колени, чтобы перетянуть перебитую пулемётным огнём ногу, и тут же почувствовал сильное удушье. Видимо, из-за высоты не хватало кислорода. И обмотки на горле сдавили шею. Он рухнул на бойца. Наступившая вдруг темень не испугала. Он легко поддался ей, зная, что сопротивляться не сможет. Сил на поединок не осталось. ...а дальше тишина.... откуда это?.. Шекспир?.. не помню сейчас... и рад бы в рай, да грехи не пускают... Он очень хотел разобраться, что же происходит, что случилось с сознанием, но ухватить хоть одну точку опоры, зацепиться за что-нибудь твердое, чтобы затормозить падение в бездну, не получалось; исчезло прошлое, разом, а настоящее заполнилось тишиной. Ни шороха, ни звука, никакого намёка на жизнь. Но после миллиона лет тишины, что-то оживилось, и он мог бы поклясться, что в темноте теперь угадывалось чье-то присутствие, по всей видимости, то была смерть, шарившая руками, искавшая истекающего кровью, доведенного до безумия болью, забившегося в сырой угол, спрятавшегося, не готового, не желающего умирать человека. ...вот и всё... конец... Из нахлынувшей на него пустоты выросла гора шума, вселенная жуткого шума; проваливался он в ту чёрную пустоту глубже и глубже, повис, застрял, не разбирая, не выделяя отдельные звуки: монотонный сверлящий черепную коробку гул и только. Не понимал Шарагин, ослеп ли он или же жизнь покинула его, подтолкнув сюда - в чёрную пустоту, в предбанник смерти. глава одиннадцатая ГОСПИТАЛЬ Газ шестьдесят шестой с крестом на крытом кузове, с включёнными фарами медленно въехал на территорию госпиталя, затормозил рядом с приёмным отделением, где уже выгружали раненых из других машин. К задней двери грузовика подошли солдаты-санитары с носилками, открыли её. Первым выпрыгнул из кузова худой офицер с синяками под глазами, в защитном маскхалате и кроссовках, с автоматом. Следом вылез солдат-узбек с забинтованной головой. Его взяли под руки, повели в приёмное отделение. Далее показался усатый лейтенант с нездоровым возбуждением во взгляде. Тонкие бледные ноги лейтенанта были в крови. В приёмном отделении набилось больше двадцати раненых. Подстриженного под ёжика солдатика раздели до трусов. Он был в шоке. На подбородке виднелись глубокие порезы. Парень хотел что-то сказать, но речь была невнятная. Медсестра спросила фамилию. "Б-бы-к-ков". Она положила на его загоревшую грудь клочок бумаги, нацарапала карандашом фамилию, оттянула резинку синих сатиновых трусов, засунула под неё бумажку с фамилией. Парень заворочался: "С-спи-на, у меня б-болит спина, во-вот зд-зд-зд-есь" - а сам пытался дотянуться отяжелевшей от обезболивающих наркотиков рукой до подбородка. Медсестра подложила под правую руку подушечку, перетянула жгутом руку выше локтя, поставила капельницу, позвала врача: - Рубен Григорьевич! - Готовьте к операции! Лейтенанта с голыми ногами покатили по коридору. Врач, только что осматривавший его, устало сказал: - Придётся ампутировать ногу. Действия медперсонала были сосредоточенными и обстоятельными, словно жили они в ином мире, где не было места для суеты. Говорили громко и совершенно без эмоций, как будто не живыми людьми занимались, не с ранеными имели дело, а мясные туши разгружали и сортировали, развозили по холодильным камерам для последующей обработки. Шарагина внесли раньше остальных, но с помощью к нему никто пока не спешил, так как выглядел он в общем-то вполне живым, - в сознании пребывал и не кричал, как некоторые от боли, не бредил; только шея у него была перевязана, и лицо излишне бледное было; лежал он на носилках в углу, терпеливо ожидал свой черёд. ...вот так же после смерти, видимо, сортируют людей... здесь - на живых и мёртвых, там - кому в ад, кому в рай... неужели и там тоже будет очередь?.. неужто и там тоже придётся ждать?.. - Эй! Есть сигареты? Солдат-санитар сунул руку под халат, вынул из брюк помятую пачку "Донских". Шарагин разминал пальцами сыровато-мягкую сигарету без фильтра, крошки табака вылезали из-под бумаги, слушал офицера в маскхалате с обгоревшим и облупившимся носом, и выгоревшими под горным солнцем волосами: - ...на мине подорвались. Бэтр долбануло так, что всех разметало метров на двадцать... Я так п.зданулся, что имя не мог собственное вспомнить... до сих пор голова гудит... Брякнулся в пыль, лежу, и вижу: летит с неба прямо на меня колесо бэтра... сейчас, думаю, раздавит к чертям собачьим. И, слышь, представляешь, двинуться не могу, спина прилипла к земле. А колесо рядом плюхнулось, подскочило, сука, и укатилось. Потом встал каким-то образом. Бойцов собирал, как горох рассыпавшийся. Водила погиб. Ротному совсем плохо было, парализовало, ноги, наверное потеряет. Его увезли раньше. Сестричка, не посмотришь, капитана Уральцева, в какое отделение его определили? - Дай присмолить! - Шарагин прикурил у санитара, и с первой же затяжкой продрало его внутри, до мозга костей. Стал мотать головой, кровь засочилась через бинты. Он сполз на кафельный пол. Не хватало воздуха, задыхался, сознание ускользало. - Рубен Григорьевич, подойдите сюда! - Что у вас за ранение? Пулевое, осколочное? ...