т  им  насладиться  первыми
минутами воссоединения, значит...
     - Иди ко мне...
     Она ответила на поцелуй.
     -  Потом,  Олежка. Ну, пожалуйста... -  хрупкая, тонкая, на голову ниже
его, высвободилась из объятий. - Я опоздаю...
     Обернулась уже в открытых дверях:
     - Ты обиделся?
     Он скрыл досаду:
     - Нет. Конечно иди...

     Два года прожила Лена с его родителями,

     <i>...два года!..</i>

     прожила в доме,  который сам он плохо знал. Ходил  теперь, заглядывал в
комнаты. Совсем малюсенькие. Низкий потолок. Кухонька - одной хозяйке тесно,
двоим - еле-еле развернуться.
     В гостиной у дивана лежали вещи деда Алексея.
     Привез  Шарагин сюда свою молодую семью  перед Афганом, что называется,
"определил под присмотр". Да иначе как управилась бы Лена?
     Мама  её  работала  сельской  учительницей в  Рязанской  области,  отец
утонул, когда Лена ещё не закончила школу. Куда ей одной да с ребёнком?
     Сюда, на  адрес родителей, посылал он из Афгана письма, сюда приезжал в
отпуск.
     Родители  перебрались  в эти  края, когда он  уже поступил  в десантное
училище.  Стены  казались чужими,  неродными.  Впрочем,  настоящего  дома  у
Шарагина никогда не  было. Были в  детстве квартиры на год, на три, койка  в
суворовском училище, в казарме,  в  общежитии, снимали они с Леной комнату и
перед Афганом.

     <i>...вероятно, не последнюю роль в том, что Лена полюбила меня,</i>
     <i>молодого лейтенанта, сыграл образ деда, офицера, фронтовика,</i>
     <i>которого живым-то она не застала, но заочно очень нежно</i>
     <i>любила, делилась рассказами бабушки о нём...</i>

     Степан  Аркадьевич  погиб  на войне.  В  память о  нём  у  матери  Лены
хранились  подполковничьи погоны,  завернутые в  газету "Правда"  1944 года,
награды и несколько фотокарточек с фронта.

     <i>...удивительно, сколько лет прошло, ему бы сейчас было за</i>
     <i>семьдесят, как деду Алексею... они б, непременно друзьями</i>
     <i>стали... значит, он прожил меньше половины той жизни, что</i>
     <i>изначально полагалась ему... он умер, когда ему было чуть</i>
     <i>больше, чем мне... остался навсегда молодым...</i>

     <i>...будь Степан Аркадьевич жив сегодня, всё сложилось бы иначе...</i>

     Он  ещё столько  мог  прожит! Десять, двадцать, тридцать, сорок лет. Он
застал бы конец войны,  парад  Победы на Красной площади, послевоенные годы,
восстановление  народного  хозяйства, смерть  Сталина, эпоху  Хрущева с  его
кукурузными экспериментами и двадцатым съездом КПСС, освоение целины, запуск
первого  спутника и  полет первого космонавта планеты  Юрия Гагарина,  эпоху
"развитого социализма" Брежнева, перестройку Горбачева.

     <i>...и афганскую войну...</i>

     Такой  представала  в  памяти  Шарагина  история  со  страниц  школьных
учебников и  книг: крепостное право, крах самодержавия,  Ленин и большевики,
Великая  Октябрьская социалистическая революция, гражданская  война, Великая
Отечественная, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, теперь Горбачев.
     Историю  СССР  заучивали на  уроках  в школе,  запоминали  по  фильмам.
Историю великой державы, победившей фашизм, строившей коммунизм.
     Степан Аркадьевич обеспечил  бы семью,  и  ушёл  бы  в отставку  в чине
генерала. Играл бы с внуками на даче, ездил бы на охоту, на рыбалку.

     <i>...тогда Лена была бы генеральской внучкой... нет, если бы Степан</i>
     <i>Аркадьевич дожил до наших дней, мать Лены, вероятно, не встретила</i>
     <i>бы отца Лены, и Лена не родилась бы...</i>

     <i>...значит, Степан Аркадьевич должен был погибнуть, чтобы я встретил</i>
     <i>Лену...  и  моя  смерть,  погибни я  в Афгане,  принесла  бы не  только
несчастье,</i>
     <i>но, возможно, и счастье кому-то...</i>

     Олег пустил в ванне воду, протиснулся в кухню, зажёг газовую колонку.
     Разделся. Опуститься в горячую ванну.

     <i>....ни о чём не думать, отмокать, пока не вернётся Лена...</i>

     Не терпелось  испытать давнишнее,  крохотными  кусочками доставшееся  в
детстве и оставшееся за пределами перерезавшей жизнь войны:  домашнее тепло,
заботу,  покой,  сочувственное  внимание.  Внимание  мамы,  Лены,   и  деда,
наверняка понимающего,

     <i>...не может быть, чтобы он не понимал...</i>

     что к чему, и от  чего происходят  надломы в  душе и  сердце  человека,
приехавшего  с  фронта.  Захотелось   сбросить   тяготивший   месяцами  груз
ответственности,  страха,  пережитого,  невысказанного, захотелось забыться,
пусть и на короткое время...

     <i>...на месяц... на недельку... пусть на один день!.. минуту...</i>

     Мало-помалу дрейфовали  родители  его  от  Дальнего Востока  в обратном
направлении,  туда,  откуда исходили  корни  Шарагиных, в  Европейскую часть
СССР, к Рязани, но так и не добрались. Накочевавшись по просторам Советского
Союза, решили, что лучше закрепиться  в трёхкомнатной квартире в захолустье,
чем остаться под  пенсию в однокомнатной в  более престижном военном округе.
Отец дослужился до майора, дальше подниматься силенок не нашлось.
     И хотелось видеть отца и одновременно не хотелось.

