бегство. Всего за 16 июльских дней летчики 611-го ИАП произвели 530 боевых вылетов, сбили 13 фашистских истребителей. Но, несмотря на отвагу и мужество летчиков, полк нес потери. Не вернулся из разведки аэродромов противника под Амвросиевкой коммунист старший лейтенант Г. Я. Третяков, смертью храбрых погибли летчики-комсомольцы В. П. Костюхин, В. С. Аввакумов, В. П. Веселов, Г. С. Трибуль. Появились потери и в других полках. Выясняя причины этих потерь, мы с майором Щировым неоднократно летали с группами "яков" на боевые задания. Недостатки в подготовке молодых летчиков становились очевидней, и командование дивизии делало все возможное, чтобы эти недостатки ликвидировать, но, во-первых, в два счета недостатки не исправишь, а во-вторых, потерянных боевых машин самый лучший инструктаж не вернет. Поэтому мы спешили как можно быстрее пересадить на "яки" весь личный состав 267-го ПАП. Ожесточенные бои на реке Миус в июле прорывом обороны противника не завершились. Однако для отражения ударов войск Южного фронта враг вынужден был снять и бросить на Миус крупные силы с белгородского направления. Это облегчило задачу Воронежскому, Степному и Юго-Западному фронтам, которые перешли в мощное наступление, нанесли сокрушительное поражение вражеской армейской группировке "Кемпф". Совинформбюро сообщало: освобождены Белгород, Кромы, Гайворон, прорван внешний обвод линии фашистской обороны у Харькова. Слушая радио или читая газеты, я думал: наверное, уже отбит Чугуев, освобождена Малиновка, вот-вот наши войдут, а, может, уж и вошли в Рогань! Рогань, Чугуев! Прошлое воскресало в памяти полузабытыми выкриками механиков "Есть от винта!", мотивами старых курсантских песен, бурыми плантациями свеклы и крутыми оврагами под Чугуевом, над которыми у моего И-16 однажды оторвалась часть лопасти. Выключив двигатель, я благополучно посадил машину. Произошло это на глазах у прибывшего в тот день в Рогань начальника Военно-Воздушных Сил Красной Армии командарма Я. И. Алксниса. Перед строем курсантов и командиров он пожал мне руку, поблагодарил за умелый пилотаж... Самое сильное, самое тревожное переживание юности было связано у меня с Роганью и Харьковом. Дело было в декабре 1933 года, во время подготовки к XVII съезду партии. В соответствии с планом культурных мероприятий коммунисты и комсомольцы эскадрильи отправились в Харьковский драмтеатр на спектакль "Платон Кречет". Старшина отряда Лебедько строго предупредил, чтобы возвращались без опозданий. Я считал, что зря он беспокоится, Спектакль заканчивался в 22 часа 30 минут, а нужный нам поезд отходил в 23 часа 20 минут. Едва вышли из театра, показался трамвай. Кто-то еще пошутил, что спешат вывезти нас из города. И тут трамвай сошел с рельсов. До вокзала мы бежали бегом, но на свой поезд не успели, поехали следующим. Увы! В ту пору остановки возле гарнизона не было, ехать предстояло до Рогани, а оттуда беги не беги - четыре километра с гаком, стало быть, в лучшем случае мы опаздывали на пятнадцать - двадцать минут! На беду я был старшим группы. Хоть прыгай на ходу! - Не журитесь, хлопцы! - сказал один из курсантов.- Машинист-то - мой дядя. Сейчас схожу до него, притормозит у гарнизона, успеем к сроку. Я так обрадовался, что лишь несколько минут спустя спохватился: взявшийся нас выручать курсант- воспитанник детдома, круглый сирота, ни родителей, ни другой родни не помнит, не знает даже, чью фамилию носит! Я кинулся в голову состава, к паровозу, но тормоза уже скрипели, поезд останавливался, нетрудно было сообразить, что курсант-благодетель рванул стоп-кран, и лучше всего, наверное, было прыгать, пока не поздно, но меня сгреб в охапку старший проводник... Дежурный по станции Рогань, узнав, что стоп-кран дергал не я, попросил быть свидетелем дорожного происшествия, подписать соответствующий акт. И тут из чувства ложного товарищества, нежелания свидетельствовать против приятелей я сглупил, назвался нелепым вымышленным именем Лонжерон Нервюрович. - Это какой же вы нации? - оторопел дежурный. - Мы татары!.. Опоздавших из отпуска обсуждали на бюро первичной организации ВЛКСМ, крепко критиковали, но взысканий ни на кого не наложили, решили ограничиться обсуждением. У меня не хватило духу сказать про злополучный акт. Поэтому перед партчисткой и во время чистки я терзался угрызениями совести. Когда пришла очередь встать перед коммунистами, почувствовал, что рот пересох, а язык не ворочается. Спокойно я рассказал, что родился в 1910 году, в комсомол вступил в 1926 году, в партию принят в 1930-м. Заведовал избой-читальней, был селькором, принимал участие в организации колхозов, проведении хлебозаготовок, дважды подвергался покушениям со стороны кулачья, стал секретарем комсомольской ячейки в сельхозкоммуне, работал секретарем комитета ЛКСМУ совхоза в Гуляйполе, избирался членом бюро