кондиции тебе внасильничал? Твои права монарший, только волю ему дай, он топором обтесать готов! Анна Иоанновна отвечала сестре - огорченно: - Тут, на Москве, все плевелы противу самодержавия сеют. Екатерина Иоанновна на свою дочь показала: - Ну, решай, сестра: что с этой девкой делать станем? Мала еще, а решать за нее уже сейчас надобно... Все мы не вечны, сестрица! Вот и думай: кому после тебя на престоле русском сидеть? Кто после тебя Русью править будет?.. Анна Иоанновна движением плеч забросила волосы за спину: - Обсуши язык свой, сестрица! Я сама-то ишо престола под собой не учуяла. А ты мне уже наследников подсовываешь... Сестры (большие, толстые, черноглазые, конопатые от оспы) сидели в потемках палат, словно сычи. А с ними девочка - Екатерина Елизавета Христина, принцесса Мекленбург-Шверинская... - С таким-то именем, как у нее, - продолжала Анна Иоанновна, - как посадить ее на престол российский? - Не мудри, сестра! - отвечала ей Дикая. - Имя лютеранское можно отринуть. А назвать ее - Анной в честь тебя, сестричка. Коли отца ее, изверга моего, Карлом Леопольдом звали, так мы и выберем, что любо: Карловна или Леопольдовна... Пусть она будет у нас Анной Леопольдовной! Петровский же корень на Руси вконец извести надобно, дабы и духу его не стало. Лизку, чтобы с солдатами не блудила, в монастырь запечатать. А кильский чертушка кажинный день, говорят, розгами объедается: голштинцы из него идиота сделают. А быть над Русью нам - от царя Иоанна себя ведущим... То-то оно и хорошо всем нам будет, сестрица! Императрица руками, словно мельница крыльями, замахала: - Да погоди, погоди... Не мучь хоть ты меня! Сама не знаю, как на престол сесть. Изнылася... - Порви, - внушала сестра. - Кондиции возьми как-нибудь да тресни их пополам, да в печку-то кинь... Громыхнуло что-то от лестниц, залязгали штыки. Сестры стали креститься, радуясь, что Салтыков сменяет караулы во дворце... В эту ночь Екатерина Иоанновна спать уже не ложилась. Наполнила пузырек чернилами, опустила его в кисет, и тот кисет, вроде табачницы, сбоку платья привесила. Сунула потом за лиф платья горстку перьев, уже заточенных, и грузно плюхнулась в кресла. Глядела в окно. Там снежило. И полыхали костры. ", *** Сержант Алексей Шубин разбросал перед собой кости: - Метнем еще? Али прискучило, Ваня? Балакирев зевал - широко и протяжно. Темнели во рту впадины: в зубах убыток имел немалый. За шутовство прежнее повыбивали ему передние зубы вельможи. А коренной клык сам его величество Петр Первый высочадше соизволили клещами изъять. Просто так - для интересу (ради науки). - Ну, мечи, Алешка, - сказал Балакирев. - Один черт! Коли псу делать нечего, так он под хвостом у себя нализывает... - Стой! - И Шубин ухо навострил. - Кажись, идут сюда. Дверь выбили. На пороге стоял капитан фон Альбрехт. - Прочь! - гаркнул. Взззз... - пропели две шпаги, выхваченные из ножен. Но за плечом фон Альбрехта мотался длинный парик Салтыкова: - По приказу ея императорского величества, караул ваш имеет быть сменен... Сложи кости, и - прочь! Балакирев шпагу - бряк, Шубин - бряк. И - вышли... В метельных полосах кружился хоровод войск. Шли роты. Сверкали латы кавалергардии, заиндевелые с мороза. Костры едва пробивали мрак, и было жутко в кремлевских дворах. Анна Иоанновна глазами-жуками пересчитывала солдат. Сбилась со счету и возрадовалась. Капитан Людвиг Альбрехт салют ей учинил палашом. Замер. С мороза оттаяли прикладные усы капитана и упали на пол, - лицо сразу сделалось молодым. - Вокруг тронной залы людей ставь самых верных мне, - велела ему Анна. - Что ни дверь, то солдат. На переходах да лестницах - по офицеру! И твоя голова в ответе, коли что не так. А завтра.., озолочу тебя! - И все это повторила еще