че врага наживёшь  в лице
начальства. Ищи постоянного мужика, тогда отстанут. Ты здесь уже три месяца,
неужели никого до сих пор не нашла?
     - Есть один советник...
     - Ишь ты какая.
     - Да нет, не знаю, не то, что ты думаешь...
     - Капитана-майора мало, сразу генерала или советника подавай! А кто он?
Давай-давай,  я никому не скажу. Тот, что на "Жигулях"  приезжал  на прошлой
неделе?
     - Нет. Он в госпитале лежит, ногу сломал.
     - С гипсом?
     - Да.
     - Губа не дура! Холеный. Москвич?
     - Да.
     - Женат?
     - Не спрашивала.
     - Ой, подруга, это не для тебя!
     - ...
     - У вас что-нибудь было?
     - Нет.
     - Дурашка, ты ж ему только для этого и нужна, а выпишется - поминай как
звали!

     <i>...зачем они так громко говорят? выходит, что я вроде бы</i>
     <i>подслушиваю их... как это подло! но что я могу сделать?..</i>

     - Я тебе говорила, я  в течение двух лет надеялась уехать. Афганистан -
это случайно, поначалу я и не думала, что окажусь здесь. Подруга одна из ГДР
вернулась. Так на неё было приятно посмотреть! Мы-то  в нашей дыре свыклись.
Дальше местного универмага не дотянешься. А она, понимаешь, вернулась, как с
другой планеты:  приоделась, ухоженная,  не  чета нам, деньги появились! Два
чемодана тряпок  привезла!  И  самое  главное, вернулась  не  одна, капитана
нашла, такой мужик! В отпуске расписалась, и упорхнула опять. Потом перевели
капитана  обратно в Союз. Где-то  в Прибалтике служит, тоже, считай, как  за
границей. Письмо вот недавно прислала. Говорит, квартиру получили.
     - Ну, а ты-то чего?
     -  Ой, не знаю. Я всегда считала себя неудачницей. Всё думала:  у людей
семьи нормальные, квартиры, дети,  машины. А у меня ну  никак не ладилось. В
девятнадцать замуж выскочила. Парень знакомый со школы. Жил через дом. После
армии на завод  устроился. Алёнка  родилась. Думала:  счастья сколько будет!
Измучилась я  с  ней. Он совсем  не помогал, поиграет и уйдёт  куда-нибудь с
мужиками.  Столько болезней детских, и сразу в первый год!  Алёнка  хворая с
рождения  самого  была,  не доносила я  её. Дома тяжко было.  Крутилась, как
угорелая,  вечно до получки  занимала, не то,  чтобы отложить на  что-нибудь
там. Да  и  квартиры у нас своей не было.  С родителями моими жили. У нас на
троих восемь метров, у стариков комната - чуть больше, вот и вся жилплощадь.
     - Можешь не рассказывать, я сама в коммуналке росла.
     -  Старики,  конечно, помогали.  С  внучкой  посидят,  денег  подбросят
малость,  но всё это не то,  понимаешь. Хотелось вырваться, изменить что-то,
свежего  воздуха  хотелось.  Свою  квартиру,   чтоб  хозяйкой  быть.  Вот  у
некоторых, знаешь, как-то складно выходит. Что-то меняется к лучшему. А мы -
на одном месте. Помню, Светка, одноклассница моя, так они с мужем каждый год
что-то  покупали.  Оба  в торговле  работали.  Сначала  на цветной телевизор
скопили, затем стенку импортную достали, диван, холодильник поменяли.
     - Вот я и говорю, не от хорошей жизни бабоньки наши сюда едут.
     -  Потом запил. Алёнке всего год  исполнился. А вскоре загулял. А когда
Алёнке  четыре было, он совсем  ушёл. Женился.  Она старше на восемь лет,  с
ребёнком.  Что  он  в  ней  нашёл?..  У  той  квартира,  правда,  отдельная,
однокомнатная.

     <i>...замолчала... почему она замолчала?.. может быть, я снова</i>
     <i>оглох?..</i>