райкома ЛКСМУ Пологовского района, в авиацию мобилизован партией с первого курса комвуза города Днепропетровска... Казалось, все хорошее, что успел сделать, зачеркнуто совершенным проступком. - Взысканий не имею,- заканчиваю свою "исповедь",- но являюсь участником коллективного опоздания из города. А подробности опоздания известны не полностью. Дело в том, что я подписал акт... Председатель комиссии по чистке, седой харьковский рабочий, прервал: - Об этом не нужно, товарищ Исаенко. Про акты мы знаем. Была и жалоба начальника дороги. Председатель ВУЦИК товарищ Петровский наложил на ней резолюцию. Она короткая, наизусть помню: "Город наш, и зайци наши! Биля ворит школы до пэршого сичня обладнаты зупынку мисцэвого поизда". Слова председателя комиссии потонули в аплодисментах, я даже вспотел от радости, а председатель комиссии, усмехаясь, кивал, ждал, пока утихнет овация, чтобы объявить: - Комиссия считает, что курсант Исаенко чистку прошел. Юность, прекрасная юность вспомнилась мне в августе сорок третьего, в пору боев за Харьков. Вспомнилась и тянула в небо, звала в бой с врагом моей родной, до последней капли крови родной Советской власти! Да и Щиров вспоминал Харьков, свои молодые годы. Не раз вырывалось у него: - Когда же, наконец, мы вперед двинемся?! Новое наступление войск Южного фронта началось 17 августа. Используя успех соседей - Юго-Западного, Степного и Воронежского фронтов, Южный фронт нанес мощный удар из района юго-западнее Ворошиловграда. Задача оставалась прежней: освободить Донбасс. К середине дня 17 августа оборона противника на реке Миус была прорвана, в прорыв западнее поселка Куйбышево введены танки 4-го гвардейского механизированного корпуса. В штаб дивизии непрерывно поступали сведения об успешных воздушных боях. Командующий 8-й воздушной армией генерал-лейтенант Т. Т. Хрюкин и его штаб сумели обеспечить полное господство в воздухе нашей авиации. Следует сказать, что 236-я ИАД к 17 августа также была полностью готова к решительным действиям. Полк Аритова "пересел" на "яки", а летчики других полков уже и опыт сражения на машинах Яковлева накопили. В середине августа в состав дивизии включили еще один, четвертый полк. Им стал 821-й ИАП майора Владимира Макаровича Чалова, базировавшийся в период деформирования и вооружения в районе города Шахты. Узнав, что дивизии придают еще один полк, мы обрадовались, но радость приутихла, когда выяснилось, что 821-й ИАП вооружен уже знакомыми "спитфайрами". Принять 821-й ИАП приказали С. С. Щирову, инженеру дивизии Р. X. Толстому и мне. Мы немедленно вылетели на точку его базирования. Майор Чалов, крепко сбитый" подтянутый, исключительно внимательный и вежливый человек, произвел приятное впечатление. Славными показались и летчики полка. Как и следовало ожидать, и командира, и летчиков полка английский истребитель тревожил. Буквально накануне нашего прибытия один из пилотов потерпел на "спитфайре" аварию, закончившуюся трагически. Это отрицательно подействовало на личный состав полка. Пришлось, не скрывая недостатки самолета, указывать и на некоторые его достоинства, подчеркивать, что при умелом пилотировании можно избежать аварии даже в случае обрыва шатунов в моторе. К началу августовских наступательных операций на Южном фронте 821-й ИАП перебазировался на аэродром Родионово-Несветайской и облетал линию фронта. Учитывая, что "спитфайр" ненадежен для разведки, "охоты" и сопровождения штурмовиков, его решили применять. исключительно для прикрытия наземных войск, чтобы в случае обрыва шатунов в моторе летчик мог спланировать в расположение своих войск. Это было вынужденное решение, из-за него замечательные "яки" дивизии для прикрытия войск не применялись довольно долго и не могли вести активную борьбу с Ме-109 и ФВ-190, сопровождавшими фашистские бомбардировщики, и сбили меньше вражеских истребителей, чем могли бы. Впрочем, о боевых действиях дивизии еще предстоит рассказывать, а пока вернемся к 17 августа. Солнце уже клонилось к закату, когда Щирова и меня вызвал командир дивизий полковник В. Я. Кудряшов: - Летим на "охоту"! Первый раз я увидел Василия Яковлевича в таком веселом, приподнятом настроении. Очевидно, возбуждающе действовали непрерывно поступающие в штаб дивизии известия об успехах наших войск. Мы со Щировым переглянулись, не понимая, почему комдив не берет на задание своего ведомого майора М. П. Дикого. Кудряшов догадался, о чем мы думаем. - На "кобре" Дикого перебирают мотор,- сказал он.- Сегодня моим ведомым полетит Щиров. Нет возражений? Возражать против решений вышестоящего начальника не приходится. Жаль было "только, что мне отводилась роль "третьего лишнего", - Ничего, будете "вольным стрелком"! - посмеялся Кудряшов.- Полетите метров на двести выше, прикроете нас с мажором. ...