вот и до меня дело дошло... Шарагин перестал кашлять, посмотрел на врача: - В шее, - он показал, чтобы тот поверил, пальцем, где именно сидит свинцовый комочек. - Срочно на рентген! И сигарету выбросите немедленно! Шарагина бил озноб, руки и ноги немели. Его куда-то катили, раздевали, укладывали на стол, записывали имя, фамилию, звание, часть. Тревогу и едва различимое отчаяние рождал в нём госпиталь, особенно неприятный лекарственный запах, который перебивал любой другой, даже исходивший в приёмном отделении от вонючих носков и грязного белья раненых. Запах больничный подтверждал, что приключилась беда. Он больше не принадлежал самому себе, другие люди, совсем посторонние, отныне распоряжались его судьбой, от него теперь мало что зависело. Перед тем как увидеть над собой лицо медсестры, он услышал тонкий, манящий женский запах, выбивающийся среди медикаментов и бинтов. Запах был давно забытый, свежий, чистый, пьянящий после гари, пота, пороха, смерти, крови. И так захотелось, чтобы запах женщины, запах уюта, заботы, покоя, остался рядом навсегда, и чтобы задушевная, мягкая женская речь не умолкала. Поставили капельницы, нашатырь кто-то поднес. Когда стягивали брюки, он попросил санитара: - Земеля, достань из кармана чётки, - сжал в кулаке - холодный полированный камень, с пушистой кисточкой на конце, протянул медсестре: - На, сестричка. Возьми! Лазуритовые! На память... Судя по едва уловимой неловкости и неуверенности, по выражению лица, которое как бы сочувственно извинялось перед Шарагиным за причиняемую боль, медсестра приехала в Афган недавно. Сестричка попалась ему с ещё не притупившимся восприятием человеческих страданий и боли. ...угораздило тебя попасть на эту войну... зачем тебе это, сестричка?.. романтика?.. После рентгена Шарагина оставили на каталке в коридоре. Жутко хотелось пить, а медсестра на мольбу его тихо отвечала: - Потерпи, нельзя тебе пить, скоро на стол пойдёшь, - и проводила влажной ваткой по потрескавшимся губам. ...милая ты моя, зачем же тебе всё это видеть? зачем ты здесь?.. Сухой язык еле-еле ворочался, обветренные губы кровоточили. Он хотел сказать ей что-то ласковое, поблагодарить за нежность, от которой давно отвык, но не смог, испугался, что растрогается. Выбежал врач со снимками, крикнул санитарам: - Давай в операционную! - Погодь. В туалет хочу, умираю. Не дай опозориться офицеру! Я быстро схожу, - и привстал. Закружилась голова. - Куда вы! - вскрикнула и подхватила его медсестра. - Возьмите утку. Она отвернулась, чтобы не стеснять непривыкшего к здешним порядкам офицера. Лучше в такой ситуации уступить. Времени торговаться нет. - А теперь можете меня пилить, кромсать, - хрипел Шарагин пока его катили в операционную. Сестричка приготовила помазок с торчащей, как у дикобраза, щетиной, кусок мыла, лезвие "Нева". - Ой, держите меня, - застонал Шарагин. - Милая, ты когда-нибудь пробовала "Невой" человека брить? Ей же только поросенка скоблить да карандаши точить. Сжалься. Пойди в мужской модуль, попроси у мужиков нормальное лезвие, а то, - он сделал вид, что готовится встать. - А то сам пойду. Анестезиолог закатился от смеха. Девушка смутилась, но продолжала своё дело. Шарагин держался на одном гоноре, знал, что стоит только замолчать - тут же потеряет сознание. Поэтому перед тем, как его распяли на капельницах, ...как Христа... и ввели катетер под ключицу, и накрыли маской наркоза, он кадрился с медсестрой, рыженькой, немного застенчивой девушкой, выспрашивал как её зовут. - Да Галей ме-ня зо-вут, Га-ля, ус-по-кой-с-я...- расплылась она в улыбке. ...Галя, Галя, Га-ля, Г-а-л-я... - Сейчас будет немного больно, терпи, - предупредил хирург. ...боль - это не самое страшное, боль я стерплю... вы делайте своё дело... чтобы поставить меня на ноги, чтобы я смог вернуться в строй... ноги заледенели... вот она, матушка-смерть... тьма... тишина... и я лечу вниз... неведомо куда, в далёкое глубоко, что-то мягкое, как пуховая перина, и тёплое... мгла согреет меня... - Пульса нет! глава двенадцатая ЦИРК Голоса и иные звуки, что-то наподобие хлюпанья и шипенья, заполняли пространство. Чей-то голос - это не был голос медсестры, это был вовсе не женский голос, но и не анестезиолога - чей-то незнакомый голос говорил про ледяную воду из горной речки, что она как наркоз. Он не понимал, откуда они это знают. А эти люди знали о нём всё: вот уже удивлялся голос, что привезли офицера живым, потому что с таким ранением не живут. Чужие глаза поверх повязок наблюдали за ним. ...