     <i>...плачет...</i>

     - Ну-ну, перестань...
     - Понимаешь... До сих пор, как вспомню... Не хотела ведь рассказывать.
     - Успокойся.
     -  Думала,  забыто.  Нет.  Как  сейчас   помню...  Вернулся  пьяный,  в
двенадцатом  часу,  не позвонил,  ногой  долбил в  дверь. Родители легли.  Я
открыла, а  он  стоит  заросший  щетиной, пиджак  надет  на  майку,  ботинки
грязные,  без  носок, рваные тренировочные штаны. Алёнка проснулась, вышла в
прихожую. Хотела папу увидеть. Три дня  его  не было.  А он  даже не заметил
ребёнка, сразу  прямиком на  кухню, к  холодильнику. Вытащил  остатки водки,
выпил  из горла, и в туалет направился. А там на пол свалился. Туалет у  нас
настолько маленький,  что я никак  не могла  даже  войти,  чтобы помочь  ему
встать. Пришлось его за  ногу тащить в коридор. А потом он  немного пришёл в
себя, и  начал  ругаться. Говорил, что я  виновата, жизнь ему всю испортила.
Что не надо было никакого ребёнка заводить. А  Алёнка  тут же  рядом стоит и
плачет,  папочка  говорит,  папочка,  а  он будто  и  не  видит  её.  Хотела
выпроводить, а он меня бить начал. Искалечил бы, если б отец не вмешался.
     - Мерзавец!
     -  Развелись.   Пять  лет  прожили.  Вычеркнутые  годы...   Работала  в
поликлинике   тогда.  Восемьдесят  рублей   зарплата.   Как  хочешь,  так  и
выкручивайся.
     - На алименты подала?
     - Какие там алименты! Он почти никогда на работу не ходил. И женщина та
его выгнала. Даже одно время жалко его было...
     - Поделом ему!
     - Первый раз  подумала о загранице  месяцев через шесть  после развода.
Так,  подумала  и забыла.  А  когда  приехала подружка  из ГДР,  наслушалась
рассказов, и  засосало под сердцем. Заснуть не могла, думала,  мечтала. Одна
бы и не раздумывала. А Аленку  куда девать? Как я металась! Чувствовала, что
если сейчас не вырвусь, погибну в этой дыре.  Пошла  в военкомат.  Там сходу
заявили, что надо  оформлять опекунство над ребёнком.  При  живой-то  матери
передавать ребёнка!
     - Так все делают.
     -  Это я  сейчас  понимаю,  но  тогда... И родители пожилые. Я  поздний
ребёнок у них. Как они справятся? Мать сразу сказала, что против. Отец,  как
обычно, промолчал. Значит:  делай как знаешь, не маленькая. После замужества
он считал, что воспитание окончено. А как-то вечером, мать в гости к подруге
ушла,  опрокинул отец пару стопок, заглянул  ко  мне  в комнату,  Алёнка уже
спала, и  говорит: "Завтра идём  в  райисполком оформлять  опекунство.  Будь
готова. С  матерью  я переговорил". Я, помню, оцепенела  от неожиданности! И
радостно  было  услышать это,  и страшно.  Раз отец  сказал, я знала, он  не
отступит  никогда.  Он у  меня  упрямый,  батя  мой. До  замужества  столько
натерпелась! Воспитывал! Стоило  вечером из  гостей задержаться  на полчаса,
ремнем порол. До сих пор не понимаю, что случилось с ним. Мать действительно
уговорил. Не знаю, как  это  у  него  получилось, но  уговорил. Я по дурости
решила, что вопрос решится в считанные дни, собирала чемоданы. Наивная была,
не представляла, сколько волокиты предстоит...
     - Ну, а дальше?
     - Дальше? Райисполком опекунство не утвердил...  Ни в первый раз, ни во
второй. Вы  - мать, вы и  воспитывайте, сказали на комиссии. А то знаем вас!
Особенно  там одна старая дева выступала! Найдете,  сказала,  кого-нибудь, и
про ребёнка позабудете.
     - А ты?
     -  Вначале  держалась,  надеялась  на  что-то.   Мать   твердила:  пора
успокоиться, ничего у тебя  не получится,  что тебя, говорила, тянет  в  эту
заграницу, вон сколько молодых парней!

     <i>...снова замолчали... нет, какой-то шум, пошла к больному,</i>
     <i>действительно, кто-то стонал...</i>

     - Так как же ты?
     -  Прошёл год,  подожди...  да, почти год.  И вот  однажды после работы
забирала Аленку из сада, и увидела на улице председателя райисполкома. Чудно
как-то было глядеть  на него: в руках  авоська с хлебом, кефиром. Помню, так
поразило это: большой человек, персональная машина, кабинет,  вопросы решает
масштабные, и вдруг в  магазин  за  кефиром ходит. А  сама  думаю:  что если
поговорить  с ним по-человечески, с глазу на глаз?  Объяснить всё, как есть?
Вдруг поможет? Неделю ходила  с этой идеей, обдумывала, что говорить буду. И
решилась. Записалась  на  приём. Ему  было  лет  пятьдесят. Интересный, надо
сказать, мужчина, добрый с  виду, немного только толстоват. Жена его, я даже
позавидовала  ей,  наверняка,  как за  каменной стеной  себя  чувствует. Раз
десять  репетировала, что скажу. У зеркала  репетировала,  поверишь?  Что-то
подсказывало,  что надо  сказать  прямо и  коротко.  Он  внимательно слушал,
кивал. У него в глазах, у него такой взгляд был...
     - Какой?
     -  Не то, что ты подумала... Взгляд настоящего мужика, порядочного,  не
кобеля. Знаешь,  какой-то  и оценивающий  с одной стороны,  но  не похабный,
жалеющий,  что  ли?  Я  бы  сказала  даже  почти  отцовский.  Выслушал  меня
внимательно,  набрал  номер телефона  и говорит: "Покажите  мне, пожалуйста,
личное дело Макеевой". И через минут  пять, пока я досказывала свою историю,
появился мужчина с папкой. Валентин  Павлович, так его звали, раскрыл папку,
пробежался взглядом по документам  и сказал: "Вот, смотрите, я подписываю. И
члены комиссии тоже подпишут. Удачи вам..."
     - Ничего себе!
     - За пятнадцать  минут  вопрос  решился. Целый год билась, а тут раз, и
оформили  опекунство. Хотела сразу  побежать  в военкомат, но подумала,  что
сперва  надо обнять,  поцеловать Валентина Павловича,  сказать ему какой  он
хороший,  добрый. А  он  протянул  руку  и  сухо  так  немного  сказал:  "До
свидания".  Но  затем заметил моё  разочарование,  и  радость,  и  слезы,  и
улыбнулся. Родителям ничего не говорила, сглазить боялась. Мать обрадовалась
было, но  сразу потом  скисла. Видимо, свыклась с тем, что я никуда не уеду.
Плакала, вплоть  до отъезда  плакала. Как  тут заснуть?! Вставала, открывала
форточку, курила, подходила к кровати Аленки, укрывала её, хотя она девчонка
спокойная у меня, обычно не ворочается во сне.  Мне  казалось, что я предала
её.  Так  жалко стало. Курила одну за другой  в форточку  и  плакала.  Даже,
честно сказать,  подумывала  бросить всю эту затею. А  как пошла  на работу,
ветер  дул  пронизывающий,  стояла  на  остановке,  мерзла,  ждала  автобус,
автобус, как всегда опаздывал,  стояла  и  смотрела  на  усталых  женщин,  и
решила: если сейчас не вырвусь, никогда уже не соберусь.
     - Да-а-а.
     - Так  вот, слушай дальше. В военкомате  оказалось не  всё  так просто.
Начальник отделения был майор один. Мерзкий тип, перхоть у него на плечах  и
спине, он  рукой её стряхивал. Сейчас вспоминаю,  прямо тошнит. Именно майор
занимался  оформлением служащих.  И этот  гад  сразу дал  понять,  что я ему
понравилась. Говорит: "Вы знаете, сколько у меня лежит заявлений!" Тихо так,
а сам, сволочь, глазами облапал всю.  Если,  говорит, вы оставите заявление,
оно может пролежать  и полгода и  год, а может и  дольше.  У  нас,  говорит,
столько  желающих, что  оформление  займёт месяцы.  Я рассердилась, и говорю
ему: "Вы же в прошлый раз сказали, что главное  - опекунство оформить!" А он
говорит: "Видите ли, в прошлый раз  я не хотел обсуждать с вами подробности,
тогда ещё  не  решен  был вопрос с опекунством..."  Я на  стуле сидела, а он
подошёл  вплотную  почти,  рукой  своей  погладил  меня по  голове. В другой
ситуации я бы не растерялась.
     - Мразь!
     -  Врезала б пощёчину! Но ведь от него всё зависело. Захочет, заявление
похоронит.  Не забуду  эту  морду!  Говорит: "Вы  заявление оставьте, а сами
подумайте,  и приходите через недельку,  мы поговорим". Так откровенно  меня
никогда  не  покупали.  Я  уже встала  уходить, чувствую рука  его по  спине
скользит. Вечером звоню подруге, посоветоваться.  Она  рассмеялась, говорит:
"Что ты  дура,  что  ли, что тут  такого?  Переспишь с майором,  зато будешь
уверена,  что  через  месяц  документы  оформят! А там кто  узнает?"  Честно
говоря,  я тогда и на Валентина Павловича подумала, грешным делом, что, будь
другая ситуация, он бы так же, наверное, повёл себя.
     - Все они, мужики, одинаковые! Ничего, всё позади. Ты уж прости меня.
     - За что?
     -  Ну,  что  так  резко тогда  сказала.  Что  от начальства  никуда  не
денешься, что на подводной лодке, мол.
     - Да ну что ты! Ты ведь права, в принципе.
     - Эх, что бы там ни говорили,  бабы приезжают сюда в надежде найти своё
счастье...

