й земли в болото ночью, так тебя охватывает, будто забирает в себя, сырой мрак, в болоте что-то посвистывает и скрипит, бурлит и чавкает, и кажется тебе, что ничего хорошего уже не будет с тобой, что смерть где-то рядом в этих страшных местах. А Павлик шел, казалось, беззаботно - легкой, скользящей и бесшумной походкой, ни разу не проваливался в воду, не цеплялся ни за что, не ругался. Я же, сколько ни ходил туда и обратно, всегда проклинал все на свете, возвращался мокрый, грязный, озябший и злой. В полку меня спрашивали: - Ты что, купался в такой холод? Я отвечал: - Иди-ка сходи туда! Тогда узнаешь, купался я или нет. В боевом охранении меня встречал ординарец и сразу предлагал: - Товарищ капитан, давайте быстро переодеваться. Черт придумал это болото... Павел Кочнев с закрытыми глазами, наверно, мог пройти через болото. И конце концов я хорошо изучил его дорогу и отчетливо представлял, как он ходит туда и обратно. ...Вот он выходит из землянки, задерживается в траншее, чтобы приучить глаза к темноте, и направляется к тропе, известной только ему. Извилистая и незаметная на первый взгляд, она приводит его к бревну, переброшенному через ручей. Пройдя по нему, он забирает резко вправо. Потом перепрыгивает воронку, около которой торчат останки какой-то машины, чудом занесенной в эту трясину, а затем идет прямо, на крайнюю левую высоту немцев: она всегда видна отчетливее других. Сейчас самое трудное для него - отыскать боевое охранение. Выйдя на мокрый песок у подножия высоты, он снова забирает вправо и движется до тех пор, пока не натыкается на поваленный телеграфный столб. Когда-то такие столбы шагали через болото, соединяя между собой какие-то деревушки, которых сейчас уже не существовало. Здесь Кочнев усаживается, приводит себя в порядок. Снимает сапоги, выливает воду, переворачивает портянки и немного отдыхает, Как-то Павлик сказал мне, что именно здесь, выбравшись на сухое, ему всегда хочется покурить. Несмотря на зверское желание, здесь он ни разу не закурил: боялся, что немцы могут открыть огонь, тогда придется ложиться и можно разлить обед. Так объяснял он сам. О том, что его могут убить, Павлику и в голову не приходило! Как-то, возвращаясь с Кочневым в боевое охранение после очередного вызова в полк, я спросил его: - И не страшно тебе каждую ночь, два раза туда и обратно, ходить? Мне, например, страшно, - А почему вы думаете, что мне не страшно? - ответил он. - Но что делать? Надо же кому-то,.. Да и не каждый пойдет! Страшно, конечно. Но когда подумаешь, так разве сейчас мы воюем? Недаром говорят: бои местного значения. А вот вспомнишь, как в прошлом году, в такое же время, когда танки немцев то на одну, то на другую дорогу прорывались... Города один за другим захватывали... Да по нашим тылам, никого не жалея... Обозы, медсанбаты, ДОПы - все давили! А несчастная пехота? Вспоминать не хочется... А сейчас что? Хоть и плохо и народу тьма гибнет, а все-таки стоим. С другой стороны, фашист не только не идет, а, того и гляди, обратно побежит. Если, конечно, поднапрем. Павел Кочнев считал, что появляться в боевом охранении усталым и озабоченным нельзя. Поэтому он и сидел на бревне, отдыхал и успокаивался. Умный человек, он знал: чавканье сапог и тяжелое его дыхание мы в боевом охранении издалека различали среди звуков, доносившихся из болота. Вместе с солдатами я часто видел Павлика сидящим на бревне. И сердцем радовался, и слюнки глотал от нетерпеливого ожидания предстоящей еды, и с тревогой думал: "Господи, хотя бы с ним ничего не случилось!".., Как-то во время минометного обстрела, осколок влетел мне в колено, в чашечку, и застрял в ней. Ночью Павлик привел ко мне фельдшера Веселова, того самого лейтенанта медицинской службы, который был с нами уже в те дни, когда убило Белякова. Он вытащил осколок, очистил рану, забил ее стрептоцидом и забинтовал. - Скоро будете ходить, - сказал он, - У меня легкая рука. Действительно, рука у него оказалась легкой. Я вскоре поднялся и ходил по траншее с палочкой, еле заметно прихрамывая. А в то утро, разделавшись с ранением, он воскликнул: - Ну и дорожка к вам! - А что, не понравилась? - спросил я. - Да как она может понравиться, когда того и гляди провалишься по горло в эту грязную жижу? Павлик стоял рядом, ухмыляясь, Веселов показал на него: - Он идет, и идет, как лось! Только сучья трещат, А я все падаю: то в воронку, то запнусь за что-нибудь... Мы смеемся. Веселов всем понравился. Действительно - Веселов. Такой веселый. Длинный, худой, как жердь, с тяжелой санитарной сумкой на боку. - Ну, страху натерпелся, - продолжает откровенно Веселов. - А Павлик кричит: "Давай-давай, не отставай! Да гляди под ноги-то"... - Так ведь, товарищ капитан, - оправдывается Кочнев, - с такими-то ногами как не споткнешься. Ноги-то - как у жирафа! А Веселов не может