     В  прихожей послышался  детский  голосок.  Настя  рассказывала  маме  о
детском  саде,  о подружке своей, и он вдруг понял, что упустил очень  много
времени,  понял, что  эти два  года  не вернуть, что они останутся для  него
тайной, и он никогда уже не узнает, откуда в дочери его и когда появились те
или иные черты, привычки.
     - У нас сегодня фистукула была,  и под музыку  цантцевали. Улок цантцев
был...
     В этом месте Настюша замолчала, потому что мама перебила:
     - Я  тебе  сразу  не хотела  говорить.  У нас сегодня  большая радость,
Настюха!
     - Д-а-а?! Папа? Папа пиехал? Когда?
     Они показались в дверях, Лена подтолкнула за плечики девочку:
     - Иди, иди к папе...
     Настюша  видела  лишь силуэт  незнакомого  дяди, который сидел спиной к
залитому солнцем окну,  и  не  признавала  отца, и вместо того, чтобы бежать
обниматься, попятилась. Испуг отразился на её лице. Она заплакала.
     - Иди ко мне, Настюшка! - звал дядя.
     - Мама!

     <i>...не узнала!.. неужели я так изменился?..</i>

     - Папуля, где ты был так долго? - вопрошала, купаясь в ванне, дочь.
     - В командировке.
     - Далеко?
     - Очень.
     - В длугом голоде?
     - Да, котенок. Не только в другом городе, но и в другой стране.
     - Повернись спиной, я намылю, - попросила Лена.
     - В какой стлане?
     - В Афганистане.
     - А что ты там делал так долго?
     -  Как тебе  сказать, котенок? - замялся  Олег. - Понимаешь,  служил  я
там... Родине служил, - не придумал он ничего лучшего.

     <i>...с родной дочерью говорю газетным языком...</i>

     - А что такое лодина?
     - Родина? Это страна, где мы родились и живём.
     - А там холодно?
     - Нет.
     - Залко?
     - Жарко.
     - Давай голову мыть, - сказала Лена. - Не бойся, щипать не будет.
     - Очень жалко? - Настя зажмурила глаза.
     - Да.
     - Как в Афлике?
     Внешне Настя много унаследовала от отца. "Вся в папу, - повторяла Лена,
- счастливая будешь".

     <i>...глаза - мамины... и губки, такие сладкие, чуть пухленькие, от мамы,</i>
     <i>и пряменькая спинка... а вот родинка на спине, это от меня...</i>

     - Ужинать! - позвала мама. Она накрывала на  стол: расставляла тарелки,
рюмки, салаты, нарезала привезенную колбасу и сыр.
     - Идем! - он улыбнулся: - Почти как в Африке.
     - Если там так тепло, почему ты нас  с  мамой с собой не взял?  Знаешь,
как у нас здесь холодно бывает зимой? - обиженно заключила дочь.
     -  Котёнок,  вылезаем, давай  вытираться!  - велела  Лена. Она высушила
девочке  голову,  расчесала волосы,  приодела,  и себя привела  в порядок  -
платье нарядное, голубое, золотые серёжки - подарок Олега.
     Уши-то проколоты давно, да отвыкли уши от серёжек. Носила недолго, пока
не  продали единственные, от  бабушки доставшиеся. За копейки продали, после
смерти отца,  чтобы жить  на  что  было. А Олег  нашёл в  Кабуле золотые, не
пожалел денег. Не встретишь таких серёжек  у нас в ювелирных магазинах. И не
то  приятно, что серёжки  в  ушах  золотые, а то, что подумал о ней,  купил,
привёз.
     - Ну, что  ж, давайте, что ли, со свиданьицем! - поднял рюмку отец.  Он
давно хотел выпить. - Вторую - за родителей!  - словно куда-то  торопился. -
Мы очень волновались, сын...
     -  Олежа, дорогой,  мы так рады,  что ты, наконец, дома, - прослезилась
мама. - Да что же ты ничего не ешь?
     Ей так  хотелось сесть рядом с сыном, погладить  по голове, материнской
рукой до шрама дотронуться, исцелить. Если он, бывало, дрался с мальчишками,
и расцарапывал в кровь ногу, или синяк набивал, мать непременно взъерошивала
волосы: "Шалопай!" Теперь уже не получится.  Её место  заняла  Лена, вот она
ближе всех - прижалась к Олегу.

     <i>...балда я, балда! надо было платье маме привезти! одно и то же</i>
     <i>выходное платье который год носит... хоть платок привез и</i>
     <i>косметичку...</i>

     Не  богатые подарки привез  Олег родным,  сувениры  скорее, так ведь не
дорогих  заграничных  вещей  ждали они  от  него,  внимание приятно,  обычай
сохраненный.  В  первый  отпуск досталось  каждому  хотя бы  по  мелочи,  по
пустячку, никого не забыл.  По  безделушке,  а привез  -  сигарет фирменных,
зажигалок, ногтегрызок, дребедень разную,  что не видели никогда в советских
универмагах,  незамысловатые  вещички, а  пригодятся  -  самим полюбоваться,
соседям показать,  похвалиться.  Из  заграницы  всё же прибыл офицер,  какая
никакая, а заграница, не всем дано её пересекать.
     Отец наполнил рюмки:
     - Бог любит троицу.

     <i>...главное, чтобы не буянил потом...</i>

     С чего бы это вдруг, неприязнь  к отцу возникла,  уж  не  маленький он,
нечего затрещин бояться. После отцовских,  сколько их, затрещин да саечек, в
училище от старших товарищей терпел. Отец за малейшую провинность наказывал,
и  хорошо  ещё  если  затрещина,  а  то  ремень  из  брюк  вытягивал,  кулак
использовал.

     <i>...не прощу, никогда не прощу...</i>

     -  А теперь  за  вас  с  Леной,  -  предложил  дед  Алексей.  -  Третий
традиционно - за любовь.

     <i>...вообще-то надо третий тост за тех, кто погиб...</i>

     - Ешьте, ешьте, я принесу картошку, - встала мать.
     -  Чтоб ты, как  минимум,  до  полковника дослужился,  - сказал отец, и
махнул рюмку.