по-немецки, чтобы фон Альбрехта проняло сознание долга насквозь, до костей... И ушла к себе, кутаясь в шубейку. Волочился за нею длинный трен платья. Стреляли из углов дровами неугасимые печи. Среди караула похаживал Семен Андреевич Салтыков, порыкивая-: - Конфузу не бойся! Багинеты примкни! Слушай... С длинными кочергами носились по теремам, словно дьяволы, царские истопники. Им-то - что? Лишь бы печи не гасли, да царица не мерзла. А по камням древним, кремлевским - ботфорты: цок-цок, цок-цок. Замер солдат. Прямо на него шагал капитан фон Альбрехт. Оглядел издали - каков служивый? Как ему стоится? - И трость капитана из черного эбена ударила солдата по коленям. - Фронт! Артикул... Фу-фу, швинья... И снова - цок-цок, цок-цок - ушел во тьму по камням кремлевским. И тут стало понемногу светать над Москвой-рекою... Наплывал из Сибири новый день на Россию: быть или не быть? Глава 13 В сей день Августа наша свергла долг ложный, Растерзавши на себе хирограф подложный. Бойся самодержавной, прелестниче Анны... Феофан Прокопович Условленно было заранее - сходиться поодиночке. Ждать князя Черкасского, а потом - лавиной, прямо к престолу, звать Анну Иоанновну на разговор прямой и открытый... Под плащами офицеров тускло блестели кирасы и панцири: в драке, ежели что случись, это первое от шпаг бережение. В пистолях - пули здоровущие, выстрели - медведя свалишь... Верховный совет уже заседал спозаранку. Вчера министры свой последний указ подписали: арапу Абраму Ганнибалу быть майором в гарнизе Тобольской (не знали, что Ганнибал давно удрал из Сибири, ныне пригрет в Питере подле Миниха). Прибыли первые курьеры, и у них Степанов выведал, что на Москве не все в согласии. Правитель дел растерялся: - Господа высокие министры, дворец окружен, шляхетство, генералитет и гвардия сбираются в аудиенц-каморе. Как понимать тот сбор - не ведаю... Дмитрий Михайлович глянул на фельдмаршалов. - Василий Владимирыч, - сказал Долгорукому, - и ты, Миша, - сказал брату своему, - где жезлы-то ваши? Коли что, так бейте крикунов прямо по головам... А там разберемся! И все поднялись. - Надо ехать и нам... Явимся с честью! Пошли, Лукич... Кремлевский дворец был уже переполнен <Количество сторонников самодержавия, собравшихся в Кремлевском дворце, источники определяют по-разному: от 150 до 800 человек; некоторые говорят, что их было более 1000.>, и блеснул перед фельдмаршалами отточенный палаш капитана Альбрехта. - Кто тебя ставил в караул, шмерц? - спросил Долгорукий. Клинок отринулся вниз - плотно прилег к ботфорту: - Ставлен по приказу Салтыкова! - Ах, язви вас в душу... Где Салтыков, дышло в рот ему! Но бестрепетно глядели из-под буклей парика глаза Салтыкова: - Караул сменен по приказу ея императорского величества. Я исполнил лишь волю монаршую... Фельдмаршалы разом опустили жезлы, и мутно источилось слезой крупною бельмо петровского ветерана. - Ну, Мишка, - сказал Голицыну князь Василий Владимирович, - кажись, обшептали нас за ночь... Готовься к смерти отныне. К смерти подлой и худущей! Хорошо, что мы, старики, свое отжили! *** Выбежали два арапа в чалмах и растворили двери высокие. Захрустело вокруг - то трещали роброны жесткого "трухмального" платья. Боками колыхаясь, шла императрица. - Виват Анна! - кричала гвардия, ее завидев. Корона на голове - крохотная, с кулачок. В пальцах - платочек черный (траурный, в знак печали по Петру II). А за нею - Дикая герцогиня, гневная и толстомясая. За ними - и статс-дамы двигались чинно: Остерманша, Авдотья Чернышева, Наташка Лопухина и прочие. Стихло все разом, будто покойник объявился, и тут Анна Иоанновна стала кланяться собранию. Но не шибко кланялась - лишь приседала, чтобы корона с головы не скатилась. - Для блага моих подданных, - начала