от  резкого
командирского голоса.

     <i>...физиономия такая, будто в детстве лицом на асфальт упал... он</i>
     <i>терпит, который уж месяц терпит дедов... ничего, Мышковский, мы</i>
     <i>сделаем из тебя десантника...</i>

     - Ефрейтор Прохоров стрелял, товарищ лейтенант, -  доложил запыхавшийся
от бега  солдат. - Чтобы духи из  кишлака нос не  высовывали.  Профилактика,
сказал.
     Прохоров  уселся  на  позиции  со  снайперской  винтовкой,  скомандовал
зашуганому бойцу:
     - Бурков, бля! Пулей к сержанту, скажи, что я зову сюда.
     - Так я на посту, мне нельзя...
     - Что-о-о? О.уел в атаке, бача! Одна нога здесь - вторая там!
     Вначале, для разминки,  баловались  -  по камням, по  кустикам  палили,
пристреливались  с высоты горки. Надоело просто так. Предложил тогда Панасюк
спор, чтоб веселей было:
     - На пять чеков, давай! Давай, Прохор, кто ишака того завалит.
     Прохоров промахнулся, расстроился, обозлился вконец.  Панасюк,  который
ишака  шлёпнул с  первого выстрела,  отвалился назад,  на  камни, вытащил из
пачки губами сигарету, а неудачник-дедушка, весь на взводе от досады, рыскал
прицелом  по  кишлаку, надеялся,  что  высунется кто-нибудь  живой, животное
какое домашнее в прицел попадет или афганец, и тогда можно будет по  новой с
Панасюком замазать, пять чеков, целых ПЯТЬ чеков! отыграть.
     Шарагин после  чая  пошёл отливать, и следил,  как возятся  с винтовкой
дедушки, как надулся, выпучил глаза и  покраснел Прохор, как полез в карман,
вытащил  и протянул  сержанту деньги. Застегивая на ходу  пуговицы  ширинки,
побрел он к стрелкам. Захотелось самому пострелять.
     -  Прохор,  гляди, старуха  выползла!  Нет, чуть  правее, - подсказывал
сержант. - Вон, поковыляла вдоль дувала.
     - На тех же условиях? - заволновался Прохор.
     - Конечно!  Война  идет  -  не  хера по улице гулять! Так ведь,  тварыш
лейтенант?
     -  Кишлак  все равно приговоренный,  -  добавил  Титов. -  Сколько  уже
долбила его артиллерия. Духовский кишлак, правильно, товарищ лейтенант?
     - Пожалуй, так...
     -  Щас, сделаем  душару! -  веселился  Прохоров. В такую  мишень,  едва
двигающуюся, разве можно не попасть?
     Солнце клонилось к закату, и женщина, скрытая под паранджой отбрасывала
длинную тень, которая тянулась следом, цепляясь за дувал, словно не пускала,
зная, что случится беда.
     - У-у-х! - улетел в кишлак 7,62.
     Женщина  застыла,  будто  задумалась  о  чем-то,  и  стекла  на  землю,
перевернулась на бок и замерла навсегда.
     - Не долго мучалась бабуся! - заржали подтянувшиеся к позиции солдаты.
     -  Может вы теперь, тварыш лейтенант?  - предложил  Панасюк.  - Я  вам,
хотите, разрывной  заряжу?.. - А сам отступил на несколько шагов за  сияющим
от успеха Прохоровым, отдал ему пять чеков. Наблюдали они  как  устраивается
на спальном мешке командир, как, широко раскинув ноги, ищет упор локтями.
     -  Вон,  вон  там,  товарищ  лейтенант, слева у  дувала,  - подсказывал
прилипший к биноклю Титов. - Дух у дувала, видите?
     - Вижу...
     Не  остановил  вошедших  в  раж дедов,  согласился  молча,  что  кишлак
духовский,  приговоренный значит к  смерти, и нечего поэтому жалеть жителей.
Согласился,  и  потому  теперь  сам  стал участником этой  "игры",  лежал  с
винтовкой, уставившись сквозь прицел на старика, который выглядывал время от
времени из-за дувала.

     <i>...прав Панасюк: война идет - не фига по улице гулять...</i>
     <i>война идет, значит либо мы их всех уничтожим, либо они нас</i>
     <i>прикончат... ведь эти же самые "мирные жители", и стар и</i>
     <i>млад, ненавидят нас, дай им шанс - кишки вилами выпустят,</i>
     <i>намотают на вилы и оставят всем напоказ... духам, суки,</i>
     <i>помогают, шляются туда-сюда, вроде на поле идут работать,</i>
     <i>а сами, твари, замыкатели на фугасах расставляют...</i>

     Шарагин прицелился, и все-таки  решил  для себя,  что не станет убивать
старика,  что выстрелит над  головой, и  на  выдохе  потянул на себя  курок.
Стрелял он из винтовки лучше всех на курсе. Попасть  с  такого расстояния не
сложно - больно уж легкая добыча.

     <i>...живи дед...</i>

     - Спорнём, промахнется.. - шептались за спиной у командира бойцы.
     - ...
     - Сдрейфил?
     - Нет... Давай, на десять чеков, - голос Панасюка.
     Шарагин вновь прицелился.  Капелька пота отделилась от волос,  поползла
мимо  уха, соскользнула  на щеку  и  дальше на приклад  винтовки. Он  затаил
дыхание. Он не понимал,  отчего вдруг засомневался. Кожей пальцев чувствовал
Шарагин, как упрямится курок, не соглашался.
     - ...долго целится, точно мазанёт, - дразнил голос Прохорова.
     Грохнул выстрел. Старик оторвался от дувала,  падая вперёд  всем телом,
протянул пару шагов по инерции.
     - Ха! Загнулся! - возрадовался Панасюк.
     - Вот это класс! Точно в чайник! - поддержал Титов, впившись биноклем в
кишлак.  -  Голову  снесло,  как не  бывало! Осталась одна  челюсть  на  шее
висеть!..

        x x x

     Бронемашины зажали  селение в тиски; словно ввинчиваясь внутрь, полезли
на  прочесывание  кишлака  десантники.  Солдатики  группами  растекались  по
пыльным кривым улочкам.