     <i>...как в отпуске... словно повторение тех дней... только тогда не</i>
     <i>было никакого ранения...</i>

     Надо  было  улыбаться,  старался  Олег  улыбаться, да  что-то никак  не
улыбалось.  Пили и  закусывали,  и расспрашивали об Афгане, Олег коротко,  в
двух словах отвечал, объяснял, что к чему, не углубляясь в подробности.
     - Поживите у нас,  Олежа, отдохни, - без  особой надежды в голосе, зная
заранее  ответ,  упрашивала мама,  -  куда  тебе  спешить?  - По  тому,  как
держалась  мама  за поясницу,  и  как зачесывала  назад, поправляла  волосы,
скрывая предательски проступающую  седину, и по ещё  большей  покорности  по
отношению к отцу, и глубоким вздохам, и глазам, требовавшим очки при чтении,
почувствовал Олег, что  два года,  пролетевшие для него лично  стремительно,
для  мамы не прошли незамеченными. Отняли  два года у матери гораздо больше.
Постарела мама, сдала.

     <i>...это даже не год за три, это прямо-таки год за пять...</i>

     - Побудем  недельку,  мам, - пообещал Олег. - А  потом  уж не обессудь.
Надо на новом месте устраиваться.
     - Тебе, сынок, видней, - мама расстроилась, но ничего не сказала, вышла
из комнаты.
     - Ты кого-нибудь там знаешь? - спросила Лена.
     -  Полдивизии. Шутка.  Женька  Чистяков.  Мы  лучшими друзьями  были  в
Афгане.
     Подчистили  с  последней  рюмкой  тарелки,  отец, видя, что  больше  не
нальют, да и нечего наливать, допили, переключился на хоккей по  телевизору,
сел  ко  всем  спиной,  тупо  уставился  в  деревянный  ящик  с  чёрно-белым
изображением.  Дед  Алексей только плечами пожал, мол, жаль,  не договорили,
жаль не допили. От чая все отказались.
     -  Устал с дороги-то, - мама только  уложила  Настю, вошла  в гостиную,
кивнула Лене: - Уснула. И вы потихоньку собирайтесь.
     - Покурю пойду, - сказал Олег.
     - Я помогу посуду убрать, - привстала Лена.
     - Справлюсь, - махнула рукой мать. - Иди-иди.

     Он отвык  смотреть, как Лена раздевается, расчёсывает,  стоя босиком на
полу,  длинные  волосы,  отвык  смотреть на  эти острые плечи,  тонкие руки,
грудь, шею.

     <i>...и в самом деле, будто фарфоровая...</i>

     Отвык  он  лежать  на чистых,  крахмальных,  неказённых  простынях,  на
домашних простынях, пахнущих уютом, чем-то очень родным и давно забытым, под
толстым, теплым, шерстяным, домашним же одеялом.

     <i>...жена... любимая, чудесная, трогательная, чистая, доверчивая,</i>
     <i>родная... не какая-нибудь там размалеванная ресторанная</i>
     <i>подстилка!..</i>

     <i>...ждала, переживала, милая...</i>

     И всё  знакомо  в ней,  а  восстанавливать по  крохам, по крупицам,  не
сразу. Наверстывать растерянное в разрыве,  в расстояниях,  целых два  года.
Непривычно. И для Лены также не сразу всё опять на свои  места встает. Нужно
время. Нужно терпение.
     За  стенкой  раздался отцовский  храп.  Настя  заговорила во сне,  Лена
подошла к  кроватке в углу, убедилась, что она  спит, накрыла одеялом. Вдруг
она  вздрогнула,  будто от холода, мурашки пробежали по  спине,  она сжалась
вся,

     <i>...как котенок...</i>

     обернулась  на Олега,  нагая  и смущенная этим, щелкнула выключателем и
юркнула под одеяло, ткнулась ему носиком и щекой  в грудь,  слегка царапнула
сережкой,  спохватилась, сняла сережки. Он  прижал её крепко, но почти сразу
же  испугался,  что сильные руки причинят этой хрупкой,  маленькой  женщине,
единственной любимой женщине боль, и ослабил объятия.

     <i>...если бы она в самом деле была котенком, то замурлыкала,</i>
     <i>согревшись в объятиях...</i>

     Успокоившись, что муж дома, вернулся насовсем и пришёл конец ожиданиям,
волнениям, переживаниям, и в то же время благодаря за ласку, и за жалость, и
за скупые, но нежные  слова, услышанные перед сном,  за всё то, без чего так
долго  тоскует отправившая на  войну  мужа  женщина,  Лена  глубоко и тяжело
вздохнула.  Вместе  -  легче,  вместе  -  уверенней,  вместе -  любое  можно
перенести.
     Прошла  вечность  с тех  пор,  как  он  в  последний  раз  делил с  ней
постельное тепло, улавливая в темноте близость её губ,  замирая от  тонкого,
учащенного   дыхания,   наслаждаясь   её  дрожью  от   томящихся   внутри  и
выплескивающихся наружу желаний...
     В  подъезде  хлопнула  дверь. Олег  проснулся.  Отец продолжал храпеть.
Подсвеченные  стрелки  часов  показывали  половину третьего.  В  окно светил
месяц. Не мусульманский, здесь не могло быть мусульманского месяца,  русский
месяц, похожий на горбушку белого хлеба. Медленно,  чтобы не разбудить Лену,
освободил  подложенную  ей  под  голову  руку.   Она  не   проснулась,  лишь
перевернулась во сне на другой бок.
     Дед  сидел  на  кухне  в  майке  и  тренировочных  штанах.  Обрадовался
компании,  отложил  газету, снял очки, двумя  руками  поправил  назад  седые
волосы:
     - Не спится?
     - Заснул, да вот...
     - Чай пить будем?
     - Я поставлю, - Олег наполнил чайник, прикурил от плиты сигарету.
     Помолчали.
     Два фронтовика. Два офицера.
     Не одно  поколение  Шарагиных предано  служило в армии, но вот забылось
только,  не осело ни в  чьей памяти, не передалось в семейных рассказах, кто
именно -  какой-нибудь  там прапрадед, крепостной мужик,  -  ноги широко при
ходьбе держал,  и выделялся, таким образом, среди  служивых необычным шагом,
от того-то  и прозвали  его  "шарагой". Или кто-то  их  роду  на  парадах да
смотрах  лучше  других  маршировал, или  же  в  походе выносливей  товарищей
оказывался; потому-то  и  фамилию придумали ему  соответствующую. И  сколько
километров нашагали  по  фронтовым  дорогам  разные  Шарагины,  сколько войн
перевидали, сколько  годков  посвятили  армейскому  делу,  на  благо  России
матушке?! Не счесть.
     Шагал прапрадед, и прадед, и дед, а Олег нынче - летает.