     <i>...счастье... что такое счастье на войне?.. это то, что осталось дома,</i>
     <i>та жизнь, которая не с нами, вымышленная, это время в конце</i>
     <i>войны, когда кажется, что впереди будет только любовь, это надежда,</i>
     <i>которая живёт в каждом из нас, это когда тебя не заносят в списки</i>
     <i>убитых, когда после боевых рота приезжает без потерь...</i>



     глава пятнадцатая
     <b>СОВЕТНИК</b>



     В  палате находилось  человек  тридцать.  Все они  лежали.  Некоторые -
накрывшись простыней с головой. Выделялись те, что на вытяжках. Одна  нога у
таких раненых была подвешена, либо покоилась на наклонной плоскости.
     Шарагин  направился  в дальний  конец  комнаты,  где  после  нескольких
двухъярусных  кроватей,  отделенная  от  основной,  находилась  комната  для
офицеров.
     Стену  перед  офицерской  комнатой расписали яркими  красками. Какой-то
художник-самоучка изобразил русский пейзаж: березки, речка, избушка.

     <i>...капельницы, торчащие на длинных палках прямо под потолком... как</i>
     <i>надоели мне капельницы, синяки одни на руках, живого места не</i>
     <i>оставили, изверги...</i>

     И он  приподнял рукав больничной  пижамы,  сначала  на левой, затем  на
правой  руке,  осматривая  жёлто-синие  пятна.  Длинные   голубоватые  вены,
напоминавшие  притоки  Волги, или Амазонки, или  Нила  безжалостно  искололи
толстой иглой.

     <i>...белое кругом, белое и синее... и все одеты в одну форму...</i>
     <i>пацаны лежат плечо к плечу почти что, точно не госпиталь это, а в</i>
     <i>строю они продолжают стоять... и у каждого своё неразделенное</i>
     <i>горе...</i>

     Он  пытался  вспомнить и  не мог. Что привело его в  эту палату?  Какая
такая необходимость была кого-то искать среди этих лиц, зачем ему нужна была
травматология?  И правильно  ли  вообще  пришёл в это  отделение?  Он  искал
кого-то, но кого именно он не знал, снова подводила память, забыл, надеялся,
что узнает, если увидит.

     <i>...третий слева - парень с забинтованной головой, рука в гипсе,</i>
     <i>пальцы испачканы зелёнкой... знакомое лицо... похож на...</i>
     <i>нет, я не знаю его... солдатики похожи один на другого...</i>

     Парень  был накрыт простыней. На месте правой ноги простыня прижималась
к кровати.
     - Дневальный! Принеси утку! Оглох что ли?!

     <i>...из дальнего правого угла кричит ещё один ампутант...</i>

     <i>...и кровати целой не надо - половины кровати достаточно...</i>

     На крик спешил дневальный, затюканный боец, из молодых, в пижаме,  тоже
на излечении,  только явно идущий на  поправку. Дневальный порхал по комнате
бабочкой.

     <i>...голый торс, хорошо развитая мускулатура...белобрысый мальчишка,</i>
     <i>чем-то на Сыча похож... смотрит на меня, будто я виноват... я тоже</i>
     <i>ранен и контужен... что это я оправдываюсь?..</i>

     Дневальный  помог парню  подняться  с  кровати,  поднес сосуд. Солдатик
откинул простыню. Обе ноги у него были  ампутированы почти у самых бедер. Он
облокачивался  одной рукой  о  кровать,  другой держал стеклянную  баночку -
"утку".
     И  чего   это  офицер  с  замотанной  бинтами   шеей   так   уставился?
Разволновался, и

     <i>...жёлтая моча...</i>

     потекла мимо "утки", по рукам и на простыню.
     Шарагин  отвернулся.   В  растерянности,  стоял   он  посреди  комнаты,
рассматривал остальных ребят. Но взгляд непроизвольно вновь вернулся к парню
с ампутированными ногами.

