есоответствие в силах. Что же делать? Немцы уже приближались к окраине города, и решение созрело само по себе: атаковать, не дать прицельно бомбить. И Шпак ринулся в атаку. Но бомбовозы, несмотря на огонь, продолжали идти грозно, упорно, не шелохнувшись. Только воздушные стрелки бесновались: пули роем вились вокруг шпаковской "Чайки". "Встали на боевой курс", - догадался летчик и оглянулся назад. Товарищи спешили на помощь, но они могли опоздать. И тогда Пантелеймон пошел напролом - ворвался внутрь боевого порядка фашистов и, стреляя, начал бросать самолет то на одну машину врага, то на другую. Строй фашистских машин смешался. Подоспевшие Набатов и Голышев тоже открыли огонь, и немцы не выдержали. Первым, не достигнув цели, сбросил бомбы и сразу пошел в разворот флагманский "юнкере". Это послужило сигналом для остальных. Прежде чем звено "Чаек" зашло на посадку, дежурный соседней воинской части принял телеграмму из города: "Дорогие соколы! Мы наблюдали ваш беспримерный бой и гордимся вашей отвагой, мужеством, храбростью. От имени трудящихся города районный комитет партии и исполком Калуги объявляют вам благодарность и сердечно желают боевых успехов в борьбе с ненавистным врагом. Спасибо вам, дорогие наши защитники". Телеграмму на аэродром засады привез командир соседней части, майор. Вместе со своим комиссаром он поздравил пилотов с победой, затем спросил: - Что вам нужно, товарищи? В чем нуждаетесь? Все для вас сделаем. Летчики пожали плечами. Что им нужно? Одеты, обуты, сыты. Горючего вдосталь, патронов тоже. Шпак посмотрел на машины, закрытые молодыми деревцами. Листья уже завяли, свернулись, сквозь ветви виднелись контуры "Чаек". - Помогите заменить маскировку, - попросил он. - У нас не хватает людей, некому съездить в лес. Командир улыбнулся: - Маскировка будет, считаю это своей заботой. - Он посмотрел на людей, запыленных, уставших, на белые узоры соли на их гимнастерках. - Чтобы еще такое сделать для вас?.. Построим вам душ. Завтра будете мыться. Как сказал, так и сделал. А они снова схватились с девяткой "юнкерсов" и снова принудили их сбросить бомбовый груз на подступах к Калуге. И опять тем же приемом: кто-то первым врезался в строй... - Через несколько дней, - вспоминает Василий Голышев, - мы решили обобщить опыт первых воздушных боев. Я представляю тот вечер. Солнце на горизонте. Косые длинные тени от закрытых ветвями машин достают до палатки, обтекают ее, упираются в бункер земли. Тишина. Набатов посмотрел на часы. - Начинай, - разрешает он Шпаку, - только по делу, без трепа. Мне вспоминается Клин, общежитие летчиков, вечерние построения, проверки. Вспоминается Павел Набатов, суховатый, всегда чуть-чуть недовольный. Он не очень любил своего подчиненного "за легкий характер", как он иногда говорил. И действительно, не было дня, чтобы Шпак кого-то не разыграл, над кем-то не подшутил. Сейчас время другое - война, Шпак неплохо дерется с врагом, но характер остается характером - по-прежнему любит побалагурить, рассмешить остроумной шуткой. Иногда и Набатов смеется, но сегодня он очень устал и ему не до шуток. - Понятно, - соглашается Шпак, - я по-серьезному. Как мы уже убедились, немцы летают только девятками. Вполне очевидно, так будет и завтра, и послезавтра... Мы убедились, что скорость у "Чаек" мала. Маневрировать сзади цели, не имея запаса скорости, глупо. Собьют. - Что предлагаешь? - спрашивает командир звена. Он не любил длинных выступлений. - Совершенствовать тактику психической атаки... Набатов и Голышев переглянулись: что, дескать, за тактика, откуда он взял? А Шпак продолжает: - То, что мы уже делали. Врезаться в строй, стрелять, маневрировать. Вернемся домой расскажем. Может, кому пригодится. - Разумно, - подумав, сказал Набатов. Согласился и Голышев. А как еще можно использовать маневренность "Чайки", последнее преимущество устаревшего истребителя в бою с современным бомбардировщиком? Однажды немцы пришли не девяткой, как ходили обычно, а в составе звена. Наши легко их разогнали, но они опять пришли в составе звена и вскоре стали ходить только малыми группами. Драться стало полегче, но летать приходилось больше: звенья шли одно за другим с небольшим временным интервалом. Так продолжалось несколько дней. Но вот к телефону позвали командира звена. Набатов послушал, ответил: "Подумаем". Положив телефонную трубку, сказал: - Перехитрили нас немцы... Вчера после воздушного боя, пока мы готовились к вылету, группа прошла на Москву. - Оглядев насторожившихся летчиков, добавил решительно: - Тактику придется менять. Стали летать не тройкой, а по одному. Летали с утра до вечера. Ели, можно сказать, на ходу, нередко прямо в кабине. Казалось, этому не будет конца. Так прошел август, наступил сентябрь. В сентябре немцы решили разбомбить аэродром. Разведчики, "нюхая" воздух, ходили буквально