     <i>...уж когда как придётся...</i>

     В Афгане вот  в  инфантерию превратили  десант! По заставам разбросали!
Парашюты запретили, и... ша-ом марш!

     <i>...всё одно, что крылья обрезать птице...</i>

     Шагал их предок как часы, без сбоя, и, видать, службу  нес также точно,
исправно, не занимаясь дурацкими переспрашиваниями, не своевольничая, служил
верой и правдой, и умереть готов был за царя-батюшку,

     <i>...позднее - за народ, за Россию, за революцию, Советскую власть,</i>
     <i>а в целом - за отечество, такое, какое понимал, и любил, в которое</i>
     <i>верил, за Родину...</i>

     Прорезало, заколотилось:

     <i>...а мы за что воюем в Афганистане?..</i>

     - Совсем плохи там наши дела? - прервал молчание дед.
     - Увязли крепко.
     - Надолго, видать?
     - Да. Тебе сколько заварки?
     - Всё-всё-всё, а то вообще не засну. Кипяточку побольше. Чего это ты не
доливаешь? Давай-давай,  ещё, вот так, до са-амого края, чтоб сатана в чашку
ноги не свесил. - Дед откусил кусочек сахара, отхлебнул чай.
     - Как ты можешь кипяток пить?
     - Привычка. С фронта.
     - Я так не могу, - Олег отставил чашку.
     - Может, по рюмочке? - предложил дед.
     - А есть?
     -  А как же?!  НЗ.  Резерв ставки  главнокомандующего,  -  он  сходил в
гостиную,  порылся,  не зажигая  свет, в сумке, принёс  завернутую в  бумагу
бутылку. - Посмотри, что-нибудь есть на закуску?
     Шарагин сунул голову в холодильник:
     - Колбаска осталась, и чёрный хлеб порежу.
     Дед! Как же здорово сидеть и слушать деда.
     -  Меня  на  фронте научили спирт пить... Под Моздоком мы стояли. Немцы
рвались к бакинской нефти. У них дивизия была горная, элитная.
     - "Эдельвейс".
     - Совершенно верно. Берия тогда лично приезжал. Наш батальон  направили
его охранять.  Вот  тоже, - хмыкнул дед, - бои идут,  а  тут целый  батальон
снимают с фронта ради одного человека... Видел я его несколько раз. На белом
коне разъезжал. Сам маленький-плюгавенький... Но властный человек, железный,
и говорить умел хорошо, без бумажки речь держал, по  делу говорил... Тогда у
нас одна часть перевал не удержала, отступила. Немец здорово воевал. Обучены
были фрицы грамотно, специально для боевых  действий в горах их  готовили. А
мы  что? Пехота... Так вот, устроили показательный суд перед  строем.  Жалко
было смотреть  на  этих офицеров. Без погон, без ремня. Военный  человек без
ремня - ничто. Что за вид без ремня?
     Олег закивал.
     -  Приговорили их  к  расстрелу,  за  трусость и  дезертирство.  Первым
капитана повели мимо строя. Он так  до  последнего момента и  не верил,  что
расстреляют. А когда понял,  ноги у него подкосились, колени подогнулись, не
слушались совершенно ноги.  Его два солдата  поддерживали. Так и повис у них
на  руках. Подошёл  к  нему  со  спины горбоносый  старлей  и  выстрелил под
затылок.  Профессионально, видать  не  в  первый  раз казнил.  Потом второго
вывели.  Он ногами упирался, головой вертел и повторял одно и то же: "Что же
это? как же?" А мы стояли как  вкопанные. Весь строй  будто дышать перестал.
Только  чуть  вздрагивали от каждого выстрела.  Мертвецов  навидались. А тут
советские офицеры... Так  вот...  Под конец прямо  страшно было смотреть  на
горбоносого. Глаза у него блестели, словно у сумасшедшего.

     <i>...как у Богданова на перевале... только этот своих расстреливал, а</i>
     <i>Богданов - афганцев...</i>

     - Он настолько вошёл в раж, что остановиться не мог... Ну вот,  а потом
потопали  мы строем, и  никто до вечера ни  слова не проронил. Тогда  комбат
приказал принести канистры со спиртом, и  каждому по кружке налили. Я сперва
глотал  как  воду,  а  под  конец  прервался,   воздух  набрал  и  так  меня
перехватило. Обожгло внутри, дыхание спёрло.  Комбат велел на утро  старшине
провести  обучение. Старшина,  хохол у нас был  там  один,  зачерпнул кружку
воды, протянул: "Пей  залпом". Я выпил, да не за один присест. Вторую кружку
протягивает.  Я говорю, куда же,  не лезет больше.  А старшина не отступает,
пей  говорит! Четыре кружки воды, большие  кружки, выдул, пока  не научился.
Да-а-а... У вас там дезертиры были?
     - В нашем полку нет, а так, в принципе, случалось. И в плен попадали, и
убегали из части.
     -  Да...  А нас  как-то  поместили на ночь  в пустовавший  коровник. На
Кавказе  дело было.  Много хлопцев  тогда  по  деревням  набрали, из Грузии,
Азербайджана, они  на фронт  ни  в какую не хотели.  Мыло хозяйственное всем
выдали,  кто-то  подсказал,  что  если  мыло  съесть, в госпиталь отвезут  и
комиссуют.  Они  и  нажрались этого  мыла. Там же щелочь одна. Вспучило.  На
подводе с десяток трупов  увезли. А  один решил руку себе  прострелить. Тоже
подсказал какой-то умник. Сделай дырочку в руке, тебя и комиссуют.