     <i>...пустой кишлак, точно пустой... и артиллерия лупила по</i>
     <i>нему... давно все ушли отсюда... хотя, кто их знает?..</i>

     У  крайнего дувала лежал ишак, вздувшийся на солнцепеке от гнилых соков
и  смахивающий на бочку, к которой прикрутили для потехи  резные балясины  -
ноги. Животное источало удушливый  запах, и  пакостный,  липкий  душок  этот
расползался на десятки метров.
     Сдерживая  рвотные   порывы,  солдаты   обходили  его  стороной,  будто
опасались,  что  затвердевший, как  цементная  стяжка, набухший  до уродства
ишак, вдруг лопнет и окропит их вонючей трупной гнилью.
     Цепочки вооруженных людей втягивались в кривые улочки, где не хватило б
простора для  бронетехники -  непременно застряли бы БМП, и сделались легкой
добычей.
     Новички,   пугливо   озираясь,   крадучись  бочком,   выставив   вперёд
темно-стальные,  переливающиеся на солнце стволы,  ожидая  в  любую  секунду
нападения, стопорили движение,  подпирая спинами глухие стены  дувалов.  Без
опыта,  действуя  лишь  на  страхе  и  азарте, замешанном  на тревоге  перед
неизвестностью,    они    надеялись    только   на   реакцию,   рассчитывали
незамедлительно застрочить, и выпустить весь магазин.
     Бывалые   же  бойцы,  как   хищники,  прислушивались,  оценивая  каждое
мгновение  своё  положение  относительно  вероятного  противника,   тут   же
прикидывая наилучшее и наиближайшее укрытие, чтоб, если уж и выстрелит  кто,
то первым делом юркнуть туда. Нутром внюхивались они в настроение кишлака, в
дыхание его, и выверенными движениями лезли глубже, чтобы закончив "чистку",
вырваться  из молчаливого,  затаившего на советских  зуб,  чужого  саманного
царства.
     Местами  шли  скоро,  но  осторожно,  опасаясь  мин и растяжек.  Щупали
глазами землю. Лабиринты дувалов уводили в самое чрево кишлака.
     Частично  поселение  развалилось  от  артобстрелов:  рухнули  некоторые
крыши, попадали серые глинобитные стены, на месте окон зияли чёрными пятнами
дыры. Кое-где, на внешне уцелевших домах, висели маленькие китайские замочки
- верный признак, что хозяева ушли, сбежали, предвидя недоброе, но надеялись
когда-нибудь вернуться.
     - Проверить!
     Вышибли дверь.
     - Сычёв, за мной, -  командовал Шарагин. - Титов, Мышковский! Проверить
напротив, во дворе.
     - Все чисто!
     - Спеклись духи!..

     Капитан Моргульцев снял  панаму, вытер рукавом пот со лба, развернул на
броне карту:
     -  "Чесать зелёнку"  - все  равно  что  редкой,  бляха-муха,  расчёской
выгонять из головы  вшей... Ладно... С  этих  направлений будут  действовать
афганские части. Нам  приказано  двигаться вот здесь, - он  ткнул пальцем  в
закрашенное зелёным цветом пятно с прожилками дорог.
     - Ну их в жопу,  "зелёных"! - Чистяков харкнул  и сплюнул сквозь  зубы,
раздавил  плевок  ботинком.  -  Что мы  без  афганцев не  можем? Всех  духов
распугают!

     <i>...хочет в последний раз кровью напиться, а духов нет, некого</i>
     <i>убивать...</i>

     Мелькнула догадка у Шарагина.
     - Товарищ старший лейтенант! - взвизгнул замполит. - Хватит выё... - он
оборвал себе на полуслове,  - хватит  настроение показывать! Это наши боевые
союзники!
     Чистяков прикусил губу, исподлобья глянул на Немилова, выпалил:
     - Тебе что, больше всех надо?!
     -  Отставить,  бляха-муха! -  вмешался Моргульцев. Он  поставил каждому
взводному задачу. - По машинам!
     - Я это так не оставлю! - возмущался замполит. - Я не посмотрю, что ему
заменяться! Это что же за пример для остальных?!
     - Не трогай его, - по-дружески посоветовал Моргульцев.

     Бээмпэшка Шарагина перепрыгнула через арык, краем брони резанула дувал,
заспешила прочь от кишлака.
     Они полезли дальше  в долину, и в "зелёнку", вдыхая нездоровую,  жирную
пыль  брошенных  духами  кишлаков, распахивая гусеницами  бронемашин  бывшие
духовские владения,  вытесняя  и  преследуя духов.  Продвижением  своим  они
отбрасывали  банды  от  насиженных  мест,  выдавливали из  долины,  гнали на
подобных  себе  же  охотников,  хотя  и знали,  что,  как только  закончится
операция, и они  уйдут, те духи,  что вырвались из кольца,  и  с ними новые,
вернутся,  и  обживут  все  заново,  и   никогда  не   будет  в  этих  краях
главенствовать революционная власть.
     Неподвластные,  непокорные, замеченные в  измене  и  неверности, иногда
просто  по  ошибке,  свойственной   военному   времени,  кишлаки   методично
обрабатывались  советской  авиацией и артиллерией.  Орудийные залпы  валили,
выкорчевывали мусульманские  надгробья, трепещущие на ветру флаги. Потрошили
снарядами кладбища и жилища нехристей, очищали афганские горы, и равнины,  и
пустыни от душманов, от  скверны, расчищая  место  для строительства  новой,
светлой жизни.  Надеялись шурави когда-нибудь  окончательно стереть мятежные
селения.  Кишлаки рушились,  горели, разваливались, но почему-то не исчезали
совсем.  Как  зарубцевавшиеся  язвы  лежали  они  на  горных  склонах,  и  в
"зелёнках", и вдоль  дорог, - зловещие  и не  прощающие  того,  что  с  ними
сделали,  готовые  отомстить  за  жестокость,  с которой  в  одночасье,  без
сомнений  и колебаний, расправлялись с  ними пришедшие с  севера,  привыкшие
всегда поступать по-своему шурави.