На высоте 2000 метров тянулась тонкая, слоистая облачность. Пронзив ее, поднялись на 3000. Выйдя к линии фронта примерно в десяти километрах западнее Матвеева Кургана, Кудряшов взял курс на Куйбышево, в район прорыва. Солнечный диск опускался за горизонт. До полной темноты оставалось минут сорок. Успеем ли найти и атаковать врага? Показался эшелон вражеских бомбардировщиков численностью до пятидесяти Ю-88. - Ноль-один! - вызвал я комдива.- На нашем курсе левее и ниже противник! - Вас понял! Цель вижу! - ответил Кудряшов, и они со Щировым энергично развернулись на запад, чтобы занять удобное исходное положение для атаки со стороны солнца. Вражеских истребителей я не обнаружил, повторил маневр товарищей, но дальнейшие их действия копировать не стал. Кудряшов и Щиров атаковали бомбардировщики сзади сверху и, на мой взгляд, под слишком пологим углом пикирования: они неминуемо должны были на долгое время попасть под огонь воздушных стрелков врага. Заметив, как потянулись к самолету комдива светящиеся трассы пуль, я схитрил: резко снизился до высоты полета бомбардировщиков и только тогда пошел в атаку. Со стороны солнца я атаковал крайний левый Ю-88 замыкающей девятки. Стрелять по мне мог лишь его стрелок, да и тот был ослеплен. С дистанции 50 метров ударили все семь огневых точек "кобры". Резко развернув самолет на девяносто градусов влево, я через правое плечо увидел, как взорвался на бомбардировщике бензобак, как отвалилось у него левое крыло. Истребители врага не показывались. Видя, что одна из "кобр" пикирует на бомбардировщики, я пошел в новую атаку. На этот раз - на крайний левый Ю-88 следующей девятки. Противник торопился освободиться от бомб. Они падали в какую-то речушку. Огонь я открыл со 100 метров, атакованный "юнкерс" задымил, резко накренился, вильнул вправо, соседи шарахнулись от него, как от чумы. Из атаки я вышел с набором высоты. Огляделся - нет ли "мессеров"? Эшелон бомбардировщиков остался на 1000 метров ниже. Но разве это был эшелон? Стадо испуганных овец это было: строй бомбардировщиков нарушился, интервалы между девятками где сократились, а где растянулись, да. и девяток уже не существовало, на их месте болтались пары и отдельные самолеты. Я обрушился на такой отдельный самолет, одновременно запрашивая Кудряшова и Щирова об их местонахождении. Выбранный мною "юнкерс" полз несколько левее и выше других машин противника. "Змейкой" вправо я зашел на его курс, круто спикировал до высоты бомбардировщика и строго в хвост, на скорости около 600 километров в час, с дистанции не более семидесяти метров открыл огонь. "Юнкерс" вспыхнул. Сделав "горку", я избежал столкновения с уничтоженным фашистом и опять оказался над замыкающими звеньями бомберов. Солнце скрылось, и земля казалась совершенно черной. - Ноль-один! Ноль-один! - звал я.- Где вы? Я - ноль-три! Как слышите! Прием! Ожидая, пока ответят, снова бросился в атаку. На этот раз - на крайний правый бомбардировщик бывшей замыкающей девятки. Огонь открыл по левому мотору вражеского самолета с дистанции 50 метров. Пушка "кобры" не выстрелила, а пулеметные очереди прозвучали отрывисто: кончились боеприпасы, но "юнкерс" задымил, отвернул от строя, клюнул носом, понесся вниз. Оставалось только сожалеть о неэкономном расходе боеприпасов. Уж слишком удачный случай подвернулся. Можно было бить врага и дальше! Слева пересекающимся курсом приближалась "кобра". На ее борту белел номер "2". На запрос, где "ноль один", Щиров ответил: - Сам ищу! Тебя за него принял! Пошли домой! Не без труда вышли мы в наступившей южной темноте на станицу Большекрепинскую, добрались до Родионово-Несветайской. Посадку производили в непроглядной тьме, выручили подкрыльные посадочные фары. Самолет командира дивизии стоял на обычном месте, однако в правой дверце его кабины зияли пулевые пробоины. Нас успокоили: Кудряшов жив, получил ранение в бедро, но оно неопасно. Щиров остро переживал ранение комдива: - Как я мог потерять полковника из виду?! Кудряшов же встретил веселым возгласом: - Вернулись? Молодцы! Оказалось, очередь вражеского стрелка настигла самолет командира дивизии, как и следовало ожидать, в первой же атаке, и он вышел из боя. - Звонили из штаба армии,- сообщил Кудряшов.