, которая утверждала, что все дело в человеческой жадности и
неумении, в неуважении друг к другу, к природе и звериному населению земли и
моря.
     Эти рассуждения  больной старухи вызывали только усмешку у измученных и
изголодавшихся людей, знавших, что нерпа  никогда сама  не идет к охотнику и
птицы не ищут сетей, чтобы запутаться в них на радость ловцам.
     Удача шла к тем, кто, не щадя себя, проводил дни и ночи на льду.
     С уходом ледового припая стало полегче.
     Люди  охотились  на  больших  байдарах,  подкарауливали  моржей  на  их
привычных  путях,  когда  они  стаями  шли  через  пролив  из южного  моря в
северное. Охотники настигали их здесь, гарпунили и  приволакивали к  берегу,
где уже ждали женщины с остро отточенными ножами.
     Пылали костры в ярангах, и дух вареного  мяса распространялся  по всему
селению,  радуя  сердца  людей, рождая на  досуге веселые песни,  в  которых
прославлялась  мужская  доблесть Армагиргина, человека, который бросил вызов
всему сущему.
     Люди отъедались за зиму. Не только нерпичьим и моржовым мясом. Открыли,
что и птичьи яйца  необыкновенно вкусны,  да  и сами птицы тоже -- их  можно
было сгребать большими сетями, сплетенными из оленьих жил.
     В  тихие  вечера  ловили острогами сонных рыб, плывущих по  мелководью,
отправлялись  за  голубыми  цветочками, смешивали  их  с  нерпичьим  жиром и
лакомились этой  необыкновенно  вкусной едой. Старались  перепробовать  все,
вознаграждая  себя за долгие месяцы голода.  На моржовых крышах раскладывали
ребра лахтаков и нерп, и,  когда мясо высыхало и чернело и на нем появлялись
белые пятнышки  личинок,  считалось, что оно  как  раз поспело.  В  укромных
теплых  местах держали  нерпичьи ласты,  потом  снимали с  них  кожу, словно
перчатки, и острым ножом резали на мелкие  куски мякоть, которая обретала от
долгого   пребывания  в   теплом  месте  необыкновенно  острый  вкус,  будто
начинялась массой невидимых жалящих иголок.
     Еда  стала  не   просто  способом  восстановить  истраченные   силы,  а
наслаждением,  насыщением  с  изощренным  удовольствием.   Кто-то  догадался
начинить очищенные моржовые  кишки кусками сердца, печени, легкого, утробным
жиром и все это сварить на медленном огне... Так появилось и это лакомство у
жителей Галечной косы, охваченных жаждой утонченного насыщения.
     Да, люди ели, и  ели неплохо,  может быть, даже  лучше, чем  в прежние,
славящиеся  изобилием,  годы.   Но  за  нынешним  насыщением   чувствовалась
неуверенность, какая-то жадная поспешность и стремление набить свою утробу.
     Поедали все, что добывали. Но  запаса не могли сделать. Когда наступали
ненастные дни, сначала съедали немногое,  что  оставалось, потом принимались
за рыбную  ловлю,  а  потом  и вовсе  подтягивали  потуже  пояса,  терпеливо
дожидаясь, пока  утихнет  ветер и  можно будет выйти в  море  за  проходящим
моржовым стадом.
     Вода у берегов Галечной косы больше не кишела зверьем, как недавно,  не
торчали столбиками любопытные головки  нерп,  лахтаков, не резвились птицы и
не  купались  в прибрежнем  прибое  моржи.  Все это  куда-то  ушло,  уплыло,
улетело. Конечно, и раньше бывали скудные времена, но не такие,  как  в этот
год.  Словно  звери каким-то  образом  разузнали  о  ненасытности приморских
жителей и поспешили в другие места. А ненасытность и впрямь была такая, что,
несмотря  ни  на  что,  жители  Галечной  косы отличались  тучностью и  едва
умещались  в кожаных байдарах.  И  даже говорить стали меньше, ибо рты  чаще
всего были заняты разжевыванием какой-нибудь еды.