остановиться: - Он все знает. Где что. Как-то в одном месте перепрыгнул через кочку, а я возьми да наступи. Так она подо мной пошла, да как вздохнет человеческим голосом: "О-о-о-ох!" Чуть с ума не сошел. Оказывается, на труп наступил. Я прекратил этот разговор, предложив фельдшеру поесть вместе с нами. Тот категорически отказался - деликатный человек был, - Что это, объедать вас буду? - сказал. Собрались Веселов с Павликом уходить, вдруг по телефону распоряжение пришло: оставить фельдшера в боевом охранении. Веселов слова поперек не сказал, но стал требовать: - Ну-ка немедленно мне обед подать сюда. Сейчас я равноправный с вами! А голодный я куда годен? Так он и остался с нами. Павлик ушел один. Привычное дело. Осенью дождь размыл тропинки и сделал их почти неразличимыми, наполнил водой все воронки до краев. Ходить стало еще труднее. Однажды Павел Кочнев вечером не принес обед, Я позвонил в полк, там сказали, что вышел как обычно. Мы ждали всю ночь, Даже постовые больше всматривались в болото, чем в высоту, откуда мог появиться враг Мы прислушивались к каждому звуку. Начинало подмораживать, в чистом и легком воздухе отчетливо слышался каждый шорох. Мы боялись за Павлика. Болото, раскинувшееся сзади, казалось безграничным. Приютившиеся в траншее подносом у немцев, мы испытывали смутную тревогу и остро чувствовали себя затерянными и забытыми. Весь день болото не подавало никаких признаков жизни. Мы ждали. Вот с немецкой стороны полетели трассирующие пули или ударили минометы и начали шлепать да чавкать по мокрому, разрытому и сожженному болоту, мы - в траншею: не по Павлику ли стреляют? Наконец вечером, когда начало смеркаться, кто-то крикнул: - Идет! Мы не могли ошибиться в том, что это он. Из болота к поваленному телеграфному столбу вышел Павлик. Сейчас, подумали мы, он опустится на бревно, снимет сапоги, выльет из них воду, перевернет портянки, посидит, отдохнет и, бодро поднявшись, направится к нам. На этот раз Павлик даже не остановился, а устало, пошатываясь из стороны в сторону больше, чем обычно, прошел мимо. У него будто подкашивались ноги. Чтобы не упасть, он придерживался руками за осклизлую стенку траншеи. Подойдя к нам, сел, даже не снимая со спины термоса. Когда солдаты сняли с него термос и отстегнули с пояса флягу, Павлик повалился на дно траншеи. Его приподняли, с трудом втянули в укрытие, и он, извиняясь, сказал: - Ведро потерял, братцы. Второго не будет. Я осветил Кочнева карманным фонарем. Лицо его стало неузнаваемо. Это была сплошная рана: щека разорвана от рта до уха, нос и губы разбиты, на руках, ногах и груди - следы ножевых ран. Веселов раздел его, промыл раны, засыпал стрептоцидом, забинтовал лицо, руки, грудь, ноги, Павлик уснул. Когда он проснулся, я спросил: - Что с тобой случилось? Он сказал, что ему повезло: его вполне могли утащить к немцам, ...Вечером у выхода на тропу, когда Кочнев поравнялся с обгорелым деревом, его ударили сзади по голове - видно, прикладом, - и он потерял сознание. Когда пришел в себя, понял, что тянут к немцам, то есть туда, откуда взлетают ракеты. Если бы несли на себе или везли по ровней дороге, то, может, и не пришел бы в сознание. А перли по болоту, с силой дергали, когда обмундирование и снаряжение задевало за что-нибудь, тащили по воронкам, заполненным холодной водой. И это его спасло, словно разбудило от сна. Кочнев сообразил, что немцы тащат его в трясину, в самое топкое место. Это его обрадовало: значит, они не знают дорогу домой. Павлик притворился мертвым, надеясь, что враги бросят его в пути (какой же смысл принести мертвого?). Ну в крайнем случае, обыщут и заберут документы, письма и все, что у него в карманах. Но его все волокли и волокли, пока один немец не обессилел и не отстал. Другой, видимо, был покрепче. Он что-то негромко крикнул своему товарищу, но тот не ответил. В свете горящей ракеты Павлик рассмотрел немца. Он наклонился над Кочневым, видно, хотел убедиться, живого ли он везет. Павлик не выдержал, схватил немца за ноги и с силой дернул на себя. Тот потерял равновесие, упал, но быстро отполз, вытащил нож и бросился на Павлика. Кочнев закрывался руками, отбивался ногами, не решаясь встать, ибо, вставая, он будет наиболее уязвим. Фашист наносил ему ножом удар за ударом. Первый был - по лицу. Павлик на миг потерял сознание. Потом схватился рукой за нож, не почувствовав боли, перехватил выше, намертво захватил руку с ножом, сдавил ее, дернул с такой силой, что немец вскрикнул от боли и упал. Тогда Павлик на четвереньках добрался до него, дотянулся до горла, стиснул что было силы, услышал хрип, почувствовал, как нож скребет по термосу, а немец обмяк и утих. Придя в себя на рассвете, Кочнев понял, что он спасется, если удастся неподвижно вылежать весь день в этой грязной жиже. Он лежал на голом месте, далеко в стороне от