     <i>...всё как у нас...</i>

     Солдатику  руку перевязали, а в  анкете пометили "СС"  -  самострел.  А
вечером  появился офицер из  СМЕРШа, и  "ССовца" увёл.  Больше мы  его  и не
видели.

     <i>...слава Богу, хоть этого больше нет...</i>

     - Я в полку за знамя отвечал. Эстафета знамени... Слыхал про такое?
     - Мы, дед, в атаку со знаменами не бегали.
     -  По  знаменосцу  всегда первым делом огонь  ведут,  причём  с  разных
позиций.  Почти верная  смерть.  Потому-то  и несколько человек мне выделяли
всегда.  Сколько  раз  на  волоске от  трибунала находился. И сам бежал. Два
бойца погибли подряд, я подхватил и побежал.  Первое ранение тогда  получил.
Эх...
     - Странно вы, дед, воевали, со знаменами бегали.
     - Война-то,  Олежка, она  на самом деле  всегда одинаковая,  - разливал
водку  дед.  - И всегда одинаково потом о ней вспоминают.  Вернее, стараются
ничего не  вспоминать.  Меня тут  недавно  в школу на утренник приглашали. Я
решил, что приду и расскажу, что такое война на самом  деле, чтоб не  думали
ребятишки, будто война - это только героизм, как в кино у нас показывают.
     - И что?
     - Вышел на сцену и растерялся. Никогда раньше не выступал. И полезли из
меня какие-то сплошные казённые слова...

     <i>...и мне в детстве никто не объяснил, что такое война...</i>

     - Будь здоров, дед!
     - Ты  вот растолкуй мне, Олежка, ерундистику эту. Мы приезжали с фронта
и радовались жизни.  Война закончилась! Мы были  счастливы, старались скорее
забыть  про  войну. А ваше  поколение наоборот, будто не хочет  забывать тех
ужасов.
     - Потому что она ещё идет.
     - Ну и леший с ней. Пусть идет!  Тебе-то  что? Тем более,  что отслужил
положенное,  ранение перенес. И  забудь  о ней.  Ладно бы война где в России
была, а то у чёрта на куличках, в каком-то Афганистане!
     - Это, дед не просто, забыть.
     -  Я  не знаю,  - покачал  головой дед Алексей. - Наше поколение другим
было.
     - Другим, дед.
     - Времена  были тяжелые,  послевоенные. Жили  не Бог весть как. Голодно
жили. И холодно. Но ведь вера была в нас!
     - В Сталина...
     -  Верили  в него.  Он много  сделал для  страны! Пусть его там поносят
нынче! Верили, что осилим разруху, что выправим всё, что самые счастливые на
свете! А твое поколение, Олег, какое-то потухшее.

     ...<i>не потухшее, дед.. с разоренными душами поколение...</i>

     Вернулся  недавно  тут  у  нас один  комбат. Так  пьет  он и  мечтает в
Афганистан опять уехать. Что же это такое с людьми делается? Да чтобы  мы на
войну рвались после  пяти лет! Только если б страна потребовала и приказала!
Да  что  там  говорить!  Песни  ваши  "афганские"  послушаешь,  тоска берёт,
безысходность полная!

     <i>...разоренные души... и тоска...</i>

     В  наших  песнях  радость  звенела,  надежда!  Про  победу, про  подвиг
советского народа пели!

     <i>...мы с тобой дед в разные эпохи и за разные идеалы сражались...</i>
     <i>твои идеалы и теперь с тобой, а я в сомнениях, я растерян,</i>
     <i>обманут...</i>

     - ...в  госпитале  телевизор  смотрел, газеты  читал, разговоры  разные
слушал, сюда, пока добирался,  к людям присматривался,  и  такое чувство,  я
тебе скажу, будто вся  страна  переменилась. Не  узнаю  я  её.  Перестройка,
ускорение... Люди  совсем другими  стали  за те  два года, пока  я воевал...
Что-то изменилось, а вот что конкретно уловить не могу...
     - Нет, Олежка. Страна не изменилась, и люди точно такие же, как были.
     Это ты стал другим.

     <i>...без веры гибнет русский человек, без веры превращается в ленивого,</i>
     <i>беспринципного, никудышного человечка, спивается, без веры русский</i>
     <i>человек пропадает...</i>

     Боль приехала вместе с ним, и прописалась в доме, так же, как  и он, на
равных правах, вот только до  поры до времени не подавала виду,  обживалась,
осваивалась. Пока гостили  у родителей, боль не напоминала о себе, а  стоило
перебраться на новое место службы - оживилась.
     Женьке  он, естественно, всё  рассказал в первый  вечер, и как в засаду
попали, и про госпиталь, только  про  боли умолчал.  Женька,  правда, больше
расспрашивал  про госпиталь, а именно  - симпатичные ли  там медички. И, что
больше  всего обидело Шарагина, перебивал его несколько раз, чтобы напомнить
про собственные былые подвиги, и про собственные похождения после ранения.
     Он  думал,  что оставил  боль в  госпитале,  что  лекарства, которые он
принимал,  защитят его, а она  объявилась снова, насмехаясь над медициной, и
поселилась рядышком, как селится домовой, и оживала ночью.
     Именно  ночью  пришла боль,  когда он  был наименее  защищен,  и  желал
погрузиться  в  сон,  забыть  о  дневных заботах  и  мучительных раздумьях о
будущем.
     Боль схватила за затылок, и постепенно охватывала всю голову, сводила с
ума.   Иногда    в    своём   воображении   болезненном    он    представлял
девчонку-отличницу в  школе,  в одной из школ, где  он  учился.  У  той были
шикарные волосы, заплетенные в толстую