     <i>...как он будет передвигаться? он же будет всем по пояс... кто</i>
     <i>заметит его, такого маленького, точно распиленного пополам?..</i>

     Вошла медсестра с подносом, на котором  стояли стаканы  и  малюсенькие,
грамм  по сто, баночки с яблочным соком. Дневальный отнес  "утку", присел за
стол, а рядом устроился, прислонив костыли к стене, второй раненый солдатик,
и оба они стали ковырять банки консервным ножом, проделывая отверстия.

     <i>...ведь тысячи таких вот "огрызков" оставит Афган! и всем будет</i>
     <i>наплевать, за что они воевали, где, когда... хорошо, что меня пощадила</i>
     <i>судьба!..</i>

     Пришла ещё  одна медсестра, низенькая,  с распущенными волосами. Из под
белого халата виднелось легкое хлопковое синее платьице в белый горошек. Она
несла "хэбэ" и солдатский ремень.

     <i>...все в белых и синих тонах...</i>

     Она тронула за руку солдата, который спал на животе и сопел.
     - Одевайся, борт приходит, через полчаса отправляем тебя в Ленинград, -
сказала медсестра тихо, но настойчиво.

     <i>...как сказала бы мама, если бы хотела быть строгой...</i>

     Худенький  паренек понял,  закивал головой,  сел на кровати. Одна  нога
была ампутирована по колено.
     Медсестра помогла надеть майку.
     - Извини,  на  складе была  форма  только  пятидесятого размера, -  она
подвернула  штанину на отрезанной ноге, заколола английской булавкой. Солдат
с  соседней койки встал,  похлопал  по плечу отъезжающего приятеля, вынул из
тумбочки лист бумаги, стал записывать адрес.
     Шарагин по-прежнему стоял посреди комнаты, в проходе между кроватями.
     - Вы кого-то ищите? - спросила медсестра, разносившая сок.
     - Я?

     <i>...кого-то я ищу... медсестру, как же её звали? Галя... нет, кого-то</i>
     <i>ещё...</i>

     - Вам плохо?
     - Мне?
     - Вы из какого отделения?
     - Не помню...
     - А фамилия ваша как?
     - Шарагин, старший лейтенант Шарагин...
     - Пойдёмте со мной.
     В коридоре, около перевязочной, он остановился:
     - Понимаете, я ищу друга. Нет, не так. Не совсем он друг - знакомый. Мы
лежали вместе в реанимации.
     - Как фамилия?
     - Шарагин...
     - Нет же, приятеля вашего.
     -  Не знаю,  не помню. У него верхняя часть  лица забинтована была,  но
губы я помню, и подбородок... усы, усы у него были...
     -  Как  же  вы хотите его без фамилии найти?.. Ну хорошо, звание,  имя,
ранение какое?
     -  Стойте,  Иван, точно,  Иваном  его звали. Звание?  Не помню. У него,
понимаете, две ноги ампутированы были, и ещё - слепым он был.
     - Вот что, подождите меня здесь в коридоре, никуда не отходите, я скоро
вернусь. Постараюсь что-нибудь узнать.
     - Постарайся, сестричка.
     - Вы сами-то как себя чувствуете?
     - У меня всё в порядке. Мне бы, вот, Ивана найти...
     Два санитара тащили на носилках  парнишку.  В ногах лежал "дипломат", и
стояли новые, не разношенные, прямо со  склада, солдатские  ботинки. Глаза у
солдатика были закрыты, и Шарагин подумал, что он умер.

     <i>...нет же, если б это был труп, его б накрыли с головой и несли</i>
     <i>вперёд ногами... должно быть спит... а я бы выдержал, если бы</i>
     <i>вернулся калекой, если бы комиссовали меня из Вооруженных сил?..</i>

     - Узнала, капитан Уральцев, Иван Николаевич. Вы его искали?

     <i>...точно!..</i>

     -  Наверное.  Да,  конечно  же  -  капитан Уральцев.  Где  он?  В  Союз
отправили? Он говорил, что его в Союз должны отправить.
     - Он ваш близкий друг?
     - Да нет вроде, сестричка, говорю же, лежали мы  вместе в реанимации, а
затем потерял его, меня перевели. Так где же он теперь?
     - Умер капитан...
     - ?..
     - Умер, больше недели назад... Вы куда? Постойте!..

        x x x

     - Подонки!  Где врачи?! - рычал на  санитаров покрытый пылью после езды
на броне офицер в панаме. - Офицер умирает, а вы, как мухи сонные ползаете!
     - Он мёртв, - сказал санитар.
     - Молчать! Несите его в госпиталь! Врача сюда!
     - Убери автомат! Нечего здесь воевать! - осадил его с крыльца приёмного
отделения врач.

     <i>...Рубен Григорьевич...</i>

     - Сделайте что-нибудь! - взмолился офицер.
     Врач  взял  лежащего на  носилках  за запястье.  Отпустил.  Кисть  руки
осталась беспомощно,  безжизненно висеть. Затем он дотронулся до лица, будто
хотел  погладить  его, а на самом  деле закрыл устремлённые в кроны деревьев
застывшие глаза.
     - Он давно мёртв.
     Офицер опустился на колени, осторожно приподнял руку погибшего товарища
и положил обратно на носилки.

     <i>...ещё одного снимут с довольствия... и меня могли бы не довести до</i>
     <i>госпиталя... лежал бы на спине, утонув в глубоком небе, и взял бы</i>
     <i>меня точно также за руку врач... или ангел... и повёл бы за собой...</i>

     В  халате, накинутом на белую майку, с седыми, чуть вьющимися волосами,
карими, полными многовековой  армянской  печалью  глазами,  напоминал  Рубен
Григорьевич персонажа из библейских рассказов.
     - Шарагин!
     - Добрый день, Рубен Григорьевич.

     <i>...не до тебя мне сейчас... не хочу тебя слушать...</i>

     - Будете курить?
     - Спасибо, у меня свои.