- Сбиты семь бомбардировщиков, это видел сам Хрюкин, объявляет нам благодарность. Провертывайте в кителях дырочки для орденов! Разобрав полет, сошлись во мнении, что "кобра" в бою с "юнкерсами" показала себя хорошо, остается опробовать ее в бою с "мессерами". Ну, а возможность для этого представилась очень скоро: 20 августа, контролируя действия 611-го ИАП, мы со Щировым вылетели с группой из шести "яков" в район Успенской - крупного узла обороны гитлеровцев. Наши истребители сопровождали десять "илов" все того же 686-го штурмового авиационного полка. Боевой порядок мы построили так: четыре "яка" по паре на флангах штурмовиков осуществляли их непосредственное прикрытие, третья пара составляла ударную группу, а мы со Щировым прикрывали и тех, и других, находясь на высоте примерно 2000 метров, впритирку к плотной облачности. Над Успенской в момент нашего приближения барражировали шесть Ме-109. Одна пара "мессеров" попыталась сковать нашу ударную группу, вторая - атаковать штурмовики, третья - осталась в резерве. Ударная группа "яков" в считанные секунды уничтожила сунувшихся к ней наглецов. Первым поджег вражеский самолет лейтенант Чурилин. Напарник Чурилина сбил второй. Вторая пара Ме-109 бросилась в это время на выходящие к цели штурмовики. Гитлеровцы "кобр" не видели: шли в атаку ниже нас на встречнопересекающемся курсе, в правом пеленге. Я оказался к "мессерам" ближе Щирова. Зашел разворотом вправо, строго в хвост ведомого вражеской пары, приблизился на дистанцию в пятьдесят метров и залпом из всех семи огневых точек "кобры" буквально четвертовал фашиста: Ме-109 разлетелся на куски. Моя "кобра" заняла при этом место, удобное для атаки ведущего гитлеровца, но я уступил его Щирову... За одну минуту мы сбили четыре "мессера"! Видя происходящее, третья пара Ме-109 спикировала до бреющего полета, бросилась наутек. Еще лучше удалось выявить достоинства "кобры", как и ее недостатки, позднее, в середине сентября. Выполняя разведывательный полет, мы со Щировым встретили над городом Сталино четыре Ме-109. Гитлеровцы немедленно разбились на пары, заняли выгодное положение: попробуй мы атаковать одну пару, нас тотчас бы атаковала с хвоста вторая. Но мы же не для прогулок в воздух поднимались! Щиров, не колеблясь, ринулся в бой. Я - за ним. Как и следовало ожидать, вторая пара противника устремилась в хвост моей "кобре". Но я этого ждал и, выбрав момент, резко развернулся на девяносто градусов влево и тотчас же на девяносто градусов вправо с небольшим набором высоты. Если и вели гитлеровцы огонь, то их пули и снаряды просвистели мимо. Зато ведущий вражеской пары оказался метров на пятьдесят ниже меня, а ведомый - в положении, невозможном для атаки с ходу. Я немедленно пошел в атаку на вражеского ведущего. - Ноль-три! Ноль-три! Прикрой! - раздался в наушниках голос Щирова. Второпях я нажал только на нижнюю кнопку боевого спуска, приводящую в действие обычные пулеметы, установленные в крыльях истребителя. Пушка и крупнокалиберные пулеметы "кобры" промолчали. "Мессер", оставляя за собой светло-серый шлейф, устремился прочь. Три остальных "мессера" немедленно, как по команде, помчались за ним. Решив, что подбит фашистский вожак, горя желанием доконать гитлеровца, я сам попросил Щирова о прикрытии. И, не убирая газа, несколько затяжелив винт, чтобы скорость нарастала предельно быстро, ввел "кобру" в пике. Подбитый "мессер" на глазах увеличивался в размерах, но когда до него оставалось не более двухсот метров, "кобра" внезапно вздрогнула и перевернулась на спину. Я успел заметить, что стрелка на приборе скорости уперлась в цифру "800", завершил поперечное вращение самолета "бочкой", придал ему нормальное положение, сбавил обороты мотора и вывел "кобру" из пике. Она кренилась на правый бок, ее заворачивало в правую сторону. Приблизившийся Щиров по радио сообщил: - У тебя гофрирована обшивка киля! В этом бою мы установили, что у "кобры" слабо вертикальное оперение и необходимо для устранения риска усиливать ее хвост. Не стану кривить душой, "кобра" нам нравилась, а все же лучше, надежней истребителей, чем Як-1, Як-9 и Ла-5, в годы Великой Отечественной не было. Поэтому вскоре и Щиров, и я расстались с "кобрами", летали до конца войны исключительно на "яках". Прорвав оборону противника на реке Миус, войска Южного фронта стремительно продвигались вперед. Стрелки, артиллеристы, танкисты, летчики - все показывали образцы мужества, били фашистов без пощады. Еще 18 августа решительной атакой наши части овладели Донецко-Амвросиевкой, между ней и Таганрогским заливом образовалась брешь, закрыть которую противник не имел возможности, а 30 августа войска фронта во взаимодействии с кораблями и десантом Азовской военной флотилии разгромили таганрогскую группировку врага, освободили город Таганрог. Узнав об освобождении Таганрога, я вспомнил поездку в Грузию, изможденные лица таганрогских ребятишек, трудившихся на одном из авиазаводов, порадовался за своих знакомых - за Дусю, Валерку и их приятелей. Приятно было, что не обманул ребят, пообещав скорое освобождение их родного города! А 31 августа личному составу дивизии был зачитан приказ Верховного Главнокомандующего, где объявлялась благодарность летчикам генерал-лейтенанта Хрюкина. С огромным душевным подъемом вылетали в тот день наши летчики на разведку отступающего врага, на прикрытие штурмовиков и наземных войск. До полного освобождения Донбасса оставались считанные дни. "З ВЕЛИКИМ СВЯТОМ!" Весь сентябрь