     За длинным, местами сильно  надкусанным, словно яблоко, дувалом одиноко
торчало корявое дерево, обезглавленное во время бомбо-штурмового удара. Чуть
живое, оно пугливо выглядывало после ураганного обстрела.

     <i>...как тот старик из-за дувала...</i>

     Привычное,  относительно  безопасное  течение  жизни,  сопровождавшееся
гулом солярных двигателей и  дрожью брони, вдруг оборвалось. Из-за дувала по
первой БМП шандарахнул гранатомет.

     <i>...будто огненный шар...</i>

     отделился от дувала, рядом  с тем местом,  где  торчало дерево, а через
мгновение броня  под Олегом  вздрогнула. Угодили  в каток, машина разулась -
слетела гусеница.
     Тю-тю-тю... свистели  обидой  промахнувшиеся  духовские  пули.  Солдаты
сыпались вниз,  жались к  земле,  пластались в  пыли, ныряли  под  гусеницы.
Каждый хоронился как мог.
     Захлебываясь от ненависти и желания покосить побольше людей, оголенных,
раскрывшихся в прыжке с брони, колотил пулемёт.
     Сержанта  Панасюка срезало на лету. Он спружинил с машины и  рухнул тут
же вниз мешком,  брякнулся на спину; каска укатилась прочь, рука вцепилась в
автомат.
     И  вскрикнуть не  успел сержант, только едва  слышно,  как-то для  себя
одного, крякнул, прежде чем  натолкнулся  всей тяжестью  длинного костлявого
тела на твердь земли.
     В накатившейся  предсмертной  тишине  впервые  за  полтора  года  войны
расслабился  и  успокоился  сержант,  будто домой вернулся  и  завернулся  в
одеяло, укутался с головой и заснул.
     Подполз здоровяк Титов, уволок его за БМП, содрал броник и тогда только
увидел проступившее на ткани красно-чёрное пятно.
     Бой отделил взвод от остального мира, оглушив автоматным огнём, ослепив
разрывами; густым роем метался свинец.
     Шарагин растратил  второй рожок, заменил  его,  обернулся, не  понимая,
почему молчат пушки БМП. Башня ближайшей крутилась вправо-влево. Контуженый,
словно пьяный, Прохоров не разбирал откуда  ведётся огонь, где засели  духи.
Наконец, наугад, залепил несколько снарядов: К-бум! к-бум! к-бум!
     К-бум!  к-бум! с  запозданием изрыгнула в  кишлак несколько  снарядов и
вторая боевая машина пехоты.

     <i>...так им сукам!.. вдарь ещё разок!.. пока не очухались!..</i>

     Легче сразу стало на душе. Теперь колошматили в ярости из всех стволов.
     Покрывшись разрывами, кишлак смолк.  Видимо  духи  отходили. Но солдаты
продолжали  поливать  местность из всех  имеющихся  в наличии видов  оружия,
будто   осатанели.   Затем  стрельба  стала  угасать,   поочерёдно  затихали
раскалившиеся стволы автоматов.
     Смерть, уже было навалившаяся из  ниоткуда,  почти  восторжествовавшая,
отступила из-за ожесточенного упрямства солдат,  успев прихватить, утянуть с
собой сержанта Панасюка.
     Он  лежал с легким выражением на лице, то ли обиды,  то  ли  досады. Он
лежал,  поджав ноги и переломившись  в  поясе,  как сухой  треснувший сучок,
такой хрупкий и ненужный для жизни, простреленный в бок, как раз в то место,
где не прикрывал бронежилет.
     Шарагин  психовал,  материл  радиста,   тот,  брызгая  слюной,  вызывал
вертолёт. Небо-то было чистое, ни облачка, а  вертушки не шли. Время бежало,
вырывалось из под контроля, и вместе со  временем, вместе  с  быстротекущими
минутами,  жидкими  циферками сменявшими друг друга  на купленных к  дембелю
часах на руке  сержанта, чёрных, кварцевых  часах  в  толстом  пластмассовом
корпусе, вместе с теми минутами гасла всякая надежда.
     - Где же  они, гады! - метался Шарагин, и никто не мог его успокоить. -
...у меня "карандаш" загибается! - кричал он в пустоту эфира.
     Титов,  Прохоров,  другие  солдаты  всматривались  в  далёкий  перевал,
надеясь выискать вертолёты,  и  переводили взгляды на Панасюка, замечая, как
отчаливает  он, не  попрощавшись,  на  тот свет,  как сдается, оказавшаяся в
тупике,  не в  силах ни за что зацепиться, жизнь.  Испуганно  таращились  на
умирающего  товарища  молодые  бойцы, словно  и  не признавали  его  больше,
настолько беспомощным, безвластным над ними теперь выглядел сержант.
     Солдатня  разбрелась, курили, жевали сухпаи, приглушенно разговаривали,
и каждый про себя думал: во не повезло...
     От  бессилия  сделать что-либо, взводный  моментами впадал в  отчаяние.
Когда сержант последний в жизни раз приоткрыл глаза, Шарагин подумал:

     <i>...все будет хорошо... погодь, не умирай только...</i>

     Хотя и  очевидно было, что не выкарабкается сержант. И  в ту же секунду
где-то и вовсе запрятанная  пока, намёком, тоненькой иголочкой уколола мысль
о  смерти  собственной. От мысли  той  он  тут же отмахнулся,  не  веря и не
соглашаясь с подобной участью, однако, на всякий случай, пожелал самому себе
конец быстрый, без мучений.
     За пятнадцать минут до прихода вертушек Панасюк умер. Лейтенант Шарагин
сидел рядом с мёртвым бойцом. Измождённый и опустошённый, он молча проклинал
впервые за  время  службы в Афгане войну, ругал  себя, мучился, будто мог он
остановить те пули,  что впивались  в человеческие тела, или разогнать туман
на другом конце  перевала, чтобы быстрей пришли вертолёты,  и успели донести
сержанта до госпиталя.