тропинки, по которой обычно ходил. Теряя кровь, он иногда думал, что приходит конец. Вечером он выполз на свою дорогу. Снял термос, отстегнул флягу, выпил и закусил. Пожалел, что потерял ведро со вторым. Посидел и почувствовал, что совсем здоров. С трудом надел термос за спину, прицепил к ремню флягу и пошел к своим, в боевое охранение. Закончив свой рассказ, Павел Кочнев попросил меня: - Я уж вечером не приду, товарищ капитан, - он усмехнулся своим изуродованным лицом. - Придется вам искать нового подносчика. Куда я такой?! - Что же делать? - сказал я. - Главное, что ты живой. - Да живой-то живой, а кому я такой-то нужен? Жене, что ли? Дети и те бояться будут. Видите, губа-то отвисла, как у собаки ухо. Видел я таких собак вислоухих... Со стоном он поднялся на ноги, с трудом надел на спину термос, взял в руки мою палку, с которой я ходил после ранения в колено, и поклонился; - Ну, ребятки, прощайте, а то скоро солнышко. Мне надо до свету. Поминайте добром! Повернулся ко мне, тоже поклонился: - И вы, товарищ капитан, прощайте. Дай вам бог домой возвратиться, к отцу, к матери. Ему начали говорить: - Постой, Павлик! Мы тебя отнесем! - Нет, я должен сам уйти. Пока в силах. Нести меня будет тяжело, экого борова. Измучаетесь... Мы долго смотрели, как он растворяется во тьме, и потом вслушивались в звуки шагов, потрескивание и плеск, которые можно было еще уловить, если знаешь, что по болоту кто-то идет. Павла Кочнева отправили в медсанбат, оттуда, говорят, в госпиталь, и больше в дивизии его никто не видел. Еще долго мы сидели в боевом охранении под немецкой высотой, изрядно изрытой нашими и немецкими снарядами и минами. Один за другим уходили (некоторых уносили) от нас солдаты, отмеченные то пулей, то осколком. Пятерых пришлось зарыть тут же, на правом фланге траншеи. Вместо них приводили к нам новеньких: ровно один за один. Одного ранят или убьют, и из полка пришлют тоже одного, чтобы у нас не было липших.. Казалось нам, что сидим мы в этой траншее полжизни. Что так оно и должно быть. Ни днем, ни ночью нам нельзя было расслабиться, хоть на минуту забыть об оружии. Патронами были снаряжены все магазины автоматов и ленты пулеметов. Гранаты лежали грудками в подбрустверных нишах. Ели мы только утром и вечером, а спали урывками. И все время ждали.., После Павлика каждую ночь к нам присылали нового подносчика пищи. Но долго ни один не мог выдержать проверки болотом: то заблудится и придет с ужином только к утру, то зачерпнет в ведро с кашей грязной воды, оступившись в воронку, то вернется от нас и откажется: - Расстреляйте, второй раз не пойду! В конце концов нашелся-таки маленький и щупленький Санька, который не испугался болота, а нашел в нем свою дорожку и спокойно, уверенно бегал по ней. Ночи стали темные, холодные. Но он так же тихо и бесшумно, как Павлик, выходил из болота, садился на бревно, переворачивал портянки и входил в траншею спокойный, отдохнувший, уверенный. Только на груди его висел автомат с металлическим прикладом. Пищу приносил аккуратно. - Здорово, славяне, - говорил он, увидев нас. - Ну, все сидите, как мыши, и ждете, когда принесу поесть?! Кота боитесь?! Всем было ясно, что он мужественный и храбрый человек, но никому не нравилось, что он с мышами нас сравнивает, все время подтрунивает. Солдаты вспоминали Павлика - тот был такой деликатный и вежливый - и потому говорили между собой: - Далеко Саньке до нашего Павлика. Тот был орел! - Да, этому немца не задушить... Тщедушный больно. - И автомат повесил на шею. Подумаешь, герой! Я пытался было разубедить их: - Ну скажите, чем Санька хуже Павлика? Мне отвечали: - Этот, пожалуй, на лицо-то поглаже будет. У того уж больно рот был широкий и нос большой, Да ведь с лица воду не пьют! Что нам лицо-то? Зато Санька уж больно горделив. - Этот, видите, товарищ капитан, с автоматом придумал ходить. Подумаешь, подносчик пищи! - Ну и что? А ты пошел бы подносчиком пищи? - Я пулеметчик. Мое дело стрелять. - Ну а пошел бы, если бы приказали? - Да что мне, жизнь надоела, что ли? - Ну вот, ты струсил бы. - Я ведь только, товарищ капитан, о чем говорю. Зачем ему автомат? На спине термос, в руке ведро, в другой - палка. Он только мешает в его деле. Наш Павлик и без автомата того фашиста задушил, голыми руками. Ну а когда по башке ударят, так никакой автомат не поможет. А я полюбил Саньку сразу. Маленький, увертливый, веселый, он, видно, дома, в школе язвительным был мальчишкой и большим озорником. Я же в детстве был мальчиком тихим и потому Саньке завидовал. Но любил его. Как-то солдат-пулеметчик подошел ко мне вечером, когда я, как обычно, ожидал появления подносчика пищи, прислушиваясь и присматриваясь к болоту, Он встал рядом со мной, кивнул в сторону, откуда должен был подойти Санька, и сказал: - А что, товарищ капитан, Санька-то ничего, аккуратный! Не