     <i>...как угорь...</i>

     длинную косу. Мальчишки на перемене подбегали к ней сзади и  таскали за
косу. Девчонка кричала от  беспомощности  собственной, но ничего  сделать не
могла.  И  Олегу  теперь  боль  его  нынешняя  рисовалась,  как  коса;  боль
физическая и  боль  душевная сплелись  воедино  в  длинную  косу на затылке,
которую кто-то сильно тянул назад.
     Боль  медленно добивала, и он понимал, что она не  уйдёт,  пока жив он,
чтобы там  не обещали врачи, и  какие бы  лекарства не прописывали,  что она
будет с ним до самого конца.
     Он стонал, и боялся, что разбудит дочь.

     <i>...что будет, если она проснётся? что она подумает? что отец</i>
     <i>напился? она может сильно испугаться!.. будет потом бояться меня...</i>

     А когда боль усиливалась до предела, дальше которого терпеть  был  не в
силах  человек,  закрывался  в ванной и бился головой о стену. Долго  бился,
пока не притупилась боль.

     <i>...я больше не могу! лучше смерть, чем эта адская боль... я не хочу,</i>
     <i>не могу так больше жить! не могу больше терпеть! лучше</i>
     <i>умереть... нет, я никогда вас не брошу, мои милые... чтобы ни</i>
     <i>случилось, я всегда буду с вами... девчонки мои любимые!..</i>

     - Олежка! Открой! Пожалуйста, - умоляла Лена. - Не  закрывайся от меня!
Я прошу тебя, открой дверь. Я знаю, что  тебе плохо, открой мне, пожалуйста,
милый, любимый! Открой.

     <i>...она не должна меня видеть!.. кровь... откуда на мне столько крови?</i>
     <i>я весь в крови... я разбил себе до крови голову?! и стена вся в</i>
     <i>крови...</i>

     - Олежка, открой.

     <i>...сейчас, Леночка, сейчас я открою... подожди... нет сил подняться...</i>
     <i>сейчас, надо подняться из ванны... почему я лежу в ванне?..</i>

     На  утро как  будто  полегчало, и он  лежал  в  постели  и  с затаенным
любопытством наблюдал, как Лена расчесывала у зеркала Настю.
     -  Видишь,  папу  разбудили. Что  ты  не спишь? Спи.  Рано ещё  совсем.
Опаздываем в садик, - спохватилась она, глянув на будильник, заторопилась.
     Он  заснул и проспал с  час. Лена вернулась домой после детского сада и
магазинов, готовила на кухне. Она стояла к нему спиной, и он чувствовал, что
она  боится той минуты,  когда закипит  чайник и будут  готовы бутерброды, и
придётся  повернуться  к столу, и поставить чашки  и тарелки,  и налить чай,
сначала из заварочного, затем добавить  кипяток, и после придётся говорить о
том, что случилось ночью, о страшном приступе...
     А однажды  Лена повела Настюшу в детский сад,  а  когда вернулась, Олег
катался по полу, сжав голову руками, и громко стонал.
     - Уйди! - закричал он. - Уйди!
     Лена плакала, но не уходила.
     - Уйди! Уй-ди-и-и!
     Что же  такое происходило с её  любимым Олежкой? Что же  такое страшное
творилось  с ним?  Что  за  боль  жила  в  нём,  отдаваясь  наружу  стонами,
лихорадкой, метаниями, дрожью, сдавленным криком?
     Шарагин проспал до вечерних новостей. Проснулся разбитый, подавленный.
     -  Иди скорей! Афганистан  показывают, - крикнула Лена.  Олег  курил на
лестничной клетке. - Скорей-скорей!
     С хрипотцой в голосе вещал мордастый корреспондент об интернациональной
помощи и вылазках бандформирований.
     - Словоблуд! - Шарагин не стал слушать, отвернулся.
     Заварочный чайник выскользнул из рук, разбился. Вбежала Лена:
     - Мой любимый чайник.
     - Только без вздохов! Ничего страшного! Новый купим!
     - У тебя  на всё один ответ: купим, ничего страшного! Так скоро и денег
не останется!
     Олег раздражённо хлопнул дверью.
     Возвратился домой после полуночи, выпивший, хмурый. Принял душ и быстро
уснул.
     - Подъём! Две минуты на сборы!  -  на пороге  стоял Женька Чистяков.  -
Едем на охоту. Машина внизу ждет.
     - Какой из меня охотник?
     - Что ты, как баба, ломаешься!
     Лена закивала Женьке, мол, молодец!
     - Не выспался, - но в голосе Шарагина категоричных  ноток не слышалось.
- Предупредил бы хоть заранее, - нехотя, Олег поплелся одеваться.
     - Папа, ты куда?
     - На охоту.
     - А я?
     Олег подумал, решил:
     - Поехали.
     Лена снова закивала:
     - Сейчас соберу. Иди скорей свитер одень. И шерстяные  носки! - девочка
побежала в комнату.
     - Нет, - скривил лицо Женька, - я тебя умоляю! Только без детей.
     - Тогда не поеду.
     - Что она там будет делать?
     - Мы будем гулять в лесу.
     - Э-э-э... Чёрт с тобой! - сдался Женька.
     Охотники  предупредили  Настю:  вести  себя  тихо! Потому что,  сказали
серьезные  дяди, на зайца охотиться дело непростое, можно зверюшку  запросто
спугнуть. Наслушалась по пути девочка заядлых охотников, и очень переживала,
сидя у папы на коленях, прижималась к  нему, и шептала  на ушко: "Плавда, ты
не будешь зайку убивать?", особенно когда хвастались дяди, кто  каких зверей
подстрелил.  Пожалела  Настюша  зайчиков, и  лосей,  и волков,  и лисичек, и
кабанов,  и птичек. Потому-то, как только  приехали  в  лес, отбежала она от
машины и закричала громко-громко: "Зайка, беги! Зайка, беги отсюда, сколей!"
     Как  же  не  хватало Шарагину всё  это  время русского  леса! Осанистых
березок,  запрятанных  от  чужих  глаз  полянок,  поросших  мхом  пеньков...
Русского воздуха ему не хватало! Русского духа! Русского простора!