     глава четвертая
     <b>ЧИСТЯКОВ</b>



     Епимахова Олег впервые  увидел,  когда вернулся в  полк после  проводки
колонны, и  усталый  тащился к модулю,  мечтая только о двух  вещах - успеть
помыться в бане и опрокинуть стакан водки...

     Новичок  в лейтенантских  погонах, одетый в "союзную"  форму, которую в
Афгане  давно не носили, заменив её на  специальную - "эксперименталку", так
сказать для  новых  военно-полевых  условий,  следовал  за солдатом к  штабу
полка.  Солдат  нес  чемодан,  перекосившись  под  его тяжестью,  и сумку, а
лейтенант, зажав под левой рукой шинель, в новеньком кителе, ступал следом.

     <i>...никак заменщик Женькин прибыл... хорошо, Женька</i>
     <i>остановился в дукане, несколько бутылок купил...</i>
     <i>как чувствовал, бача, что проставлять придётся...</i>


     Шарагин  отпер висевший  на двух  загнутых  вовнутрь гвоздях  китайский
замочек, купленный в дукане после того, как  они потеряли единственный  ключ
от врезного замка, и вошёл в тесный предбанник.
     Поставил у стенки автомат, опустил на пол рюкзак, дернул устало шнурки,
принялся  стягивать с ног ботинки, и, ленясь  наклониться и расшнуровать  до
конца,  цеплял носком за  задник, пока не стащил  с  одной  и  другой  ноги.
Отбросил занавеску, отделявшую предбанник, в  котором с трудом умещался один
человек, протиснулся в комнату, стены которой украшали  фотографии родных  и
картинки из журнала "Огонек". Здесь жили взводные и старшина роты.
     В  комнате  стояли стандартные железные кровати  вдоль стен, стол,  три
стула,   покосившийся  без  дверцы  шкаф  для  одежды.  Под  окном  тянулась
отопительная  труба и  тонкая,  плоская  батарея,  которая не раз протекала,
потому  как  насквозь  проржавела.  Из батареи  в нескольких  местах торчали
выструганные деревянные клинья, забитые в места, где вода вырывалась наружу.
Зимой они часто  мерзли,  кутались  в бушлаты, - не  помогали  и самодельные
нагреватели. С потолка одиноко свисала  лампочка Ильича.  Бушлаты висели  на
вбитых  в стену  гвоздях.  На  столе,  рядом  с двухкассетным  магнитофоном,
разбросаны были старые газеты,  пепельницу  заменяла  наполовину  обрезанная
жестяная банка из-под импортного лимонада "Si-Si".

     <i>...полотенце взял, мыло, сменное белье... порядок...</i>

     Форсунка с боку бани молчала, остывала.

     <i>...опоздал...</i>

     Обычно она громко шипела, выбрасывая пламя, нагревала парилку.
     Шарагин освободился  от  задубевшей формы, пропахшего потом  и соляркой
белья, давно не снимавшихся  носков,  с дыркой на  большом пальце,  вонючих,
прилипших, присохших к усталым от путей-дорог ногам. Выбрасывать носки он не
стал. Постирал  вместе с бельем,  повесил сушиться  в парилке. Вода текла из
соска душа чуть теплая,  без напора, и, тем не менее  он  наслаждался. Стоял
долго под  худосочной  струей,  будто  хотел  вымыться  насквозь.  Тщательно
соскребал  мочалкой с  тела  въевшуюся  грязь, словно  вместе  с ней  снимал
накопившуюся за время боевых усталость и нервозность, мылил
     голову, ощупывая отрастающие волосы.

     <i>...ещё раз что ли побриться наголо? хватит...</i>

     Стоя под холодным душем, скоблил он щеки, ругался, что плохенькое
     попалось лезвие, сразу же затупляется от жесткой многодневной
     щетины.

     <i>...отряд не заметил потери бойца... даже как следует расквитаться с</i>
     <i>духами времени не хватило... духи хитрые попались, уходили от боя</i>
     <i>горными тропами, подземными ходами... а Чистяков своего добился,</i>
     <i>пострелял напоследок... батальонная разведка в плен взяла троих...</i>
     <i>одного душка шлёпнули по дороге...</i>

     Гибель Панасюка все  эти дни преследовала  Шарагина  своей  простотой и
неожиданностью,  а война, ранее наполнявшая  воображение  особым  колоритом,
целой  гаммой  восторженных  красок  и  увлекательным  разнообразием звуков,
обрела блеклый, почти однотонный окрас.
     Если  раньше  она  подразнивала  и  манила   беспорядочной   стрельбой,
попугивала  издалека  разрывами  снарядов, предупреждала о скрытой опасности
минными подрывами, которые оставляли контузии, но не калечили, и не убивали,
то теперь впервые царапнула за живое, резанула очень больно и всерьез. Война
вдруг  не на  шутку навалилась  отовсюду  -  настоящая, беспощадная.  Отныне
смерть стала подглядывать  за каждым  в отдельности, бродить  рядом, шептать
что-то, неприятно дышать холодком в шею.
     Баня  остывала.  Шарагин  плеснул  несколько ковшиков на  камни, лег на
верхней
     полке, потянулся, расслабился. И чуть было не заснул. Однажды
     подобное  уже случалось с Пашковым,  который, крепко выпив,  отправился
париться да и
     заснул на верхней полке.  Если б не приставленный  к  бане боец, Пашков
превратился бы в
     вареного рака. Прапорщик, когда его добудились, чуть шевелил усами,
     и  никак  не  мог  сообразить, где  же  он.  Потом  неделю  пил  только
минеральную воду.
     Когда Шарагин достаточно размяк до приятной свежести в теле и в мыслях,

     <i>...будто заново родился...</i>

     и уже стоял в раздевалке на деревянных настилах, босой, в одних трусах,
тут-то и заломило всего внутри, скрутило. Заговорило мужское.
     Чтобы не  оконфузиться,  он пригнулся,  сел  на лавку, поскорей натянул
брюки.
     Последние месяцы он и забыл про это,  а нынче, после бани,  потянуло на
женщину. И так сильно, что зубы скрипели!