над точкой, но ничего не увидели. Вероятно, искали полк, а не три самолета, укрытых обыкновенным кустарником. Наконец им удалось обнаружить аэродром, но ложный, расположенный в пяти-шести километрах от основного. Шпак, Набатов и Голышев впервые узнали, что такое бомбежка. Это случилось ночью. Сначала послышался тонкий, по-комариному ноющий звук немецких моторов. И Шпак сразу вспомнил 22 июля, когда немцы шли на Москву мимо Алферьева. Но теперь они шли не мимо, они приближались, заполняя ночную тишь своим характерным звоном. - Братцы! Вы слышите? - тихо спросил он товарищей. Проснувшись, Набатов вскочил с постели и бросился к выходу. "К нам", - сказал он уверенно. Замерев возле палатки, летчики молча слушали небо. И лишь после того, как вдали колыхнулась земля, взметнулись фонтаны огня и черного дыма, Шпак, облизав пересохшие губы, поправил Набатова: "Не к нам, к соседям..." Так они называли ложную точку. Немцы заходили три раза, и трижды тяжко стонала земля, трижды черно-багровые сполохи поднимались в черное небо. Огонь бушевал до утра, и Шпаку казалось, что это горит не мусор, облитый мазутом и маслом, а настоящие самолеты. Утром на ложный аэродром поехал один из техников группы Цымбал. Вернувшись, он сказал: - Поработали крепко. Настоящее землетрясение устроили. Фронт приближался, и однажды девять вражеских бомбардировщиков пришли в сопровождении четырех истребителей. "Мессеры" шли левее и выше боевого порядка "юнкерсов". Тонкие, длинные, они не были похожи ни на одну из наших машин. "Будто хищные рыбы", - подумал Шпак, и душу кольнуло щемящее чувство тоски. Не от страха - от мысли, что немцы, несмотря на малый запас горючего, уже добрались до Калуги и, наверное, скоро дойдут до Москвы. Наши устремились в атаку, и бой начался, неравный, отчаянный. Бытовало такое выражение у пилотов - "собачья свалка". Это когда дерется группа, и трудно понять, где свои, где чужие. И свои дерутся подчас, не видя друг друга. Это и есть свалка, клубок ревущих моторов, клубок изрыгающих огонь пулеметов. Так получилось в этом бою, длившемся четверть часа. Бой прекратился внезапно, как и начался. У тех и других истребителей было на исходе горючее, а "юнкерсы" сбросили бомбы здесь, у Калуги. После посадки, вспоминая подробности боя, ребята от души посмеялись: вот это потасовка была, вот это свалка! Шпак раскрыл "Железный поток" Серафимовича и начал читать о драке казаков с бойцами из войска Кожуха: "Ох, и дрались же! В морду, переносье, в кадык, в челюсть, с выходом, с хрустом, с гаком... И нестерпимый, не слыханный дотоле матерный рев над ворочавшейся живой кучей...". - Умора! - смеялся Шпак. - Точь-в-точь описана наша драка с фашистами. Все правила тактики - по боку. Я под конец перестал управлять самолетом. - Как перестал? - вскинулся Голышев. - Да так, - продолжал шутить Шпак, - ручку держал левой рукой, а правой - вытяжное кольцо парашюта. Ждал: вот-вот кто-нибудь протаранит. - Как бы там ни было, а бой мы выиграли, - подвел итоги Набатов, - фашистов не пропустили. И верно, выиграли, немцев не пропустили. Больше того, сбили один Ме-109. Он упал и взорвался невдалеке от Калуги. Так сообщили бойцы поста ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи). А через несколько дней снова перехватили девятку "юнкерсов", шедших в сопровождении шести "мессершмиттов". И опять была свалка. И снова немцы впустую сбросили бомбы, а один "мессершмитт", хрястнувшись оземь, сгорел. - Тактика - дело творческое, - сказал после схватки Набатов. - В двух последних боях хорошо оправдал себя новый прием. Будем применять его, совершенствовать. В одном из воздушных боев Набатов погиб, и Шпак с Голышевым остались вдвоем. Потеря командира и друга потрясла их. Всю ночь они не сомкнули глаз. Вечером они не услышали привычное: "Братцы, отбой!", а утром - "Братцы, подъем!" Рядом с их койками стояла опустевшая койка Набатова... Поступила команда: "Истребителей - в воздух!" Друзья побежали к машинам. Впереди - Голышев, высокий, прямой, как струна, за ним - Шпак. Василий внезапно остановился и, не терпящим возражения голосом, сказал: - Командовать будешь ты! И Шпак стал командовать звеном, вернее, парой. С этого дня они летали только вдвоем, ежедневно, с утра до вечера. С течением времени усталость все больше давила на плечи, и небо, безбрежное, вечно новое, неповторимое в своих красках, постепенно утратило прелесть, стало душным и жарким даже в осенние дни. Раньше, лежа в постели после рабочего дня, они смотрели на звезды через открытый клапан палатки, говорили, вспоминая каждый свое, шутили. Теперь же, едва добравшись до койки, засыпали тревожным, не дающим облегчения сном. Намотавшись, они "просили" у неба дождя или тумана, чтобы отдохнуть. И действительно, будто назло обстоятельствам, точку закрыло туманом. Небо ясное, а взлетать нельзя. Пришли