пляли на бритые и небритые головы: глаза увеличивались стеклом, стекла запотевали, а от носа тянулся к лежащему в сумке фильтру длинный шланг-хобот. Анекдот сразу вдогонку появился, про командира N-ской части: малолетняя капризная дочка просит, чтобы папа слоников показал, чтоб побегали они под окном, иначе спать отказывается, и есть отказывается, и ножками топает. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. И папа отдает приказ: "Рота, подъём! Газы! Бегом марш!" И бегают "слоники", взмыленные, задыхаясь и проклиная всё на свете, пока не раздаётся команда: "отбой!" То ли в столовке подцепили эту дрянь афганскую, то ли воды кто попил не кипячёной, то ли сожрал кто-нибудь фрукт немытый из города. Либо залетела зараза из ближайшего кишлака, перенеслась с мухами или с облаком пыли, которая подолгу висела в воздухе, стоило хоть одной машине проехать по дороге. Полк давно отгородился от афганцев и всего, что с ними связано. Отгородился колючей проволокой, минными полями, растяжками, сигнальными ракетами, пулемётными гнездами, окопами, брустверами, наблюдательными вышками, броней танков, минометными и артиллерийскими позициями. Зорко следили, чтобы враг или какой афганец из ближайшего кишлака не подошёл близко, часовые. Но враг не шёл, не нападал на полк. Вместо врага приходили дизентерия, гепатит, амёбиаз, брюшной тиф. - Иди, возьми верёвку и повесься! - шутил над страдающим поносом старшим прапорщиком Пашковым ротный. - Хоть умрёшь, как настоящий мужчина, а не как засранец! Пашков заболел первым, и какое-то время подозрение ротного пало на старшину как на источник инфекции, но затем выяснилось, что трое солдат из последнего призыва уже несколько дней были больны. Рядовые Мышковский, Сычёв и Чириков молчали первые дни по глупости солдатской и по незнанию местных болезней. Начиная с Ферганы, вдалбливали в пустые рабоче-крестьянские головы элементарные истины личной гигиены, но толку от подобных разъяснений было, как правило, мало. Только переболев тифом, гепатитом или амёбиазом, мог уяснить для себя неотесанный солдат, что руки моются с мылом, и не единожды, что вода пьётся кипяченая, и что если нет таковой, надо терпеть, что ложкой соседа пользоваться нельзя, что котелок после приёма пищи мыть надо до блеска, что если муха афганская влетела в столовую и села на твою мизерную, жёлтую, растаявшую порцию масла, надо семьдесят четыре раза подумать, чем это может обернуться, прежде чем запихивать её в пасть, что нельзя жрать все подряд, даже если очень-очень голоден. А молодой боец всегда голоден. Он зарится на фрукты и овощи, разложенные в афганских дуканах, он готов поднять из лужи и, обтерев рукавом, проглотить неспелый помидор, он нажрется дармовым арбузом, он ринется к горному ручью, если припрет жажда. Ефрейтор Прохоров заприметил у сортира рядового Чирикова, позвал: - Эй! "Бухенвальдский крепыш!" Ко мне! - Чего? - поникшим голосом спросил Чириков. - Не чаво, а доложить по форме! - Товарищ ефрейтор, рядовой Чириков по вашему приказанию явился. - Сгоняй за "Si-Si". - А деньги? - Что, своих нет?! Чё смотришь?! Потом рассчитаемся, - неудавшийся ростом, но юркий от природы Прохоров встал в стойку каратэ, ребром ладони ударил Чирикова по шее. Чириков ойкнул и засеменил к магазину. Младший сержант Титов прыснул со смеху: - Тоже мне, Брус Ли! - Кабы не болезнь, я б тебе показал спарринг! - Уже показал, - махнул рукой Титов. - Ты пока ноги будешь задирать, каратист х...в, я тебя так по чайнику двину, что мало не покажется. Из сортира появились Мышковский и Сычёв. В роте первого прозвали "целина", где-то в казахских степях зачали его родители, пока поднимали эту самую целину. Надорвались, видать, от непомерных усилий. На целине же и закопали мать, а отец попивать стал, так что и "сиротой" бывало звали Мышковского, но после кличка "Мышара" прижилась. Второго же, веснушчатого и лопоухого, прозвали "Одессой", под славным черноморским городом родился Сычёв. - Мышара! Одесса! Ко мне! Что-то вы часто на очко бегаете, - очень любил это дело Прохоров - молодых травить. Чирикова он приёмами каратэ доводил, Сычёва же не трогал, от природы крепок был Сычёв, против него только Титову выступать, такой же детина. На словах же поиздеваться можно. - Чего вы там делаете? Газеты читаете? - А что на очке делают? - заерепенился Сычёв. - Дрочите?! - Нет, - солдатики смутились. - Не жди по-люции в ночи! - воинственно произнёс Прохоров. - Как дальше? - Дрочи, дрочи, дрочи! - в два голоса покорно ответили деду Мышковский и Сычёв. - Свободны! - оборвал воспитательные уроки Прохор. Из модуля трусцой бежал старший прапорщик Пашков. Как любой прапорщик, Пашков думал, что он всех хитрей. Хитрость прапора заключалась в том, что он категорически