это не они смотрят на меня, лежащего, это я смотрю на них сверху вниз, они подо мной... вот я и покидаю вас... Странным образом боль, ухватившая его за шею и горло, готовая перекусить горло и отделить тем самым голову от туловища, оставила в покое, осталась лежать на операционном столе, вытекла из-под скальпеля, тонкой струйкой крови и застыла, словно сбежавшая с листа ватмана змейка акварели. Он закрыл глаза, и тогда до него стали доноситься совсем уж незнакомые голоса, будто беседовал кто-то в соседней комнате, а он подслушивал, хотя на самом деле всё было наоборот: с ним происходили всякие странности, а те люди подслушивали. Он видел перед собой друзей, с которыми воевал почти два года, видел бой и залпы орудий, и разрывы бомб, видел лавой стекавших с хребта духов, видел солдат, обступивших погибшего командира, видел жену и дочь: они стояли на берегу, любовались, как садится в море "колобок", Настя играла с ракушкой, бросала в море монету, а монета падала на гальку. Он видел события прошедших недель, месяцев; и почти уверен он был, что те люди, которым принадлежали голоса, обсуждают, как украсть его воспоминания, а ещё - это он вообще и в мыслях держать побаивался - ещё подозревал он, что люди те пришли украсть его душу. Они, очевидно, услышали его мысли, догадались, что он вычислил, кто они на самом деле и зачем здесь - вот отчего голоса стали громче, и нервозней, и жёстче, и вот уже кричали, и перемещались с места на место. То одним, то другим ухом фиксировал он, как скачут голоса. ...они хотят меня догнать... меня они не догонят... я выскользнул из их рук... я свободен!.. Будто кто обвязал его веревкой в этом страшном пространстве и опускал в жутко глубокий кяриз, на темном дне которого обязательно встретятся духи, а он - совершенно безоружен, и только мысль отчаяния бьётся: почему же не кинули сперва вниз гранату?! Он то погружается глубже и глубже в колодец, то поднимается наверх, - пространство было и однообразно серым, и заполненным бесконечной темнотой, а потом превратилось пространство в водную стихию, и он поплыл на спине, понесло его куда-то, покачивая на волнах; через некоторое время волны пропали, и остались только капли росы на руках и ногах, и из этих капель выросли страшные лица, но сперва мутные, слепящие глаза, круги. Боль вцепилась в глаза, лоб, затылок, шею, поглотила целиком. ...я почти освободился, но они не пускают меня... Он видел свой дом, который на самом деле не был его домом, но в эту минуту он считал, что именно это и есть его дом - один-единственный. Порыв свежего ветра приподнял занавески, с улицы прибежали шаловливые солнечные зайчики, на тумбочке под абажуром заиграла родительская радиола в деревянном ящике, театральная радиопостановка сменялась классической музыкой. С улицы кричала ребятня, мальчишки звали играть в футбол. Он сбежал вниз по лестнице и не узнал двор. Двор не походил ни на один из дворов детства. Посреди двора, спиной к Олегу стояли мужчины в чёрных пиджаках, которые вдруг развернулись, подбежали и повалили его. Стало тяжело дышать, голову зажали железной скобой. Он закричал и крик растянулся на бесчисленное количество часов. Боль спугнул бой часов. Они стояли в комнате родителей. Часы пробили девять раз. Он уже не спал, лежал под одеялом и вспоминал вчерашний день. ...Разве могла ребятня удержаться от соблазна проникнуть в Шапито?! Прокатившись по улицам города, вагончики цирка устроились в небольшом парке. И вот уже перед любопытной детворой возникла железная конструкция, а сверху полосатый тент натягивали. Подбираясь ближе и ближе, следила детвора за цирковым городком. Накануне всю ватагу ребят прогнали рабочие прочь, уж больно надоели мальчишки, путались под ногами, шалили, лезли всюду. В этот раз Олег хитрей оказался. Один пошёл. Одного не поймаешь, не засечёшь так просто. Пролез под вагончиками, затаился мышонком под колесами. Так хотелось подольше побыть рядом с настоящим цирком! А то, известное дело, выступят и укатят вдаль, и жди следующий год. Праздник цирковой так краткосрочен, так призрачен! А кому не хочется зверей разглядеть, артистов разодетых, репетиции посмотреть?! Не заприметили б только, не выгнали, не заругали б циркачи! Незамеченный на первых порах, пробирался Олег дальше, как разведчик в кинофильмах. Выглянул из-под прицепа - слоны. Сперва он ноги их увидел - массивные такие, как колонны. И хобот; длинный, мокрый на конце, теплый, дышащий, хобот потянулся под прицеп, к Олегу. Слон здоровался с ним! А может быть, обнюхивал? А может, просил что-нибудь сладкое? Или звал играть?! Вот бы выйти и