немецкие бомбардировщики, и на станцию Воротынск посыпались бомбы. В бессильной злобе Шпак потрясал кулаками и отчаянно ругался. Все чаще и чаще они вспоминали друзей из полка. Где находятся? Живы ли? Может, никого уже не осталось? Вскоре к ним прилетела подмога. Шпак и Голышев сидели в машинах: дежурили. Неожиданно донесся рокочущий нарастающий гул. Из-за леса выскочили три И-16, пронеслись над стоянкой, круто полезли вверх. За ними еще и еще. Воздух сразу наполнился гулом, громом и жизнью. К шпаковской "Чайке" подошел немолодой уже летчик, представился: - Командир эскадрильи капитан Тикунов, из-под Серпухова. - И уточнил отношения: - Ваша пара вливается в наш коллектив. Довольны? Шпак протянул ему руку. Через несколько Дней, насыщенных боевыми полетами, Тикунов построил свой небольшой гарнизон, приказал: - Готовьтесь к отлету. Перебазируемся. "Отступаем", - угрюмо подумал Шпак и хотел было задать вопрос, уточнить. Очевидно, этот немой вопрос застыл в глазах и других пилотов, и Тикунов уточнил: - Да, отступаем. Так приказала Москва. - И все успокоились: приказ есть приказ. А командир продолжил: - А сейчас все по кабинам! Будем дежурить, вылетать наперехват самолетов противника. После боя - посадка на аэродроме... Дежурить пришлось недолго. В соседней с аэродромом деревне громыхнули орудийные выстрелы, на дорогу, ведущую к летному полю, вышел немецкий танк и начал стрелять по взлетающим "Чайкам". ДНИ ОГНЕВЫЕ В перерыве между полетами в штабе полка собрался партийный и комсомольский актив. Приехал начальник политотдела 6-го авиакорпуса полковник Михаил Полищук. Он рассказывает о работе тружеников тыла, о положении войск на фронтах, о том, как дерутся с врагом наши товарищи, летчики соседних полков: Иван Голубин, Герасим Григорьев... Правдивое, душевное слово трогает, вселяет уверенность в собственные силы. Хорошо, что политработники используют любую возможность, чтобы поговорить с людьми. После беседы в штабе полка остались члены партийного бюро. - У нас сегодня торжественный день, - говорит секретарь партбюро, батальонный комиссар Киселев. - В члены партии принимаем лучших наших товарищей, заслуженных летчиков. Киселев начинает читать заявление Аркадия Михайлова: "Прошу принять меня кандидатом в члены ВКП(б). В дни Великой Отечественной войны я хочу бороться против банд фашистских захватчиков, будучи в рядах Коммунистической партии. Я обязуюсь..." Голос Киселева тонет в грохоте взлетающих "илов". Секретарь умолкает. Это же здорово, что столько машин идут на боевое задание! Все повернулись к окнам. От могучего рева "ильюшиных" дрожит штабная изба. И то, что в этой фронтовой обстановке секретарь не может читать, не уменьшает торжественности момента, наоборот, еще больше возвышает его. Но вот прогремел последний, ушедший в небо Ил-2, и Киселев продолжает читать: "Я обязуюсь честно и добросовестно выполнять все задания партийной организации. Если потребуется отдам жизнь за дело партии Ленина, за нашу любимую Родину". - Молодец, Аркадий Григорьевич, - говорит Полещук. И все понимают, за что похвала. За хорошее слово, за великое мужество. - Наслышан о ваших боевых делах... - Эскадрилье "Чаек" предстояло нанести штурмовой удар по мотопехоте противника, вклинившейся в нашу оборону в районе Солнечногорска. Прорвавшись сквозь огонь зениток, летчики вышли на цель, атаковали ее и замкнули круг. Риск? Безусловно. Что может он сделать на своей тихоходной машине, если нападут истребители? Но сейчас не время считаться с риском. Враг под Москвой, его надо остановить во что бы то ни стало. Каждая пулеметная очередь, каждый снаряд - в сердце врага. Михайлов выбрал цель для атаки - скопление техники и, бросив туда пару "эрэсов", удовлетворенно отметил точность удара. Развернулся, атаковал еще раз, выпустив сначала снаряды, потом длинную пулеметную очередь. Выходя из атаки, оглянулся назад: пара Ме-109 уже заходила в атаку. Оборонялся отчаянно, постепенно оттягивая бой на свою территорию. Но вот уже кончился боекомплект. И горючее на исходе. А враги наседают. Последние километры до полевого аэродрома Аркадий шел уже по прямой, потеряв способность сопротивляться: поврежденный мотор дымил, работал с перебоями, грозя заглохнуть окончательно. Искалеченная снарядами "Чайка" едва держалась в воздухе: она ежеминутно могла сорваться в штопор и похоронить летчика под обломками. Сесть нельзя - внизу лес. Выпрыгнуть с парашютом тоже нельзя - не было высоты, а набрать ее уже совершенно невозможно. Один из истребителей приблизился к самолету Михайлова справа, поднял руку и, злорадно ухмыляясь, осенил его крестным знамением. Могила, дескать, тебе с крестом... Всегда спокойный, невозмутимый Михайлов не выдержал, сорвал с руки меховую крагу и в бессильной злобе швырнул в фашиста... - Только потом вспомнил, - смеялся Аркадий, - что в