     А тем временем  кончалось  короткое лето,  и на  том  месте, где раньше
вылегали  моржи, где жители Галечной косы запасались моржовым мясом на зиму,
было пусто  и  уныло. Прибой полировал  чистую  гальку, перекатывал  старые,
оставшиеся от прошлых забоев сломанные моржовые бивни, слизывая покалеченные
раковины, и, тихо шипя, откатывался назад, в холодное пустынное море.
     И  только киты по-прежнему  хранили  верность этому  берегу  и  стадами
плавали  на  виду у  селения, играя высокими фонтанами,  в которых дробилось
солнце.
     Возвращаясь  в  пустой  байдаре, Армагиргин  с  нескрываемой ненавистью
смотрел на них, на их гладкие огромные тела, медленно уходящие в пучину вод,
и думал, какие, в сущности, это огромные туши, настоящие клады  мяса и жира.
Почему надо верить таким фантастически неправдоподобным рассказам старой Нау
о китовом происхождении приморского народа? Почему именно киты -- их предки?
Не  моржи и  не тюлени?  В конце  концов,  лахтак куда  более  смахивает  на
человека,  особенно если он лежит на льду  и смотрит на охотника. Именно это
сходство  и оказывается часто  роковым  для него.  Подкрадывающийся  охотник
подражает  движениям  лахтака,  и  усатому   тюленю  кажется,  что  к   нему
приближается  его сородич... Или  -- почему  не волк предок  человека?  Волк
живет на суше, ест мясное, как  и человек, а  эти огромные туши мяса  и жира
даже  неизвестно чем питаются, ибо, насколько  это известно  людям,  киты не
едят ни тюленей, ни моржей...
     Нет,  если  поразмыслить здраво, нет  никакого  сходства между китом  и
человеком, и, правду говоря, люди-то никогда всерьез и  не верили россказням
выжившей из ума старухи...
     И   добыть-то   не  составит   большого   труда,  если   напасть  сразу
тремя-четырьмя байдарами.
     Так думал Армагиргин, и с каждым днем эта мысль укреплялась в нем.
     Потом  пришло  время  поделиться этими  мыслями со  своими  сородичами.
Удивительно, но и они признались, что давно думали так же, как и Армагиргин.
А что касается сказок старой Нау, мало ли сказок о других зверях, где вороны
разговаривают  человеческими  голосами,  моржи  поют  песни  и  лисы  строят
настоящие яранги...
     И все же что-то еще некоторое время удерживало Армагиргина. Может быть,
то,  что изредка все  же попадались моржи и  тюлени, людям было что  есть, а
может быть, старая Нау... Она была так слаба, что уже не выходила из яранги,
почти не  ела и разговаривала  шепотом. На  все  твердила  о том, как родила
китят,  которые  братья  ныне  живущим  людям...  Но  никто уже  всерьез  не
прислушивался к словам старой женщины.
     В  этот  раз  китов  у  Галечной  косы  было  необыкновенно  много. Они
бороздили море у самой прибойной черты, обрызгивали радужными  каплями  тех,
кто оказывался поблизости.
     Армагиргин все еще надеялся, что моржи придут на старое лежбище и можно
будет  запастись мясом и жиром на зиму. Но  на берегу было пусто, и моржовые
стада не просто не вылегали на старое место, но остерегались и приближаться,
далеко обходя его.
     Каждый  раз,  проплывая  мимо   китового  стада,  Армагиргин   мысленно
примеривался то  к  одному, то к другому киту, высматривая наиболее уязвимые
места. А на берегу мастерил большие копья и уходил с друзьями в тундру,  где
из мягкого дерна с глиной было изготовлено чучело большого кита.
     Однажды, возвращаясь из тундры,  Армагиргин шел мимо яранги,  где  жила
старая Нау. Он услышал стоны старухи и вошел в чоттагин.