     <i>..."Ахтамар", откуда он их берёт?..</i>

     - Я, Шарагин,  мечтал  играть на фортепиано.  Пальцы  подвели. Пианисту
нужны длинные тонкие пальцы. А у меня совершенно немузыкальные, смотри, - он
вытянул руки, - короткие, пухлые.
     Шарагин и слушал, и не слушал. Волновала его другая проблема:

     <i>...что же всё-таки произошло той ночью после разговора с капитаном</i>
     <i>Уральцевым?.. "вот и ладушки, значит сможешь"... я ничего не</i>
     <i>помню... почему он спросил, крещёный я или нет? почему он сказал,</i>
     <i>что невелик грех человеку помочь, что мне зачтётся это?..</i>

     -  Кстати,  о пальцах.  Видишь того  солдатика?  Вывезли  проветриться.
Бахтияром зовут. Он пока не ходит, лежачий.

     <i>...сдался мне твой Бахтияр!..</i>

     - Интересная судьба. Шесть пуль в него духи всадили. В бедро, в руку, в
ногу, и  три - в спину. Выжил. До сих пор не понимаю как.  Вот тебе -  жажда
жизни. Два товарища его погибли. Они в кишлак пошли за водой.
     - Самовольно.
     - Этого я  не уточнял. Отстреливались, пока  патроны  не  кончились. Он
притворился мёртвым. И представь, когда ему палец отрезали... да-да, что  ты
так на  меня смотришь?.. не пискнул, лежал, как убитый. Боялся одного - чтоб
голову не отрезали. Он ведь понимал, что духи говорят. Таджик.
     Шарагин присмотрелся к солдатику, сказал:
     - Живчик.
     - Когда духи ушли, он перетянул раны на руке и ноге подтяжками, и ждал.
Наши кишлак  долбили из минометов, чудом его в  клочья не разнесли. Вертушка
над ним  летала. Он курткой махал.  Не заметили. Часов пять спустя нашли,  -
Рубен Григорьевич, явно, искренне проникся к солдатику,  -  собака с заставы
почуяла. Умный пес. Своих привёл.
     - Зачем вы мне это рассказываете?
     - Я не из тех  людей, Шарагин, что переживают, когда в Африке умирают с
голода дети. Это  очень далеко. Меня это совершенно не трогает. Тысячи, там,
десятки тысяч  людей.  Вот  мои больные,  в  этом конкретном госпитале. И  о
каждом из вас я беспокоюсь и переживаю.

     <i>...господь Бог местного значения...</i>

     Я  тебя, Шарагин,  поставлю на  ноги! Главное - чтоб ты сам верил. Если
веришь - всё будет хорошо. Постарайся побольше говорить о том, что беспокоит
тебя. С кем? С  кем  угодно! Приходи ко мне. Я не  психиатр, но я  знаю, что
происходит в  голове, в душе человека. Душа  человека -  механизм посложней,
чем  все органы  вместе взятые. Органы  разные  можно  удалить,  пересадить,
проживёт без  них  человек, а  душу лечить  очень  сложно, это такой  тонкий
инструмент!

     <i>...скрипка Страдивари...</i>

     - При чём здесь душа? Меня комиссовать могут,  если не поправлюсь! А вы
мне про душу рассказываете!
     -  Есть  такой  термин  -  "эмоциональная вентиляция". Усмехаешься?! Ты
сейчас от боли мучаешься, а когда раны заживут,  вот тогда-то настоящие боли
и  начнутся... Война, прежде всего,  калечит душу... Я, Шарагин, хочу помочь
тебе освободиться от  собственных страхов, - от зла,  что живёт в тебе. Пока
не поздно. Иначе никто и ничто не поможет. Не надейся.

     <i>...Боженька поможет...</i>

     С ехидством подумал Шарагин.
     - А если окажется, что нет никакого Бога, и дьявола нет, что тогда?

     <i>...прямо мысли мои читает...</i>

     - Тогда...
     - Тогда вот что, Олег. Есть у человека душа и совесть. Внутри нас живут
и Бог и  дьявол.  Внутри  они и борются за правду и неправду. Разгадку всему
надо искать, прежде всего, внутри себя. Человек сам себе судья...

     <i>...сейчас, конечно, я начну исповедаться... кого убивал и зачем...</i>
     <i>раскаюсь... жди!.. мне мальчики кровавые не снятся!..</i>

     А вслух сказал:
     - Хорошо, Рубен Григорьевич. Приду.
     - Ты хотя бы понимаешь, о чём я говорю?
     - Конечно.

     <i>...хороший дедушка, но, честное слово, если зациклится на своей</i>
     <i>любимой теме, сушите вёсла! до отбоя будет голову морочить! ты</i>
     <i>меня лечи скорей, Рубен Григорьевич, а не мораль читай!.. ушёл,</i>
     <i>обиделся, что ли? я ж ничего ему не сказал...</i>

     Из   проходной  выбежал  солдат,  распахнул  ворота,  и  на  территорию
госпиталя вкатила "Волга" с афганскими номерами.
     Дежурный офицер  и замполит  госпиталя синхронно козырнули  приехавшему
генералу  в  камуфляжной  форме.  Замполит  собрался   докладываться  важной
персоне, но генерал протянул лодочкой руку:
     - Я одного советника ищу.
     - Сюда, товарищ  генерал, -  замполит проводил генерала к корпусу,  где
обычно лечились высокие армейские чины.
     - Как  сыр  в масле катаются, - пробурчал безногий офицер. -  Напьются.
Сердце прихватит, его в госпиталь сразу кладут на восстановление.
     Госпиталь Сорокину понравился. Устроились основательно, подумал он, как
будто  собираемся  находиться в Кабуле вечно. И правильно. Э-х, нам бы такие
условия в восьмидесятом! Тогда об этом и не мечтали. Тогда...

