ссуют?
     - В строй ты не вернёшься, но штабная, думаю, должность для тебя всегда
найдётся. Надо похлопотать.
     - А можно как-нибудь не  афишировать... я имею ввиду про осколок... - и
сам понял, что глупость сморозил, вышел, прикрыл дверь в кабинет.

     <i>...конец оказался прозаичным...</i>

     ...Когда Лена  приезжала к  нему  в  госпиталь, про осколок никто  и не
подозревал. Она  гладила багровый  шрам  у  него  на  шее,  что-то говорила,
расспрашивала, рассказывала о Настюше, родителях. А он, словно ошалел,  дико
захотел её после стольких  одиноких месяцев. Накопилось желание, намечталось
в одиночестве! Завёл в перевязочную, целовал губы, грудь. Она вся трепетала,
громко дышала, стонала, и беспокоилась, что кто-нибудь услышит, войдет.

     <i>...мы тогда былитак счастливы!...</i>

     <i>... а что, если мне это просто приснилось?..</i>

     Шарагин лёг на живот, обнял, как обнимал бы Лену,  подушку, и ещё и ещё
раз вспоминал  тот приезд в  госпиталь; он  вспоминал  и сильней вдавливался
налитой своей мужской силой в матрац.
     А   во  сне  он  шёл  по  вечерней  улице,  детской  площадке,  где  на
перекладинах кто-то развесил для просушки  белье,  и женщина с собранными  в
пучок волосами, в фартуке  выбивала пыль из  ковра, под распахнутыми  окнами
первого  этажа,   из   которых   тянуло   недосягаемым   теплом   и   уютом,
размеренностью.  Ему   захотелось  остановиться,   заглянуть   внутрь,   или
попробовать  найти здесь  друзей,  но потом  он сообразил,  что здесь  чужое
счастье, что ему надо идти дальше, что его дом  где-то в другом месте. После
же приснилось, что Лена  бежит босиком  по некошеному лугу,  смеётся,  и  он
смеётся, и они  падают и долго лежат в траве, обнимаются, целуются,  а потом
Лена сидит, поджав колени, с одуванчиками в руках.
     Она подула на пушистые головки, и сотни семян одуванчиков

     <i>...как "купола" при десантировании...</i>

     полетели прочь, и поток воздушный подцепил и самого Олега  из того дня,
и подбросил вверх, в глубокое синее небо,  оторвав от  Лены, и того зелёного
поля,  и  одуванчиков,   и  он  сделался  маленьким,  бесправным  существом,
несущимся в неизвестность.
     И слился он  с женским голосом из церковного, не просто  церковного, из
божественного хора. Голос был  звонким, невесомым,  птицей парил в  небе, не
голос - сгусток добрых  побуждений, чистых душевных устремлений. И последняя
мысль была:

     <i>...ангелы зовут...</i>


        x x x

     С самого  дня рождения  судьба повязала  его  с  армией,  с  малых  лет
впитывал  он  её  дух и запах. Он свыкся с  её трудным характером, принял её
правила, уверовал в её непобедимость, проникся романтикой офицерства.
     Подсчитывал теперь, сколько набежало лет выслуги.

     <i>...немало, на полпути не останавливаются...</i>

     Отказаться  от  офицерского  образа жизни: от  ВДВ, от неба, парашютов,
товарищей,  должностей, званий, погон, формы, сапог, нарядов, оружия, строя,
казармы, приказов, бестолковых бойцов, и шагнуть в никуда, за ограду  части,
в мир, который он,  как  любой офицер, совсем  не знает, мог ли он  на такое
решиться?

     <i>...и что я на гражданке буду делать? в таксисты пойду? на стройку? на</i>
     <i>завод?.. с осколком у сердца и вечной болью в голове...</i>

     <i>...превратиться в простого обывателя? отречься от армии?..</i>

     Снова  от  него  требовалось  отречение!  Сперва  от  веры  в  страну и
праведность её пути, теперь - от армии!

     <i>...а что потом? с чем жить? ради чего жить?..</i>

     <i>...не офицерское это дело - в политику лезть, болтовней на кухне</i>
     <i>увлекаться... это удел интеллигенции - постоянно метаться, менять</i>
     <i>настроения, убеждения... в зависимости от того, во что сегодня</i>
     <i>уверовал... утром проснется - убежденный марксист, днём -</i>
     <i>расстроился, засомневался, себя пожалел, и - в капитализм</i>
     <i>потянуло, а вечером про Христа вспомнил...</i>

     Знал он этот народец. Даже в армии встречались. На штабных должностях.

     <i>..зачем погоны носят? Зачем, спрашивается, на войну едут? если</i>
     <i>ни во что не верят, если даже поражения нашего желают?.. чтоб</i>
     <i>только ордена на мундиры вешать, и чеки загребать?..</i>

     И  в Союзе  нынче на  каждом шагу натыкался на таких  людишек.  Вон - в
санатории - многие просто так расслаблялись.

     <i>...болото... одного поля ягодки... что интеллигенция вшивая, что эти</i>
     <i>примазавшиеся к армии служаки...</i>

     Вот от кого - все беды. Это же настолько очевидно! Вот от кого - зараза
идет!