     Старая Нау узнала его.
     -- Болеешь? -- как бы сочувствуя, спросил старуху Армагиргин.
     --  Худо мне, -- жалобно простонала старая Нау. --  Иной раз  ничего, а
бывает так, словно кто-то колет меня.
     Армагиргин  вышел  из  яранги растерянный...  Неужто  удары  его  копья
отдаются  в теле старой женщины? Но  ведь это невозможно  и неправдоподобно!
Может быть, кто-то рассказал о тайных упражнениях Армагиргина и товарищей, и
старая Нау пытается предостеречь его от исполнения задуманного?
     Китовое стадо паслось недалеко, на виду у селения.  Оно было последнее,
то самое, которому  в предыдущие  годы приносились жертвы. Киты ждали  этого
прощального жеста людей и подплыли ближе, как только байдары вышли в море.
     Но  вдруг стадо, почувствовав опасность, резко развернулось и двинулось
прочь от берега.
     --  Коли ближнего! -- закричал Армагиргин и первым  кинул копье вперед,
пронзив кожу молодого кита. Брызнула кровь, окрасив  воду, и вслед за копьем
Армагиргина полетели другие копья.
     Но кит все еще был полон сил и  быстро плыл вслед за своими товарищами,
которые уходили в морскую даль, спасаясь от преследовавших их людей.
     Армагиргин направил байдару наперерез стаду и  отрезал раненого кита от
остального стада. В израненное животное летели копья,  уснащенные поплавками
из шкур  нерпы. Эти поплавки не  давали нырять раненому, и кит, обессилевший
от потери крови, замедлил ход.
     Из  многочисленных ран  широким потоком  лилась кровь,  вид  ее  пьянил
людей,  и  каждый сидящий в  байдаре старался вонзить  в кита еще что-нибудь
острое.
     Кит  делал последние отчаянные попытки догнать  свое стадо, но на  пути
стояли  байдары  с кричащими, размахивающими копьями  людьми, и  он,  как бы
смирившись со своей участью, остановился.
     Тут  его и  добили.  Привязали бездыханное тело к байдарам и поплыли  к
берегу.
     Поднявшийся  ветер  позволил  поднять  паруса,  и  флотилия победителей
двинулась к галечному берегу.
     Плыли долго.  Ночь уже давно накрыла берега, и наступила такая  темень,
что люди едва различали друг друга. На небе не было ни одной звезды,  и даже
луна не появилась в эту ночь.
     Гордый  Армагиргин сидел на корме  передней байдары  и  правил  длинным
веслом.
     На берегу охотников встретили радостными криками.
     Армагиргин повелел, чтобы все расходились по своим ярангам.
     -- Кита разделаем утром, -- устало сказал он.
     Армагиргин медленно поднимался к себе.
     Проходя мимо  яранги, где жила  старая Нау, он услышал стон. Армагиргин
приподнял шкуру, закрывающую вход в жилище.
     Старая Нау глянула на него горящими глазами и хрипло произнесла:
     -- Если ты сегодня убил  своего брата только за то, что он не был похож
на тебя, то завтра...
     И тут голова старой  Нау упала, и  не стало вечной женщины, которая, по
преданиям, пережила всех, и смерть не могла справиться с ней.

     ...Рано утром мужчины с остро отточенными ножами  спускались  к берегу,
чтобы приняться за разделку кита.
     Впереди шел Армагиргин. Широко открытыми глазами смотрел он вперед.
     Но  где  кит? Где эта  огромная гора жира  и  мяса,  которую они  вчера
приволокли?
     Армагиргин  сбежал к воде. У  края  прибоя виднелось что-то  небольшое,
омываемое волнами.
     Кита не было.
     Вместо него лежал человек. Он был мертв, и  волны перебирали его черные
волосы.
     А далеко, до  стыка воды и неба, простиралось огромное, пустынное море,
и не было на нем ни единого признака жизни, ни одного китового фонтана.
     Киты ушли.