     ...Днём внутри наспех  развернутого палаточного дивизионного  госпиталя
можно  было  сдохнуть  от  духоты. Под брезентом было  хуже, чем  в парилке.
Поэтому с раннего утра, пока  солнце  не  раскочегарилось,  раненых, человек
пятнадцать,  выносили  проветриться  на  улицу,  и  хромой  солдат-узбек  на
костылях  перемещался  между  носилками,  давая  затянуться  одной  на  всех
сигаретой.  А тем, кто  не мог  взять сам, узбек  вкладывал сигарету  в рот,
ждал,  пока солдат как следует вдохнёт дым; у некоторых сигарета без фильтра
прилипала  к  сухим губам,  и приходилось её  отдирать,  отчего нижняя  губа
оттягивалась...

     -  ...Вы  никогда  не  задумывались,  какая у  нас  огромная  власть  в
Афганистане? Нет? Мы здесь полубоги. Хотим - казним, хотим  -  милуем.  Дома
никогда  человеческая  жизнь у  нас  не ценилась, а  в Афганистане тем более
никто  не  считается.  Подумаешь, какие-то там  афганцы,  миллионом  больше,
миллионом  меньше...  -  рассуждал  советник  пока  они  с генералом  шли  к
скамейке.  Советник  с  загипсованной  ногой  был одет  в синюю госпитальную
пижаму,  передвигался  на костылях.  - Хотите, я вам скажу  прямо? Путного в
Афганистане никогда ничего не выйдет! У себя дома не сумели за семьдесят лет
построить  ничего  путного.  А  в  Афганистане  и  подавно не сможем  ничего
изменить к лучшему! Здесь - прорва, чёрная дыра... Мы уйдём, а она останется
навечно.

     <i>...это уж точно...</i>

     -  Зачем же  так  категорично,  Виктор  Константинович? -  встрепенулся
Сорокин, будто стал  соучастником страшного заговора, будто  испугался,  что
кто-то может подслушать.  Повёл головой. Но никого, кроме одиноко сидящего в
каком-то  трансе  офицера с  забинтованной  шеей поблизости  не  было.  Явно
контуженый. Однако, для перестраховки генерал сказал: - Давайте не будем так
громко.
     Рассуждать  на  тему  "будущего  Афганистана" Сорокину  было интересно,
особенно со знающим человеком. Говорить же  о том,  что  касается Советского
Союза,  тем более в  таком  резком ключе, генерал  опасался.  Непростительно
такое поведение для политработника.
     - Вы, извиняюсь, сколько в Кабуле, Алексей Глебович?
     Сорокин почувствовал, что  от советника попахивает коньяком.  Значит, и
от меня будет пахнуть. Зря я согласился с ним выпить.  Он-то уже  полбутылки
одолел  в  одиночку.  Эстет!  Всё, как  положено: лимончик  нарезал, шоколад
наломал в фольге.
     - В  этот  приезд -  несколько недель,  но вы не забывайте, -  обиделся
немного  генерал,  -  я входил сюда  в  семьдесят девятом,  и почти  полтора
года...  Я,  кстати,  неплохо знаком  с  традициями  и  обычаями  афганского
народа...
     - Алексей Глебович, - перебил советник, - дорогой вы мой. Я не хотел ни
в  коем случае вас  обидеть. Но военные никогда не  понимали Афганистан.  Вы
живёте  за  колючей  проволокой,  смотрите  советское  телевидение,  читаете
советские газеты.  Армия давно  забыла  про афганцев. Армия  думает, как  ей
самой уцелеть. Разве не так?
     -  Нет, конечно! Армия  пришла сюда,  чтобы  помогать  афганцам строить
новую жизнь, защищать революцию! - с легкостью парировал Сорокин.

     <i>...слово в слово, как Немилов говорил... лапшу на уши солдатам</i>
     <i>вешал...</i>