     <i>...двумя руками не согнёшь...</i>

     В  полку женщин  по  пальцам пересчитать  можно,  да  и  те  давно  все
распределены. Спарились, пообжились с офицерами, не подступиться.
     На улице Шарагин закурил.

     <i>..."слону" легче!.. те из них, кто позастенчивей, чтоб не застигли</i>
     <i>врасплох, дрочат скрытно, на посту, когда ещё солдат один</i>
     <i>останется? или в сортире, по соседству с говном... а мне</i>
     <i>что делать? за деньги я не умею... только водкой остаётся глушить!.. у</i>
     <i>Женьки как-то легко получается, без разведки - в бой, и одержал</i>
     <i>победу над очерёдной барышней... и на следующий день забыл, а я</i>
     <i>так не могу...</i>

     <i>...что вообще нужно мужику на войне?</i>

     рассуждал он, возвращаясь из бани,

     <i>"жратва, ордена, водка и бабы!" - как говорит Моргульцев...</i>
     <i>со жратвой более-менее, орденов на всех не хватает,</i>
     <i>впрочем, как и водки, и особенно баб... завезли б на</i>
     <i>всех, чтоб не думать об этом!.. хорошо, хоть заменщик</i>
     <i>объявился, нальют!..</i>

     Дневальный на тумбочке вытянулся, доложил, что прибыл заменщик старшего
лейтенанта Чистякова, и что рота отправилась на приём пищи.
     Шарагин развесил постиранное белье, лег на кровать, повернулся к стене,
к приколотому снимку Лены и Настюши. Серенький картон был неровно обрезан по
краям до размера ладони, потому что некоторое время он носил его  в кармане.
Жена  и  дочка застыли  в несвойственных,  скованных позах перед объективом,
чрезмерно прихорошившись перед съёмкой.
     Безвкусный  провинциальный парикмахер сделал Лене "стильную"  прическу,
спрятав её шикарные, распущенные длинные волосы. Она накрасила зачем-то губы
и ресницы. Широко  посаженные, всегда  ласковые глаза, открытый лоб, чистое,
трогательное  лицо в данном  случае застыли, будто заморозили Лену,  сковали
или напугали. Кроткая и  беспомощная, она смотрела  вглубь объектива, словно
старалась  заглянуть в будущее,  в  тот  день, когда он получит  фотографию,
чтобы сказать ему о своей любви и тревоге, и обо всём, что окружает женщину,
оставшуюся надолго без мужа, ушедшего на войну.
     Настюше же нацепили пышные банты, напоминавшие уши чебурашки.

     <i>...лучше бы дома снялись...</i>

     В момент,  когда "вылетела птичка", они, конечно  же,  думали  о  папе,
служившем  в  непонятной  и далёкой  стране, и  тревога  эта  непроизвольная
запечатлелась.
     Раньше  он  никак  понять  не  мог,  чем  так  притягивают  фотографии.
Смотришь,  бывало,  на карточку,  и  все  равно  что путешествие  во времени
происходит: на  маленьком картоне  выхвачено  мгновение  человеческой жизни,
такое крохотное, что чаще  всего  и сам  человек не заметил  его,  не придал
значения.  Смотришь  и  будто  улетаешь  в  прошлое, начинаешь  жить  в ином
измерении.
     Он  представил  парикмахерскую,  в которую они  ходили  -  на  углу,  у
вокзала, чуть ли  не единственную в городе.  Потом - как ждали в  очереди, с
квитанцией  в  руках,  и  ни   раз  подходили  прихорашиваться   к  зеркалу,
настраивались  улыбаться,  и затем, нарядные  выходили из  фотоателье и  шли
домой по грязным улицам.

     <i>... никак мама надоумила их фотографироваться...</i>

     Пролежал он в покое недолго.  Одиночество в армии  -  большая  роскошь.
Дверь  заскрипела.  Вошёл  старший лейтенант Иван Зебрев, командир  третьего
взвода, и, в радостном ожидании предстоящей пьянки, сообщил:
     - Заменщик Чистякова прибыл, - и добавил любимое: - Улю-улю!
     - Знаю, видел.
     - Женька вне  себя  от счастья. Пылинки с  парня сдувает. Умора! В баню
отказался идти, взял лейтёху под руки  и скрылся в неизвестном  направлении.
Слушай  сюда!  Значит  так.  Мои  "слоны",  грым-грым, сегодня  в  наряде по
столовой,  все заряжено,  все притарят  сюда,  честь по чести, после  отбоя.
Посидим, старик, классно,  грым-грым! Давно  чего-то мы не напивались. А? Ты
чего-то сказал? Ты что, заболел?
     - Устал. Есть что-нибудь выпить, прямо сейчас?
     - Улю-улю!  - Зебрев нырнул под кровать Чистякова. -  Сколько тебе? - в
руках у него была бутылка.
     - Грамм сто...
     Тяжело было пить технический спирт. Даже наполовину  разбавленный соком
или водой, отдавал он то ли керосином, то ли резиной, вставал поперёк горла,
а после бутылки такой гадости люди покрывались красными пятнами.
     - Хавать пойдёшь? - спросил Зебрев.
     - Нет, спасибо, Иван. Раз вечером будет закуска, не пойду.
     - Ну ладно, я пошёл мыться, и на ужин.
     - Там вода заканчивается.
     - Бывай!
     Какое-то  время Олег вновь остался наедине. Расслабившись от спирта, он
стал  перечитывать последние письма жены. Лена  никогда, ни в  жизни, ни тем
более в письмах, не жаловалась на сложности,  писала только о хорошем,  даже
если этого хорошего было с крупинку за  месяц. Писала, что любит его и ждет.
Рассказывала, как смешно говорит Настя, как быстро она меняется, как забавно
наблюдать за детским восприятием  мира,  и  непременно в  каждом  письме  не
забывала обмолвиться, что дочка очень любит папу, скучает.
     Самому  надо было бы сесть за письмо, но Олег  никак не мог настроиться
на  правильный тон разговора с женой.  На  бумаге обычно  складывались фразы
общие,  но  и  своей  общей теплотой,  достаточные  для  человека  близкого,
переживающего разлуку и беспокойство. Писал он обычно сдержанно, коротко, из
желания сберечь слова главные до возвращения.