хуже Павлика, - Не хуже, - согласился я. - А я вот думаю: есть же у нас такие люди. А? Я и в этом с ним согласился. МЛАДШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ КУЛИКОВ  На высоте 43,3 я командовал стрелковой ротой. Каждое утро, в одно и то же время, из поселка выходили немцы. Сначала они валили густой темной массой. Потом из нее начинали выбегать, одна за другой, еле заметные фигурки и, расползаясь по земле, охватывали высоту цепью. И вот уже эта цепь лезла вверх, настойчиво и деловито. По нашим траншеям, блиндажам и ходам сообщения в это время били артиллерия и минометы. Когда их огонь утихал, мы выползали из укрытий и пулеметами, автоматами и винтовками отбивали атаку противника. В одном из таких боев погиб командир правой роты. Вместо него был назначен младший лейтенант Куликов. Никто из офицеров его не знал, поэтому к появлению нового ротного на высоте был проявлен особый интерес. Ходили слухи, что Куликов, будучи старшиной роты, один отбил атаку немцев, спас положение в критический для соединения момент, за это ему присвоили звание младшего лейтенанта, дали орден Красного Знамени и назначили командиром роты. По крайней мере за несколько дней он стал, пожалуй, самым популярным человеком в дивизии. Как-то в обед Куликов позвонил мне: - Слушай, "Пятый", это Куликов, приходи ко мне, выпьем. И не дожидаясь ответа, сказал безапелляционно: - Пришлю за тобой адъютанта. Мне не понравилось его панибратство. Я как-никак капитан и ротой командую больше года. Кроме того, казалось смешным, что своего связного он называет адъютантом. "Что, он ничего не соображает?" - подумал я. Адъютант полагался командиру, занимающему должность не ниже чем командира полка. Вскоре пришел "адъютант". Молодой широколицый солдат, видимо, веселый и смелый. Он влез в землянку, мотнул головой в сторону выхода и с улыбкой проговорил: - Пойдем, капитан! "Судя по "адъютанту", его командир, должно быть, оригинал", - подумал я, вылезая из землянки. Следом за мной выскочил Анатолий Михеев - мой связной. По его недовольному виду я понял, что он сразу возненавидел этого нахального солдата с плоским, улыбающимся лицом, который так неуважительно отнесся к его командиру. Когда подошли к роте Куликова, начался сильный артиллерийский обстрел. Мы укрылись в полуразрушенном подбрустверном блиндаже. Противник вскоре перенес огонь на вторую траншею. Когда затихло, мы услышали крик: - Нет, ты мне скажи, почему спрятался в землянке? Кто-то пытался ответить, но голоса не слышно было - снова кто-то орал: - Ты мне прекрати болтать! Стреляют?! На войне всегда стреляют. Укрылся, видишь ли. Больно уж жить хотишь! - Мой командир, - с гордостью произнес "адъютант". - Это он командира взвода полощет. Не любит, когда от огня прячутся. Сам не делает этого и другим не дает. - Как же не укрываться? - спросил я. - Да вот так, - объяснил мне "адъютант". - Нашего брата распусти, так все попрячутся. Ротный опять один с пулеметом останется. _ Но надо артподготовку пересидеть в укрытии, - начал объяснять я в свою очередь, - а потом, когда огонь перенесут, выбежать в первую траншею, чтобы отразить нападение противника огнем и гранатой. Зачем под огнем сидеть напрасно? Но "адъютант" не слушал меня. - Ничего, - говорил он убежденно, - он порядок наведет. Он у нас настоящий хозяин. Шутить не любит. Такой не побежит и другим не позволит. Он говорил и в то же самое время прислушивался к голосу своего начальника, все еще доносившемуся до нас. При этом вытягивал шею и был, видно, доволен тем, что слышал. Мы вылезли из блиндажа и вскоре наткнулись на младшего лейтенанта Куликова. Он стоял у входа в землянку, маленький, худой, грязный, в обгорелом полушубке нараспашку, полы его были настолько вытерты, что трудно было определить, имелся там когда-нибудь мех или его не было никогда. Руки у Куликова были обмотаны грязной повязкой темно-бурого цвета. Шея забинтована, отчего он поворачивался всем туловищем. Вид у него был недобрый, а взгляд надменный. Погон на плечах не было. От солдат отличали его только командирская шапка и снаряжение. Младший лейтенант Куликов увидел меня и деловито проговорил: - А-а-а, капитан! Ну пойдем ко мне. Не ожидая ответа, он решительно повернулся и нервно зашагал. Его маленькая фигурка на кривых ногах уверенно и привычно пробиралась между разрушенных стенок траншей и обваленных землянок. Когда мы вошли в его блиндаж, показалось, что это хлев. - Грязно живешь, - заметил я. Куликову это не понравилось, но он сдержанно сказал: - Войны без грязи не бывает. И вообще, ты мне скажи: мы что тут, чистоту пришли наводить или воевать?! Куликов приказал "адъютанту": - Ну-ка, пусть эти придут. Вскоре прибыли и доложили три лейтенанта - молодые и такие же грязные и худые, как их командир, но только выше ростом. Ротный был уж очень