     - И мы бы давно навели порядок, если б Армию не ограничивали. Поставили
бы вдоль границы с Пакистаном и Ираном  несколько  дивизий, перекрыли бы все
караванные  пути, и  со всей мощью  обрушились бы на  бандформирования. Смею
заверить: за несколько месяцев навели бы порядок!
     - Вьетнам  американцы напалмом выжигали. И проиграли... Против партизан
любая армия бессильна.
     - Вы хотите сказать, что мы заранее проиграли эту войну?
     - Я хочу сказать только одно. Армия, дорогой мой Алексей Глебович, бьёт
по площадям, по большим площадям. Она бомбит сразу целое ущелье. Целый район
обстреливает.  Одно  дело сражаться против регулярных войск,  а  другое дело
против  партизанского движения.  Армия столько бед  натворила!  Сотни  тысяч
афганцев уничтожила! Нет, в Афганистане, повторяю, ничего путного никогда не
выйдет. - Советник замолчал, пошевелил пальцами на загипсованной  ноге. - Мы
привыкли всё подгонять под собственные мерки. Пытались  добиться в афганской
армии дисциплины, схожей с  нашей,  боеспособности.  Что я  вам рассказываю?
Сами знаете. Наглядную агитацию,  которая всегда была малоэффективна и у нас
дома, использовали для афганцев. А толку то?
     - Не согласен.
     -  Да бросьте, Алексей Глебович!  Мы не  на партсобрании,  умоляю  вас!
Давайте называть вещи своими  именами, кстати, нас к этому партия призывает,
открыто обсуждать проблемы.  Что,  скажите, меняется  от того,  что у  вас в
Москве  на  соседнем  доме  весит  лозунг  из  пятиметровых  букв:  "Решения
такого-то  съезда  выполним  и  перевыполним"? Ничего, конечно.  Мы  помогли
афганцам скопировать  наше  худшее.  Бездумно навязали  то, что у нас  самих
никогда  не  работало. Да что там  говорить, - махнул он  рукой. -  А теперь
удивляемся, отчего  же это толку  нет?! Им эти наши  нововведения как собаке
пятая нога. И все наши ошибки повторяют. Один в один. А некоторые, так прямо
революционеры-террористы. У меня есть один такой коллега - Мухиб. Да не один
он  такой.  Радикальный  халькист,  правда,  думает, что  никто  об этом  не
догадывается. Начальника  своего - парчамиста - люто ненавидит. Раскол у них
в партии похлеще...  нет, хотел сказать похлеще, чем у нас был. И у нас друг
друга уничтожали, столько расколов было, столько процессов, просто мы забыли
о том...  И ничего, работают. Мухиб  только со мной  откровенничает. Бывало,
пригласит домой на плов, выпьем водчёнки, и начнёт  душу изливать. А потом с
грозными заявлениями! Прямо-таки второй Троцкий.  Всех  врагов  -  в тюрьмы,
красный террор,  трудовые армии, мечом и огнём! И, знаете, его  абсолютно не
волнует, если в ходе революции погибнут тысячи или миллионы. Он считает, что
главное -  это лучшее  будущее новых  поколений. Мы уже это  проходили... По
приказу  таких  людей  враги,  а все кто  не  согласен  -  враг,  - исчезают
навсегда. Между тем, он хороший семьянин, жена русская. У  него, знаете,  на
столе в кабинете  портрет  Ленина,  и  очень  просил меня привезти значок  с
Горбачевым  и  Сталиным,  прямо  бредит Советским  Союзом...  Вы  скажите  -
истинный партиец,  настоящий революционер. А  мне иногда  страшно. У  нас  в
стране террор  больше  невозможен.  Для  нас  -  это  пережиток  прошлого. А
здесь...  история повторяется... Парчамистов-то кто у власти  поставил?  Мы!
Помните, наверное, как Бабрака  Кармаля  наши  войска на бронетранспортёре в
Афган привезли?.. Вечно угодные  нам, "братские" режимы  на советских штыках
держатся,  на наши  деньги живут...  Амина  ликвидировали, решили  что  пора
революционных халькистов на более умеренных лидеров из парчама поменять. Две
стороны одной медали... Теперь халькисты выжидают своего часа. Затаились. Мы
уйдём - они друг другу глотки перегрызут
     -  Мне,  однако,  кажется,  Виктор   Константинович,  что  ситуация  не
настолько  плачевна, как  вы  рисуете.  И  определенные  подвижки безусловно
наблюдаются. - "Подвижки", это слово Сорокин позаимствовал у "папы". Хорошее
слово, очень  русское и ёмкое, считал генерал.  - Москва не сразу строилась.
Вспомните,  у  нас  после  революции  тоже  много проблем  было.  Апрельская
революция...
     -  Революция? Алексей Глебович, спуститесь  на  землю! В Афганистане не
революция произошла, а дворцовый переворот. С самого начала мы по  сути дела
защищали  небольшую группу  людей,  которые спекулировали  на  революционных
идеях,  пробивались  к  власти по  трупам  товарищей. Поверьте  мне, Алексей
Глебович, я  знаю лично всех людей в ЦК, которые  составляли  идеологические
разработки и  обоснования  по  Афганистану.  На  самом  верху  рассуждали  о
расширении  социальной  базы  революции,   о  рабочем  классе   и  передовом
крестьянстве.   Какой  здесь,   к  чёрту,   рабочий  класс!   -   возмущенно
зажестикулировал  советник.  - Откуда ему  взяться?  Поедите  из  госпиталя,
обратите  лишний  раз  внимание  на  местных жителей,  посмотрите,  куда  мы
вляпались. Они живут при феодализме. В четырнадцатом веке живут! Большинство
из них не то, чтобы не поняли, но и  не в состоянии знать,  что  "революция"
произошла. Нельзя было войска вводить!
     - Не по  собственной прихоти армия здесь!  - генерал, принимавший лично
участие в вводе войск, восстал против  обвинений  в  просчёте.  Эти товарищи
всегда  на  армию  всё  сваливают.   Армия   просчиталась!  А  КГБ  что,  не
просчитался?  А Министерство  иностранных дел?  Как  отвечать, так армии!  А
остальные  -  в кусты. -  Афганское  руководство  неоднократно обращалось за
военной помощью.
     -  Для  афганцев  с нашим  приходом  началась  священная  война  против
неверных,  джихад. Вот уж  поистине,  Алексей  Глебович,  всегда у  нас  так
бывает: сначала себе искусственно трудности придумываем,  а потом героически
их  преодолеваем.  Это  ведь  надо  было  быть полными  идиотами,  чтобы  не
додуматься,  что именно так и  получится  в  Афганистане!  Сколько служебных
записок писали! Нет, не послушали...  - советник закурил. - Схватив манатки,
афганцы  пустились  наутек  в Пакистан,  в  Иран.  Пять миллионов человек не
поняли  "революцию"?!  Для  кого  же   тогда,  извиняюсь,  её  делали,  вашу
революцию?
     -  Правильно,  потому  что   надо  сразу  было  вдоль   границы  войска
вытягивать.
     - В западню  попали! Заманили нас в  Афганистан! Не зря считается,  что
Амин  на американцев  работал.  Он  же  учился  в  США, там, видимо,  его  и
завербовали...  Американцы,  пропади  они  пропадом,  давно  гадали, как  бы
отомстить за Вьетнам. Долго думали, что бы такое придумать, чтоб у нас пупок
развязался.  Элементарно  всё  просто придумали...  Афганистан  и  "звёздные
войны"...
     - ..."звёздные войны"? - удивился генерал. - Каким это боком?
     - А таким, что мы поверили в эти сказки! Они же смеются над нами!
     -  Стратегическая оборонная  инициатива, СОИ  - вещь серьезная, - решил
показать  свои познания  Сорокин. - Но  мы  что-нибудь придумаем  в ответ. Я
уверен.


     <i>...СОИ - это солдат одноразового использования...</i>

     подумал Шарагин.