отказывался от научных методов лечения. Набегавшись в сортир, и сообразив, что микроб, как называл он любую инфекцию, просто так сам по себе не сгинет, что зацепился микроб этот за стенки кишечника, либо в желудке засел, Пашков раздобыл трёхлитровую банку спирта, заперся в каптерке, и не показывал носу три дня. Нажираясь до поросячьего визга, Пашков ужасно громко храпел, присвистывая и похрюкивая. Старшину не беспокоили, иногда лишь стучались и предлагали чайку. Правда, солдаты из наряда утверждали, а лейтенант Шарагин лично засвидетельствовал, что по ночам, когда все спали, старшина выходил из каптерки и, как тень отца Гамлета, блуждал по казарме, прежде чем направиться в сортир. Он никого не узнавал и не замечал, на человеческую речь не реагировал, и даже отдаленно не напоминал того настоящего старшего прапорщика Пашкова, что держал солдатню в ежовых рукавицах. Все сочувствовали старшине, кроме командира роты. Моргульцев знал его по службе в Союзе, и потому, когда лейтенант Шарагин, сам мучавшийся амёбиазом, как-то заметил вслух, что, мол, жаль старика Пашкова - совсем загибается прапор, изживёт его со света болезнь, и что пора бы и в госпиталь отвезти, не удержался и выпалил: - Окстись! Какая, на ..., болезнь! Запой у него! Ровно раз в квартал бывает у Пашкова. А потом, уже успокоившись, добавил: - Хотя, бляха-муха, у некоторых прапорщиков намного чаще случается, как месячные у бабы... Моргульцев старшину не трогал. Он знал, что Пашков скоро отойдет и излечится сам. Как зверь раненый уходит в лес, прячется от всех, так и Пашков ушёл от людей в каптерку, закрылся и лечился, то ли от поноса, то ли от тоски. На третий день в каптерке раздался взрыв. Взрыв был не то чтобы очень сильный, похож он был на взрыв запала, но вся рота перепугалась, что старший прапорщик Пашков от беспробудного пьянства тронулся рассудком и решил покончить не только с засевшим в желудке микробом, не только с охватившей его загадочную душу тоской, но и с собой тоже. Дверь взломали. В дыму обнаружили старшего прапорщика в состоянии белой горячки и пустую трёхлитровую банку. Пашков полулежал-полусидел на наваленных кучей солдатских вещмешках и шинелях, шевелил усами и вращал безумными зрачками, указывая на небольшую трещину в полу, откуда, твердил он, ползут скорпионы, фаланги и змеи, и вроде как он часть этих гадов уничтожил, когда метнул туда запал от гранаты. На всякий случай он держал наготове пистолет Макарова, которым собирался отстреливаться от "тварей ползучих". - Пистолет отобрать, старшину препроводить в комнату, .издец, вылечился прапорщик! - заключил Моргульцев. Диковинным образом спирт возымел успех и помог старшине избавиться и от афганской заразы и от тоски, и не далее как через неделю безуспешно доказывал Пашков ротному, что вовсе не хандрил, что взаправду болен был, и ещё намекнул с некоторым злорадством в голосе, что если, не дай-то Бог, командира постигнет подобная напасть, и сядет он, товарищ капитан, на струю, то пусть знает, что прапорщик Пашков не жлоб, что он поможет, подскажет, где и почём достать трёхлитровую банку спирта. Меньшая доза не убьёт микроб, настаивал старшина как большой специалист в этом деле. В отличие от Пашкова, лейтенант Шарагин мучился дольше, усердствуя не в питие спирта, а в регулярном приёме таблеток. Будучи человеком образованным, убежден был он, что заразу эту алкоголем не сломить, не убить до конца. Он поднялся среди ночи и, потный от болезни, сонный, заторопился на улицу. Стараясь дышать через раз, при тусклом свете маленькой лампочки просматривал огрызок "Красной Звезды", затем тщательно скомкал его, чтобы размягчить жесткую бумагу. Центральные советские издания и окружную газету "Фрунзевец" читали в полку часто, и не только на очке. Читали о событиях в мире капитала, в стране победившего социализма, о партийных и комсомольских съездах, смеялись над авторами афганских репортажей. Но скажи кто чужой недоброе слово против газетных историй об Афгане, встали бы как один на защиту, и клялись бы, что истинная правда написана об интернациональной помощи, и о том, как, например, подорвался бронетранспортёр, потому что, лейтенант пожалел урожай афганских дехкан, вспомнив родной колхоз и родные поля, и тяжелый труд крестьянский и что сам когда-то механизатором собирался стать, но пошёл в военное училище, потому что есть такая профессия - родину защищать; вспомнил об этом лейтенант и потому поехал по дороге основной, а душманы её заминировали, конечно же... Да и вообще, если разобраться, негоже критиковать Советскую армию: любой рассказ, любая галиматья газетная, любой подвиг, выдуманный или приукрашенный, - укрепляет дух военных людей. ...пусть живут небылицы в газетах... пусть не забывают люди, что идет война... думал Шарагин. ...