погладить слона, а, если повезёт, забраться и посидеть верхом, а если очень повезёт, прокатиться по цирковому городку, по улице! Вот уж позавидуют приятели! Им такое и не снилось! Хобот исчез. Раздетый по пояс, мускулистый, в кожаных сапогах мужчина ударил слона по толстым складкам кожи железным прутом. Несчастное животное дернулось, грустно посмотрело на мальчишку под прицепом. Где же другие артисты?! Скорей сюда! Неужели никто не видит, как избивают слона?! Сделайте что-нибудь! Быстрей же! Ему же больно! За что его так? Гад! Фашист! Вон же рабочие и артисты! Никто не обращает внимания, что бьют слона!.. Чувство отчаяния, и жалость к слону, и нестерпимое желание отомстить за бедное животное, вдруг подменила тревога: он, по сути, единственный свидетель, и если сейчас этот страшный мускулистый мужчина увидит его, сжавшегося тут же рядом, всего в нескольких метрах, то непременно изобьёт его, потому что не должны здесь быть посторонние. Ведь раз он подсмотрел, то может рассказать другим о том, что на самом деле творится в цирке! Нет, мужчина не видел его, мужчина продолжал бить слона; он так завёлся, что готов был захлебнуться от ненависти. Почудилось, будто кто-то третий стоит совсем рядом и наблюдает за ним. Но кто? Из-за высокого ящика из досок выглядывал глаз, и одно ухо торчало, и вздыбившийся рыжий парик, и одна рука, и короткая штанина, а из штанины - нога в длинном, плоском ботинке с отваливающейся подошвой. За ним наблюдал... клоун! Олег дёрнулся и больно ударился головой о днище вагончика, под которым сидел, набив шишку, после чего выбежал из укрытия и пустился наутёк. Навстречу попался мальчик в костюме и в галстуке. Олег сразу решил призвать парнишку на помощь - вдвоём легче! Вдвоём не так страшно! Но тут он заметил, что лицо у мальчика старое, морщинистое, и что вовсе это не ребёнок, а один из лилипутов, один из тех уродливых человечков, которых выпускают обычно на манеж потешить публику. Но никто не собирался догонять Олега. Дрессировщик и клоун в легком гриме присели и задымили сигаретами. До вечера пролежал Олег на кровати, никуда не выходил, читал забывая родителей, школу и цирковой кошмар - читал о загадочных, таинственных, наполненных захватывающими приключениями мирах. Порой вовсе не обязательно было даже читать, он и так давно уже знал и Майн Рида, и Фенимора Купера, и Конан Дойля, и Дюма, и Вальтера Скота, и иногда, перед сном, просто мысленно возвращался к любимым героям. Корешки книг на полке всегда звали мальчика к себе. Он втайне дружил и многому-многому научился у отважного рыцаря Айвенго, у мушкетеров, у Следопыта. Перед ужином Олег успокоился, забыл про цирк. Серебряные оловянные солдатики шли в атаку на врага в полный рост Несмотря на шквальный огонь наступали они на золотых оловянных солдатиков; всего десять человек их было, почти взвод, и командир - матрос в бескозырке и тельняшке. Солдатиков привёз год назад из Москвы дед Алексей, из "Детского мира", а матроса Олег выменял у одноклассника. Матроса Олег любил больше всех остальных. Именно за тельняшку, как у десантников. Золотые оловянные солдатики оборонялись ожесточенно, защищали свой штаб. Им было легче. Обороняться всегда легче. Золотые солдатики заняли господствующие высоты - на коробке из-под обуви, на шерстяном свитере, за разноцветными пластмассовыми кубиками. Взвод матроса поредел, сразу пятерых серебряных солдатиков подстрелили. Олег повалил их на пол пальцами, оставшихся в живых придвинул к позициям врага. Они вступили в рукопашный бой. Мама вошла в комнату, когда в живых остался один матрос. Его окружили сразу трое золотых солдатиков. Он должен был во что бы то ни стало выполнить приказ, захватить вражеский штаб! Раненый, безоружный, схватил он в последний момент чей-то автомат, чтобы добить последнего противника, но мама помешала, мама отвлекла внимание, и золотой оловянный солдатик, истекавший кровью, выстрелил первым и смертельно ранил матроса. - Олежка, а я билеты в цирк достала, - мама сказала это таким голосом, будто кусочек торта на третье предложила. Вот что помешало матросу выполнить приказ! И стоило ему жизни! - Ты рад? - Не нужен мне никакой цирк! - Олег щёелкнул пальцем, и матрос повалился на пол. - Как? - мама растерялась. - Ты же так хотел пойти на представление... - А теперь не хочу, - Олег встал с пола, забрался на кровать, надулся, нахмурился. - Ничего не понимаю. Поговори ты с ним. Как же так? Я с работы специально отпрашивалась, места хорошие взяла... - Олежа, иди сюда, отец хочет тебе что-то сказать. Олег вздрогнул. Папу он любил, гордился, что папа офицер, и боялся, с раннего детства, с того первого раза, когда папа ударил его, совсем малыша. Завтракали без мамы. Олегу нездоровилось, он