сорок третьего советские войска наносили мощные удары. Били захватчиков под Смоленском, били под Брянском, били под Нежином и Ромнами, били, на Припяти и Днепре, освободили почти всю Левобережную Украину, подошли к Киеву. Войска Южного фронта 12 сентября закончили Миусскую наступательную операцию, 22-го вместе с войсками Юго-Западного фронта завершили полное освобождение Донбасса, вышли на линию Новомосковск, Червоноармейское, река Молочная, чтобы 26-го начать Мелитопольскую наступательную операцию, пробить ворота в Крым. Характер боевых действий был иным, чем в августе. В августе гитлеровцы еще цеплялись за каждый овраг, за каждую речушку, ожесточенно дрались за каждый населенный пункт, теперь они просто бежали. Расстояние от реки Миус до реки Молочной, почти 300 километров, фашистские войска "одолели" за тридцать дней с небольшим. Командование фронта непрерывно требовало: "Не отрываться от бегущего противника", "Не дать врагу возможности закрепиться на промежуточных рубежах!", "Отрезать захватчикам пути отступления!" В эти дни даже молчаливый начальник воздушно-стрелковой службы 611-го ИАП лейтенант П. И. Коваленко, о котором в шутку говорили, что рот он раскрывает лишь за едой, два или три раза недоуменно спрашивал: - Чому Черчилль и Рузвельт другый фронт нэ открывають, товарышу майор? Давно б вийну закинчылы. Впрочем, теперь об открытии второго фронта наши летчики говорили реже, без прежней иронии или досады: чувствовалось, что хребет фашистскому зверю сломали, добьем его без чужой помощи. В условиях стремительно развивающегося наступления важное значение приобретали поиск новых площадок для перебазирования авиационных частей и сама организация их перебазирования. Еще 1 сентября мы со Щировым простились с хозяйкой нашей хаты в Родионово-Несветайской. Прощание было грустным. И мы привыкли к этой по-матерински заботливой женщине, и она, видимо, привыкла к нам. Хата ее находилась недалеко от аэродрома, поэтому, бывало, окучивая картошку, нет-нет да и разгибала наша хозяйка спину, чтобы взглянуть из-под руки, не летят ли "комары", как она со старческим упорством именовала на свой лад "кобры". Утирая глаза фартуком, старая женщина благословила нас на бой, пожелала победы и возвращения к родителям. К середине сентября линия фронта проходила уже через Лозовую, Чаплино, Гуляйполе и Урзуф, а это значило, что хутор Вольный, где оставались в оккупации мои родители, будет освобожден не сегодня-завтра, Думая об этом, я испытывал и радость, и страх. Неужели вот-вот увижу мать и отца? А если не увижу? Если их постигла участь миллионов других советских людей, очутившихся в оккупации? Могли ведь найтись подлецы, донести гитлеровцам, что я - командир Советской Армии, коммунист! Мысль о судьбе родителей не давала покоя... С утра 14 сентября мы со Щировым на самолете По-2 искали площадки для очередного перебазирования полков на запад. С борта самолета пригодными для устройства аэродромов выглядели многие поля, но стоило сесть и внимательно осмотреть приглянувшуюся площадку, как выяснялось, что грунт рыхлый, пыльный. Едва По-2 касался колесами земли и, подпрыгивая, начинал пробег, к нему устремлялись люди: босоногие, в лохмотьях - мальчишки, плачущие, машущие белыми платками женщины, покачивающиеся на слабых ногах деды. Мальчишки с восторженными криками облепляли машину, женщины кидались нам на шею, старики кланялись, крестили нас коричневыми, дрожащими руками. Я слышал "ридну мову", нас угощали арбузами, групп ми, сливами... - А что, родные, не вернется германец? - улыбаясь сквозь слезы, тревожно спрашивали люди, - Назовсим його прогналы чи нэ назовсим? Такие вопросы, как нож в сердце! С воздуха мы видели: богатые колхозные села превращены в пепелища, нигде не пасутся стада... Уму непостижимо было, сколько понадобится времени и средств, чтобы снова встали вдоль шляхов красивые белые хаты и высокие школы, добротные коровники и свинофермы, чтобы забелели птицей пруды и выгоны, чтобы пошли по колхозным просторам тракторы и комбайны! А кто мог вернуть погибших? Кто мог уменьшить боль живых? Во второй половине дня я обратился к полковнику Кудряшову с просьбой разрешить вылет на "охоту" в район Гуляйполе - Пологи. Командир дивизии знал, откуда я родом, к тому же Щиров, наверняка, рассказывал Кудряшову об увиденном нами, и комдив не только уступил просьбе, но даже предложил взять его "кобру". (На моей инженер дивизии усиливал хвостовое оперение). Со Щировым договорились, что ведущим полечу я. - Ты только не забудь, где находишься,- шутливо предупредил Щиров. - Постараюсь. А ты учти мои слабые нервы и повнимательней следи за воздухом! - ответил я в тон товарищу. На высоте 4000 метров вышли мы к селу Успеновка и, снизившись до 2000 метров, помчались к Гуляйполю.. Вдоль правого борта "кобр" тянулась профилированная