надо делать вид, что напридуманное в газетах - правда... приезжают корреспонденты в командировки, чтобы прославиться... как этот, например, как его там? Лобанов... писака!.. насочинил, тоже мне... себя прославил и нас зато, десантников, попутно... Ночь, наряженная в колючие острые звезды, высилась над полком. Тихо спалось десантникам, если не считать гудящую на краю полка ДЭСку - дизельную электростанцию, к шуму которой давно все привыкли. Шарагин остановился, чтобы очистить легкие после тяжелого въедливого запаха дерьма, закурил, любуясь шёлковой луной и рассыпанным звездным бисером. Ныло внутри от болезни, весь будто ссохся он, точно выжали его, как половую тряпку, обессилел совсем, слабость наваливалась дикая. Время от времени вверх уходили трассера - кто-то из часовых баловался, заскучав на позициях. ...как исстрадавшиеся души людей, которым надоела война, вырываются трассера и летят безмолвно ввысь, чтобы впиться в небо над Кабулом, в надежде убежать из этого города и из этой страны... Показалось также, будто ...звёзды далёкие - это разбросанные по вселенной осколки разбитых душ; мерцающие в лунном свете, освободившиеся от всех земных человеческих нужд и забот... Вернувшись в модуль, он почти час ворочался, скрипя пружинами. А когда дрема начала запутывать мысли о семье и уводить в сон, на улице, почти прямо под окном раздался выстрел, и звонко рассыпались куски разбитого окна. Женька Чистяков сорвался с койки и упал на пол ещё до того, как пуля, пробив стекло, застряла в стене. Догадавшись, что стреляли свои, что больше выстрелов не последует, как был в сатиновых трусах, нацепив кроссовки, Женька побежал на улицу. - Бляди! - кричал он на ходу. - Смерти моей хотят! К тому времени, как на улицу выскочили Шарагин и другие офицеры, и на крыльце казармы столпилась разбуженная выстрелом солдатня, Женька успел основательно набить морду часовому. Самоубийца-неудачник не защищался от ударов. В каске и бронежилете, солдат растерянно, сбивчиво доказывал отдельными словами в паузах между ударами, что как-то само собою у него все получилось, что не собирался он вовсе стреляться, что споткнулся. Врал, изворачивался, оправдывался. ...руку, наверняка, собрался прострелить, да испугался... Невнятные мысли отражались на худощавом, искаженном армейскими порядками лице солдата. - Да по мне лучше бы ты тавось, застрелился! - продолжал бить солдата Чистяков. - Только по-тихому и вдали от модулей! А ты, блядь, решил под моим окном! ...затравили его деды... или служить в Афгане не хочет... подумал Шарагин и зевнул. ...как бы Мышковского не довели до греха... отвечать-то мне... пронеслось в голове. Часовой походил на рядового Мышковского и внешне, и тем вызвал у Шарагина двойное чувство - жалость и раздражение. Нескладный был боец, замедленный в мыслях, судя по разговору, и в движениях неуклюж. Каска свалилась с головы солдата, и удивительно смешно торчали уши бойца - как два куска расколотой пополам тарелки, которые взяли да приклеили к голове. Форму молодой боец так и не научился носить, да и не могла она сидеть нормально на таком несуразном туловище. ...злость в человеке берёт начало от желания отомстить... чем слабее оказывается человек, тем сильнее задавливают его, а когда наступает черёд обиженного верховодить, он вымещает всё на новеньких - это замкнутый круг... ...надо спать идти... пусть другие разбираются... в конце концов он не из нашей роты... - Пойдём спать, Женька, - предложил Шарагин, когда они выкурили по сигарете. - Какой теперь, к чёртовой матери, сон? Он прекрасно понимал Чистякова. Таким резким и вспыльчивым сделал его Афган. ...неизвестно ещё, каким я буду под конец... Чистяков протрубил в Афгане двадцать три месяца, а сейчас, вдобавок, восемь недель маялся в ожидании замены. В столовку Чистяков ходить перестал. Питался консервами, хлебом, чаем. Подкармливали его от случая к случаю благодарные за песни и внимание барышни с товаро-закупочной базы и особенно загадочная блондинка, которую никто ни разу не видел, но которая, по рассказам, в Женьке души не чаяла. - Она думала, что я жениться собрался, - делился с товарищами Чистяков. - Куда ж тебе? У тебя семья, - рассудил Шарагин. - Вот именно. Я ей так и сказал, если б не семья, увез бы на край света! - А она что? - прислушался Пашков. - Она? ...