     <i>...вера в людях надорвалась... слишком долго ждали лучшей жизни...</i>
     <i>не дождались... слаб человек... сразу - вынь да положь... пошатнулись</i>
     <i>все, и наверху и посередке, кто рассуждать привык да сравнивать...</i>

     <i>...общество погрязло в мещанстве! ничего святого не осталось!</i>
     <i>никаких порывов! подвиги больше никому не нужны!..</i>

     <i>...мы же испокон веков тем и отличались, что жила в нас</i>
     <i>исключительная жертвоспособность, постоянная готовность идти на</i>
     <i>смерть, на каторгу, под пули - ради высокой цели... героизм всегда</i>
     <i>был не исключением - правилом...</i>

     И задумался: прав ли? Не слишком ли краски сгустил? Нет. Всё верно. Так
было! Что же произошло? Почему успокоились люди? Почему не осталось больше:

     <i>...ни Бога, ни высоких идей?..</i>

     Только - материальное. Только - бытовщина. И - демагогия одна.

     <i>...вся страна вдруг села на струю... такой же понос, как при</i>
     <i>амёбиазе, только словесный...</i>

     <i>...против войны никто голос не поднял, трусят, ругают и осуждают за</i>
     <i>нашими спинами, и служить не хотят, а поспорить на теплой кухне,</i>
     <i>покритиковать - тут как тут... и выставляют, что умней тебя...</i>

     Вот  как  обернулось:   сдались  люди  советские,  сдались  в   мыслях,
капитулировали,   не   устояли   перед   невидимым  врагом,  кончился  накал
противостояния, предали страну! Это ж так очевидно! Расслабились. Взять хотя
бы  офицеров в санатории. Обычным делом нынче стало над  страной смеяться. И
вот уже один офицер заявляет другому:
     - ... да  они нас  настолько обогнали, что и через сто лет не  догоним!
Отстали безнадежно! Одни ракеты и танки и умеем  клепать! А больше ни на что
не  способны! У  них  там такая  технология! Высочайший уровень!  Так богато
живут! У каждого - отдельный дом с бассейном! У каждого - автомобиль! А мы -
по общагам обшарпанным с семьями ютимся! Да если  американцы  развернуться и
побегут  нам  навстречу,  то  и  тогда нам  не догнать... Так что, давно  мы
проиграли.

     <i>...а ведь это из-за таких вот нас вечно уносит с курса...</i>
     <i>карабкаемся выше, а достигнув нового уровня, - обязательно зачем-</i>
     <i>то оборачиваемся, и непременно находим какие-то изъяны,</i>
     <i>недоделки, или что-то лучшее объявляется, ранее не додумались, и</i>
     <i>разворачиваемся на сто восемьдесят, на всё сразу наплевать, от</i>
     <i>всего тут же открестились, и бросаемся вниз головой, всё</i>
     <i>перечеркивая, чтобы начать с нуля, чтобы уж в этот раз - правильный</i>
     <i>путь выбрать, и чтоб без ошибок обойтись, и без жертв ненужных, и</i>
     <i>без греха... а всё, что нажили таким трудом, сотворили, надрываясь,</i>
     <i>поколения целые, - коту под хвост... то царь нам, видите ли, не</i>
     <i>угодил, теперь советская власть - не годится... и никогда у народа</i>
     <i>никто не спросит... разве не так? вот именно! так что ещё семь раз</i>
     <i>отмерить надо! незачем горячку пороть... присягу ж давали...</i>

     Думы  о стране чередовались с думами о  боли. Вполне возможно было, что
боли  связаны отнюдь  не с  физическими отклонениями после  ранения, а  что,
возможно,  душа больна, и  боль душевная  переходит в боль физическую, и что
Рубен Григорьевич оказался прав.

     <i>...болезнь души у меня, от неё и исходит боль... зачем тогда мне</i>
     <i>какие-то процедуры? пустая трата времени... целый месяц</i>
     <i>разговоры о карьере, о званиях, о должностях слушать...</i>

     Он собрал вещи, вышел за территорию санатория, остановил машину:
     - Поехали! Разворачивайся! - как будто верхом на броне сидел, как будто
механику-водителю приказ отдавал.
     Таксист  сперва  огрызнулся, но  когда  Шарагин  протянул  ему  деньги,
согласился.
     - Прямо едем, прямо! - то и дело повторял Шарагин.
     Машины  двигались медленно,  бампер  в бампер, перегревались, ломались,
сигналили. На разделительной полосе лежала чёрная лохматая дворняжка. Лапы у
неё были перебиты, сочилась кровь, она лежала на боку и лизала раны.

     <i>...это страшно: лежать вот так и знать, что муки твои нескончаемы,</i>
     <i>что помощи ждать неоткуда...</i>

     -  Закурить есть?  - попросил  Олег таксиста, извинился: - Куда-то свои
подевал.