кабине была увесистая ракетница. А "мессер", качнув плоскостями, отвалил для последней атаки. Одинокую "Чайку", преследуемую вражескими истребителями, с аэродрома увидел летчик Иван Калабушкин. Он взлетел и отсек "мессеров" от самолета Михайлова. Едва перевалив верхушки деревьев, Аркадий с ходу пошел на посадку. Шасси не выпустились. Мотор остановился. Земля надвигалась под очень большим углом. Единственное, что успел сделать Михайлов - вырвал самолет из падения. Инженер полка, осмотрев машину, сказал: - Заменим винт, оба крыла, мотор, хвостовые рули, подремонтируем фюзеляж... Еще полетает. Недослушав, Михайлов спросил: - Хоть что-нибудь исправным осталось? - Пулеметы, - сказал инженер. - А колеса? - Колеса целы, но покрышки побиты. Хорошо, что не выпустил шасси, мог перевернуться, сгореть... - Утешил, - улыбнулся Михайлов, - а то я переживал, что не успел выпустить. Лейтенант Александров пришел к самолету чем-то удрученный, подавленный. Воентехник второго ранга Николай Борискин доложил командиру экипажа о готовности машины к полету. "Чайка", которую он обслуживал вместе с мотористом Василием Трофимовым, как всегда, была исправна и вычищена до блеска. Техник любил порядок, и это нравилось Александрову. Но сейчас хозяин машины заметил, что летчик не слышит его, что смысл доклада не коснулся сознания Александрова. - Петр Иваныч, что-нибудь случилось? - тревожно спросил техник. Александрова все называют уважительно по имени-отчеству. Невысокого роста, плотный, очень спокойный, он молча стоит напротив Борискина и смотрит куда-то вниз. Спохватившись, поднимает широкое, исключительной доброты лицо, снизу вверх смотрит на техника. - Случилось, Коля... Мальчонка мой умер. До прихода в наш полк Александров работал инструктором в авиашколе. Там и женился. В Клин приехал с женой и сыном. Увидев их вместе, помню, мы удивились: у него такое простое крестьянское лицо, а она - королева. Такая красивая. Потом, когда узнали его поближе, удивляться не стали: он всех покорил своим душевным обаянием. Александрову двадцать шесть лет, но на вид он, пожалуй, старше. Неторопливый, немногословный, будто прирожденный командир-воспитатель. Прежде чем что-нибудь сказать - подумает, прежде чем сделать - взвесит. В полете Александров действует быстро, четко, решительно. Это он выручил Илью Бочарова над Волоколамском, когда его атаковала пара Ме-109. В то время Петр Иванович уже был обстрелянным воином - успел повоевать в небе Ленинграда в составе 121-го истребительного полка. Как-то раз фашисты подловили Александрова в неравном бою, пришлось расстаться с машиной. Восемь дней бродил по немецким тылам. Товарищи считали его погибшим, а он пришел. И снова дрался с врагом, ходил на штурмовки. Потом вернулся в родной 120-й полк. Разные бывают герои. Один совершает подвиг ярко, эффектно, и сразу имя и слава его начинают греметь: о нем говорят, пишут, его ставят в пример. Другой совершает подвиг неприметно, спокойно, методически выполняет нелегкий солдатский труд. Такой у нас Александров. Летит, куда бы его ни послали. Летит в любую погоду. Пока не разыщет врага, не вернется. Если надо, "обшарит" кусты и канавы. "Чайку" боготворит за высокую маневренность, называет ее балериной за то, "что может крутиться на месте. На одной ноге". А своего героизма не видит! Никто не сделал столько штурмовок, сколько лейтенант Александров. Каждый удар его - только в цель, только на поражение. Но об этом он говорить не любит. Молодежь раскричится, расхвалится после удачного вылета, а Петр Иванович смотрит на ребят и смеется. А потом начинает разбор вылета. И все его слушают с интересом: у него есть чему поучиться. Иногда пожурит, но только за дело, по справедливости. ...Смотрит лейтенант в крупные, тревожные глаза своего боевого друга, в лицо, слегка тронутое оспинками, смугловатое от природы и открытых ветров. Внимательно смотрит, будто ищет сочувствия. - Умер мальчонка... Ранен был при бомбежке. И вдруг суровеет. Нет больше во взгляде ни тепла, ни ласки. Сухо сомкнулись пухлые добрые губы. - Кроме "эрэсов", надо подвесить большие бомбы. Действуй, Коля! Это не положено - восемь снарядов и две бомбы по сто килограммов. Сможет ли "Чайка" подняться с такой нагрузкой? Поглядев на летное поле, Борискин успокаивается: взлет сегодня с "длинного" старта, а ветер довольно крепкий, благоприятный. "Хорошо, - думает техник, - хватит аэродрома для "Чайки". Эскадрилья рулит на старт. Взлетает. Все нормально. Собрались, пошли. Техники, механики и мотористы прибрали стоянки и разошлись кто куда: здесь им нечего делать до возвращения летчиков. Только Борискин остался. Заботливый, беспокойный человек. Более ста безаварийных боевых вылетов обеспечил он с начала войны, за что получил поощрение от Наркома обороны и денежную премию - три тысячи рублей. Не один десяток раз