вся в слезах... - Плохая примета, - предостерегал Моргульцев. - Скоро на боевые поедем, а бабы на войне удачу не приносят... Весь следующий день Чистяков пролежал на кровати. Он и в город ехать отказался, когда подвернулась возможность, лежал и молчал. - Где старший лейтенант Чистяков? - обвел взглядом подчиненных ротный. - Их благородие отдыхают-с... - Пашков подкрутил пышные усы. - Понятно, лег на сохранение... - капитану подобное состояние было хорошо известно. В таком настроении пребывали перед заменой многие офицеры и прапорщики. Береженого Бог бережет. Если начинался обстрел, самые смелые и отважные военнослужащие, ничуть не смущаясь, торопились в убежище. Кому хотелось по глупости погибнуть в последние перед отъездом домой дни? - Блядь! Где он? - подвывал Чистяков. - Где его бога-душу-мать носит?! - Отпуск отгуливает, - подливал масло в огонь Пашков. - Иль в Ташкенте пьянствует. Пиво сосет... - Вот увидите, - твердил ротный. - Сейчас Чистяков кроет заменщика матом, а появится тот в полку - будет с него пылинки сдувать. Знаем, проходили... На ужин Чистяков не пошёл. Он шмякнул изо всех сил об пол консервную банку: - ...чтоб микроб внутри сдох! Приговорив купленную у гражданских ноль-семьдесят-пять, сидел Женька за столом, курил, выпуская из ноздрей дым, и доверительно сетовал на жизнь плававшим в банке килькам, и под конец, излив душу, произнёс: - ...стоит корова на мосту и ссыт в реку, вот так же человек - живёт и умирает... Когда же пришёл Шарагин, пьяный Женька заметил: - Слышь, ты всякую .уйню любишь записывать. Парадокс русской души: скоммуниздить ящик водки, продать его, а деньги пропить. - Отстань, - Шарагин вытянулся на кровати, полежал, подумал, решил написать несколько строк домой. - Какое сегодня число, Женька? - Сорок четвертое апреля. - Такого в природе не бывает. - Бывает. - В апреле, - пояснил Шарагин, который ни накануне, ни в течение нынешнего дня не выпил ни капли, - тридцать дней. - Я должен был замениться в апреле. И пока я, блядь, не заменюсь, апрель месяц не кончится! Хоть и хандрил Чистяков, и пил горькую, и отлынивал от нарядов и краткосрочных выездов из части, на боевые собрался первым, и взвод настроил соответствующим образом. Настроил на войну. - Всех пропоносило, теперь за дело! - подгонял он "слонов". - И чтоб я, блядь, ни от кого больше не слышал про болезни! - крыл он направо и налево. Женька предвкушал войну, риск, азарт боя, и весь светился. На боевых погибнуть офицеру не страшно, страшно, а вернее обидно, по глупости пулю или осколок заработать. Солдатам приходилось несладко. Дембеля жаждали домой не меньше, полтора года без увольнительной, без отпуска пропахали, но лишены были права выбирать, проявлять недовольство, как офицеры. Чистяков ко всем подряд придирался, щупал кулаком печень у "слонов": - Удар по печени заменяет кружку пива! Загорелся Чистяков ехать на войну, ходил чумной, про заменщика забыл, чистил автомат, вещи укладывал, нож точил. - Ох, и не завидую я духам... - качал головой прапорщик Пашков. - Откуда у него вдруг столько энергии взялось? - Старшина проверял, как закрепили на башне бронемашины станковый пулемёт. - Ты что такой не веселый, Шарагин? - Сон плохой приснился... глава третья ПАНАСЮК Служба армейская состоит из дисциплины, из самодурства, из унижений, из нарядов, из приёма пищи, из переваривания пищи, из сна и ожидания - ожидания приказа, ожидания отпуска, ожидания возвращения домой, ожидания конца власти дураков и подлецов, ожидания решений судьбы. А если армия воюющая, служба подразумевает и ожидание смерти: во имя исполнения приказа, во имя интересов Родины, либо просто потому, что на этот день, на этот час выпал такой-то номер, конкретный номер, ТВОЙ номер. Ведь на этой войне, как на всякой войне, кто-то должен был гибнуть... Такой смертный выбор судьбы живые впоследствии чаще всего называют героизмом или "до конца выполненным долгом", а реже попросту - "непрухой". И те, кто был рядом со смертью, придумывают позже оправдания такому повороту судьбы. Но скрывают друг от друга люди войны, что им просто-напросто повезло, что в этой лотерее смерти участь погибнуть в очередной раз миновала их. И лишь в потаённой глубине военного человека всплывает временами мысль, которую и осознать не получается - тогда возносят они хвалу той руке, что не вычеркнула ИХ номер из списка живых... На расстеленной меж горами равнине укрылись не присягнувшие новой власти своенравные афганские племена. Войска заняли господствующие высоты, нависли над кишлаками, над лесистой местностью - "зелёнкой", затаившейся, как хищный, загнанный зверь. Войска растянулись на многие километры, окопались, ждали приказа на прочесывание. Войска знали, что одержат верх, что "зелёнка" покорится им, как знали, что за это придётся заплатить. Те, кто задумали сражение и готовились отдать приказ, уже подсчитали, во что примерно обойдётся операция, потому что война - это наука, а наука любит точность и расчёты. Война не прощает слабость, войне не знакома жалость, и потому люди, принимающие решения воевать, никогда не руководствуются этими чувствами. Они