     <i>...боец из третьей роты кричал, не от боли кричал, уже</i>
     <i>промедол вкололи ему, от страха кричал, от страха, что оставят его...</i>
     <i>а этот пес молчит, он ещё долго будет мучиться, он будет покорно</i>
     <i>ждать смерти, а я не могу так, я не хочу провести остаток жизни в</i>
     <i>мучениях! и капитан Уральцев не хотел жить в страданиях, не хотел</i>
     <i>терпеть то, что определила ему судьба, он восстал против судьбы!..</i>

     <i>...разве можно просто подойти и добить собаку? а что подумают</i>
     <i>люди со стороны, если я сейчас выйду из машины и добью её, чтобы</i>
     <i>не мучилось животное? мы то и дело задаемся вопросом - как это</i>
     <i>будет выглядеть со стороны?.. и от этого никогда ничего вовремя не</i>
     <i>делаем, не решаемся сделать... а афганцы совсем другие люди... они</i>
     <i>проще... для них смерть - понятие естественное... когда мы на дороге</i>
     <i>остановились, корова подраненная там была, афганец подошёл к ней</i>
     <i>и перерезал горло, кровь пустил... не раздумывая, и ни на кого не</i>
     <i>оборачиваясь...</i>

     Зажёгся зелёный. Они  поехали  дальше.  Чья-то боль, и  чьи-то  мучения
остались позади.

     <i>...и вновь я ничем не смог помочь... ни Панасюку, ни Мышковскому...</i>
     <i>ни той бедной женщине, ни даже этому псу...</i>

     Отмахав почти сотню  километров  на  такси,  они  въехали  в  небольшой
курортный городок на побережье. Та же комната, тот же вид из окна, море.
     - Надолго? - спросила хозяйка. Она вспомнила его.
     - На две недели. Возьмите, вот...
     - После, после заплатишь.
     Погрузившись в тоску свою, Шарагин пил и пил.

     <i>...что в санатории пить с офицерьем, что одному... лучше одному...</i>

     А когда не пил, то  спал.  Сердце, выжженное Афганом,  непонятое никем,
обиженное на весь мир, и одинокое от этого, ныло.
     Он напивался до беспамятства. По  утрам замечал то синяки  на  ногах  и
теле,  то обнаруживал, что  порезал  руку. И ничего  не  помнил  из  событий
вчерашнего дня. Мучила обида:  на вооруженные  силы,  на страну, на Лену, на
весь мир, который наплевал на него и отвернулся.

     <i>...почему Лена так напряженно себя ведёт в постели? может быть, у</i>
     <i>неё кто-то был? или я её не устраиваю как мужчина? а кто у неё мог</i>
     <i>быть?.. снова тот ракетчик? она совсем не такая, как раньше...</i>

     Как же всё в жизни сложно! Служба, семейные дела... Неправда, что война
позади. Здесь, в Союзе, тоже  была  война, своеобразная, без крови, война на
бытовом  уровне.  Получить  любую  бумажку,  пробить  даже  мелочь  бытовую,
невозможно  без  штурма, и  натиска,  без  столкновения  с  бюрократическими
загвоздками.
     И  Шарагин вёл  боевые действия местного масштаба, то  занимая круговую
оборону, то  с  криком "ура" бросаясь в атаку  и  закрывая грудью амбразуру.
Кому-то из циничных бюрократов  и вовсе  не повезло  - двинул по чайнику. Не
сдержался.  Сошло,  правда.  И  -  одержал  маленькую победу.  Значит, сумел
вправить зажравшемуся бюрократу мозги, осадить гонор.

     <i>...только  так!  всех   перевоспитывать!  развелось  тварей!..  штабных
крыс!..</i>

     Афган остался позади. Афган  вышвырнул  его вон.  Песчинкой  покрутив в
резких порывах ветра.  А  человечку  и того достаточно  -  хрустнуло  что-то
внутри,  обломилось.  Уничтожительно расправился с  ним Афган,  не  пощадил,
наказал...

     <i>...за что? за что? за что?..</i>

     А если он не желает расставаться? Если не согласен? И как это возможно,
коли не обойтись ему больше без войны, коли растерял он всё? Или почти всё.

     <i>...только там служить! пока идёт война, покоя не будет... тянет, манит,</i>
     <i>теребит душу...</i>

     Там - родной полк стоит! И всех он знает! И духов изучил, и воюет лучше
многих!

     <i>...ранение? засада? бывает!.. на то и война!..</i>

     Там, наряду с редкими глупостями, и трусостью,

     <i>...и такое бывает, что скрывать?..</i>

     живут боевая дружба,

     <i>...э-э-х! разве это объяснишь словами... это только в песни</i>
     <i>передать...</i>

     и долг, и теплота, и единение небывалое, нигде и никогда неповторимое.