густейшим басом, - соизволю я ныне трактовать характеры мнений ваших, дабы лучше мне управляться с империей, богом мне врученной по древнему завету предков моих благородных. Сказала и села. Кантемир отогнул парик над ухом Черкасского - задышал под букли, что-то страстно доказывая. Анна Иоанновна "престрашным зраком" своим подозвала Черепаху к себе. Но тут князь Дмитрий Голицын велел верховникам: - Идем и мы.., к престолу! Министры встали по бокам от императрицы. Теперь, с высоты царского места, они видели весь зал. Прямо на них (прямо на Анну!) двигался Черкасский, култыхаясь на толстых ногах. Вот он склонился перед Анной, коснувшись паркета буклями парика. - Ваше величество, - заговорил от земли, - удостойте нас принятием всеподданнейшей челобитной. Фельдмаршал Трубецкой, чти! Князь Трубецкой рот разинул и забубнил: - Все-се-се-се.., пре-пре-пре-пре... Анна Иоанновна величественно кивнула. Догадалась и сама: всемилостивейшая она и пресветлейшая (Трубецкой не мог читать - заикался). Татищев перенял от него челобитную. "...изволили, - читал он внятно, - представленные от Верховного совета пункты подписать, за которые всенижайше-рабски благодарствуем... Однако же, всемилостивейшая государыня, в некоторых обстоятельствах тех пунктов находятся сумнительства такие, что большая часть народа состоит в страхе предбудущего беспокойства..." Кто-то из толпы, не выдержав, кинулся к дверям. Но двери тут же громко бухнули с разлету, уже запертые, и блеснули штыки: - Назад! Ружья заряжены, а выпущать не велено! Верховники переглянулись: ловушка. Татищев читал - все громче и громче. И гнулась спина его - все ниже и ниже. И поднималась Анна - все выше и выше... Но что это? Опять обман? Она ожидала призыва к полному самодержавию, а вместо этого.., затеи какие-то! Татищев кончил чтение и добавил от себя: - Порадуй же нас, великая государыня, согласием своим. Опять проекты! Анна чуть не зарыдала в отчаянии. И вздохнули за ее спиной верховные: пока не страшно. - Обсудим, - успокоенно сказал Голицын Татищеву. - И кондиции митавские совокупим с проектами московскими... Так и будет! Растопыренными пальцами Анна закрыла лицо. И вдруг - из толпы кавалергардов - рвануло воплями: - Животы верховным затейщикам вспороть! - Кости переломаем! - Да здравствует самодержавие! Были - наперекор - и другие голоса, предерзостные: - Самодержавью не бывать... Хватит! Попили крови... - Воли нам, воли... Доколе мучиться? Фельдмаршалы подняли жезлы, тускло сверкнувшие. - Тихо! - И с улыбкой вышел вперед Василий Лукич. - С соизволения государыни, мы ныне же, не умытничая, все обсудим... Но гвардейцы падали ниц перед Анной, мундиры на себе разрывая: - Хотим по-прежнему... Чтобы как раньше было! - Тиранствуй над нами, матушка! Казни, мучай... "Вот подлое рабство где..." - И князь Голицын на Черкасского обрушился с высоты места царского: - Твои ковы холопьи?.. - В окно их! - ревели залы. - На плаху класть... И тогда Черкасский взбодрился. - Не вы ли, - пригрозил он министрам, - уверили государыню, что кондиции ваши скорпионские с общего ведома составлены? Но вы без нашего согласья всучили их на Митаве, воровски и тихо... Никитич, чего рот открыл? Ударь челобитной!.. Татищев тянул челобитную к Анне, а верховники рвали ее к себе. Тогда императрица - хвать бумагу, и все притихло. Драки у подножия престола не получилось. - Ваше величество, - надвинулся на Анну "дракон" Василий Лукич, - проследуем в место тихое, дабы все решить сразу... Анна заколебалась: в кабинетах-то ее обдурят как миленькую. Дадут ей там хлебнуть с шила патоки. А не пойти - как? И вдруг раздался ужасный вой - родной, сестрицын, Измайловский: - Нет! Не время рассуждать ныне... Кончать надо! Глаза выкатив, Екатерина Мекленбургская