намеренно отдаляют себя от эпицентра сражений, чтобы не видеть солдат, которых отправляют на бойню, чтобы не смотреть им в глаза, они только посылают воинам напутствия, сулят награды и звания. Они знают, что после победы количество потерь не станет определяющим, потому что погибшие автоматически сделаются героями, а искалеченных, раненых вырвут из сражающихся рядов, отделят от живых, и отправят в специально придуманные для этой цели госпиталя и медсанбаты, чтобы не смущали они видом своим сослуживцев и вступающие в бой свежие подкрепления. Взвод Шарагина скоро врос в придорожную горку, обжил её, превратив в большое гнездовье. Как и вся рота, и весь батальон, и все задействованные на эту боевую операцию части, взвод день за днём ждал приказ, а пока ждал - дрых в тени растянутых откосом тентов и под бронемашинами, мечтал о доме и видел дом в послеобеденных и ночных снах, жрал сухпаи и гадил вокруг позиций. Как любой командир, лейтенант Шарагин боялся, что расслабуха, затянись она ещё на парочку дней, всех погубит, но мало что мог предпринять в данных условиях и лишь надеялся на скорую команду выступать. ...нас обступили горы... когда солнце уходит, и темнеет, и горы переодеваются в фиолетово-серый цвет, и на дежурство заступают первые звезды, солнце некоторое время освещает обратную сторону гор, и от этого кажется, что там ещё день, и они выглядят плоскими... как будто исполин какой вырезал из картона поникших воинов древних, и всадников усталых, и вершины и рельеф весь - ничто иное, как их склонённые от усталости головы, и покатые плечи, и спины устроившихся на привал, и конские морды... он склеил все вырезанное вместе, расставил, как гигантские декорации, придав, тем самым, некий уют спящей долине... долине, которую мы скоро завоюем... Тоску и накатившееся лирическое настроение дополнил налетевший ветер-"афганец", сухой, горячий, назойливый и густой, задувший на целый день. Освирепел "афганец", будто осерчал за что-то на весь взвод разом, и на все войска, что пришли в долину. Гнал и гнал он по воздуху мириады песчинок, скрёбся по брезенту, стегал по лицу, забрасывал пылью и песком сжавшихся за камнями, в окопах часовых, которые мечтали о скорой смене. Но смена никогда не приходила в положенный час. Безразличные к тяготам молодых старослужащие дрыхли, черпаки, которым следовало заступать, тянули время, урезая собственные смены. Ветер приплясывал, хороводил по долине, непроглядным пыльным туманом застилал небо и горы. Разгуливал на просторе "афганец", напористый, свирепый, беспощадный, словно чувствовал своё превосходство и полную безнаказанность. ...как же там было сказано? ох, как правильно там было написано!.. Мучался Шарагин, надеясь вспомнить кусочек из Екклесиаста, вычитанный когда-то: "Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои..." ...точь-в-точь про "афганец" писалось... вернусь домой, надо перечитать... В полку терпеть "афганец" было легче, но тоска наваливалась не меньшая, и всегда тянуло домой, а поскольку дом был далеко, тянуло напиться. Поднятый "афганцем" песок просачивался всюду, во все щели, во все дырки, люди сплевывали, вычищали песок из глаз и носов; песок застревал в волосах, сыпался за шиворот. Предчувствие беды таилось в ветре. Покуролесив вдоволь, ушёл-таки "афганец" где-то под вечер. Нет, не выдохся он, не от того смолк ветер. Просто, видать, наскучило ему резвиться в этих краях, и, завернув на прощанье пару смерчей, отправился он дальше продолжать разгул на просторах иных и досаждать нежданностью людям новым. Установилось полное затишье, высыпали холодные звезды, а на утро возобновило истязания солнце. Солдаты, обычно говорливые и шумные, смолкли. Шарагин обошёл позиции. Двое солдат сопели в тени тента; один из них - Саватеев - во сне сгонял с лица муху, морщился, почесывал щеки, а когда поскреб машинально в затылке, потревоженные вши перескочили на голову приятелю. ...побрею, всех наголо побрею!.. Видел Шарагин, как разгуливает в одних сатиновых трусах, закатанных, чтобы походили они на плавки, младший сержант Титов, почесывая рукой в паху, а на бушлатах устроился сержант Панасюк с красной от загара рожей. Тут же рядом одетый по форме рядовой Сычёв давил гнойные прыщи на спине у дедушки Советской Армии Прохорова. ...