заболевал гриппом, ел кое-как. Отец же решил, что сынишка капризничает, раздраженно велел доедать яичницу, нервно подвинул чашку и чай выплеснулся через край на стол. Вместо того, чтобы вытереть, он вставил в рот сигарету и сердито повторил: - Доешь, тогда пойдёшь! - Я не хочу больше... - сказал в ответ Олег. - Не будешь? - Папа, я правда не хочу... Отец плеснул горячий чай в лицо, да вдобавок подзатыльник залепил. Олег сорвался было с места, чтобы спрятаться, забиться в угол, залезть под кровать и плакать до вечера, чтобы скрыться, чтобы навсегда убежать из дома, но отец схватил его за шиворот и начал лупить. Что-то происходило с отцом иногда. Он будто превращался в чужого человека, недоброго, беспощадного, не умел сдерживать резкие порывы гнева, он вдруг начинал ненавидеть самых близких людей, и его, и маму, и чуть что, распускал руки. Благо, долго в родительском доме Олег не задержался, определили его в суворовское училище. Там тоже разное бывало. Бывало что драться приходилось, и битым быть приходилось, но на то и училище, чтобы учиться постоять за себя. Отец выпил и пребывал в скверном расположении духа, и Олег понимал, что, в принципе, лучше не связываться, не перечить, выслушать, согласиться и уйти. Отец лежал на диване, задрав ноги, смотрел футбол. Один тапочек свалился, второй висел на кончике большого пальца ноги. - Отойди, не стеклянный, - пробурчал отец. - Чего встал перед телевизором? Ты слышал, что мать сказала? Пойдёшь в цирк, и никаких разговоров! - Я не люблю цирк... - вполголоса вымолвил Олег. Он знал, что нарывается на скандал, но с упрямством совладать не смог. - А тебя никто не спрашивает! Понял? - Понял... - Громче! - Понял. - Так-то. Олег буркнул под нос: - Все равно никуда не пойду... - Что?! Ах ты, блядь такая, сосунок! - отец поднялся с дивана, одним прыжком настиг сына, схватил за волосы. На какое-то мгновение Олег повис в воздухе, затем полетел на диван. Возможно, что отец и угомонился бы, если бы Олег от дикой обиды не зашипел: - Фашист! - Что? Сволочь! - оттолкнув маму, которая пыталась вступиться за сына, отец возил его за волосы по полу: - Подлец! Советского офицера назвать фашистом! Блядь такая! Где ремень?! Что ты стоишь, дура, принеси ремень! Быстро! Мама пришла к Олегу, когда отец захрапел. Она присела на кровать, долго гладила сыну волосы: - Олежа, милый... Прости его... Олег отвернулся к стене, ничего не отвечал. Тогда мама сказала, что в цирк сходить всё же надо, потому что переведут, вероятно, отца в другой округ, к новому месту службы, потому-то он нынче и недовольный такой. С командиром поцапался, так что неизвестно как теперь повернётся. Вполне возможно, жить они будут не в таком большом городе. А в маленький городок разве приедет цирк?.. И заплакала. Родился Олег в глухомани Хабаровского края, в нескольких часах езды от Тихого океана, но самого океана так ни разу и не увидел. Он помнил больше Сибирь, куда отца перевели после Дальнего Востока. Помнил ослепительно-яркий под лучами солнца снег, раскачивающееся на ветру, задубевшее на морозе бельё, тесную комнату с драными обоями, печку, которую мама растапливала с раннего утра, мошкару, грибы и пельмени, и ещё отпечаталось в сознании словосочетание Сибирский военный округ, или СибВО, как его иногда называли взрослые дяди-офицеры. ДальВО, СибВО... Уральский военный округ. Олег был убежден, что вся страна поделена не на области и республики, а на военные округа, и если вдруг попадался какой-нибудь мальчишка во дворе, который начинал спорить, настаивая, что, мол, живут они в такой-то области, Олег не уступал, стоял на своем, в Уральском военном округе живут они и точка. Дело часто доходило до драки. ...Боязливо наблюдал за цирковыми номерами Олег. Он надеялся, что они будут сидеть где-нибудь на самом верху, далеко от манежа. Пятый ряд так близко, так приметно! А что если заметит клоун? Выглядывают же из-за кулис люди, поди разбери, кто там стоит! Особенно трясся он в первые минуты, когда погас свет и заиграл оркестр. Неожиданно как-то погас свет, мгновенно. Раз, и темнота! Глаз выколи! Только мамина рука рядом. Начались номера. Нет, никто его не тронет! Кому он, собственно говоря, нужен? Подумаешь, запрятался среди вагончиков! Да в каждом городе, поди, мальчишки лазают по цирковому городку и ничего! Когда рабочие меняли на манеже реквизит, появился рыжий клоун с чемоданчиком. Он споткнулся, шлёпнулся и перевернулся через голову, задрал вверх ноги в длинных ботинках, чем вызвал легкое оживление, редкий смех в зале, и мама засмеялась, так мил и неуклюж был этот клоун. Когда он снова упал и ударился, у него струйками брызнули слёзы. На теплый приём клоун ответил большой притворной улыбкой, повёл головой и как будто