     <i>...там, всё там осталось...</i>

     <i>...она никогда не будет знать, и не поймёт, кто я был на самом деле...</i>
     <i>она принимает меня за другого человека, за того, кем я некогда был,</i>
     <i>давно... ей было бы покойней, если бы она не разгадывала, что я есть</i>
     <i>теперь, в кого превратился... ей меня не понять... лучше я останусь</i>
     <i>для неё таким, каким был раньше... пусть она вспоминает меня</i>
     <i>молодым, здоровым, и ничего не знает о ранении, о войне, о том, что</i>
     <i>бывает с людьми на войне, чтобы отголоски войны не омрачали её</i>
     <i>существование, ибо только прошедший войну и познавший ужас</i>
     <i>творящийся на войне может понять другого, и может догадаться,</i>
     <i>отчего там люди бывают счастливы, и почему вновь и вновь бегут</i>
     <i>обратно, в мир войны, хотя бы в мыслях...</i>

     Как он может переваливать часть груза на её плечи?  И делиться гнетущей
тяжестью. Разве не достойна  она лучшей  участи? Пусть же обрушится страшной
новостью известие о его гибели, пусть на том всё и закончится, отплачится, и
забудется, и останется,  как плохой сон,  перетерпится, переживётся, уйдёт в
прошлое, и жизнь постепенно выправится...

     Ныло сердце, ныла душа.
     Надеялся он вылечить душу алкоголем.  Ведь  получилось  же у прапорщика
Пашкова, вытравил он из себя трёхлитровой банкой спирта  заразу афганскую, а
позднее остатки несчастной любви!

     Одновременно  закралось вдруг  и не давало покоя жуткое подозрение, что
обманули его ещё в первом госпитале,  что иначе бы выходили в  Кабуле  после
ранения,  и не отправили  бы раненого в Союз, и что в строй  бы он  вернулся
тогда в родную  часть, а не получил  бы предписание следовать к новому месту
службы.

     <i>...что-то здесь не так!.. я же должен был ехать обратно в полк!.. и</i>
     <i>дослужить в Афгане... а вместо этого... что же произошло на самом</i>
     <i>деле?..</i>

     Если разгадать загадку, откроется некая тайна, которая перечеркнет всё,
что, с грехом пополам, наладилось.

     <i>...если что-то ещё можно наладить...</i>

     Рестораны  он старался избегать,  пил чаще  один, хотя порой случалось,
что  сталкивался с тихими  пьяницами, которые не лезли с  глупыми вопросами,
молчали.  Шарагин  пил,  наслаждаясь  собственным  унижением, заслоняясь  от
реальности размытым,  хмельным восприятием  действительности, сломавшись под
напором  повседневных сложностей, десятки  из  которых маячили  на горизонте
роковой неразрешимостью.  Добровольно  истощал  себя  пьянством,  скатывался
вниз,  надеясь превратиться в ничто, чтобы  затем воскреснуть, воскреснуть с
чистой обновленной душой и начать всё заново.

     <i>...пока не померк в душе свет...</i>

     <i>...алкаши у винного магазина, пьют от безделья, это люди</i>
     <i>конченые, отбросы... на Руси всегда народ пил... правильно</i>
     <i>Некрасов писал про мужика нашего, что тот "до смерти работает, до</i>
     <i>полусмерти пьет"... пьяное состояние души - это у нас в крови... но</i>
     <i>ведь я же не всегда был таким? или это приходит с годами? я не пил</i>
     <i>почти совсем до Афгана... я начал пить именно там... чтобы снять</i>
     <i>стресс, и после боевых, и перед, и между... я спиваюсь, я медленно</i>
     <i>спиваюсь... ну и пусть! почему мне каждый день хочется выпить?</i>
     <i>сначала было в кайф, а теперь оказалось, что я окольцован водкой...</i>
     <i>ну и чёрт с ней! хочу и пью!.. меня тянет выпить: днём, вечером,</i>
     <i>перед сном... я так скоро стану похож на этих алкашей... отставить!</i>
     <i>мне можно, можно, потому что... потому что... потому что я видел</i>
     <i>слишком много раз смерть, а теперь пью, чтобы... чтобы... забыть,</i>
     <i>как она выглядит...</i>

     Отгораживаясь от всех, находил он облегчение в вине и водке, тешил себя
надеждой, что отпустит в конце концов Афган, душа выздоровеет,  приноровится
жить в мире без войны, и тогда можно  спокойно ехать  домой, ничто больше не
разлучит с семьей.

     <i>...кроме смерти...</i>

     ...Смерть явилась в  реанимационное  отделение  Кабульского  госпиталя,
чтобы забрать кого-то, кто был хорошо знаком Шарагину, кто лежал рядом.  Она
зашуршала,  как  крыса в углу, глянула, поднимаясь с пола, поверх выбившихся
из-под простыни пальцев  на  ногах Шарагина,  встретилась  с  ним  взглядом,
заполонила помещение, схватила первую жертву.  Смерть не церемонилась с  тем
человеком,  просто отняла у  него способность дышать,  остановила сердце,  и
ждала,  когда,  наконец,  остынет  тело.  В  первые   мгновения,  когда  она
появилась, Шарагин оторопел и закрыл  глаза, а потом увидел, что он вовсе не
в реанимации, а в морге.

     <i>...голые пятки...</i>

     Рядом лежали пожелтевшие мертвецы, но не такие мертвецы, как он видел в
бою, это были нагие мужики. И он сам лежал совершенно голый.