     <i>...Лена поймёт, Лена простит немногословие...</i>

     Вместить же  в письме что-то  скрытно-сентиментальное  не решался из-за
недоверия  к  армейским  почтовым  службам.  Почта  никогда  не   отличалась
аккуратностью,  особенно в военное время. Письма из дома часто опаздывали на
неделю, а на  оборотной стороне  дважды встречался  штамп "письмо получено в
поврежденном  виде".  Это означало, что  его вскрывали,  проверяли, возможно
читали.  Иногда письма  вообще не доходили. В таком случае предполагали, что
какой-нибудь стервец-солдат на почте в поиске денег - а в конвертах часто их
пересылали - распечатал письмо и, ленясь  заклеить,  выкинул.  Грешили и  на
особистов. А он не хотел, чтобы про его любовь  читал какой-нибудь сотрудник
особого  отдела,  желая  узнать, о чём  это  там  думает  гвардии  лейтенант
Шарагин.
     В казарме,  стоило  ступить старшему  лейтенанту  Чистякову на крыльцо,
начался   переполох,  рапортовали  один  за   другим   бойцы  наряда.  Почти
дрессировкой приучил он их к этому, по струнке заставлял стоять.
     Женька был "под мухой", раскраснелся,

     <i>...где-то уже успел хряпнуть...</i>

     вталкивал в комнату лейтенанта в союзной форме:
     - Олежка!  .бтыть!  Ты  чего лежишь?  Подъём! У  меня сегодня праздник!
Глянь, кого я привел - заменщика!
     - Очень  приятно, Николай  Епимахов, - проговорил новичок,  застряв  от
нерешительности в предбаннике возле собственного чемодана.
     -  Проходи,  проходи, - затаскивал  его в  комнату Чистяков.  - Садись,
скоро здесь будешь полным хозяином.
     - Куда?..
     - Да сюда, на стул. Стаканов надо побольше принести. - Суетился Женька.
Он полез под  кровать за бутылкой, удивился, что она уже почата. - От,  бля,
на полчаса отлучился!
     - Что случилось? - не понял Олег.
     - Водку кто-то скоммуниздил!
     - Это я приложился.
     - А-а...  Ну, .бтыть! Правильно, - одобрил Чистяков, и уже Епимахову: -
Ладно, чижара, пить потом будем.  Пошли  тебе "хэбэ" всё-таки  получим. А то
разгуливаешь по полку в союзной форме!

     На проводах Чистякова  Олегу сделалось грустно.  С Женькой были связаны
первые месяцы войны, Женька научил выживать в Афгане.
     Правда,  и  новый  лейтенант Шарагину понравился, и  это обстоятельство
частично сглаживало грустный настрой.
     Было в Николае Епимахове  что-то  детское,  сразу располагающее, что-то
чистое,  наивное  -  в  том  как  он смотрел  на  всех,. Подкупала некоторая
стеснительность,  и то,  как  он намазывал  на  хлеб толстым  слоем масло, а
сверху -  привезённое из дома варенье и сгущёнку из дополнительных пайков, и
как запивал все это чаем, в который положил кусков шесть сахара.

     <i>...интересно, как он вообще попал в армию?..</i>

     Епимахов сменил-таки союзную форму, и теперь  держался  гордо, стараясь
не помять выглаженную, но все равно местами топорщащуюся эксперименталку. По
сравнению с формами других офицеров - выцветшими от множества  стирок, почти
выбеленными, -  епимаховская выделялась зеленовато-жёлтой  свежестью,  пахла
складской пылью.
     - Классная форма! - не мог нарадоваться лейтенант. Как маленький, играл
он с липучками на карманах. - Удобная, и карманов столько придумали...
     - Удобная, - вставил Иван  Зебрев, - только почему-то  зимой в ней зело
холодно, а летом запаришься...
     Разливал  Женька  Чистяков,  как  виновник  торжества,  он  же  и  тост
предложил:
     - За замену! Долго я ждал тебя, бача!

     <i>...первые семнадцать тостов пьём быстро, остальные сорок</i>
     <i>девять не торопясь...</i>

     Примерно так обычно складывалось застолье.
     В коротких промежутках между тостами расспрашивали новичка о новостях в
Союзе: где служил, с кем служил.
     Десантура  - это  одно училище в  Рязани и несколько, по  пальцам можно
пересчитать, воздушно-десантных дивизий  и десантно-штурмовых бригад на весь
Союз  нерушимый.  Десантура -  это как маленький  остров,  на который сложно
попасть и ещё сложней вырваться, где  все друг  о  дружке  все  знают:  либо
учились вместе, либо служили, либо по рассказам. Замкнутый круг. Десантура -
это  каста, это элита вооруженных  сил,  это жуткая гордыня, это страшнейший
шовинизм по отношению к другим войскам.