забежала перед Анной. Руку за лиф сунула - вот и перья. Платье на себе без стыда задрала - вот и чернила. Зубами выхватила затычку из пузырька, перо обмакнула: - Пиши, сестрица! Чего ждешь? Пиши немедля... Меня слушай! Дмитрий Михайлович Голицын хотел отпугнуть ее. - Без нашего ведома, - сказал, - того не будет... Но рухнула Мекленбургская перед бывшей Курляндской - две герцогини, сестра перед сестрой - на колени. - Я в ответе! - орала Дикая. - Пиши-и... Я первая подохну на штыках, пусть... А ты - пиши-и-и... Не бойся! Брызнув чернилами, перо царапнуло по челобитью. "Учинить по сему", - написала Анна и сразу будто выросла: - Вовлекли меня в дела бумажные, так расхлебывайте... Никто живым отсюда не выйдет, пока к согласию конечному не придем! Семен Андреевич, - велела Салтыкову, - ты распорядись. Чую, что здесь небезопасна я! Где капитан фон Альбрехт? Охраняйте мою особу строже от покушений. - И с улыбкой царица повернулась к верховным министрам: - Прошу откушать со мною. Время восприять от стола по-божески... Уж не побрезгуйте! Приглашение к монаршему столу - всегда милость. Но, попав за царский стол, не встанешь. Пока тебя не отпустят - сиди, гость милый. Это был арест верховников, наложенный на них императорской милостью. Двери приперты. Штыки, пули, латы... А за спиной Анны - звероподобный Людвиг фон Альбрехт. *** Офицеры шпаг своих в ножны уже не вкладывали. - Не бывать тому, - волновались, - чтобы Анне законы предписывали. Хотим ее самодержавной, по примеру предков... И квохтали по углам статс-дамы, ревела Дикая: - Довольно словоерничать! Пора кончать... Кого-то уже били на лестницах - тяжко, кроваво, до смерти. - Долой верховных, а быть Сенату, как при Петре! В шляхетстве наскоро обминали последние споры: - Как возблагодарить государыню за все ее милости к нам? - Вернуть ей то, что похищено верховниками! Мурза Григорий Юсупов ослабел: - Самодержавие? Опять куртизаны? Мне уже тяжко унижаться... Я стар! И не затем привел сюда войска... Похаживал генерал князь Ванька Барятинский, порыгивал: - Благодарить надо, это верно... Адрес писать бы нам! Князь Черкасский тянул за собой Кантемира. - Во, во! - взывал. - У князя Антиоха о восприятии самодержавия челобитная еще загодя писана. А более ничего и не надобно! Матюшкин руками махал: - Так зачем пришли сюда? Или кондиции согласовать с проектами? - Или опять истукана монаршего себе на спину взваливать? Его грохнули об стенку: - Молчи, пока цел. В окно пустим - ногами кверху, а башкой вниз! И мотало от толпы к толпе графа Матвеева: - Рви все проекты! Ничего не нужно - только самовластье! - Доколе болтать-то? - кричала Дикая. - Решайтесь же... - Потерпи, матушка. Сейчас.., пусть только выйдут! Головы ссечем палашами - и делу конец! Кантемир тряхнул головой, рассыпая по плечам завитые букли, облачком вспылила над ним розовая парижская пудра: - К чему лютость? В век просвещенный, век осьмнадцатый... - Кончайте все сразу! - ревела Дикая герцогиня. - Хоть кровью, но - кончайте... Святость всегда кровью омыта! Пихаясь локтями, из ревущей толпы выдрался Семен Салтыков, выбил ногой двери в обеденные палаты: - Государыня! Уже порешили. Изволь выйти. Поднялась из-за стола Анна - встали и верховники. - Вот и финита, - сказал Голицын, салфетку скомкав. Анна Иоанновна вышла в аудиенц-камору, ее оглушило криком: - Будь самодержавной, матушка.., будь в радость нам! И тогда она стала кланяться, а из-под локтя своего высматривала: где верховники? Идут за ней или уже скрылись? - Поближе ко мне, милые, - говорила, - рядком да ладком... Ныне же, как вы и хотели, все уладим и порешим. Блестели острые жала шпаг, воздетые перед нею: - Скажи, государыня, одно слово, и головы злодеев, власть у тебя отнявших, к твоим ногам сейчас сложим! Кантемир, изящно позируя, уже начал читать свое сочинение: "...