мал. Одного из них я уже видел. Это он боязливо проскочил мимо нас, когда мы выходили из блиндажа. Куликов накинулся на них, как только они влезли в землянку и понуро встали перед ним. - Вот что я вам скажу, - начал он с угрозой. - Хлеб жрете даром, а воевать вас нет. Я вас предупреждаю. Во время обстрела не прятаться! Что?! Пока я командир, пощады не ждите. К себе я суров, а к другим беспощаден! Один лейтенант хотел что-то сказать, но Куликов не позволил ему. - Не разговаривать! - крикнул он. - Кто тебя спрашивает? Подумаешь, какой нашелся... Ты себя еще покажи. Я еще на тебя посмотрю... В дверях стоял, привалившись к косяку, "адъютант" и с неприкрытым превосходством смотрел на командиров взводов, которых распекал ротный. - Кто ты такой? - уже спрашивал Куликов другого. - Вот ты, скажи мне, кто ты такой? Лейтенант хотел что-то сказать, но Куликов крикнул: - Молчи! Я сам знаю, что ты дерьмо. Ты не командир, ты сопля! А я, - тут он ткнул себя в грудь указательным пальцем, - я скоро Героем Советского Союза буду. Куликов махнул рукой. "Адъютант" посторонился, чтобы лейтенанты вышли. - Бабы, - с презрением произнес Куликов. - Наделали вот таких лейтенантов! Я спросил его: - Зачем ты их вызвал при мне? Чтобы показать свою власть? Вот, мол, я какой? Куликов что-то хотел возразить, но я не позволил. - Погоди, - сказал я, - ты черт-те что нес, я тебя не перебивал. Теперь ты послушай. Ты почему над людьми издеваешься? Ты почему других за дураков держишь? Ты почему думаешь своей пустой головой, что на тебе одном только все и держится? Куликов, видимо, не ожидал такого от меня. Он вскочил на ноги и, дико вытаращив свои сумасшедшие глаза, сжав кулаки, пододвинулся ко мне в готовности ударить, разорвать, убить. Но у него хватило ума не броситься на меня, хотя в дверях в то же мгновение возник "адъютант". Лицо его не сияло, не улыбалось, а стало отвратительно наглым, злобным. И тут тотчас же рядом с ним в дверях, отодвинув его бедром назад к выходу, вырос Анатолий. Он был крупнее "адъютанта". Куликов обиженно сказал: - Я хотел с тобой выпить, как с другом, как с боевым товарищем, как с равным. А ты смотри какой брезгливый! Да я лучше вылью, чем пить с таким буду. - Вылей, - сказал я, поднимаясь, - не хочу я пить с дерьмом. С такими никогда не пью. Когда выходил, Анатолий пропустил меня и закрыл собой со спины, оказавшись, будто неумышленно, между мной и Куликовым. А "адъютант" прижался к косяку так, чтобы мне можно было пройти свободно, и пахнул на меня горячим потом и еле сдерживаемой злобой, которая чувствовалась во всей его фигуре. Проходя мимо, Анатолий нечаянно двинул его плечом, и тот вылетел в траншею. Я шел не оборачиваясь, чувствуя, что Куликов идет где-то сзади и кипит как самовар. Остановившись, он крикнул мне ни с того ни с сего раздраженно и быстро: - Подумаешь, ваше благородие! Я думал, таких, как ты, еще в гражданскую войну порасстреляли всех. Читал где-то, как их пускали в расход. - Дурак ты, - ответил я спокойно. Куликов собрал воедино и бросил мне вдогонку всю свою обиду и зло, будто его душило то, что он ничего не может сделать со мной такого, чтобы я испугался и взревел от страха. - Да я, я, - в бешенстве кричал он, - Сталин в Кремле, а я в роте. Возьми, выкуси! Вот я и младший лейтенант, а ты капитан. А я плюю на тебя. Да я всю дивизию спас! Трудно было понять, откуда это у него берется. - Насчет Сталина ты больно высоко замахнулся,- сказал я, стараясь показать выдержку и спокойствие.- Жалко мне тебя, Куликов. Говорят, хороший ты человек был. - А что? - спросил он, немного остыв и, казалось, даже опешив. - А то, что доиграешься, вот что, - ответил я. - Сам погибнешь и людей напрасно погубишь. Ну сам-то черт с тобой. А людей - за что? Куликов не сказал ни слова. Потом я услышал, как он крикнул на "адъютанта": - Ну ты, азиатская морда. Чего уши развесил?! Пшел отсюда. Мало ли что мы между собой говорим? Не твое дело. На то мы и командиры. Когда я пришел в свою роту, то совсем успокоился. Меня обрадовало, что первого, кого я здесь увидел, был рослый и веселый солдат. Он ходил взад и вперед по траншее, то и дело поглядывая деловито в сторону немцев. Когда я поравнялся с ним, он остановился, браво поставил винтовку прикладом к ноге и произнес: - Здравия желаю, товарищ капитан! Я ответил и остановился. - В гости ходили, товарищ капитан? - В гости. А что? - спросил я. - Да так, слава идет плохая. Не дай бог такого командира. И по тому, как широко улыбался, мне тоже стало весело. Утром проснулся, но встал не сразу, нежился, испытывая удовольствие, которое шло от печки, только что разожженной Анатолием. Он подкидывал дровишки в печурку и разговаривал с ротным писарем. - А я заметил, - говорил писарь, - вот если мужик такой маленький, как Куликов, так самолюбия у него на пятерых хватит. У нас был