мерзость... По особым, неписаным законам раздеваться имели право только деды. В принципе, и они не имели права это делать, но любой здравомыслящий командир не замечал подобную вольность, если она ограничивалась разумными пределами. Деды знали, что делали, знали, что с любым командиром можно поцапаться, и если не переступать отмеренных линий границ, если не хамить сверх меры, не доводить его вызывающим поведением, до конфликта дело не дойдет. Надо только очень чётко знать, когда остановиться. Шарагин покосился на раздетых до трусов Панасюка, Титова и Прохорова, второй раз обвел взглядом, когда шёл по нужде, а когда возвращался, те уже одевались. Поняли намёк взводного. Привели себя в порядок, и пошли гонять молодых, потому что больше занятий для них в этот день не нашлось. Панасюк тоже гонял молодых, но больше для порядка, "шоб дисциплина не хромала", вовсе не как его дружки - лишь бы подурачиться, да поиздеваться над молодняком. Охотно перенял Панасюк у взводного отдельные манеры и выражения. Копируя Шарагина, обращался он к чижам и черпакам на "Вы", однако с чувством дедовского верховодства; на боевых погонял сослуживцев, повторяя опять же заимствованную у своего командира фразу: "Солдат сначала идет столько, сколько может, а потом ещё столько, сколько нужно".За упрямство и упорство получил Панасюк соответствующее прозвище "горный тормоз коммунизма". На боевой машине десанта стоит так называемый горный тормоз с защелкой, поставил - двигатель реветь будет, а машина с места не сдвинется. Так и Панасюк тоже умел "не двигаться с места" и из-за этого упрямства потерял в первые месяцы службы, ещё в учёбке, передний зуб - не испугался грозных стариков, в драку полез, накостылял, кому следовало. От раскаленного солнца и безделья люди на горке кисли, делались вялыми и глупыми. Камни жгли - ни присесть, ни прислониться. При такой жаре у любого человека мысли летят вразброс. Кажется, что жара, даже в тени, высасывает из человек вместе с потом все соки, бросает его в бредовый, тягостный сон, от которого с трудом освобождаешься - очумевший от духоты, со слюнями на губах, с чугунно-квадратной головой, задуренный миазмами сновидений. ...Во сне Шарагина шатало, и хотя мыслил он трезво, цельно, координация полностью нарушилась: все выбегали строиться, а Олег мычал что-то, пьяный безуспешно натягивал носки. Носки были почему-то на два размера меньше и пятка от этого не налезала; он прыгал на одной босой ноге, не удерживал равновесие и заваливался назад, хорошо ещё, что койка стояла за спиной, не ударился... Потом сквозь тончайшую, как тюль на окне, пелену сна фиксировал Олег отдаленные голоса солдатни: "сдрейфил, салабон!.. обхезался, чадо, когда обстрел начался!..", "всего в пяти метрах .бнул эрэс, и, прикинь, ни один осколок не попал в нас...", "я сразу троих духов положил", "лучше уж я в чужое дерьмо вляпаюсь, чем на тот склон пойду, у нас уже был один такой мудак, в натуре, отправился грифилёчек выдавливать в поле... жопу его нашли метров за двадцать, хэ-хэ-хэ...", "помнишь прапорщика Косякевича, помнишь, как он корчился, это самое, ну, зажали нас тогда духи в ущелье, и из ДШК как..! Косякевич и словил пулю в живот... санинструктор перевязывал его, но мы-то знали, что старшине кранты!", "...смерть, в натуре, она всегда бабахает неожиданно..." А ещё слышал сквозь сон Олег, как сетуют солдаты на наряды, на паек хреновый, что "вечно приходится за свои чеки хавку докупать". Проклинала солдатня последними словами и неуемное афганское солнце. В конце концов не выдержал Шарагин эту монотонную и тупую болтовню, мешавшую ему спать, и коротким, понятным окриком оборвал разговоры солдат, выпил воды из фляги и отвернулся в надежде заснуть, чтобы скоротать время до ужина. На смену одним голосам приходили другие, и отвлекали звуки эти от сна, да и не хотел Шарагин спать, мысли различные пробегали в лейтенантской голове Шарагина. ...по сути своей, солдатня - это сброд, это оборванцы, отрыжка нашего общества, это... чёрт, как быстро одичала, очумела на воле, на выезде солдатня!.. пустячные, идиотские мысли в голове почти каждого, от этого и чушь словесная высыпает из каждой пасти... но если наш боец настолько туп и бестолков, что же говорить о "соляре"?.. у мотострелков вообще одни дебилы служат!.. - Чистяк, в натуре, муха не .блась! - как бы в подтверждение мыслей Шарагина крикнул восторженно кто-то из солдат. - Шиза косит наши ряды! - завопил другой. ...оболтусы великовозрастные... идиоты!.. Жизни проходимцев, типа Прохорова, разгильдяев и жлобов, типа Титова, затравленных салабонов, типа Мышковского, Сычёва и Чирикова, хохмачей, вроде Панасюка, и прочих характерных и нехарактерных личностей и не личностей последнего и промежуточных призывов, принадлежали Шарагину. Вернее сказать, он приписан был к этому сборищу характеров, называемому взводом, и благодаря ему делался взвод боеспособным, и обязан был он ежечасно, ежеминутно, ежесекундно думать о взводе, о людях, переживать и волноваться, нервничать, принимать решения, от которых зависело, вернутся солдаты из Афгана домой или нет. Можно было до бесконечности ругать этих призванных с разных уголков страны Советов на действительную военную службу пацанов, ..."