узрел прижавшегося к маме мальчонку в пятом ряду. Олег весь съежился, задрожал, и стал медленно съезжать с сиденья вниз на деревянный пол, в надежде спрятаться. В антракте Олег ни на шаг не отходил от мамы. Сомнений не было: клоун узнал его! не простил, запомнил, и значит надо быть начеку - что если он вынырнет из толпы и утащит с собой?! Ничто не могло отвлечь от страшных предчувствий: ни забавные обезьянки, ни силач с гирями, ни воздушные акробаты, которые летали под куполом, срывались, падали в натянутую над манежом сетку, ни канатоходец, отважившийся идти по туго натянутой проволоке, балансируя шестом, покачивая им, и тем попугивая слабонервных зрителей, ни тем более слоны. Ведь он знал, как грустно живётся слонам, как несчастны должны быть они, потому что только на манеже мускулистый артист хлопает животных по бокам, и сует им в хобот сахар, а на самом деле бьёт каждый день! Артист ненавидит слонов! Но как объяснить это остальным людям?! Как рассказать об этом маме?! Как доказать им, что ничего весёлого в цирке нет, что это - выдумка для глупых зрителей! Изображаемое артистами веселье - ложное, весь этот цирк - одно сплошное притворство! Нет, никто не поверил бы ему! Потому что никто не бывал там, за кулисами! А там всё иначе! А может быть, вдруг осенило Олега, может, зрители знают, но делают вид, что не знают?! ...опять он выходит на манеж!.. Клоун, который хочет отомстить за то, что маленький мальчик ВСЁ видел, и ВСЁ понял, и ВСЁ узнал о цирке. ...цирк - это что-то злое! я теперь это понимаю, в детстве я ничего не понял... зло тянуло в балаган, чтобы мы смеялись, и становились соучастниками трагедии тех людей, которые живут в цирке, которые выходят на манеж, на этот дьявольский круг, чтобы показывать нам искусство притворной радости... цирк - значит круг, замкнутый круг, из которого нельзя вырваться... цирк - это от дьявола, артисты служат дьяволу! балаганы и скоморохов гнали во все века от себя люди... я столкнулся с цирком в раннем детстве, вот, оказывается, когда захватил меня этот круг!.. Он вцепился в маму и сопротивлялся. А мама, ...ой, мамочка! как же ты не понимаешь?!. уговаривала пойти с клоуном. И клоун шептал размалеванным ртом: "чего ты, парень, не бойся!" Дети с завистью разглядывали мальчика, которого веселый добрый клоун выбрал, и тянет на манеж, и непонятно было детям и зрителям, почему упирается, брыкается мальчишка с пятого ряда. ...увидел! я же говорил, что он заметил меня! я пропал! мама поверила клоуну! почему она смеётся? он всех загипнотизировал! остался бы он на манеже! Другие ведь артисты не выходят из манежа! только он выходит! Одному ему позволено! что-то страшное в нём! я никогда больше не вернусь! зачем он тащит меня на манеж?! оставь меня, пожалуйста! возьми кого-нибудь другого!.. - Н-е х-а-а-а-ч-у-у!!! Они стояли посреди манежа, клоун крепко держал мальчика за руку. Их окружили кольца - манежа, зрительских рядов и света. Он не знал, как вырваться от этого мерзкого клоуна, который играл с детишками, но на самом деле ненавидел детей, и это теперь стало ясно, потому что клоун делал ему очень больно. Избавиться от любопытства сотен глаз зрителей хотел Олег, вырваться из красного магического, дьявольского круга. Он чувствовал, как сгибается, ломается его маленькая, но упрямая воля, как всё более беспомощным становится он... Стало нестерпимо страшно от склонившихся над ним глаз за марлевыми повязками, и слепящего света, и непонятных разговоров, отрывистых фраз, которыми обменивались эти незнакомые люди в белых халатах со спрятанными лицами. Он увидел, что на лбу у каждого висят капельки пота, и одна капелька отделилась и полетела вниз. ...значит я ошибся, это они глядят на меня сверху - вниз... а я, следовательно, лежу... Капелька летела, всё увеличиваясь в размерах, здоровенная уже подлетала к нему, и упала на потрескавшиеся губы. ...солёная... Видимо, смерть снова проиграла. Все эти дни в горах она никак не могла выбрать жертву из взвода Шарагина. Подходила близко, на расстояние вытянутой руки, но затем отступала в сомнениях, и забирала не обязательно того, кого хотела, забирала человека из другой роты, из другого батальона. Смерть, намаявшаяся в погоне за ротой, обозленная за что-то на самого Шарагина, наконец-то, ударила; она отдохнула перед засадой в ущелье, приготовилась как следует; она радовалась гортанным возгласам моджахедов, и произносимым ими во славу своего Аллаха молитвам, и той злости, что вселилась в них. Она подгоняла их, торопила: не упустите, в этот раз они попадутся в ловушку, в этот раз им не уйти; она всё рассчитала. Смерть пришла к взводу Шарагина с рассветом, с утренней тишиной; она уже караулила их, когда взвод ещё только продирал глаза, и когда