в знак нашего благодарства, просим всемилостивейше принять самодержство таково, каково ваши славные предки достохвальные имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного совета пункты у н и ч тожить!" - Рви, матушка! - призывали. - Раздирай их... Анна Иоанновна величаво обернулась к министрам. - Что делать мне? - прищурилась. - Вы слышите? - Раздери их, сестрица, - вопила Екатерина Иоанновна. И тогда Анна, силу почуяв, начала актерствовать. - Ума не приложу, - сказала, по бокам себя хлопнув, - каково быть мне? Народ просит рвать кондиции те. А оне мной уже апробованы... Нешто ж я смею переступить через слово свое высокое - слово государево? От дверей - над головами шляхетства - уже плыли к ней листы кондиций. За окнами дворца плеснуло солнечно, и Голицын вперед шагнул, подхватил бумаги. "Ради чего жил, надеялся... Прощай!" - Вот они, ваше величество, - и сам протянул их Анне. Стало тихо-тихо.., медленно сочилось за окнами солнце. - Василий Лукич, - спросила Анна, - стало быть, ты обманул меня тогда на Митаве? Кондиции те твое мнение, а не народное? Кто-то навзрыд рыдал - в углу, за печками, избитый... - Рви! - снова взвизгнула Дикая герцогиня. Треснула бумага наискосок - и кондиций не стало. - А буду я вашей матерью! - проорала Анна Иоанновна сипло. - Изолью на Русь и народ свои монарший милости... - Обернулась к гвардии. - Вам, заступники мои, спасибо царское. Вы мне словно тюрьму отворили: теперича я свободна - что хочу, то и делаю! "А это что? Проект Татищева? Дурак..." - И локтем Анна Иоанновна спихнула все проекты наземь. Спросила: - Где канцлер?.. Гаврила Иваныч, оповести всех министров иноземных, что я приняла с а м одер ж с т в о... Да графа Ягужинского из узилища тайного, яко слугу моего верного, выпустить немедля... Фельдмаршал! - повернулась она к Долгорукому. - Ты арестовал графа, теперь сам и верни ему шпагу. Хлопнула в ладоши - высоко замер хлопок под сводами: - Быть иллюминации на Москве, и народу за меня радоваться! Настежь раскрылись двери. Толпа раздалась. Не в колясочке, не в подушках, а своими ногами - бодренько! - шагал Остерман. - Великая государыня! - и упал перед престолом. Анна не выдержала - пустила слезу. - Великий Остерман! - отвечала с чувством. *** Но толпа расступилась снова, когда пошел прочь князь Голицын. Уже от лестницы, от дверей, уходя, он сказал слова вещие: - Пир был готов, но званые гости оказались недостойны его. Я знаю, что стану жертвою этого пира. Так и быть: за отечество пострадаю. Но те, кто заставил меня сейчас плакать, те будут плакать долее моего... Это был голос сердечный, от слез влажный. Все промолчали. И была вечером пышная иллюминация над Москвой, а барон Габихсталь, немец ученый, давал гостям пояснения с латыни: - Сей потешный пируэт огня означает: Анна схватила скипетр самодержавия, зажгла светильник, повымела чертог свой и обрела драхму мудрости. Теперь, друзья и соседи, поздравляйте ее! Но к полуночи наполнились небеса зловещим сиянием. Дивные огни закружились над Москвой, и стало страшно. Иллюминация никак не могла победить причудливых сполохов. Полярное сияние, столь редкое в широтах московских, развернулось над Москвою именно в этот день... И кричал Феофан Прокопович о чуде: - Не бойся, народ. Сама благодать снисходит с небес, воззря на, кротость и милосердие государыни Дины Иоанновны... И напрасно толковал на улицах народу ученый Татищев; - Сие не знамение свыше, а натура стран падярных - Aurora bolearis! Сияние таково из селитренных восхождений происходит, и в странах нордских его столь часто видят, что никто не боится... Но русский народ не верил - ни Феофану, ни Татищеву. Ни попам, ни