вылетал Александров на его самолете, и не было такой тревоги на душе. А сегодня не дает покоя беда командира. Как бы не случилось чего - в таком человек состоянии. Бродит по стоянке из конца в конец, нетерпеливо минуты считает. Но вот "Чайки" появились на горизонте. Техники бегут на стоянку. Остановились, считают. Волнуются - одного самолета не хватает. В глазах беспокойство и надежда: "Может, не мой..." У Борискина замерло сердце, чувствует, нет в строю его командира. Одна за другой машины идут на посадку, рулят. Техники, механики, мотористы радостно суетятся, помогают летчикам зарулить "Чайки" на свои места, ставят под колеса тормозные колодки. Все. Боевая задача выполнена, начинается подготовка машин к повторному вылету. А Борискин сидит на ящике из-под "эрэсов". Сидит неподвижно, окаменело, только глаза лихорадочно шарят по горизонту. И думы его там, откуда не вернулся Петр Иванович. Тяжело "безлошадному" технику, а какими словами выразить горе, если он потерял боевого друга?.. "Может быть, ранен, - не теряет надежды Николай, - может, подбит? Это не так уж и страшно, лишь бы живым остался". И ловит себя на мысли, что летчики ни словом не обмолвились. Даже не подходили к нему. А ведь это бывает лишь в случаях, когда ничего не могут сказать, или не в силах произнести роковое слово... Воображение рисует картины одну мрачнее другой. То видится командир сгоревшим, то в плену, на допросе, под пытками. А глаза техника все ищут по горизонту. Ищут, ищут. И вдруг находят... Сначала он не поверил. Но тут все закричали в радостном возбуждении: - Идет! Идет!.. И тогда Николай поверил: да, это идет Петр Иванович. И с благодарностью подумал о людях. Они не подходили к нему, но тоже непрерывно искали взглядом, ждали, надеялись. Моторист Трофимов, добродушный и громоздкий туляк, расплылся в улыбке: - Поднимайся, Митрофаныч! Наш командир идет. В арьергарде, елки-моталки! Гордись. Но он не поднялся. Следил за подходящей к аэродрому машиной, наслаждался, чувствуя, как по жилам растекается хмель радости. - Трофимов, дай закурить, - попросил у моториста. - Так ведь ты не куришь, - удивленно ответил солдат. Борискин неумело затянулся табачным дымом, закашлялся, бросил папиросу, потом, будто ничего не случилось, шагнул за черту стоянки и помог Александрову зарулить машину. Когда лейтенант спустился на землю, спросил: - Как дела, командир? Как работала техника? - И, чуть помедлив, добавил: - Что-то вы задержались... Это стоило ему большого напряжения сил - так говорить. Спокойно, обычно, будто ничего не случилось, будто и не было мучительных переживаний. Зачем беспокоить воздушного бойца? Ему и так нелегко. Александров задержался преднамеренно. Штурмуя в общем порядке, летчик ограничен в свободе маневра. Он может стрелять, только идя по прямой. Довернуться ни вправо, ни влево не может - помешает идущему сзади. Хуже того, "мессер" сразу встанет на место ушедшего. Поэтому все соблюдают порядок. Но такая штурмовка не умерила сердечную боль Александрова. Боль просилась наружу. Ему хотелось носиться над головами фашистов и бить с разворота, с прямой, в любом направлении, с любой высоты. Бить, бить, бить... Выполнив боевую задачу, летчики пошли на свою территорию. Александров не торопился, он пристроился в хвост боевого порядка и, пройдя четыре-пять километров, вернулся назад. Бомбы и пара "эрэсов" были в запасе. - Все нормально, Николай Митрофанович. Замечаний по работе мотора и самолета нет. Оружие тоже исправно. Спасибо тебе, друг. - Летчик пожал руку технику, потом медленно, по слову выдавил: - Пришлось в воздухе задержаться дольше положенного... Я отплатил им, - кивнул на запад, - за сына. Сполна отплатил. Косарьков очнулся под утро. Рядом слышались хрипы и стоны. Понял: он среди раненых. И сразу вспомнилось все. Несколько дней назад его боевое звено получило задачу. - Полетите на помощь войскам и рабочим, обороняющим Тулу, - приказал командир полка. Мы с беспокойством следим за событиями, развивающимися под Тулой: с ее падением танковая армия Гудериана рванется на Москву. Ожесточенные схватки за город идут с 31 октября. Радуемся, что полк тульских рабочих вместе с регулярными войсками, в том числе и танкистами, успешно отбивают атаки. 1 ноября уничтожено более полусотни фашистских танков, в ночь на 2 ноября - 40 танков и не менее 500 солдат и офицеров противника. 