     <i>сапер, то бишь... вот что такое СОИ... не в космосе воюем...</i>

     -  Вот   видите,  как  вы  рассуждаете,  и  наверху  такое  же  мнение.
Американцам  только  и надо,  чтобы мы  новыми  дорогостоящими  разработками
занялись. Экономика не потянет!.. Клюнули на голый крючок... Удивительно! Я,
кстати, не утомил вас, Алексей Глебович?
     - Что вы! Я слушаю с интересом, - из приличия сказал генерал.
     У  него вдруг совершенно  отпало желание, сидя на скамейке в госпитале,
рассуждать о том, надо было вводить  войска в Афганистан или не надо,  да  и
"звездные войны" совершенно тут не причём! Вот если бы Виктор Константинович
просветил  насчёт  настроений   в  Москве  и  возможного  вывода  войск.  Уж
кому-кому, а ему должно быть многое известно!
     - С  кем из наших ни поговори, все уверены, что знают афганцев как свои
пять пальцев, - сменил тему советник. - Подумаешь, несколько раз с ними плов
поели, в гости сходили. А ведь ни черта они не знают! Для того, чтобы понять
афганца, любого,  будь то крестьянин или  миллионер, надо пожить  в кишлаке.
Про язык я уже не говорю. У всех наших, я заметил, иллюзия полного понимания
афганцев после разговора  с ними, особенно  с теми,  кто  в Советском  Союзе
учился.  Да,  конечно,  они  образованы,  у  них  есть  цветные  телевизоры,
телефоны,  машины, они  одеваются по-европейски. Но это,  на самом деле,  не
естественно для них. Для афганца естественно  ходить в национальной одежде -
в шальвар камис, - знаете, свободная такая рубаха, и брюки обвисшие, да  вон
на улице все подряд  так  ходят. Афганцы завязаны  на родоплеменных  связях.
Афганец  будет  слушать,  утвердительно  кивать  головой,  но никогда  вы не
узнаете, что он  на самом деле думает, какие выводы сделает, и как поступит.
Позвольте у вас ещё одну сигарету попросить, Алексей Глебович.
     - Пожалуйста.
     - Вообще, мы с вами, Алексей Глебович, в интересное время живём... - Он
на какое-то мгновение задумался. Могло показаться, что  он  обдумывает очень
важное  решение,   взвешивает:  открывать   или  не   открывать   информацию
собеседнику. Сорокин приготовился к откровению, но вместо  этого  услышал: -
Как насчёт ещё по рюмочке?  У меня сегодня всё-таки такое событие! У дочери,
я уже говорил вам, сын родился. Значит дедушка теперь.
     - Хорошо, по полрюмочки.

     <i>...сладкая жизнь, господа генералы...</i>

     Много пить до обеда генералу Сорокину было не в охотку. Он привык ближе
к ужину принимать крепкие напитки, перед сном можно пить не мерея,  а сейчас
по кабульской-то жаре запросто развезёт. А что, если к начальству вызовут? И
пить  не  хотелось, и  отказывать советнику  было неудобно.  Кто знает,  как
повернётся?  Сегодня он советник  в Кабуле, а  завтра  пойдёт на повышение в
Москве.  После  Афганистана многие пошли  в гору. Хорошо иметь  влиятельных,
высокопоставленных  знакомых, особенно в таком  ведомстве.  В  Кабуле многое
упрощается, доступней делается. В  Москве  Сорокин никогда бы не  повстречал
такого  количества  нужных людей,  и  выпивать с ними вот так запросто его б
никогда  не  пригласили.  В  командировке же  всегда  люди  делаются  проще,
демократичней.
     - ...сейчас, только мысль закончу... Так вот. О чём я говорил?
     - Что мы в интересное время живём, - подсказал Сорокин.
     - Да... Действительно интересное.  Во-первых,  мы с  вами  участвуем  в
последней  войне Европы против Азии. По крайней мере в этом веке уж точно. А
во-вторых, грядут большие перемены дома.
     - Перемены? Вы имеете в виду перестройку?
     -  И  да, и  нет.  Когда  смотришь  на  события со стороны -  лучше всё
разбираешь. Многое ещё у  нас в  стране  изменится. И эта  война сыграет  не
последнюю роль. Я не знаю, не могу сейчас сказать, что и как будет, но война
разрушит многое, если не всё, что возводили десятилетиями. Не верите? Я вижу
по вашему лицу,  Алексей  Глебович,  что вы  не верите. Правильно. Лучше  не
верить. Иначе тяжело будет жить дальше.
     - А что о выводе говорят? - не удержался Сорокин.
     - Я думаю, что не так долго осталось ждать...
     - Год, два, три? - Сорокину не терпелось узнать.
     -  Не  завтра,  конечно  же,  но  скоро.  А  пока,  к сожалению,  будем
продолжать терять людей... Вы же, кажется, летали на боевые?
     - Да,  - гордо сказал генерал.  - Операция  идет успешно. Я утром читал
последние сводки. Скоро захватим базовый район бандформирований.
     -  Представляю,  какой   ценой!  Каждый  день  вижу  эти  успехи.  Коек
больничных не хватает. В коридорах раненые лежат.

     <i>...какой ценой? нашей кровью горы вымазаны!..</i>

     -  М-да,  за ошибки надо платить... -  грустно отметил советник.  - Это
называется большая политика... Вы знаете, наверху, на уровне Политбюро,  уже
признали, что Афганистан - ошибка. Так что  теперь, я думаю, вывод -  вопрос
полутора-двух лет. Я надеюсь это останется между нами.
     - Разумеется.

     <i>...в Москве давно считают Афганистан ошибкой... столько лет воевали</i>
     <i>впустую... сколько ребят потеряли... жертвы напрасны... зря воюем...</i>
     <i>зря ввели войска, зряшные жертвы!..</i>

     Разве  мог  он   забыть  лицо  сержанта  Панасюка,  с  уже  послабевшей
краснотой,  размягчившейся  в  загар,  и чуть  подрагивающие  ресницы, и  не
остановившиеся, продолжающие мерно отсчитывать секунды, несмотря  на  смерть
хозяина,  часы на руке сержанта?! А вытекший глаз Мышковского?  А падающую с
небес горящую вертушку?
     - Выходит, что как только укрепится новая власть, так и уйдём?
     - Опять вы за своё, Алексей  Глебович, - советник пока