умывался и жевал сухпайки на завтрак, и во время передыха на горке она следовала по пятам. И перед тем, как спускаться в ущелье, Шарагин чуял её присутствие - свербило что-то внутри, мелькала мысль, - что рано расслабились, что не конец боевым, что смерть ещё в силах замахнутся на взвод. Почти два года смерть гонялась за Шарагиным, и, наконец, настигла его в ущелье... А когда обрадовался старший лейтенант Олег Шарагин, что обыграл смерть, и доверительно посмотрел на врачей, веки вдруг стали закрываться. Врачи растворились в темноте. Он тут же вновь приоткрыл глаза, и сквозь щелочки последний раз взглянул на покидаемый мир. Он по-прежнему лежал в ущелье, его обступили солдаты... И страх перед смертью отступил, и боль отпустила, навсегда отпустила. ...твоя взяла... - Отмучился, - сказал совсем рядом чей-то голос. глава тринадцатая НАДЕЖДА - Браток... Бесконечно долгая ночь, в которой он совершенно заблудился и потерял себя, теперь медленно отступала. Он почувствовал сильное волнение и непонятный страх, но тут же радостно подумал, что так заговорила в нём жизнь. И тут же появилась готовность терпеть, желание выжить. Во что бы то ни стало - выжить! Долетали до него отдельные звуки, мутными разливами проникал в сознание свет. - Браток... ...кто-то говорит со мной... - Слышь, земеля... ...может, он принимает меня за солдата... но ведь я не солдат... я старший лейтенант... правильно? кажется, правильно... и у меня есть имя... меня зовут Олег... - Спишь, что ли? ...фамилия моя - Шарагин... я - командир взвода... а где мой взвод? почему я один?.. разобраться надо, что же случилось... и где я нахожусь... Он больше не падал вниз, он начинал контролировать себя, парил теперь, как альбатрос в тишине небесной, в необъятном просторе вечности: бесшумно, значимо. ...благодать... Он понимал, что вырвался из адской темноты, что спасется, что отныне он вечно будет парить в небе, но голос упорно звал его вернуться обратно. - Да очнись же! ...где-то совсем рядом... кто это и что ему надо от меня?.. - Я же слышу, что ты не спишь... ...а надо ли в самом деле возвращаться в тот мир? зачем мне возвращаться туда, где меня ждут страдания и боль?.. - Очнись, прошу тебя! ...что ему в конце концов надо? что пристал ко мне?.. как же больно поворачиваться! дикая боль! зачем же вы меня вернули оттуда? там не было боли... там было только небо, бескрайнее высокое доброе небо и покой... ...если жизнь - это сплошная боль, то лучше находиться вдали от неё, за её пределами... вот, теперь я вижу его - рядом лежит... я только не вижу его глаз, они забинтованы... - Что тебе? - Как звать, братишка? - Олегом... - А я - Уральцев, Иваном меня зовут. Сильно тебя, Олег? - Не знаю, шея не двигается. Боль жуткая. - А где случилось-то? - Не помню. Память отшибло. - Ты встать-то можешь? - Не знаю... - Ноги чувствуешь? - Да... - Значит поднимешься... Тогда у меня к тебе дело есть... - Какое дело? - Помоги, братишка! - Сестру позвать? Я кричать не могу. Горло болит. - Не надо сестру... Ты мне нужен. - А что я? - Обещай, что поможешь! - Постараюсь. - Нет, обещай. Дай слово! - Да что тебе надо-то? - Помоги мне, Олег. Не жилец я. Помоги кончить всё скорей... - Ты что?! - Ты меня видишь? - Да. - А я тебя не вижу. Ослеп. И ходить никогда не буду!.. Мы на фугасе подорвались. Привезли меня сюда без сознания... Ноги отпилили. Разве б позволил им такое сделать! Позвоночник заклинило. Как самовар я... Знаешь, что такое самовар? - Не-а. - После войны людей много осталось - без рук, без ног - туловище одно. Вот такие обрубки и называют самоварами или чайниками. Нашлись гуманисты - оставили мучаться. Многие до сих пор живы. В Союзе, я слышал, есть какой-то остров на севере для этих самых чайников. Не хочу туда! Убей меня! - Иван... - Ты обязан мне помочь, Олег! Меня могут завтра отправить в Союз... и тогда будет поздно. ...у меня руки двигаются, я хоть застрелиться смогу... - ...тебе, Олег, легче, ты сам себе хозяин, надоест терпеть - застрелишься. А я? Дома жена, двое детей. Подумай о них. Пусть они лучше вспоминают, что отец на войне погиб, чем увидят меня в таком виде. Молчишь? То-то. И ты б на моем месте умолял кого-нибудь. Как офицер офицера прошу. - Не смогу я, Иван. - Сможешь! Я хочу умереть! Я имею право умереть! - Нет... - Слизняк! Ты в каком звании? - Старлей. - Где служишь? - В сто третьей. - Давно в Афгане? - Скоро замена. - Вот и ладушки. Значит, сможешь!.. Шарагин заснул, а когда проснулся, Уральцев говорил: - Раньше, особенно когда был совсем маленький, да и потом тоже, я часто летал во сне... ...и я, Иван, летал... - Это ни с чем несравнимо! Я прямо парил, высоко так, расправлял руки, как крылья ...