такой же - аршин с шапкой. Но гордый, не подступись! - Да разве тут дело в росте? - спрашивал Анатолий. - Не в росте дело. Солдаты из хозвзвода рассказывают, что Куликов хорошим человеком был. Он у них старшиной был. А как власть дали, сразу другим стал. Вот ведь власть-то как человека испортить может... А рост ни при чем. Все - начальство... Я подумал: в чем же начальство виновато? Анатолий пошуровал дрова, они сразу осветили землянку, загоревшись веселее. - Ну, совершил подвиг... Дай ему Героя да поставь командиром пулеметного расчета... Цены человеку не было бы! А то сразу - роту. А в ней, ни больше ни меньше, сто человек... Сам подумай: у кого голова не закружится? Умный у меня был ординарец, недаром он, подвыпив, хвастался иногда передо мной: - Я, товарищ капитан, невысоко сижу, а далеко-о-о гляжу! Как-то рано утром он разбудил меня и сообщил неприятную весть: - Товарищ капитан, Куликова с "адъютантом" убило. - Как убило? - Во время артналета. Все попрятались, а они остались, не пошли в укрытия. Наповал. Прямое попадание. Ничего не нашли от них. - Жалко, - сказал я. - А там рады все до смерти! Слава богу, говорят, отмучились. "Доигрался", - подумал я. А Анатолий вслух произнес: - Выходит, верно вы говорили: доигрался. В траншее солдат спросил меня: - Правда, товарищ капитан, что того младшего лейтенанта, справа, убили? Я подтвердил. - Так вроде и боев не было? - Попал под налет. - Ну и бог с ним. С этаким норовом-то он не только себя, но и нашего брата много еще погубил бы. Слава богу, господь прибрал. - Да ты что, религиозный, что ли? Верующий? - Нет. Просто так говорят обычно. Привычка! Пока мы с ним разговаривали, прибежал сержант и, показывая вправо, крикнул: - Немцы, товарищ капитан! - Где? - На восьмую роту идут. Не успел я подать команду, как солдаты начали выскакивать из землянок и устремились вправо, на выручку роты, которая только что осталась без командира. Правду говорят, что люди рождаются, чтобы помогать друг другу. ТЯЖЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК  Рядовой Степанов слыл в роте самым неисправимым нарушителем дисциплины. Никто из подчиненных не доставлял командирам столько неприятностей, сколько он. Своенравный, вечно недовольный, с глазами холодными и злыми, но всегда в чистом обмундировании и бритый, он был щепетилен в обращении и самолюбив до предела. Мне постоянно кто-нибудь жаловался на него. То он обидел своего командира взвода, то грубо обошелся с товарищами. - Я не знаю, что делать с ним, - докладывал лейтенант Гавриленко. - А что такое? - спросил я. - Приказы не выполняет. Я вызвал к себе Степанова и спросил: - Вы почему приказы командира взвода не выполняете?! - А потому, товарищ капитан, - ответил тот, - что он еще мало каши ел, чтобы людьми командовать и со мной так обращаться. У него еще на губах молоко. Я вдвое его старше. А он мне кричит: "Степанов, иди заступай в наряд!" - Так почему же вы не выполнили его распоряжение?! - снова спросил я. - А потому, товарищ капитан, что в службе должен быть порядок, график, что ли, по крайней мере. А наш лейтенант Гавриленко посылает того, кто ему на глаза попадет. Организатор, называется. Я промолчал: конечно, должен быть график. А Степанов продолжал и опять столь же логично: - А потом, товарищ капитан, почему он мне "ты" говорит. Что я ему, мальчик или быдло какое?! Вот вы, например, обращаетесь ко мне по уставу. Я ему говорю: "Ты что на меня орешь?" Так ведь обижается. "Как ты, - говорит, - ко мне обращаешься?! Ты что, - говорит, - уставов не знаешь?!" Выходит, ему хамить можно, а мне нельзя? Пришлось с лейтенантом Гавриленко поговорить. Убедить его, однако, не удалось. - Вы посмотрите, товарищ капитан, - сказал он мне напоследок, - вы только посмотрите, какой у него взгляд: ехидный и злой, и вечно он чем-то недоволен. И то ему не так, и это не эдак. Вот вы его оправдываете, а он, уверен, только на передок придем, к немцам убежит. Могу поспорить. - Ну вы уж загнули, - не согласился я с лейтенантом, - он, конечно, тяжелый человек, ко чтобы уж к немцам уйти... Мы в это время формировались в резерве фронта, пополнялись личным составом, притирались друг к другу, а последнее время по-настоящему боевой подготовкой занялись. Как только начались занятия на местности, так лейтенант Гавриленко пришел ко мне в первый же день с категорической просьбой: - Заберите от меня Степанова, товарищ капитан! - Чем он опять не угодил? - спросил я. - Авторитет мой подрывает. - Чем же? - Откровенно скажу. Солдаты знают, что я в боях не участвовал. Потому ко мне присматриваются. Вам хорошо! Вы уже были... А я еще нет. - Ну и что? - Я взводу приказываю атаковать, а Степанов говорит: "Лучше по кустарнику незаметно подойти поближе, сосредоточиться и оттуда ударить!" Сказал бы мне одному, а то всем. Значит, обсуждает мое