ученым. Сердце народное - Москва - чуяло беду горькую за всю Россию. - Беда нам, беда! - волновались на улицах. - Быть крови великой... Выбрали дворяне царицу не нашу, а каку-то курвянскую! *** Рвали кони в пустоту ночи, звонко и безмятежно стыли леса. Самодержавие победило, и Бирен мчался на Москву. Рядом съежилась горбунья-жена, да сверкали из глубин возка глаза митавского ростовщика Лейбы Либмана. - Гони, гони! - торопился Бирен. - Скорей, скорей... В звоне колоколов наплывала на них утренняя Москва. ЭПИЛОГ А пока вельможи на Москве спорили и бумаги писали - "В Рязани при воеводе подъячий нерехтец Крякутной фурвин зделал как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сзделал петлю. Сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы, и после ударила его о колокольню. Но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, он ушел на Москву, и хотели его закопать живого в землю или сжечь". ЛЕТОПИСЬ ТРЕТЬЯ "ИМПЕРАТРИКС" Да здравствует днесь императрице Анна, На престол седша увенчанна... Восприимем с радости полные стаканы, Восплещем громко и руками, Заскачем весело ногами Мы - верные гражданы! Песнь сочиненна в Гамбурге Тредиаковским (1730) Глава 1 Только было собрался Иоганн Эйхлер пофлейтировать - тут и начались страхи его. Вперли дюжие мужики бюро дубовое, железом крепленное. Треснули паркеты под тяжелиною. - На что мне стол? - удивился Эйхлер. Но вошел следом Розенберг, а за ним кузнец волочил цепь. Покороче той, которою был Эйхлер прикован когда-то к постели лысой старухи графини. Да пошире, да пострашнее! - Секретов не ведаю, - отбрыкивался Эйхлер. - Я человек свободный, в чине титулярном... Не губите меня! - Счастье имеет различные пути, - учтиво отвечал ему Розенберг. - Смиритесь, и быть вам после в чине коллежском... Холодное железо обхватило лодыжку музыканта. Протянулась цепь от Эйхлера к столу: теперь далеко не разгуляешься. - Зачем в ковы берут? - убивался Иогашка, катаясь по полу. - Не опасен я! Что знал о Долгоруких - все уже выдал. А коли еще вспомню, так донесу обо всем, не таясь... А кузнец знай себе ухал молотом. Плющилось ржавое железо, в кольце сжалась нога. Задвинули под кровать Эйхлеру парашку, чтобы не имел нужды человек, и Розенберг потрепал несчастного парня по плечу дружелюбно. - Белено, - объявил, - носить вам еду от стола вице-канцлера. А вина и пива подавать, сколько желательно... Розенберг доложил Остерману, что Эйхлер сидит на цепи. - Вот и хорошо, - резво поднялся Остерман. - Поезжайте ныне к имперскому послу, графу Вратиславу, и скажите от моего имени, что у меня все готово... Сегодня же я буду иметь важный разговор с императрицей - о Сенате! о Кабинете! *** Близился день коронации, а к нему - загодя - на колокольне Ивана Великого ставили баки с вином, красным и белым, откуда на Красную площадь трубы протянули к двум фонтанам. С такой страшной высоты напор вина будет силен - забрызжет вино ключом! Анна Иоанновна просила показать короны прежние - не понравились они ей, и князю Одоевскому, хранителю палаты Оружейной, сказала: - Ты, князь Василь Юрьич, обстарайся.., утешь меня, вдовицу горькую! Желательно мне алмазов более, блеску бы! Уж порадуй... Всего собрали 2579 бриллиантов и 28 громадных самоцветов, - не было короны богаче, чем корона Анны Иоанновны! А на Дворе монетном Татищев начеканил впрок несколько мешков с жетонами памятными - из серебра и золота, дабы одаривать ими верноподданных. До коронации же Анна Иоанновна по такой моде ходила: шлафрок на ней был ярко-голубой или светло-зеленый, а голову она красным платком повязывала, на манер бабы крестьянской. Стирать ничего не давала: коли засалится - выбрасывала (охотники найдутся: подберут живо). В апартаментах были ковры и шкуры на полу