     <i>...пустые оболочки, готовые к погребению... души их где-то сейчас</i>
     <i>стоят в ожидании дальнейшей участи, словно солдаты в строю стоят,</i>
     <i>вот-вот, кто там с нами цацкаться станет? построят в шеренгу и</i>
     <i>зачитают приказ... на первый-второй рассчитайсь! и весь суд...</i>
     <i>ничего страшного... души их давно отделились и покинули этот мир...</i>
     <i>только я один продолжаю бороться, сопротивляюсь... а чего,</i>
     <i>собственно, я боюсь? что на меня выйдет не тот приказ?..</i>

     -  Что  же  ты  не  пришёл  ко  мне?!  -  вопрошал  из  прошлого  Рубен
Григорьевич.

     <i>...а что же вы меня оставили в беде?!.</i>

     -  Теперь  поздно!  Я  ничего  не  смогу  сделать!  -  извинялся  Рубен
Григорьевич. К нему присоединились другие люди, кивали, мол, поздно, поздно!
Они взволнованно  обсуждали  что-то,  и  слева,  и  справа,  и  за  спиной у
Шарагина. Что они говорили? Жалели? Звали  его? Куда? Голоса линяли, неслись
вдогонку за ветром "афганцем"...
     Солдат в одной майке и брюках обдал водой тело Шарагина, смыл с лица, и
шеи, и груди запекшуюся кровь, ушёл.
     Теперь  он   лежал  на  чем-то  холодном,  кожа   покрылась  мурашками.
Незнакомый  человек  с  плоскогубцами  склонился   над   одним  из  раздетых
мертвецов, повозился, покряхтел, вырвал

     <i>...золотую...</i>

     коронку.
     Видимо,  во  рту нашлась  вторая коронка.  Человек  с  тонкими,  белыми
волосами, напоминавшими леску, вновь увлеченно принялся за дело.

     <i>...он накажет меня, он сделает мне больно!.. за то, что я видел, как</i>
     <i>он вырывает у трупов золотые коронки...</i>

     В самом деле, человек с плоскогубцами обернулся.

     <i>...вот он - ад! мой черёд настал!..</i>

     - Ты думал, что  убежал от нас? Ты думал, что перехитрил  нас,  что  мы
забыли про тебя?

     <i>...кто ты? что тебе нужно от меня?..</i>

     - От нас никто не может убежать! Мы всегда рядом с тобой...

     <i>...только не надо мне делать больно!..</i>

     - Не бойся.
     Плоскогубцы гулко ударились  об пол.  И  в  тот  момент,  когда он чуть
расслабился и лежал, глядя в потолок, все  равно что парализованный, человек
достал  откуда-то шомпол от автомата, и  воткнул его  Шарагину  в  ухо, в то
самое  ухо,  куда  только  что  шептал и  брызгал  слюной.  Шомпол  разорвал
барабанную перепонку и проник глубоко в мозг.
     Шарагин  заорал.  Боль  пронизала  всю  голову  и ворвалась  острием  в
затылок.  Шомпол проткнул голову насквозь, вылез, окровавленный,  из другого
уха. Кровь текла из ушей, из носа.
     В дверь барабанила хозяйка.
     - Я тебя давно приметил, я следил за тобой, - сипел человек из морга. -
Ты никуда не денешься, Шарагин, ты - мёртв, ты давно уже мёртв!

     <i>...ад... ад... это - ад!..</i>

     - И душа твоя останется здесь навсегда!
     - Не-е-е-е-е-т!!!
     Шарагин  вскочил с  постели. Он был  весь мокрый от пота. Он  нащупал в
темноте  бутылку водки,  налил полный стакан. Рука дрожала, граненый  стакан
стучал на зубах.
     - Только не бойся смерти!.. - предупреждал во сне Рубен Григорьевич.
     - А я и не боюсь...
     -  Боишься! Пока ещё  боишься!.. Помнишь, как писал Толстой?  Он писал,
что смерть является условием жизни, и если  жизнь - это  благо, то и  смерть
должна быть им...

        x x x

     Он открыл  счёт  на  имя  Лены,  перевёл  на  него  почти  все  деньги,
сберкнижку  положил дома, не на видном месте, а чуть  скрытно, но так, чтобы
она

     <i>...когда придёт час...</i>

     обнаружила.
     Узнав  про осколок,  Лена  повела  себя  на  удивление  мужественно. Не
зарыдала, не запричитала. Лишь на следующий день сердито выдала:
     - Я бы судила этих врачей! Какое они имели право говорить тебе про это!
А  если они ошиблись?! Ты никогда не думал о том,  что они могли ошибиться?!
Вдруг там нет никакого осколка?! - и она снова положила голову ему на грудь,
будто хотела проверить, есть ли там на самом деле рядом с сердцем осколок.
     Дальше они молчали, и делали  вид, что действительно оба поверили в то,
что врачи ошиблись, играли  каждый свою роль, пока  ночью вновь не разбудила
боль.
     И боль же