9 ноября наша авиация уничтожила 21 немецкий танк, 8 автомашин, до полка мотопехоты. Город стоит как крепость, лавины бронированных машин разбиваются о доблесть его защитников. В меру сил своих мы помогаем тулякам. Звено Косарькова приземлилось на полевую площадку под Тулой. Перед взлетом с основного аэродрома Косарьков предложил совместить перелет со штурмовкой. - Попутно нанесем удар, - сказал лейтенант. Командиру звена только что присвоили очередное звание. Ему, Бабенко, Томилину, Кулаку, Александрову, Писанко... Всем "старым" летчикам. - Где же тут по пути? - Подполковник Писанко посмотрел на карту. - Аэродром севернее города, а противник южнее. Вы лучше сделайте круг над точкой, посмотрите лучше, чтобы легче потом искать. - Мы можем сделать иначе, - сказал Карамышев, - сядем на промежуточном аэродроме, дозаправим самолеты горючим и пойдем на штурмовку. И командир полка согласился. Даже похвалил за смекалку. Боевое звено бреющим прошло над героическим городом, и Косарьков покачал крылом, приветствуя его защитников. Врага искать не пришлось: автомашины, танки, войска на каждом шагу. Но и зениток хватает. Звено попало буквально в огненный ад... С тех пор они летали с утра и до вечера, отдыхая лишь в то время, когда техники готовили "Чайки" к очередному вылету. И все эти до предела уплотненные дни Косарькову казались сейчас одним долгим страдным днем. Все напряженные огневые полеты казались одним непрерывным полетом, а разрывы вражеских зенитных снарядов казались бесконечной стеной, в которой клокотала какая-то черная страшная сила.. Он вспомнил вчерашний полет, последний. Этот уже не входил в общую массу непрерывных и бесконечных. Косарьков помнил все до мельчайших подробностей. И особенно тот удар, вспышку огня и металла. И резкую боль. И бросок самолета. Казалось, в корпус машины ударила молния. Страшным напряжением воли, всех физических сил летчик вырвал самолет из падения. И только потом дошло, что "Чайка", несмотря ни на что, управляема, что она еще может лететь. Косарьков полетел на север, в сторону города. Вскоре он увидел его. Но не таким, как обычно, а в красно-розовом мареве. Понял: еще немного, и он потеряет сознание. Решил: пока не поздно, надо садиться. Но под ним еще были фашисты. Он это видел по непрерывно мелькающим вокруг самолета огненным трассам. Ему даже казалось, что он не только видит-слышит посвист этих трасс. Потом все затихло, и под крыло побежали наши, защитного цвета машины, наши солдаты в шинелях серого цвета. Он увидел деревню, поле... и сразу пошел на посадку. И сел. Нормально, благополучно. На этом мысль обрывалась... Теперь он в сознании. Спросил; - Где находимся? Что будет дальше? Ему сказали: - Эвакогоспиталь. Дальше - госпиталь в Павлове-Посаде. Там сделают операцию. ...День, второй, третий. Неделя, другая. Все, больше он не летчик. Как тяжело без ноги... Представил себя на протезе. Ужасно... И так неожиданно. Собьют, убьют - этого он не боялся: фраза "не вернулся с боевого задания" стала почти привычной. Миг - и нет человека. А тут другое. Есть ты, и вроде бы нет тебя. Вчера завели разговор с соседом по койке. Длинный, пространный разговор. Каждый говорил о своем, мало заботясь о том, интересно ли это другому. Потому что каждому хотелось - бывает такое - высказаться. Танкист уже выздоравливал и надеялся в скором времени снова попасть на фронт, поэтому говорил о своих боевых товарищах, о том, как дрались они под Смоленском, как прикрывали отход пехоты. Рассказал о последнем бое под Истрой, после которого он и попал сюда, на госпитальную койку. И Косарьков говорил о своем: о штурмовках, разведках, схватках с Ме-109. Забылся, увлекся. И вдруг, скрипнув зубами, умолк. Больше ни слова. Молчит и танкист, ждет когда отойдет, оттает душа человека. Не первый раз эти приступы отчаянной злости, мрачной подавленности. Тяжело лейтенанту, обидно. Летал - и вдруг не может ходить. А враг уже подошел к Москве. Там решается судьба народа и Родины. Однополчане воюют, а он - за бортом... Две, а может, и три недели назад Косарьков спросил у танкиста: - Посоветуй, Петро, что делать? - О чем ты? - О службе. - Что советовать, ты же решил с друзьями. Действительно, вроде бы все решено. Косарькова нередко навещают его боевые товарищи: Цыганов, Михайлов, Даубе. Как-то раз был разговор о дальнейшей его судьбе. Виктор написал командиру полка: "Помогите... Без армии жизни не мыслю. Буду служить кем угодно". А потом помрачнел. Думал. Молчал. Товарищ понял его: не так-то просто спуститься на землю. А спустился он безвозвратно: нога отнята полностью. "Выше уж некуда..." - горько сказал Косарьков. - Верно, решил, но... сгожусь ли? Армия - не дом инвалидов. - Правильно, - подтвердил товарищ и, начиная сердиться, спросил: - Зачем это нужно - кривить душой? Хочешь, скажу, что кроется под этим "сгожусь ли?" Виктор насторожился: - Ну? - Не можешь смириться с тем, что твои боевые друзья будут летать, а ты - только ходить да и то на протезе, опираясь на палку. Они будут драться с врагом, а ты, как у вас говорят, "копаться в бумагах". И кто-то из них, забывшись, может однажды бросить тебе: "Оформи... Я сбил еще одного". Представляю, как это тебя затронет! - Хватит! - не выдержал Виктор. - Хватит! И долго молчал, ко всему безучастный, от всего отрешенный. Потом, вроде