приказание и не идет в атаку. Солдаты на него смотрят и тоже лежат. - Так, может быть, и правда, лучше, сблизиться с противником незаметно, а потом уже атаковать? Но лейтенант Гавриленко был уверен в своей правоте и возразил мне: - Товарищ капитан, до чего мы так с вами докатимся? Вы прикажете наступать, а я буду доказывать, что лучше отойти. Понравится вам? Кроме того, кому виднее, начальнику или подчиненному? - Хорошо, я со Степановым поговорю, - пообещал я. - А вы все-таки переломите себя. На пользу пойдет. Прислушивайтесь к нему, советуйтесь. Не только с ним, ко и с другими, кто постарше вас, да и в боях уже был. - Ну-у-у, - протянул лейтенант Гавриленко, - выходит, собрания будем проводить, как в колхозе? Когда пахать, когда сеять, голосовать будем?! Нет! В армии командир приказывает, а солдат должен выполнить. А? И в глазах его я увидел торжество победителя. Ему казалось, что он лучше меня знает уставы и порядок, а я, его ротный командир, позабыл все это. Повыветрилось на переднем крае! Хоть мне и не понравился разговор, я вызвал к себе Степанова. Он вошел в избу, наклонив голову, чтобы не удариться о дверной косяк, поглядел на меня исподлобья и, мне показалось, виновато. Потом спросил: - Вызывали, товарищ капитан? - Приходится, - ответил я и предложил сесть. Думал, вы умный человек. Командир взвода у вас хороший, грамотный, училище отлично закончил. Но молодой, неопытный, необстрелянный. А вы старше, в боях были. - Разве я кому-то говорил, что лейтенант плохой? - Ну вот. Так помогите ему. Не подрывайте его авторитета, подскажите что надо. Но делайте это деликатнее. - Понятно, - сказал Степанов, и в этом слове было не только согласие со мной. В том, как он произнес его, я уловил иронию, обиду и несогласие. - Понятно-то понятно, товарищ капитан, - вдруг начал Степанов говорить раздраженно. - А вот такой вопрос. Разве можно доверить лейтенанту Гавриленко взвод? Тридцать человек. Я пока не доверил бы. Вот Тупиков - это командир, хоть и офицерского звания не имеет. Я не люблю старшего сержанта, но ведь на него можно положиться. Он не подведет. А этот, Гавриленко, в первом же бою хорошо если только сам погибнет, а то и весь взвод угробит. - Ничего, - сказал я уверенно. - Два-три боя проведет и научится. Не хуже Туликова будет. - Понятно, - сказал Степанов. - Что вам понятно? - спросил я его. - Понятно, почему мы столько народу положили. - Почему? - спросил я его, это начинало меня раздражать. - Ну-ка, расскажите. - Да вот если такие над нами поставлены, разве мы будем воевать хорошо?! Ему вначале отделением бы покомандовать. Признаюсь, это меня обидело: я ведь тоже был значительно моложе Степанова. Но он спохватился сразу: - Я вас не имею в виду. Хотя и тех, кто постарше вас будут, повыше, я тоже почистил бы. - Ну кого, например? - Да вот того майора, например, который меня в штрафную роту отправил. - За что? - Да ни за что... - Не может быть, чтобы ни за что. - Так что было-то. Началось с того, что свидетелем трусости оказался. Бегу я по траншее. Немецкую контратаку отбивали. А он, гад, в лисьей норе, забился в самый угол. Думал, убит. Тронул его, живой. Дрожит. Я его спрашиваю: "Что, майор, испугался?!" А он аж синий со страху, ничего не сказал. Вытащил его оттуда, автомат в руки сунул. "Приходи, - говорю, - сюда чаще, привыкнешь!" Потом, когда бои кончились, мы приспособили захваченный немецкий "телефункен" передачи слушать. А он узнал и пропаганду мне приписал. Никак я не мог оправдаться. Вот подлец какой, а ведь майор! Две шпалы носил... Разговор со Степановым так и не получился. Еще беседовали с ним не однажды. И всегда его позиция была сильной. В его словах я чувствовал не только убежденность, но и правду. Потому свое мнение навязать ему не удавалось: я видел, что он расшатывает что-то устоявшееся и привычное в нас, но нельзя было не согласиться также, что это "что-то" и мешает нам. Вскоре Степанов вступил в конфликт с Тупиковым. На тактических дивизионных учениях мы совершали длительный и трудный марш. Командир отделения сунул в руки Степанова вещмешок и сказал: - На-ка, понеси... Сержант недавно прибыл в роту и крутого нрава Степанова не знал, поэтому распорядился так легко и привычно. Степанов швырнул вещмешок в сторону. Сержант прикрикнул, не ожидая, что сопротивление солдата будет стойким: - Отставить, Степанов! А ну-ка возьми! Я приказываю! Степанов со злостью ответил: - Пошел ты со своим мешком! И отбросил его ногой еще дальше. Тогда сержант подошел не спеша к нему и схватил за грудь. Степанов откинул его от себя так, что сержант не удержался на ногах, упал на спину и ударился головой о землю. Старший сержант Тупиков, старшина роты, на глазах которого разыгралась эта схватка, сказал: - Ну погоди, Степанов, я тебя проучу! - Проучи-проучи... Много вас таких учителей было у