грунтовая дорога. В 1929 году мы, комсомольцы Гуляйполыцины, сопровождали ползущий по ней обоз раскулаченных успеновских и темировских богатеев. Сверкнула пересекающая дорогу речка Гайчур. Ну, вот и он, мой родной край! И насколько хватает глаз - дымится, вспухает черными столбами взрывов: вдоль линии фронта идет бой. На окраине Гуляйполя, там, где было некогда Еврейское колонизационное общество, бушуют пожары. Сейчас должны показаться кирпичный завод и двухэтажный каменный дом, принадлежавший сельхозкоммуне, где я работал сначала конюхом, потом трактористом, где избирался секретарем комсомольской организации... Вместо двухэтажного каменного дома - груда кирпича, заводская труба торчит, но склады сожжены. Конечно, напрасно надеялся, что здесь что-то уцелеет: варвары приходили! Шоссе Камышеваха - Запорожье выглядит по-прежнему, только движутся по нему не обозы с зерном, а фашистские танки, бронетранспортеры и грузовики. Из лесопосадок около шоссе потянулись ввысь оранжевые трассы "эрликонов". Я развернулся на восток, трассы остались позади, опали. - Ноль-три! Что ищешь? - спросил Щиров. - Молодость свою! Прикрывай! Впереди появилась огромная, пустая внутри, коробка из красного кирпича. Кварталом дальше - обгоревшая кирпичная стена. Кирпичная коробка была мукомольным заводом, а обгоревшая стена - руины клуба, построенного комсомольцами Гуляйполя с согласия прихожан из кирпича двух разобранных церквей. Напрасно я пошутил в разговоре со Щировым насчет слабых нервов! Ведь здесь я родился, здесь мой отец гнул спину в экономии немца Шридта, моя мать ходила на поденщину к торговцу Самуилу Пирятенскому, здесь меня, семилетнего мальчонку, чудом не зацепило осколком первого снаряда, выпущенного кайзеровскими артиллеристами по Гуляйполю и разорвавшегося над хатой моего дяди Трофима Кондратьевича Исаенко, кстати сказать, одного из первых членов ВУЦИКа и председателей Гуляйпольского райсовета. Здесь я два года ходил в школу, чернилами из красной свеклы учился писать между строк тетрадей, исписанных прежними учениками. Здесь голодал и болел тифом, как почти все гуляйпольцы... Показалось село Дорожное. В двух километрах восточнее виднелся хутор Вольный, где наша семья жила с 1925 года, где я впервые увидел настоящего комсомольца - нашего соседа Павла. Павловича Бодню, где вместе с Павлом работал на первом в своей жизни субботнике - ремонтировал мост, где отомстил кулаку Григорию Заблодскому за издевательства над батраком Филиппом Еланским, загнав бричку со спящим Заблодским в хуторский пруд. Товарищи сурово отчитывали меня за эти выходки, учили, как нужно по-настоящему бороться с мироедами. Здесь я сам стал комсомольцем, селькором и дважды чуть не погиб вместе с товарищами по комсомольской организации от рук кулака Заблодского, бывшего царского урядника Тимченко, махновца Ивана Куща и замороченных ими, подпоенных кулаками других хуторян, вроде нашего соседа Петра Зуйко... Что с хутором? Цела ли наша хата? Живы ли мои? В воздухе никого, кроме нас со Щировым, не было. Я снизился, сделав над хутором нисходящую спираль, увидел родную хату, родной садочек, родной огород. Целы! На высоте 200-300 метров я закладывал один левый вираж за другим, проносился над родным домом, чтобы лучше разглядеть, чтобы дать о себе знать. Щиров, оставаясь на высоте около 1000 метров, прикрывал меня. Дверь хаты отворилась, на порог вышел отец. Запрокинув голову, вглядывался из-под руки в самолет. Окликнуть бы, сказать, что жив-здоров! С надеждой подумалось: если жив отец, то и мама жива! Ведь мужчин гитлеровцы убивают раньше женщин... Из лесопосадочной полосы, находящейся в километре восточнее хутора, вздыбилась трасса "эрликона". Немецкие зенитчики стреляли по Щирову, меня они против солнца видели плохо. Выведя "кобру" из виража, я спикировал на зенитную точку фашистов, врубил в нее длинную очередь. - Следуй за мной! - позвал я Щирова. Отвернули от Вольного, набрали высоту 3000 метров, прошли Федоровку и взяли курс на город Пологи. Пути на железнодорожном узле были забиты составами. Составов было свыше двадцати - пассажирских, товарных, сформированных целиком из цистерн. Похоже, фашистам не хватило паровозов, чтобы растащить это скопище. Что ж! Тем хуже для них! - Ноль-два, ноль-два! Атакуем цистерны и - домой! - сообщил я Щирову. - Вас понял! Пройдя километров пять на запад, чтобы оказаться во время атаки со стороны солнца, мы развернулись, приглушили моторы и бросили "кобры" в пике. Пикировали на станцию с интервалом в полкилометра. Взяв упреждение, я открыл огонь с дистанции примерно в 300 метров, поразил товарные вагоны, затем, продолжая пикировать, довернул трассы снарядов и пуль на цистерны. Одна вспыхнула. На высоте примерно пятидесяти метров я пронесся над железнодорожным мостом, снизился в овраг южнее Чапаевки, летел бреющим еще минут пять, чтобы не угодить под зенитки врага, и только тогда стал набирать высоту. Оглянулся. Щиров рядом. Мы посадили самолеты, радуясь удачному полету, но едва поостыл азарт, в душу опять закралось беспокойство. Маму я все же не видел, а здоровьем она не могла похвастать еще до войны. И как знать, не принес ли родителям вреда мой необдуманный визит? Ведь враги могли задуматься над тем, почему снижался и кружил над хутором советский истребитель. 