слонов" безмозглых... но Шарагин ругал их сейчас про себя, так же, как порой ругал и вслух, за провинности и за мелочи, на которые солдаты плевали, но которые запросто приводят человека на войне к гибели, ругал, и, в то же время подспудно симпатизировал каждому в отдельности, грустил, когда оттрубив два года, покидали его взвод окрепшие парни, будь то в Союзе или здесь, в Афгане. Ценил Шарагин то необъяснимое и уникальное явление природы, что зовётся советский, русский солдат. ...откуда берутся у советского солдата порой полное равнодушие к смерти, храбрость безграничная, отчаянная отвага?... у афганского вояки совсем не так... попробуй сказать ему, что надо ехать из Кабула в Кандагар, он же ни за какие деньги не поедет, каждый из них, из афганойдов, только за собственную шкуру дрожит, а мы охраняем их покой, мы за них всю грязную работу делаем, мы пашем тут, как папа Карло... потому что они все трусы, а наши пацаны рвутся в бой... что это - романтика? да нет, насмотрелись они, и почему-то опять лезут... дурость? не дураки они, чтобы так просто жизнью разбрасываться... долг? нет, это для газет, пустые слова... безрассудство русское? отчасти... не понять это никому... также как не понять никому загадку русской души, не разгадать... огромная, глубокая, необъятная, как наша страна... неуправляемая, непредсказуемая... только в русской душе, столь противоречивой, уживаются одновременно какая-то небывалая широта, искренность, открытость, сентиментальность, подлость, подхалимство, низость, покорность рабская, самоотверженная любовь к ближнему и неуважение полнейшее к человеческой жизни... особенно для тех, кто наверху, человеческая жизнь теряет всякую ценность, особенно в Москве, для тех гадов, которые протирают штаны в штабах... они не разбирают нас по именам и фамилиям, а лишь по батальонам, полкам, дивизиям считают людей... ...хватит, Шарагин, философствовать, делом надо заниматься, войной, а не рассуждать... с чего это я начал? ах, ну да - о безмерной храбрости советского солдата... Как бы не уводил себя с философского лада Шарагин, все возвращался обратно в раздумья. Перевернулся на другой бок, и стал разглядывать броню БМП, облазившую зелёную краску, прилипшую, высохшую грязь, толстый слой пыли, такой же в точности, как, наверное, и у него в легких. Люди советские в Афгане давились пылью, захлебывались, и отхаркивали её из себя вместе с вязкой, нездоровой, как гнойной, жёлтой слюной. Неожиданно для себя он подумал, что упоенье войной, романтика сражений начинают накапливаться в людях с детства, когда обрушиваются на ребёнка кипы книг о войне, мозги едва успевают переваривать героические фильмы, где солдат - непременно победитель, где убивать врага - здорово. ...носятся с ясельного возраста по улице карапузы с деревянными автоматами: пах-пах, ты убит!.. нам никто, никогда не рассказывал, что такое настоящая война, ни в одной книжке никто не написал, что война по природе своей - вещь наигнуснейшая... Великую Отечественную войну идеализировали, создали из неё фетиш... да, мы победили, но чего нам это стоило!.. я от деда многое узнал... но об этом ни в книгах, ни в газетах никогда не напишут!.. и выходит, что жертва в десятки миллионов жизней обоснована, и вместо того, чтобы осуждать того, кто допустил такие чудовищные жертвы, осуждать людей, которым было наплевать, тридцать или сорок миллионов будет потеряно ради победы, мы занимаемся популяризацией подвигов, готовим следующее поколение к самопожертвованию... моё поколение хорошо подготовили, поэтому мы и здесь, поэтому наш советский солдат и показывает в Афгане чудеса героизма... Пропитавшись надуманными, сладкими, поверхностными и неправдивыми образами войны, мальчишки с деревянными игрушечными автоматами начинают рваться в бой, мечтают попасть на войну, все равно на какую. ...и, к сожалению, большинство из них так и не расстаются с этими детскими иллюзиями, взрослея... стоп! отставить! тогда выходит, что мы не умеем жить без надрыва, без проявлений героизма, нам всегда нужен враг, которого непременно надо уничтожить... получается, что все мы, вся страна, только и ждала очередную войну, вроде Афгана?.. ...Стоило солнцу приспуститься с зенита, как солдатня, затихшая было на какое-то время, ожила, и, продирая сонные глаза, зевая, выползла из нор, а вместе с ожившей солдатнёй вновь раздались смех, ругань, окрики. Накануне, при выдвижении роты к будущим позициям, бойцы схулиганили малость, добыли дополнительный паек, и весь первый день, пока окапывались и прятались от "афганца", скрывали сей факт от командира. На узкой горной дороге боевые машины пехоты врезались в стадо коз. Пастухи, один взрослый, подозрительным показался Шарагину, крепкий, ...