бы извиняясь, сказал: - Что же мне все-таки делать? - Считать за счастье, если тебя оставят в строю. Дел для тебя непочатый край. Ты можешь работать в штабе, в политотделе и просто дежурить у телефона. И все это важно, все нужно. В этом - помощь боевым друзьям, посильный вклад в общее дело победы. И Виктор повеселел. Он уже представлял себя в боевом коллективе. Он уже строил планы. Но дни бежали за днями, а ясности не было. Танкист успокаивал, а полковые товарищи говорили, что "в верхах" приказ еще не подписан. Беспокоясь, Виктор постепенно терял сон, покой и надежду. Он остро завидовал другу - танкисту и всем, кто залечив раны, снова уйдет на фронт. - Надо иметь терпение, Виктор, - недовольно сказал товарищ. - Ты не один у командира полка и командующего. Они что, обязаны бросить все другие дела и заняться только твоим? - Понимаю, - откликнулся Виктор, - но прошло уже две недели, как я написал письмо. А ведь я считаю не только дни, но и часы... - Две недели срок небольшой. Впрочем, может, все уже решено. Когда приезжали твои друзья? Дня четыре назад? - Танкист приподнялся, глянул в окно. - Погода испортилась, они могут приехать сегодня. И они приехали. Открылась дверь, и на пороге появились Цыганов, Михайлов, Бабенко. - Виктор, поздравляем тебя с внеочередным военным званием, - сказал Максим Цыганов. - Ну, вот, Виктор Дмитрич, - радостно воскликнул танкист, - ты и догнал меня. Счастлив поздравить тебя со званием старшего лейтенанта. - Нет, дружище, - смеется Максим, - он перегнал тебя. Поздравляй его с "капитаном"! Но это еще не все. Его назначили адъютантом эскадрильи и наградили орденом Красного Знамени. Аркадий Михайлов сверкает белозубой улыбкой: - Везет человеку! У Виктора дрогнули губы, но он пересилил себя, сдержался, а когда друзья подошли и стали его поздравлять, тихо сказал: - Как хорошо-то, братцы! Мы снова вместе. Даже не верится. Будто во сне... Наша эскадрилья снова в полном составе. На место погибших товарищей встали другие: Николай Яхненко, Федор Сорокин, Анатолий Дубовой, Фидай Чурмантаев. Яхненко и Чурмантаев пришли из другой эскадрильи. Первый - высокий, красивый украинец. Второй - татарин, маленький, бледнолицый, с тонкими чертами лица. Фидай сразу же подружился с Ганей. Они дополняют друг друга: Фидай - добродушный, подвижный, юркий, Ганя - неповоротливый, толстый, вспыльчивый. Дубовой и Сорокин, как в свое время Сережа Рубцов, "дезертировали", совершили побег из тыла на фронт. Как они просили Томилича! Буквально ходили за ним по пятам. Лейтенант Дубовой среднего роста крикливый крепыш, временами теряя терпение, говорил Томилину: - Вы не имеете права запретить мне воевать! Томилин, как это ни странно, на крик не реагировал, отвечал очень спокойно: - Разве я тебе запрещаю? Воюй на здоровье в другом полку. За кражу пилотов, - он кивал на Рубцова, - мне уже досталось. А Сорокин, большой, рыжий, вытирая огромный в залысинах лоб, спокойно убеждал нашего командира: - Возьмите... Я комсомолец. Если надо, умру за Москву. Томилин внезапно раздражался, кричал: - Идите вы к черту! Мне не нужны покойники, мне нужны летчики-истребители. А потом согласился. И вот они с нами. Надо сказать, воюют неплохо. Участвуют в каждом вылете, смело, отважно дерутся с немецкими истребителями, бомбардировщиками, прикрывают "Чаек" во время штурмовок, штурмуют сами. Характерно, что, окунувшись в боевые дела, каждый остался самим собой. Дубовой - беспокойным, крикливым. Сорокин, наоборот, никогда не повысит голоса, спокоен, как олимпиец. Ест за троих, спит за всю эскадрилью. Сон считает лучшей подготовкой к летному дню и к повторному вылету. Его любимое место для отдыха - стабилизатор МиГ-3, горизонтально расположенная, как крыло, деталь хвостового оперения. По тревоге удобно вставать: ноги спустил - и уже на земле. Увидев однажды Як-1, Федя с любопытством осмотрел его, посидел в кабине и вполне серьезно сказал, что такой самолет ему не подходит. - Почему? - удивился пилот. - Высоковат стабилизатор, - пояснил Федя, - во сне упадешь, шею сломаешь. Летчик смеялся до слез, потом сказал: - Но Як-1 это машина, а МиГ-3, каждому известно, утюг. Я зайду тебе в хвост на втором вираже. - На какой высоте? - спокойно спросил Сорокин. - На тысяче метров. Принципиальный вопрос. Федя обратился к Томилину: - Разрешите проучить невежду. Томилин понял это как надо и, приняв решение, позвонил командиру полка. Писанко согласился и сам вышел посмотреть на поединок. Бой был коротким. Истребители дважды сошлись в лобовой атаке, и Федя дважды был победителем. Писанко сделал вывод: - Грамотность в сочетании с недюжинной силой вполне компенсируют невысокие маневренные качества самолета. Правда, после этого боя под самолетом Сорокина оказалась лужа из трех компонентов: бензина, антифриза и масла. Соединения систем самолета не выдержали