     <i>...больше нечему!..</i>

     виновата была, что отношения их портились.
     Ты меня любишь? - спрашивала Лена.
     А в ответ - молчание. В лучшем случае прижмет к себе. Но не ответит, не
поговорит. Ласки не стало. Погрубело будто всё между ними. Что только? Сразу
и  не выделишь.  Яркость исчезла. И пропала,  пропала нежность. Нежность ещё
была в постели,  и то скорее заученная, и  не глубокая, не идущая от сердца.
Или она  ошибалась? Или она требует от него  слишком многого?  Ведь надо ему
прийти  в  себя сперва. Тяготило её, что  вроде бы улетучился  весь  восторг
молодости. И чувства придавливала бытовщина.  И это чертово  ранение! Да  не
одни они  так  живут.  Сколько  таких  примеров!  Сколько разводов!  Вот что
действительно  страшно! Всё разрушить! Сколько семей поломал Афган! Живут  в
страданиях.  Особенно женщины. И решимости нет поменять что-то. Терпят. Если
помоложе, да без детей,  ещё куда не  шло,  бывают рвут напрочь, расходятся.
Восстают  против  такой доли. Но редко. А под сорок, да с двумя детьми, куда
уйдёшь? Те терпят.
     Разлюбил? И что тогда ей делать?
     Он молчал.
     Разлюбил?
     Нет.
     Почему ж тогда молчит?

     <i>...как ей ответить?..</i>

     Не потому, что разлюбил. Слов  не  находил Олег. И ещё не хотел пустое,
очевидное повторять. И ещё обида взяла: как же так она сомневается? Разве не
клялся он ей стократно, что никогда не разлюбит, что на всю жизнь, что бы ни
случилось?! И перед Афганом повторил! Разве забыла она, что он - однолюб? Не
могла забыть!

     Ребятишки  раскачивались  на   скрипучих  качелях,  съезжали  с  горки,
визжали. Подбежала Настюша. Он наклонился к ней:
     - Нагулялась? Пошли домой? - потянул за руку.
     - Нет, я хочу гулять, - вырвалась, отбежала.
     - Ну, хорошо.
     - Папа, - вдруг подошла и спросила Настя, - а ты плавда плидулок?
     - Что?.. - лицо Олега запылало.
     - Васька  Чистяков  говолит,  что  ты  плидулок. А что  такое плидулок,
пап?..
     - Пошли домой!
     -  Он же  псих! Вы  к  нему  лучше  не  подходите.  Он  только  что  из
сумасшедшего дома вернулся. Его в голову ранило на войне!  - громко завизжал
мальчик школьного возраста, и на всякий случай отбежал подальше.

     <i>...вот, значит, как!.. все в городке считают меня сумасшедшим!..</i>
     <i>конечно, приехал после госпиталя, после контузии... значит, все</i>
     <i>знают про мои приступы?.. откуда?..</i>

     - Настюша, - позвал он. - Домой!
     - Шизик! - крикнул мальчишка с деревянным автоматом.

     <i>...в городке, как в консервной банке, как кильки в томате плаваем,</i>
     <i>варимся в собственном соку... вон мамаша какая-то ребёнка зовёт,</i>
     <i>чтобы домой увезти, а сама в мою сторону поглядывает... будто я и в</i>
     <i>самом деле псих!..</i>

     Вместо  раннего  подъёма,  утренней   пробежки,  физзарядки,  обливания
ледяной водой, пришивания белоснежного подворотничка, чистки оружия, выездов
в  горы, вместо прыжков с  парашютом  отныне  окружала Шарагина  пустота. И,
самое страшное, впереди кроме этой пустоты ничего не предвиделось.
     Просыпался  он задолго до того времени, когда надо было идти на службу,
сидел  на кухне,  выкуривал  половину  пачки,  долго  завтракал,  мало  что,
впрочем, съедая, а  всё  из-за  того,  что  терялся в мыслях,  забывался. По
выходным  он мог часами наблюдать  из окна за прохожими,  которые пересекали
двор  в  разных  направлениях,   с  разной  скоростью,  в  разное  время,  и
представлял, что каждый из них тянет следом тоненькую серебряную нить, и как
пространство меж домами

     <i>...к полудню, к вечеру, через неделю, через месяц...</i>

     укроется паутиной.

     <i>...из окон выглядывают офицерские жены... что уставились? пусть</i>
     <i>смотрят... особенно та вот в парике, небось тоже думает, что я псих...</i>
     <i>что я вам сделал?.. кто и когда первым произнёс в слух слово</i>
     <i>"псих"?.. Лена ведь знает, что я нормальный, и Женька знает...</i>