меня! Сержант, сконфузившись, поднял вещмешок, накинул на плечи лямки и отошел в сторону. Но Тупиков долго смотрел в упор на Степанова и не думал проходить мимо такого безобразия. Он был кадровым сержантом. До войны прослужил: два года, службу знал твердо и командирскими качествами обладал в полной мере. Случай проучить Степанова подвернулся вскоре. Рота после учений вышла на тактические занятия. Была поставлена задача: на высоте, около деревни, вырыть две траншеи полного профиля на роту, связать их ходами сообщения и замаскировать выброшенную землю. Каждому солдату был выделен участок работы и дневная норма. Все стали окапываться. Степанов вы полнил задачу раньше всех, сел да так и сидел неподвижно, пока к нему не подошел старшина, - А ты почему сидишь? - Я свою норму выполнил. - А другим, товарищам по оружию, помочь не желаешь? - Вот это я уж делать не обязан... Они лясы точат, а я за них работай? Помогай дармоедам? Вкалывай во всю силу? - И в бою так же будешь? - Как так? - А вот так - лишь бы меня не трогали, а остальные меня не интересуют - В бою мы еще посмотрим, кто как будет... Как бы мне тебя учить не пришлось. Больно вы здесь храбрые! - Была бы моя воля, Степанов, я бы тебя давно в штрафную загнал. Степанов насмешливо посмотрел на Туликова и сказал грубо: - Не пугай. Там тоже люди, не хуже тебя. - Не хуже, говоришь? - Такие же, как везде. Есть хорошие, есть и плохие. - Посмотрим, как ты запляшешь, когда опять туда пойдешь. - Ну и пойду. Не бойся, на колени не встану. Старшина Тупиков выпрямился во весь свой огромный рост и, заканчивая разговор, отчеканил: - Я не люблю, когда подчиненные не выполняют приказания начальников. Запомни это. Я подошел к ним совсем близко и, внимательно разглядывая каждого, подумал: "Нашла коса на камень". Тупиков спросил меня: - Разрешите, я поговорю с ним, товарищ капитан, с глазу на глаз? Я не возражал. Тупиков и Степанов пошли рядом. Со скрипом открыли пустой, брошенный хозяевами амбар и вместе вошли. Дверь, закрываясь, тоже скрипнула. - И что это за человек такой? - спросил меня солдат, смахивая рукавом гимнастерки пот с раскрасневшегося лица. - Ни друга у него, ни приятеля... Вот, товарищ капитан, дома у меня, кажись, кроме бабы, ни одного друга не было. Да и с ней какой разговор? Не с кем было слова перемолвить. Все работа, да работа, да трудности, да нехватки. А здесь... - А что здесь? Друзей больше, чем дома? - спросил я. - Так ведь не сравнишь! Здесь что ни солдат, то друг да приятель. Вот ведь, думаю, кончится война, по домам разъедемся, и каждый в своей халупе закроется, поди. Вот опять тоскливо-то будет... Да если бы не воевать, а вот так бы работать, не ушел бы я из роты никогда, до чего весело. А у этого черного - ни друга, ни приятеля. - Обидели его здорово ни за что, - объяснил я, - забыть не может. - Э, товарищ капитан, кого из нас не обижали? Солдат посмотрел на меня, торопливо подтянул ремень, поправил пилотку и спросил: - Разрешите идти. И ушел, веселый, даже валявшуюся лопатку на ходу подобрал с земли и воткнул так, чтобы заметили и не потеряли. О чем старшина Тупиков и бывший штрафник Степанов говорили в амбаре и что они там делали, можно было только догадываться. Вышли они один за другим. Сначала - Степанов, за ним - Тупиков. Оба шатались, как пьяные на ветру. Подойдя к изгороди, навалившись, долго стояли рядом, отдыхали и приходили в себя. Потом разошлись по сторонам. Степанов хромал и, согнувшись, держался за живот. Тупиков держал у носа грязную тряпку и смотрел одним глазом: другой заплыл. Вечером я вызвал к себе Туликова и спросил; - Что произошло? - Да так, товарищ капитан, - весело ответил он. - Поговорили. Выяснили отношения. Думаю, пойдет на пользу. Неплохой человек оказался. Я не стал интересоваться подробностями, а вызвал Степанова. С трудом перешагнув порог, с ходу, не доложив о прибытии, как товарищ товарищу, Степанов сказал: - Ну сила, товарищ капитан... Не дай бог под его кулак попадать! Врагу не пожелаешь. Я думал, что он только языком молоть умеет. - Значит, хорошо поговорили, убедительно? - А что, заслужил - получи. Я так понимаю. - Ну раз поняли друг друга, значит, и нам не стоит говорить?" - заключил я. Но Степанов спросил: - Можно я, товарищ капитан, с вами посижу? Я подвинулся на скамье, посадил его рядом. - Вот, товарищ капитан, - начал он разговор. - О чем я хотел поговорить с вами. Мы до войны, сколько я помню, привыкли все выполнять, что на верху на самом скажут. Что ни велят, все выполним. Я председателем колхоза был. Скажут - посеем, скажут - уберем, и все в сроки, которые нам укажут, хотя это иногда и во вред шло. А потом сколько нужно, столько государству сдадим. Себе ничего не оставим, а в город свезем. Мы так привыкли. Когда война началась, так же и воевать стали. Все давай и давай. Нечего нас баловать,