     <i>...десантура - это как мифические существа, спускающиеся с</i>
     <i>небес... нет нам равных!.. "десант внезапен, как кара божья,</i>
     <i>непредсказуем, как страшный суд"...</i>

     - А водку,  мужики,  где покупаете?  -  решил расспросить  новых друзей
Епимахов.
     - В дукане, - сказал Шарагин.
     - А-а? - Епимахов покосился на свой стакан. Перепроверил: - А я слышал,
что часто отравленную подсовывают...
     - Не  хочешь, не пей! - встрял Пашков. - У меня лично и-му-ни-тет, - он
нарочно подчеркнул это слово, мол, знай наших!
     - Чего стращаешь бачу! - заступился Шарагин. - Не посмеют они  в Кабуле
отравленной водкой торговать. Все же знают, где покупали, в каком дукане.
     - Если что - закидаем дукан гранатами, - пояснил Женька Чистяков.
     Заканчивалась третья бутылка, когда  вошёл командир роты Моргульцев,  и
вместе с ним капитан Осипов из разведки.
     Дверь в предбаннике резко распахнулась, кто-то закашлял. Очевидно было,
что пожаловали свои, и все продолжали разговаривать и пить, как ни  в чём не
бывало, кроме  лейтенанта  Епимахова,  который заерзал на  месте, и отставил
стакан, видно испугавшись, что в первый же день его застукали с водкой.
     Не в курсе пока был Епимахов, что любое появление в радиусе  пятидесяти
метров от модуля кого-либо  из  полковых  или батальонных начальников  сразу
фиксировалось натасканными, привыкшими  стоять на шухере бойцами из молодых,
и заблаговременно докладывалось офицерам роты, чтоб не  попасть впросак,  не
загреметь за пьянку из-за того, что какому-нибудь там придурку в политотделе
не спится.
     Капитан Моргульцев был чем-то озабочен и от того слегка агрессивен:
     - Бляха-муха! Что вы мне наперстки наливаете. Достали!  Ну-ка в стакан,
давай, буде-буде,  половину. Ещё один  стакан  найдется? -  прапорщик Пашков
живо  сбегал  в  умывальник,  сполоснул  кружку,  поставил  перед  капитаном
Осиповым. - Давай, мужики, рад, что все живы-здоровы! За тебя, Чистяков!
     - Когда едешь? - хряпнув стакан, спросил Осипов.
     - Теперь можно не спешить.
     - Я думал, прямо завтра умотаешь.
     - Завтра опохмелиться надо, передать все дела...
     - Дела уже давно у прокурора! - попытался  сострить Пашков, который был
на подхвате: открывал новые консервы, убирал со стола.
     - ...выспаться,  собраться, -  не  прореагировал на шутку  Чистяков.  -
Зайти со всеми проститься...
     - А вечером опять нажраться! Ха-ха-ха!  - подколол Пашков  и заржал как
конь на весь модуль.
     - Ты,  Шарагин, кстати, своих разгильдяев  пошерсти как  следует.  Чую,
собаки, на боевых чарс надыбали. Бляха-муха! - сердито заметил Моргульцев. -
Накурятся дряни... Старшина наш, сам  знаешь, ни хера не делает, - кивнул он
в сторону Пашкова: - Только гранаты умеет в скорпионов кидать...
     Все рассмеялись, кроме Пашкова:
     -  Никак нет, товарищ капитан,  обижаете. У  нас все в  ажуре,  никаких
залетов!
     -  А вас  не спрашивают,  товарищ прапорщик!  - рявкнул  Моргульцев,  -
нечего влезать, когда офицеры разговаривают!
     - Старший прапорщик... - поправил Пашков.
     - Это одно.уйственно! - выдавил ротный.
     Пашков никогда не обижался. Он был немолод и хитер, как все прапорщики.
Моргульцев как-то заметил, что "прапорщик -  это состояние  души", что "весь
мир делится на две половины - на тех, кто может стать прапорщиком, и на тех,
кто не может". Ротный  старшего прапорщика Пашкова любил, но на людях кричал
на него, чморил, как новобранца, обвинял во всех смертных грехах.
     Пашков пил махом, не закусывая. По возрасту он был старше всех офицеров
роты,  но  алкоголь, который он потреблял в избытке, оказывал на него эффект
омоложения. Удивительно,  что  и с  утра никто  не  замечал, чтобы прапорщик
мучился с похмелья.
     "Кость, -  стучал  пальцами  по голове прапорщика Моргульцев,  - что ей
болеть!" На  физзарядку Пашков выбегал после любой пьянки. "Не в коня корм",
- обычно  подтрунивал  ротный, -  "не наливайте  вы ему, бестолку переводите
драгоценный напиток! На халяву старшина и "наливник" с водкой одолеет за три
дня запоя".
     Щеки  прапорщика после определенной "разгонной" дозы  розовели, как  на
морозе,  он  оживал  и наполнялся  энергией,  как  автомобиль, в пустой  бак
которого  залили  бензин.  И если б  приказали в  этот  момент  Пашкову,  он
поднялся б на вершину самой высокой горы в Афганистане, миномет бы втащил на
спине, и дрался бы один против десяти душар, и победил бы!
     Любимым  словом  старшины  было   "Монтана".  Оно   означало  всё  -  и
одноименную  фирму выпускающую популярные  у советских джинсы, и  восторг, и
понимание, и согласие с  говорящим, и радость,  и счастье. Если же он был по
той  или иной причине недоволен, то говорил: "это не Монтана!" Водка сегодня
показалась ему  чрезвычайно вкусной, настоящей,  неподдельной, и он довольно
произносил, вытирая усы:
     - Монтана, настоящая Монтана!
     Пашков  намазал  на  хлеб толстым слоем  масло, положил  сверху  добрый
кусочек  ветчины, откусил.  От удовольствия скрытые  под усами  губы вылезли
наружу.
     - Якши Монтана! Дукан, бакшиш, ханум, буру! - на этом познания старшего
прапорщика в области местных наречий заканчивались.
     - Что вы сказали? - переспросил Епимахов.
     - Народная афганская пословица, - с умным видом ответил Пашков.