     Пробовал отвлечься - читал. Как  будто читал, а на деле - водил глазами
по  строчкам,  и, в конце главы, ничего не помнил. Газеты - и того хуже,  не
читал  -  бегом по заголовкам. Такое множество мыслей набилось в голову, что
не пускали они - толкались, толпились, - не пускали внутрь книжных  строчек,
отталкивали, противились чужому; а то и засыпал с книгой - выпадала книга из
рук,  и  Лена на  цыпочках  подходила,  подбирала, накрывала  Олега одеялом,
подушечку  подкладывала.  После такого сна  недоверчиво  крутил головой: что
это? Чудился госпиталь, что квартира - видение, что не его квартира - чужая.
     Иногда  размышлял он  над  выпавшими  испытаниями,  прикидывал, как  бы
сложилась  жизнь, не окажись  он в Афгане, и получалось вот  что: не  было в
Союзе такого простора для человека военного,  рано или поздно поехал бы  он,
напросился  бы  в  Афганистан, потому  что  воевать там всё одно  лучше, чем
чахнуть и плесневеть в Союзе, в армейской среде, напоминавшей продовольствие
из стратегических запасов Советской Армии, что поступало в котлы раскиданных
по Афгану частей с пометкой 60-такой-то год выпуска.
     Армия,  как и  вся страна,  теперь-то  Шарагин  это понимал, ржавела, и
внутри  и  снаружи.  Армия  походила  как  отлежавшие  на  складах  не  одно
десятилетие бомбы, которые сбрасывали  на Панджшер. Некоторые из них торчали
вверх опереньем, так и не разорвавшись.

     <i>...что сделать,  чтобы  вдохнуть новый порыв?  как возродить себя?  как
возродить</i>
     <i>страну, вдохнуть в людей свежий дух? взорвать ту трясину,  что засосала
всех?</i>
     <i>перекричать тишину безразличия и равнодушия?..</i>

     Жалел Шарагин об ускользающей любви к стране, к родине, но обиды тянули
прочь, отвернуться,  остаться одному,  надуться,  хлопнуть  дверью,  - да  и
начитался он порядком,  наговорился, - с тем же Епимаховым проговорил многие
мысли вслух,  и  как  бы  проверил  правильность  заключений,  и  дополнения
выслушал, поспорил, от того  же  Геннадия Семеновича набрался  мудрости,  на
новые размышления натолкнулся, и  ещё  более горько стало. Любовь к  некогда
священным,  дорогим понятиям  прошла, и  надежда  на новую  любовь  осталась
отныне в мечтах, далёких, пожалуй что несбыточных.

     <i>...и верные Владимиру люди стали по его приказу рубить идолов</i>
     <i>на части, колоть острыми мечами, сжигать, а самого громовержца</i>
     <i>Перуна привязали к хвосту лошади и потащили с горы, и при этом</i>
     <i>били идола палками...</i>

     Нет, он  не хлопнул дверью, не перечеркнул  жизнь,  не возненавидел,  и
пренебрежительно  о стране  отзываться  не стал,  -  он теперь  просто  чаще
переживал,  маялся,  расстраивался,  досадовал.  Настолько  казались   порой
очевидными  ошибки,  просчёты,  недоработки,  необдуманными   иные  решения,
выдаваемые  за исторические.  Наивными виделись  ему измышления  в  газетах,
оскорбительными    -    плоские,   убогие,    стандартные    призывы-штампы,
лозунги-стереотипы, разжеванные, проглоченные. Уже тошнило от повторов.

     <i>...неужто никто не видит, что пора что-</i>
     <i>то менять? перестройка нужна не на словах, а на деле!</i>..

     И  снова  и снова обидно делалось,  что  дурят,  забивают мурой  головы
людей. И за людей, что не понимали того, заступиться иногда хотелось. Только
как?
     Более не помещался он  в пределах, начертанных  самим же,  определенных
положением  в  армии,  в обществе, в стране, в  пределах, вполне достаточных
раньше.
     Стесненным почувствовал, маловато места осталось,  душновато сделалось.
Но и оказаться выброшенным за пределы привычного  было страшно. За пределами
выбранной раз и навсегда территории обитания,  существования, мироохвата, не
видел он места.  И потому надеялся,  как многие образованные люди, на скорые
перемены, на  сообразительность и  понятливость тех, кто засел  наверху, кто
командует парадом. Надеялся вновь войти  в знакомый, уютный и безопасный мир
объясненных, родных начал, мир, расширенный теми,  кто определял направление
движения всей великой страны.

     <i>...а сколько понадобиться сил, чтобы армию удержать от развала!.. а</i>
     <i>удастся ли вообще сохранить её после этой войны?..</i>

     <i>...русским, стоит только засомневаться в собственной правоте - всё,</i>
     <i>конец, пропало! всё рушится, разваливается... трёхсотлетняя</i>
     <i>династия Романовых - превратилась в ничто за какие-то часы... а мы,</i>
     <i>сумеем удержаться, раз больше не верим в идеи, которым жили</i>
     <i>семьдесят лет?..</i>

     <i>откуда в одном человеке столько пессимизма?! я разучился верить</i>
     <i>кому либо и во что либо... неужели я теперь так и останусь просто</i>
     <i>циником? нигилистом? неужели больше никогда не будет ничего</i>
     <i>святого для меня?.. а как же жить дальше?..</i>

     В Афган входил он с мыслями стройными, с набором святынь. Сейчас же всё
спуталось, обесценилось. Будто осиротел  он. Святыни, которым он присягал на
верность,  незаметно  поблекли,   а  найти  твердыню  взамен  расколовшейся,
раскрошившейся не удавалось так сразу.