разложены. Анна Иоанновна полежит, бывало, помечтает и снова ходит... Двери она перед собой кулаками раскрывала (так удобнее)... Разлетелись двери во фрейлинскую. - Ну, девки, - сказала, - молчать вам не след.., пойте! Тоненько завела княжна Черкасская (невеста Кантемира), ладком подхватили чернавки Ягужинские и прочие: Буду приносить жалобу на тех, Кто меня лишил веселостей тех... Выдали замуж, бедну, за того - Всегда не хотела слышать про него. Было бы с него счастие с того, Ежели б плевати мне всегда на него... Анна Иоанновна похаживала, подбоченясь, табакеркой в руках поигрывая, когда сказали ей, что Остерман внизу топчется. - Андрея Иваныча допускать до моей особы всегда! Уже прослышано было, что Бирен ничего черного не любит. Вице-канцлер решил угодить императрице: был он сейчас в кафтане бледно-розовом, скрипела тонкая парча, переливаясь муаром, а кривые ноги Остермана облегали чулки цвета фиолетового. - Будем говорить душевно, открыто, - начала Анна. - Ведаешь, сколь злодеев противу меня объявилось? И власть монаршую, будто овцу погану, остричь желали... Что делать-то с ними надо? Кого сначала травить - Долгоруких или Голицыных? Остерман такого вопроса давно ждал: - Великая государыня, под Долгорукими яма не нами вырыта, с них и следует начинать. Но вот Голицыных покамест возвысить надобно, дабы, поднимая одно семейство, другое уронить способнее! - Дав уме ли ты? - всплеснула Анна руками. - Дмитрий-то Голицын есть злодей мой главный. Топор по шее его плачет! - Время топора не пришло. По коронации вам, государыня, еще милости оказать следует. И сильны Голицыны в общенародье, как люди грамотные, за то их и Петр Великий жаловал, не любя... - А фамилия Долгоруких шатка, - поразмыслила Анна. - Кажись, спихнуть-то их нам и нетрудно станется? - Однако, - придержал ее Остерман, - невеста государя покойного, княжна Екатерина Долгорукая, брюхата от царя ходит. Утроба пакостная носит в себе претендента на престол российской... - Блументросту скажу! - зарычала Анна Иоанновна. - Пусть вытравит из нее семя Петрово, семя охальное.. Блудница она! - Но, - закончил Остерман тихо, - покуда Долгорукая плода не произведет, трогать ее фамилию неудобно... Выждем! Анна Иоанновна села на постель. Тяжко обдумывала. - Волю взяли, - заговорила, - бумаги писать. Эвон, все так и кинулись на перья, проектов всех теперь на возу не увезти... С Сенатом-то, - спросила, - как быть? Просило меня шляхетство, чтобы сенаторство в двадцать одну персону иметь... Куды их столько? - Ваше величество, Сенат непременно надобен. - А верховных министров - куды деть? - В Сенат! - отвечал Остерман... - Ой, не мудри, Андрей Иваныч! Выскажись, как на духу. Остерман чуточку улыбнулся - с лаской: - Сенату быть, но лучше бы.., не быть! Коллегиальное правление, матушка, тем и невыгодно, что при нем всегда противные и разные мнения бывают. А для власти самодержавной необходимо лишь одно мнение - ваше! Единоличная сатрапия всего удобнее, лишь доверенные персоны должны замыслы монарха своего ведать. - То дельно говоришь, Андрей Иваныч! А... Сенат? - Сенат можно создать, как и просило шляхетство. Но дел важных сенаторам не давать, дабы несогласий заранее избегнуть. - А кто же тогда Россией управлять будет? От чтения бумажного я временами в меланхолию впадаю жестокую, справлюсь ли? И тогда Остерман, побледнев, разом облокотился на стол: - Кабинет вашего императорского величества, - сказал он. Анна с постели соскочила, разрыла пуховые подушки кулаками. - Думаешь ли? - спросила. - Кабинет сей опять Верховным советом обернется! Опять кондиции каки-либо изобретут в пагубу мне! - Никогда этого не случится, ежели доверите Кабинет персоне, уже не раз доказавшей вашему величеству свою нижайшую преданность... Остерман