16 сентября командование 8-й ВА потребовало перебазировать дивизию в район Полог. На поиски новых площадок вылетели вместе с начальником штаба дивизии полковником А. Г. Андроновым на По-2. Первую посадку наметили у села Константиновка, что в шести километрах южнее хутора Вольный, договорились залететь и на родной мой хутор. Фашистов там уже не было. Я снова сделал над нашей хатой несколько виражей. Теперь на порог вместе с отцом вышла и мама! Они махали руками. Может, поняли, кто, кружит? Но если и не поняли - не беда. Главное - живы! Подходящих площадок возле Константиновки мы с Андроновым не обнаружили, нашли в тот день только одну - в селе Чапаевка, в десяти километрах восточнее Полог, еще занятых гитлеровцами. Лишь за последующие два дня подыскали площадки всем полкам и перебазировали их: 821-й ИАП-в Чапаевку, 611-й- в Черниговку, 267-й - в Кирилловку и 117-й - в Пологи, к тому времени освобожденные от захватчиков. - Товарищ полковник, прошу дать отпуск на одни сутки для свидания с родными! - обратился я к командиру дивизии. - Полки перебазировались, разрешаю,- ответил Кудряшов. Я прилетел на хутор Вольный во второй половине дня 19 сентября. Самолет посадил возле взорванного колхозного амбара. Пока договаривался с подошедшим из соседнего дома дедком приглядеть за машиной, послышались крики. Оглянулся - к амбару бежит чуть ли не весь хутор, а впереди всех - мать и отец! Мать повисла у меня на руках: оставили силы, подкосило волнение. Только и выговорила, задыхаясь: - Сынок, та чого ж ты так довго до дому... Трэтий день ждэмо! Заплакала. И отец слезу утирает. А глядя на мать и на отца, другие платки и фартуки к глазам тянут: у всех, наверняка, кто-то на фронте. Успокоив и расцеловав мать, поцеловавшись с отцом, я поклонился людям: - Добрый дэнь, зэмлякы! Щыро витаю з вэликим святом вызволення з нэволи! И мне поклонились, хором ответили: - Спасыби на доброму слови! Я всматривался в лица людей, иных узнавал, но иные казались совершенно незнакомыми, так безжалостно обошлись с ними война и время. Вот улыбается мне дед Рябка, по прозвищу Тужик, в прошлом бедняк из бедняков, честнейший труженик, золотых рук мастер, способный вручную сделать из металла любую хитроумную штуковину; вот однофамилец Рябки, в прошлом - церковный староста, любитель церковного пения и крестных ходов, не - возражавший, впрочем, против колхозов и сам быстро вступивший в колхоз, а вот маленький, сгорбившийся, тяжело опирающийся на палку старичок с длинными седыми бровями... Да это же отец моего лучшего друга Паши Бодни! Я шагнул к нему: - Здоровэньки булы, дядьку Павло! А где ваш сын? Старичок ответил не сразу, словно вспоминал что-то, потом закивал головой: - Погиб, погиб. Еще в сорок первом! - Паша?.. Где? На каком фронте? - Не понял. Писал, что был политруком роты. Я обнял старого Бодню. Паша, лучший мой друг, лучший мой товарищ Паша! Как мечтали мы вместе о том времени, когда в каждой хате будут пшеничные караваи, мясо и масло, в каждой горнице - радио и книги! Только-только начала сбываться мечта, как навалился проклятый кат-фашист. Эх, не дожил ты, Паша, до встречи! Мои глаза встретились с глазами Федора Заблодского, сына кулака Григория Заблодского. Советская власть ничем не притесняла Федьку - сын за отца не ответчик! Что же он не пошел защищать ее? Или ждал фашистов?! - Ну, что, Федор? - спросил я. - Воевать-то не ходил? Заблодский глотнул воздух: - Что поделаешь? Так вышло, попал в оккупацию. - А может, сомневался, что Красная Армия победит? Зря, Федор! И гитлеровцев, и всех прочих, кто сунется, уничтожим! Заблодский взмахнул руками: - Да не сомневаюсь. Завтра же пойду в район, подам заявление добровольцем! Ей-богу!.. Его прервали мои двоюродные по отцу сестры: протолкались сквозь хуторян, кинулись со слезами и причитаниями обнимать, рассказывать сквозь всхлипывания о своем горе, о муках. Следом за сестрами и другие женщины - и старушки, и молодые - приступили вплотную, заголосили, каждая зашлась своей бедой. А ведь я еще ничего про родных сестер не успел узнать, даже мать и отца не спросил, как выжили! Мое состояние поняла одна из соседок: - Бабы! Опомнитесь! Что ж мы сыну с отцом-матерью повидаться мешаем? Поди, Николай не на век вернулся! Женщины, хотя и плакали, отступили. Кланялись матери: - Извините, Софья Павловна, впрямь счастье ваше короткое... Я пообещал: - Обязательно еще раз прилечу!. Если удастся про кого из ваших узнать, расскажу. До полуночи сидел я в родной хате, слушая рассказы отца и матери. Заглядывали соседи, зашли, посидели с нами дочь деда Тужика - Мария, сестра моего товарища по комсомолу Мария Афанасьевна Семенюта, мои двоюродные сестры. Моя младшая сестра Маруся успела эвакуироваться, о ее судьбе, естественно, в семье не знали, а вот у старшей сестры, Груни, муж погиб на фронте, она осталась одна с тремя детишками, старшему из которых только-только исполнилось двенадцать. - Как будем жить? - убивалась Груня.