     <i>...нескончаемых  просторов!  Господи, кто бы знал,  как душа  радуется,
когда</i>
     <i>предстает такая картина!</i>

     <i>...столетиями собирали земли!.. только беспримерная отвага и мужество</i>
     <i>великого  народа   нашего   могли   снискать  господство   над   такими
просторами!..</i>

     Не хватало ему на той  войне русской дали, не хватало русского пейзажа:
толщиной  с ниточку леса на горизонте, убегающей  вдаль безымянной  речушки,
безмолвно покоящейся на возвышении белокаменной церквушки.
     Церковь виднелась  издалека, не пройдёшь - не проедешь мимо,  неминуемо
остановишь взгляд, полюбуешься.

     <i>...умели же строить, и место подобрать самое выгодное!..</i>

     И запало, резануло:

     <i>...а ведь сколько веков стоят! и жгли, и взрывали, и под конюшни</i>
     <i>определяли! и татары, и свои же! а неистребимы оказались</i>
     <i>православные храмы... всё пережили, переждали... твердо</i>
     <i>стоят... непоколебимо... всё меняется, уж в который раз, а они</i>
     <i>стоят...</i>

     Чтобы добраться туда, пришлось бы переходить где-нибудь речку,  и после
подниматься вверх по чуть проступающей в траве тропе.

     <i>...надо будет Настюху крестить... как же она у нас некрещёная-то?..</i>

     Тянула  его церковь, звала к  себе, но Шарагин так  и не  нашёл  брода,
походил вдоль берега, повернул обратно.

     <i>...в другой раз... не пускает к себе...</i>

     На опушке развели костерчик, перекусили бутербродами, согрелись сладким
чаем из термоса.
     <i>...или я не готов? а не мешало бы зайти... постоять... покаяться...</i>

     -  Что  такое? Что случилось?  -  Настя  испугалась, вскочила - муравьи
ползали по
     ней, муравейник-то они и не заметили, когда  на привал  устраивались. -
Ишь, какие!
     Отряхнулись. Посмеялись:
     - Муравьишек испугались!
     Пересели.
     - Муравьи - полезные. Их обижать нельзя.
     - Мулавьи - доблые, они не кусаются, - сказала Настя.
     -  Ты  когда  была совсем  маленькой,  ты  так смешно  всегда говорила:
"Сябака кусаиса, а коска не кусаиса..."

     В лесу, на природе, на свежем прохладном воздухе расслабился Олег,

     <i>...благодать-то какая...</i>

     забыл о городской суете, о служебных делах, о вечном задумался.

     <i>...Россия... и мать и мачеха, одна-единственная, беспощадная и</i>
     <i>милостивая, как и все мы, вся в противоречиях, загадочная и</i>
     <i>очевидная...</i>

     Столько, казалось, России повидал  на коротком веку Шарагин. По округам
в  детстве  наездился,  следуя  за отцовскими  назначениями,  из-под  купола
парашютов любовался землёй необъятной, из поездов,

     <i>...изгибы рек, поля, поля, дороги и бездорожье, степи, леса, леса,</i>
     <i>вновь дороги, развилки, и города, города, деревни, деревни... и</i>
     <i>людей-то сколько... и какие все разные...</i>

     а осмыслить так и не сумел, не хватило половины человеческой жизни.

     <i>...и  целой не хватит...  и двух не хватит... десять веков уж минуло, а
мы</i>
     <i>всё ищем и спорим... и единого мнения нет... и не будет... не дано</i>
     <i>человеку понять... Россия - выше человеческого понимания... такой</i>
     <i>уж, видать, задумал её Творец... и вложил в неё особую мысль Свою...</i>

     <i>...самую сокровенную...</i>

     <i>...велика земля наша русская, столько мудрости, столько сил - не</i>
     <i>сразу вникнешь, не сразу зачерпнёшь...</i>

     <i>...не оправдали надежд мы Твоих, Господи... заплутали, заблудились...</i>
     <i>веру поменяли... потянулись от вечного к сиюминутному, к</i>
     <i>бренному... веру выдумали новую, да уж больно скудна вера эта... не</i>
     <i>долго протянула... рассыпалась... в прах превратилась...</i>

     Зайка  убежать не  успел... Под вечер  смотрела  Настюша  на зайчиков в
багажнике Женькиных "Жигулей" и всхлипывала.
     - Ну, чё ты её потащил с собой! - ворчал Женька. - Сидела бы себе дома.
     Разложили закусон  прямо на капоте, откупорили бутылки. Обмыли с егерем
удачную охоту, заговорились. Стемнело. Пьяные, набились в машину.
     Настя  задремала  у  Олега  на  коленях.  Стекла   от  водочного  угара
запотевали, их терли рукавами  и  ладонями,  спорили  куда  поворачивать  на
развилках.  Попеременно закуривали,  хотя Шарагин  и просил из-за ребёнка не
дымить в машине.
     -  Ага,  - согласно  кивали  плохо контролировавшие  себя  после  водки
офицеры.  -  Две  затяжки.  - Делали по три,  по  четыре,  по пять  затяжек,
наконец, выкидывали сигарету в окно  или  тушили об пол,  а через пять минут
кто-нибудь вновь начинал дымить.
     -  В следующий  раз - никаких  детей, - злился Женька. - Где  ты видел,
чтобы на зайца детей с собой тащили?!
     Заморосил дождь. Они заплутали в  темноте,  разворачивались, прыгали по
ухабам, матерились.