только пальцем на себя не показал, но было ясно, чего он домогается, и царица его желания разгадала... - И ладно, коли так, - приободрилась Анна. - Дела сами к рукам твоим липнут, Андрей Иваныч... Ты уж не дай мне пропасть. А есть ли у тебя человечишка верный, дабы он канцелярию мою тайную берег, яко глаз свой? - Ваше величество, - снова кланялся Остерман, переливаясь муаром одежд, - коли человек к делам тайным цепью прикован, то поневоле становится верным. А тайно содеянное - тайно и осудится! Велите лишь - и все исполнится по воле вашей... - Постой, - спохватилась Анна. - А может, в Кабинет моего величества Ягужинского подсадить? Верен и пострадал за нас! - Шумлив больно, - поморщился Остерман. - Тогда его в генерал-прокуроры вывесть, пущай над Сенатом глаз свой острит... Око-то у него зрячее! - Воля ваша, - ответил Остерман. - Но самобытных людей не жалую и вам советую их беречься. Сами ведаете, государыня, каково некрасиво, ежели полк солдат в ранжире одинаков, а един солдат выше всех на голову... Зачем благообразие нарушать? Остерман ушел, замолкли за стеной фрейлины, пением утомленные. Анна Иоанновна вышла к ним и отвесила каждой по оплеухе. Заплакали тут девки ранга фрейлинского: - Да мы более кантов не знаем... Всю тетрадку вам спели! Тогда Анна Иоанновна распорядилась: - Теи песни, в которых про чувствия нежные поется, разучить вам новые. Чтобы пели вы неустанно! Да и рукам вашим работу дать надо. Эй, где Юшкова? Раздать пряжу девкам: пусть поют и прядут, чтобы хлеб мой недаром трескали... *** Верховный тайный совет уничтожили, а Сенат - это маховое колесо империи - со скрипом провернулось... Секретарем же в Сенате стал Иван Кирилович Кирилов, грамотей и атласов составитель, человек в дальние страны влюбленный, о путях в Индию мечтающий. Водрузил он на столе "Зерцало", и в Грановитой палате воссели (не выбранные, а назначенные) лютейшие враги: бойцы за самодержавие и ярые противники его. Сидели они сейчас, глазами к драке примериваясь, а на них из-под зеленого козырка зорко посматривал Остерман: "Ну-ну! Кто кого?.." Еще и дел не начали, как пошло поминание обид прежних, подковыки да затыки, шпынянье и ругань. Поднялся канцлер Головкин, долго крестился на киоты: - Учнем, господа высокий Сенат, с помощью божией. За первое изволила ея величество указать нам о благочестивом содержании православный веры и прочая, что касается до церкви святой, и станем мы за то благодарить ея императорское величество... Старик Дмитрий Михайлович Голицын глаза ладонью закрыл, будто молясь безгласно, а про себя думал: "Вот оно, началось... Усердствуя в делах церковных, желает Анна глаза нам замазать, чтобы мы Бирена не замечали!" Тут канцлер велел Кирилову часы песочные перевернуть, чтобы отсчитать по часам время "для мысли". Голицын смотрел, как тихо и равнодушно сеется песок под стеклом, и думал: "Страну экономически подъять надобно, а дела церковные единым росчерком повершить можно... Неужто мне, мужу зрелому, баловством этим заниматься?" И неожиданно встал. - Пойду, - сказал. - Домой съеду.., неможется мне! В спину ему дребезжаще прозвучали слова Остермана: - Не желаешь ты, князь, государыне услужить нашей... Уехал. Остальные сидели и думали. О делах молитвенных. О возобновлении крестных ходов по губерниям. О том, чтобы за колдовство людишек огнем жечь и прочее. Прошло полчаса... - Песок весь! - доложил Кирилов. - Кончай мыслить! Явилась однажды в Сенат и Анна Иоанновна, ей реестр дел зачитали вслух, а она прослушала. И велела тот реестр к себе "наверх" отнести, и тогда рассмотрит. За что сенаторы с мест своих вставали и благодарили покорнейше. И вдруг Анна Иоанновна воззрилась на Василия Лукича Долгорукого зраком престрашным. Попался, дракон стар