     -  Дословно:  "Магазин,   подарок,  женщина,  пошёл   вон!"  -  перевел
Моргульцев. - Больше ему не наливайте!
     - Это почему же?
     -  Потому, что каждый  раз, как я слышу от  тебя эту идиотскую фразу, у
тебя запой начинается!
     Иван Зебрев  от водки морщился, и потому лицо его выглядело поношенным,
усталым, и повторял:
     - Как её проклятую, грым-грым, большевики пьют?
     На что Моргульцев, как правило, откликался:
     - Да, бляха-муха, крепка, как советская власть!
     По ночам  Зебрев  иногда, матерясь, командовал боем, отчего просыпались
Шарагин,  Чистяков и  Пашков;  и  все  они понимали, ни разу не обмолвившись
между собой, что Зебрев, если не убьют его, будет следующим командиром роты,
потому  что в этом невеликого  роста, невзрачном, сереньком на вид человечке
сидел  упрямый, добросовестный  офицер,  который умением  своим и трудом,  и
преданностью   армии   поднимется  по   должностной  лестнице  до  командира
батальона. Такие люди рождаются, чтобы со временем занять определенное место
в Вооруженных силах. Иван Зебрев родился для  того, чтобы стать комбатом,  и
по всем законам он должен был остаться комбатом и в тридцать, и в сорок лет,
и на пенсию уйдёт, а  комбат в нём жив будет.  На  данном  же  этапе  Зебрев
мечтал о капитанских погонах, потому что, как он сам не раз подчеркивал, и в
этот вечер повторил специально для Епимахова:
     -  На   капитанских   погонах,  грым-грым,   самое  большое  количество
звездочек...
     Женька  Чистяков  всегда  запивал   водку   рассолом.  Отказавшись   от
открывалки, он локтем вдавил крышку на банке, большими пальцами  подковырнул
её, повыдергивал вилкой огурцы,  словно  рыбу в  пруду трезубцем прокалывал,
навалил  огурцы в тарелку, а банку с рассолом поставил подле  себя, и никому
не давал.
     Замкомандира  роты  по  политической  части старший  лейтенант  Немилов
никогда не допивал до конца, оставлял на донышке. Немилова офицеры и солдаты
роты не любили, не вписался замполит в коллектив. С первого дня он никому не
понравился  из-за  маленьких,  хитрых,  вдавленных  глубоко  внутрь  черепа,
затаившихся глаз. По всему видно было, что приехал он в Афган из соображений
корыстных  и  честолюбивых,  и что  в душе наплевать ему на сослуживцев, что
презирает он всех. К тому  же, будь он совершенным трезвенником,  как  порой
следовало из  пламенных  выступлений на  собраниях,  товарищи отнеслись бы к
нему с  известной долей недоверия, но,  тем не менее, возможно,  простили б,
сочтя за блажь, а поскольку Немилов всего лишь рьяно играл в принципиального
коммуниста, следовавшего указаниям партии и нового генсека, товарища Михаила
Сергеевича  Горбачева, провозгласившего  решительную  борьбу с  пьянством  и
алкоголизмом,   и  повелевшего  даже  свадьбы   проводить  без  шампанского,
друзья-товарищи презрительно воротили от замполита нос.
     И все же, несмотря на надменность, высокомерие и показушные  цитаты, не
брезговал старший лейтенант  Немилов выпивать по  поводу  и  без, потому что
выпить в Афгане всякому хотелось,  но собственные деньги тратили на водку не
все. При этом он  чаще всего в компании молчал, что только лишние подозрения
вызывало.
     В целом отношение к политработникам было  всегда  неоднозначное,  часто
неуважительное, как к пятому колесу в  телеге. Не любили их, и отодвинуть от
себя  старались  подальше,  отгородиться.  Хотя, были и такие комиссары, что
жили  с  командирами душа в душу, и дело делали исправно, и геройствовали на
славу родине. Шарагин безусловно слышал  о подобных  людях, но  сам лично за
время службы не встречал.
     Николай  Епимахов после  каждого  тоста  долго готовился,  и,  выдохнув
воздух,  вливал  в  себя дозу с трудом,  и по  всему видно  было, что он  не
привычен  к  выпиванию  в  больших количествах,  но  старается  угнаться  за
остальными. Новичок быстро захмелел.
     Моргульцев, - у которого нижняя челюсть чуть выдавалась вперёд, от чего
и  дразнили  близкие  товарищи  его,  что вода, мол,  во  время  дождя в рот
попадает,  -  закусывал огурцами,  хрустел, и получал от  этого  неописуемое
удовольствие.  У  него был смешной лоб  бугром,  под которым  заключено было
много "крылатых фраз" и "подколов".
     - Голова дана офицеру не для того, чтобы кашу есть, а для  того,  чтобы
фуражку носить, - любил повторять ротный.
     Служил он  в  Афгане второй срок. О первых  месяцах после ввода войск в
декабре 1979 года он никогда никому не рассказывал.
     На  капитана  Осипова изначально не  рассчитывали  в  этой компании, но
легендарную  "полковую  разведку"  приняли  с  радостью,  вопреки  известной
поговорке, что непрошеный гость хуже татарина.
     - Непрошеный гость лучше татарина, - поправился Чистяков, когда  увидел
разведчика.
     Осипов глотал  водку всё равно что обыкновенную воду, и иногда подносил
к  носу  луковицу и  занюхивал.  Недавно его  разведрота  накрыла  караван с
большим количеством оружия. И как  нельзя кстати подоспел за прошлые заслуги
орден.  Вот он  и обмывал его, который уж  день. Осипов был невысок  ростом,
коренаст,  крепкий  орешек  с  жесткими волосами, подстриженными под ежик, с
жесткими усами  и чрезвычайно колючим и  опять же жестким взглядом, взглядом
одинокого волка.  Даже  будуч