- Как их подыму?.. На следующий день отец и мать решили собрать родню, чтобы отпраздновать нашу встречу, отыскали у кого-то упрятанного от реквизиции боровка. Заколоть боровка никто из собравшихся не брался, попросили пристрелить его, но рука не поднялась стрелять в животное. - Отец, позови Петра! - сказала мать. Я не обратил внимания на ее слова, мало ли Петров на свете,- и окаменел, увидев входящего во двор соседа Петра Зуйко с австрийским штыком в руках. О, как хорошо помнил я этот штык! Пьяный Петр, распаленный кулаками, занес его надо мной, комсомольцем и селькором, четырнадцать лет назад! Видно, и Зуйко вспомнил прошлое, сдернул фуражку: - Николай Федорович, прости мне, старому дураку, не держи зла! Сними грех с души! Он выпрямился, прямо взглянул на меня выцветшими, в красноватых веках глазами. Я молчал, не в силах опомниться. Зуйко истолковал мое молчание по-своему, плюхнулся на колени. - Ради бога... Я подхватил соседа под мышки. - Дядя Петр! Да вы что? Какое зло? Да все забыто-перезабыто! Зуйко слабо кивал: - Щыро дякую! Дай тебе бог долго-долго жить! Тут я опомнился и, чтобы покончить с возникшей неловкостью, пошутил: - Ну, и хороши же вы, дядько! Пришли с миром, а штык прихватить не забыли! Обороняться думали? И Петр Зуйко понял шутку, улыбнулся, подмигнул: - Да нет! Нападать! На того вот "врага"! - и ткнул штыком в сторону кабана... В сутках только двадцать четыре часа. Настала минута прощания. Минута, тяжелая для всех, особенно для матери. - Береги...- начала мама, и не договорила, припала к моему плечу. Делая круг над хутором, я видел, что отец мне машет, а мама поникла, как иссушенная зноем былинка. ...В условиях стремительного продвижения наших наземных войск чрезвычайно важное значение приобретала воздушная разведка. Командованию фронта требовалось знать, в каком направлении отходит противник, где пытается организовать оборону, подходят ли к нему резервы, откуда и какие. От нас требовали обнаруживать скопления фашистских войск и техники, своевременно сообщать о них, чтобы с наибольшим эффектом использовать штурмовую и бомбардировочную авиацию. В сентябре летчики нашей дивизии летали в основном на разведку и на сопровождение штурмовиков. Естественно, число сбитых вражеских самолетов уменьшилось. Например, 611-й ИАП сбил всего три самолета. Немного больше сбил только 821-й полк, вооруженный "спитфайрами", поскольку в разведке он не участвовал. Но беда была с этим полком! Весь боевой путь, пройденный им от Шахт до полевого аэродрома в Чапаевке,- кстати, самого лучшего, какой удалось найти в сентябре,- весь этот путь был "усеян" английскими истребителями, совершившими вынужденные посадки с оборвавшимися шатунами. В Чапаевке при первом же взлете вышли из строя еще три. Полковник Кудряшов направил меня к майору Чалову, чтобы решить вопрос о возможности дальнейшего использования "спитфайров". В Чапаевке я совершил на двух самолетах контрольные полеты. Двигатели тянули плохо. Возвратившись в штадив, я дал однозначное заключение: дальнейшее использование "спитфайров" без замены моторов на новые невозможно. С этим заключением согласились, 821-й был выведен из боев и направлен на перевооружение. Впрочем, вернемся к прерванному рассказу о воздушной разведке. 7 сентября группа из четырех "яков" 611-го ИАП обнаружила на дорогах Волноваха - Чердаклы и Володарское - Мариуполь, на железнодорожных станциях Кичиксу и Кальчик и на разъезде Тавле скопления боевой техники, автомашин и живой силы врага. Вызванные по радио полки 206-й ШАД уничтожили указанные цели. 8 период с 18 по 20 сентября четыре группы "яков" того же 611-го ИАП вели непрерывную разведку механизированных войск и артиллерии противника в районах Новониколаевка, Большой Токмак, Бердянск, а штурмовики 7-го ШАК непрерывно уничтожали танки, самоходки, грузовики, пушки и минометы отходящего врага. Особенно отличился во второй половине сентября старший лейтенант М. Ф. Батаров. Западнее Новобогдановки он обнаружил основную на данном участке фронта танковую группировку гитлеровцев и вывел на нее штурмовики. За исключительную ценность доставленных разведывательных данных и проявленное мужество Батаров был представлен к очередной боевой награде. Слава, как известно, налагает на челов