     На следующий день  Настюша расчихалась,  раскашлялась.  Померили  лоб -
батюшки! Горит вся, а по ней не сказать: светиться в улыбке

     <i>...как ангелочек...</i>

     и силёнок не утратила, возится, играет. Лена перепугалась:
     - Скоренько скоренько, в постель.
     Она  не противиться. Ей всё - и  простуда, как игра. Обложилась мягкими
игрушками. И в постели весело.
     -  Давай  ещё поставим гадусник, может уже  нет  теляпюньки,  и  пойдём
гулять! - просила она папу.
     -  Нет, бельчонок, надо  выздоравливать, придётся  несколько дней  дома
посидеть. Видишь, как мы с тобой в лесу простыли.
     - Папуля, - вдруг сказала Настюша. - Папуля, я видела...
     - Что ты видела?
     - Папочка, я видела, как дядя Женя бил зайку лужьём. Зачем он бил зайку
по голове? Ведь  он и так убил зайку в  лесу.  Зачем он удалил зайку лужьем?
Зайке ведь было больно.
     - Нет, киска, тебе показалось.
     -  Папуля!  А  плавда, дядя  Женя,  и длугие дяди больше  не будут заек
убивать?
     - Спи, мой любимый. Не беспокойся.
     Он бегал  за  лекарствами, горчичники ставить помогал,  сидел у кровати
дочки часами и сказки читал. Заботы, такие простые домашние заботы, волнение
за  дочь, отодвинули  всё остальное на задний план.  А поправилась  Настюша,
пошла в садик,

     <i>...всё вернулось на круги своя...</i>

     По  ночам  вновь  терзали боли, и  голову распирало от набившихся  туда
сомнений и новых мыслей - мыслей о скорой и неизбежной смерти.

     <i>...нет ничего вокруг меня, всё происходит в  моем сознании, все события
-</i>
     <i>плод  моего  воображения!..  кто-то,  заставляет  меня  мучиться  перед
смертью!</i>
     <i>за  что? что  я такого  сделал?  Перед  кем провинился? оставьте меня в
покое,</i>
     <i>отстаньте, дайте умереть!..</i>


     <i>* * *</i>


     Обследования продолжались неделю: рентгены, анализы, осмотры, цоканье и
причмокивание профессоров, покачивание головой.

     <i>...тягучая неясность...</i>

     Заведующий  отделением  лично  принял  Шарагина.  В узкий продолговатый
кабинет через открытое настежь окно врывалась прохлада.
     Из  слов врача  следовало,  что,  возможно, он обречен, что "это" может
произойти когда угодно, потому что осколок остался  маленький. Не  вытащили,
не заметили его.

     <i>...как жить дальше и сколько - под вопросом... здоровенный такой</i>
     <i>знак вопроса, который рухнет и задавит, и буду на нём извиваться,</i>
     <i>как червяк на крючке...</i>

     Осколочек слишком далёко  забрался. То  ли под  сердцем, то ли  в самом
сердце  осколок, Шарагин так и  не разобрал. Кровь ударила в виски и  биение
сердца, которое он вдруг услышал, было слишком громким, заглушило объяснения
врача.
     Сердце он себе представлял, как мешочек, как насос, качающий кровь, оно
ликует,  когда влюбляешься,  и стонет,  когда болит  душа.  И каким  образом
маленький  осколок  -  "подарок"  от духов  -  мог  так долго  жить  внутри,
затаившись, не выдавая себя ничем,

     <i>...как в засаде...</i>

     было непонятно.

     <i>...Рубен Григорьевич пытался помочь, а тут сразу приговор вынесли...</i>

     Шарагин  повернулся  к окну, за  которым шумела улица  большого города,
летали  птицы, за  которым  ждала  его неопределенность. Кто мог  предвидеть
такой  поворот судьбы?  Ему представлялось,  что  быть  окруженным смертью -
типично только для Афгана, где смерти предоставлено право выбора, и никто не
знает, кого она выберет завтра. И вот становилось очевидным, что игра эта не
окончена, что она будет продолжаться и здесь.
     - И что же делать? - после долгой паузы спросил он врача.
     - Оперировать никто в данном случае не возьмётся. Слишком велик риск.
     - Я готов идти на любой риск!
     - Мы обсуждали этот вопрос, но общее мнение - не оперировать.
     - А как же мне жить дальше?
     - Осторожно надо жить. Многие живут с осколками и ничего. Щадящий режим
тебе  нужен. В санаторий поедешь. Главное, помни: он  может сдвинуться, если
не будешь внимательно относиться к режиму. Так что забудь о любых физических
нагрузках.
     - А если сдвинется? - допытывался Шарагин. - Что тогда?
     - Не думаю.
     - А если... сдвинется? Сразу конец?
     - Зачем же так пессимистично?
     - Я должен знать!
     Врач  отвернулся,  взялся  за  историю   болезни,  стал   перелистывать
страницы, переносица его превратилась в сжатую гармошку.
     - Мне нужно знать. Скажите откровенно, сколько я протяну?
     - Ну что ты панику устроил! Всё это настолько относительно. Тебе просто
надо  быть  предельно  внимательным  и  осторожным,  -  повторил  он,  будто
наставлял ребёнка, который собирался  идти  гулять.  -  Я уже не  говорю про
курение, алкоголь.
     - А прыжки? - задрожал у Шарагин голос.
     - Какие прыжки?!
     - Вы хотите сказать, что в строй я не вернусь?
     - Однозначно!

     <i>...всё... конец...</i>

     - А боли? - Шарагин остановился у двери. - Боли будут повторяться?
     - Боли пройдут, - врач закрыл историю болезни. - После тяжелой контузии
это частое явление. Направим в санаторий, там подлечат.
     - Меня коми