точно "душара"... в тылу у нас останется, гад... а второй - мальчонка, гнали животных навстречу. Афганцы перепугались, что подавят шурави коз, засуетились, забегали. Шарагин остановил бээмпэшки. И вот в этот самый момент шустрый и наглый оператор-наводчик на головной бронемашине, ефрейтор Прохоров, открыл сзади десантный люк и схватил козленка. Шарагин в тот момент ничего и не заметил, только обернулся, услышав как стукнул, закрываясь, тяжелый люк, и подивился, что одна коза подбежала и начала бить рогами по броне. ...глупое животное... чем ей наша бээмпэ не понравилась?.. Козленок просидел в машине, грызя втихаря мешок с картошкой. Половину слопал, и чуть было к тротиловым шашкам, которые держали для рытья окопов, не подобрался. За пожиранием дефицитной картошки и застукали козленочка Прохоров с Панасюком, выволокли, матеря, из БМП под восторженные вопли бойцов. Напуганное животное шарахалось в кольце ног и отбрасываемых людьми теней, пока здоровяк Титов не повалил его наземь, подмял и не прирезал штык-ножом. На всех, естественно, свежего мяса не хватило. Молодым пришлось довольствоваться перловой кашей, но и её уплетали вечно голодные чижары резво, с чавканьем и отрыжкой, шустро уминали, вылизывая и ложки, и котелки, торопились набить пузо харчами, пока кто-нибудь из старших товарищей не сдернет с места. С почтительного расстояния наблюдали они, как смакуют старослужащие козлятину, обсасывают каждую косточку, картошечкой печеной закусывают: ворошат её палкой в золе, выкатывают горяченькую, сдирают обгоревшую кожицу, а белую начинку в рот, и опять жадно мясо лопают. - Сейчас бы, это самое, портвешка, а Панас? - облизнул жирные пальцы ефрейтор Прохоров. - Не трави душу! Вот в Союзе от вольного погудим! И портвешок и водяры накатим! - Оттянемся, нафиг! - Вернемся в полк, и больше с койки не встану. До самого дембеля пальцем не пошевелю! - Панасюк откусил кусочек картошки. - Если б не эти боевые, сейчас бы к отправке в Союз готовились... Притихли, дожевывая засохшие галеты, молодые бойцы, прислушиваясь к дедовским фантазиям, завидуя. - Эй, Чирий, чего хлопаешь .блом у костра, почему чая не вижу, сыняра?! - закричал Прохоров. - У нас, я тебе, это самое, уже рассказывал, прикинь, целое общежитие женское под боком, каждый вечер - новая лялька, - лепил он с ходу и сам верил в собственные выдумки. - Помню, это самое, слышь, Панас, помню, на танцы придёшь, ляльку какую-нибудь снимешь, а по дороге до общаги, ясное дело, это самое, в кустах её где-нибудь зажмёшь, потом проводишь, а из окна другая машет, давай, лезь ко мне. Прикинь, какая житуха была! - Горазд ты трындеть, Прохор! - не выдержал Титов. - Все полтора года, что тебя знаю, мозги этими общежитиями канифолишь, а сам, бля, поди, бля, до армии и за сиську не держался. - Сам ты не держался! - завелся с пол-оборота Прохор, чуя, что сейчас припрут его к стенке за явное и наглое вранье. - С таким свистком, как у тебя, на бабу, если и залезешь, так все равно ничего она не почувствует. Как карандаш в стакане! - добил озабоченного приятеля Титов. - Ты откуда знаешь?! - насупился Прохор. - Велика военная тайна! В бане что ль не мылись?! - Чирий! Мать твою ..! - заорал ефрейтор Прохоров на сидящего рядышком солдата. - Мы сколько будем чай ждать?! Готов? Так неси, пока я не встал! Считаю до трёх... Раз, бля,.. Два, бля,.. Худосочный, белобрысый боец Чириков схватил голыми руками горячие кружки, подбежал на счёт три. - А где, бля, джем, бача? - уставился на него страшным взором Прохор. - ?.. - Считаю до одного с половиной! Время пошло! Раз... - Стоять! - пресек гонения Панасюк. - Свободен Чирий! - и после того, как боец отошёл, добавил: - Загонял бачу. Он только сменился. Пусть отдохнет! А то на посту фазу давить будет, заснет и привет. - Пошли вы все на ...! - обиделся Прохоров, сорвался с кружкой чая, цедя на ходу: - друзья, бля, называется! Да если б я козла этого не с.издил, вы бы щас тут все ... сосали! - Постой! - крикнул вдогонку Панасюк. - Пусть идет, - махнул рукой Титов. - Через пять минут отойдет. Хлюпали чифирно-чёрный чай, что перекипятили на самодельном мангале - цинковом ящике из под патрон. Обсуждали, как будут делать праздничный торт из печенья и сгущёнки. Принято так, чтоб на дембель торт самодельный приготовить. Традиция. Где ж в Афгане настоящий взять? Сладкие думы о дембеле отражались на лицах Панасюка и Титова, а Прохоров, уязвленный друзьями, слонялся по позиции, прихлебывал чай, обжигая губы об алюминиевую кружку, покрикивал то тут, то там на молодых. Отдыхавший после ужина с сигаретой во рту Шарагин услышал одиночный выстрел. - Ну-ка, узнайте, кто стрелял и доложите! - приказал он рядовому Мышковскому, который вздрогнул от выстрела, а ещё больше