той перегрузки, с которой пилотировал наш богатырь Федя Сорокин. Снова неприятность. Командир эскадрильи Кулак опять приземлился с "эрэсами". Не сбросились. Что ни делал, остались под крыльями "Чайки". И воентехник второго ранга Павел Тиосса снова держит в руке сгоревший предохранитель и молчит. А что говорить? Более месяца с машиной комэска творится что-то неладное. Когда надо сбросить "эрэсы" залпом, они летят одиночно. Когда надо сбросить по одному, срываются с направляющих залпом. Было и как сегодня: возвращались на стоянку все восемь. Висят и все. А начни проверять электропроводку, могут сорваться и ахнуть где-то за городом. И такое было однажды. Что только Тиосса ни делал: до последнего винтика разбирал-собирал свою "службу" на этой "Чайке"; не меньше ста раз за месяц "прозвонил" систему проводки. И все было нормально, никаких отклонений. Электросигнал неизменно поступал на подвесную систему "эрэсов", и контрольная лампа светилась устойчиво, с постоянным накалом. Тиосса смотрел на электросбрасыватель, совмещая его рычажок с отметкой "один", нажимал на боевую кнопку - и сигнал поступал, как положено, на один реактивный снаряд; переводил рычажок на отметку "два" - и сигнал поступал сразу на два "эрэса". И так же на три, на четыре, и так же на восемь. - Законно, никаких отклонений, - говорил воентехник инженеру полка Демидову, шефу по службе. Инженер соглашался. Он верил Тиоссе, лучшему специалисту полка, знатоку электросистем, человеку завидной работоспособности, глубоких технических знаний. Соглашался и выпускал машину в полет. И все получалось нормально. День, два, три. Снаряды летели в цель в количестве, заданном летчиком. Павел ходил героем. Так минула неделя, и вдруг... Тиосса снова молчал, не смел поднять глаза на комэска. Кулак уходил недовольный, электрик забирался в кабину, ложился спиною на пол и опять проверял. Сначала. В который раз. Техник самолета Василий Буров запускал мотор, стоя на плоскости, работал сектором газа, увеличивал, уменьшал обороты. А Павел, лежа под приборной доской, отклонял жгуты проводки то вправо, то влево, то вниз и все время с нажимом, с натягом, имитируя перегрузку в полете. Под машиной сидели его помощники, сержанты Владимир Макаров и Александр Венеровский, по команде нажимали на кнопки, контакты. И все было нормально... - Качайте машину, - кричал им Тиосса. Они брали "Чайку" за крылья, качали то вверх, то вниз, тянули взад и вперед. Трясли. На малых оборотах мотора, на средних, на максимальных. По команде Тиоссы мотор выключался, и все начиналось сначала... - Больше не знаю, что делать, - докладывал он инженеру, - пусть командир слетает, попробует. - Посмотрим еще, - - говорил инженер. И проверял сам. Перед полетом Тиосса просил Кулака: - Товарищ лейтенант, возьмите запасной предохранитель. На всякий случай... Кулак, исключительно терпеливый человек, молча протягивал руку, брал. И что-то пытался делать в полете. А несколько дней назад, приземлившись после штурмовки, большой, грузный, неторопливый, подошел к технику, молча взял за рукав и повел. "Куда? И зачем?" - думал Тиосса. Прошли по стоянке от штаба второй эскадрильи к штабу полка, встали у старого тополя, и командир эскадрильи спросил: - Ты видишь сук? - Какой? - Тиосса недоуменно посмотрел на комэска. - А вон, что внизу, самый толстый. - Вижу, а что? - Если "эрэсы" еще раз не сбросятся, можешь добровольно повеситься на этом суку. Конечно, то была шутка. Командир что-то хотел добавить, но лишь безнадежно махнул рукой и молча пошел от машины. И снег неприятно скрипел под унтами. Это было несколько дней назад. И вот опять неприятность... - Отстраняю самолет от полетов, - сказал Кулак. И это прозвучало как приговор не только Тиоссе, но и инженеру полка Демидову. Обычно, когда с самолетом что-то неладно, инженер, а не летчик, отстраняет его от полета. А тут случилось наоборот. Такого еще не бывало: летчик сам отстранил машину от полетов. Да какой еще летчик! О таких говорят: "Он и на бревне полетит, если к нему приделать мотор". - Отстраняю, - повторил командир эскадрильи, и как бы в свое оправдание сокрушенно добавил: - Иначе нельзя. Представьте себе: "эрэсы" сорвутся, когда я рулю на стоянку. Сметет всю эскадрилью... Кулака уже не было, когда к самолету пришел Демидов. Взглянув на Тиоссу, все понял. - Опять? - вскричал он. Виртуозно бранясь, сорвал с головы ушанку и с силой ударил о землю. А Тиосса вдруг рассмеялся. - Ты что? - оторопел инженер. - Рехнулся? Нет, он не рехнулся. Он вспомнил, как Демидов в разное время года дважды уже, замысловато ругаясь, бросал оземь сначала пилотку, потом фуражку. А теперь вот ушанку шмякнул со всего размаха. Первый раз это было в Алферьево, летом. На машине Виктора Косарькова почему-то "забарахлил" указатель скорости. Наблюдательный летчик сразу заметил, что скорость