и я точно так же летел, пока ты не пробудил меня... и летел; я так надеюсь хоть раз испытать это ещё, потому что в последние месяцы сны больше не радуют, или вообще не вижу снов, или, знаешь Олег, серые они какие-то, унылые, натянутые, болезненные. Даже кровь, представь себе, даже кровь, иногда я вижу кровь на мёртвых, на раненых, на живых людях, на руках, на собственном лице - и кровь всегда серая, вернее сказать, не просто серая, не только кровь серая, всё серое, вместо цветного, раньше сны всегда были цветные. И, знаешь, лица людей - серые, и так, знаешь, холодно, неуютно как-то себя чувствую. Часто пещера снится, вода капает сверху, монотонно всё так и уныло, чёрные струйки. Сырость, такая, знаешь ли, сырость, что возможна только при одиночестве, повеситься хочется. Потом небо вижу, только не голубое, а тоже серое, облака плывут на север, я точно знаю, что там север, потому что там, в том направлении должна быть Россия, чувствую, что за спиной дух, поворачиваюсь, а автомат не стреляет, и тогда, прежде чем он выстрелит, бросаюсь на него, мы падаем, боремся, он лежит на лопатках, я хватаю булыжник и проламываю духу череп, и вижу что готов он, а ещё и ещё раз опускаю на раздавленное лицо булыжник, знаешь, как яйцо лопается череп, и вытекает всё наружу, и мозги его, кровь его прилипают к рукам, противно, жутко. Я беру духовский автомат, китайский, семь шестьдесят две, и стреляю в другого духа, он пляшет под огнём, дергается весь, будто издевается, будто дразнит меня. ...и я что-то подобное, нет хуже, намного хуже, видел... - Так ты сделаешь это? Если б у меня были колени, я бы встал сейчас перед тобой на колени. Нет у меня коленей, Олег! - ?.. - Ты сделаешь это?! - ...не могу, Иван, не проси. Не возьму я такой грех на душу... - Грех - когда сам жизнь прерываешь! Не проститься такое, самоубийцам дорога в рай закрыта. - ... - Сегодня, Олег, когда сестричка заснет, она обязательно заснет, я которую ночь не сплю, я знаю. Придушишь меня подушкой. Никто не услышит... ...мне тебя очень жаль... - Ты, Олег, крещёный? - Нет, то есть, вроде бы крещёный, я точно не знаю... ...какое ему до этого дело?.. мать говорила, бабушка была набожной, наверняка, крестила, тайком... А что, это важно? - Не знаю, просто спросил. Знаешь, мы ведь все почти некрещёные... - Ты к чему это? - Сам не знаю... Почему-то вдруг подумалось, что будь у меня ангел-хранитель, и будь у меня настоящая вера во что-то, может жил бы я иначе, и воздержался бы от многого, и зла бы от меня увидел мир чуть меньше, и тогда по-иному сложилась бы моя судьба... И ещё, знаешь, хотелось бы исповедаться... ...кто-то сказал однажды, что если человек отказался от надежды - он вошёл во врата ада... и оставил позади всё человеческое... я не отказался от надежды, я буду бороться до конца, я скоро вернусь в строй... - Не отказывайся от надежды, Иван. Ещё не всё потеряно. - Перестань, старлей. Мы ведь договорились... глава четырнадцатая МЕДСЕСТРА Тяжелые веки поднимались долго, как бархатный занавес в театре, и медленно приоткрывалась пустая гладь потолка, залитого жёлто-голубым светом. Шея почти не двигалась, но он ухитрился чуть приподнять голову. Отовсюду торчали какие-то трубки. ... даже в рот засунули одну... Что же произошло? Откуда - госпиталь? ...была засада, нас крепко тряханули... потери были... слева сидит медсестра, не та, которой я подарил чётки, и не та, что была в операционной... пишет что-то за столом, вторая медсестра рядом сидит, читает... а ведь я выжил!.. как бы отхаркнуться... чудак какой-то лежит... под аппаратом искусственного сердца, что ли?.. медсестра встала, заговорила с офицером у окна, ампутантом... ничего себе! чудаку ногу по бедро оттяпали, а он смеется, шутит... аппараты жужжат и булькают, я своим шипеньем никого не дозовусь... сестричка слишком увлеклась офицером безногим... ну же, сестренка! взгляни в мою сторону! мочи нет терпеть, накопилась гадость во рту, отхаркнуться бы!.. ну, наконец- то! милая ты моя, заметила!.. - Пришёл в себя? Вот и слава Богу! Тяжелая была операция. Сам главный хирург оперировал, больше трёх часов. Скажи спасибо ему - вернул с того света! ...да что мне твои рассказы, милая, мне сплюнуть надо, отхаркнуться как следует... подавлюсь сейчас этой гадостью... - Плюй сюда. Вот, хорошо. Теперь легче будет. Слышишь меня?! Что с тобой?! Позови врача!.. ...куда я всё время проваливаюсь? где я, жив ли я?.. тьма, одна тьма... я ничего не различаю... просто пустота... кто это разговаривает?.. Галя?.. кому она рассказывает? мне? зачем она мне это рассказывает? зачем мне знать о её жизни?.. нет, не мне рассказывает... - И к тебе приставал? - А куда ты от мужиков денешься?! Мы здесь, как на подводной лодке! - Что же мне делать?! - Уступить... Рано или поздно придётся. Ина