     <i>...не легко вновь уверовать... да и во что? а легко ли было людям</i>
     <i>отказываться от язычества, отворачиваться от грозных идолов и</i>
     <i>входить в реку, креститься в иную, незнакомую веру?..</i>

     <i>...я и молитв-то не знаю, и  каяться не научен, и  смирению научен лишь
на</i>
     <i>армейском уровне... разве что в колокольный звон уверовать,</i>
     <i>который звал меня тогда на охоте к себе?..</i>

     <i>...а меня ли он звал?.. вот  и  Лена  говорит,  мол  молилась  за меня,
потому-то я и</i>
     <i>выжил, сходить бы, говорит, надо, свечку поставить...</i>

     <i>...а что если это - погребальный звон?..</i>

     <i>...не пойду, ни к чему... пустое это... не верю никому, ни во что!..</i>

     Однако продолжать жить дальше, не выстроив,  не возведя, как фундамент,
новую веру, представлялось невозможным.

     <i>...у русских удивительная черта - жажда верить, часто граничащая с</i>
     <i>самообманом; русские упрямо, с надрывом набрасываются на идею,</i>
     <i>обещания, иногда заранее зная, что они утопичны, и всё же</i>
     <i>позволяют себе увлечься сладкими грезами, гибнут, но не</i>
     <i>сдаются, и испытывают противоречивые чувства, даже когда</i>
     <i>убеждаются в ложности этих мечтаний, чувства обиды, досады,</i>
     <i>разочарования и жалости... прямо как дети...</i>

     Скоро комиссуют,  спишут в  запас,  выкинут,  как  старую вещь!  Это  -
неизбежно.  Шарагин  сидел в штабе, усердствовал над документами, рапортами,
справками,  стучал двумя пальцами по машинке, и  холодок пробегал по  спине,
стоило кому из старших офицеров, из штаба полка заглянуть в батальон.

     <i>...лучше бы сгинул я на войне, чем мыкаться здесь никому, в сущности,</i>
     <i>ненужный!..</i>

     Принять смерть в  Афгане, нежданную, нахрапом выпрыгнувшую из какофонии
боя,  было  б  проще,  отчасти даже  естественно, решиться же уйти из  жизни
добровольно,  рядом с домом, без понятных  на то причин  для  людей близких,
оказывалось чертовски тягостно.

     <i>...смертный приговор вынесен, просто отсрочили исполнение...</i>

     Подспудно понимал он, пожалуй, что надо  остаться одному  перед тем как
случится  "это", что  Лену  делать  заложницей мучений нельзя.  Но  как? Как
спасти их с Настюшей? Как?

     Нельзя же просто взять и прогнать их! Нельзя и резоном действовать - не
согласится Лена, не такая она, не бросит, не оставит.
     Как-то после ужина Лена мыла посуду, и неожиданно посетовала на то, что
квартиру им никак не дают, что лишко денег уходит, впустую ведь тратятся, на
ветер, по сути дела, выбрасывают они, снимая квартиру.

     <i>...это гарнизонные бабы на неё так воздействуют, она ведь</i>
     <i>раньше совсем другой была, кроткая и скромная... ходит по</i>
     <i>подружкам, а те науськивают её, сучки!..</i>

     - Ты слышишь меня или нет? Сколько же нам ещё жить здесь?
     - Не знаю, - отмахнулся Олег.
     - А что, если вообще не дадут?
     - Может и не дадут! - ответил он раздраженно.
     -  Но ведь другие получают... - обиделась Лена. - Дали  вон, я слышала,
какому-то капитану  новенькому, меньше месяца, как  прибыл. Чистяковы  почти
сразу получили.
     - Мало ли кто и как получает!
     - Тише, не кричи, Настя услышит.
     -  Пусть знает, что отец  в  ноги  кланяться  не  будет.  Придёт время,
получим квартиру.
     - Но ты же  ничего  не делаешь для этого, только рассуждаешь. Попробуй,
сходи к полковнику Богданову, вы же  с ним в одном полку служили. Неужели он
не поможет, наверняка знает, что ты такое ранение перенёс...
     - Откуда ты про Богданова знаешь?!
     - Знаю. Сходи, что тебе трудно сходить?
     - Замолчи! Прошу тебя!

     <i>...в Афгане Богданов был и здесь надо же было угодить под его</i>
     <i>командование!..</i>

     -  А что  я такого  сказала?  Что ж ты такой дерганый  стал! Ничего  ни
скажи!  Мне Нина Чистякова  говорила, что  Богданов  мужик нормальный, может
помочь.

     <i>...ах вот как?! значит правду говорят, что она под Богданова легла,</i>
     <i>чтобы квартиру быстрей получить...</i>

     - Замолчи!
     - Хочешь, я схожу к нему, если ты такой гордый?!
     - Я тебе запрещаю даже называть фамилию этого гаденыша!
     - У тебя все плохие, - не сдержалась  Лена. -  Так и останемся навсегда
без собственного угла... А  потом ты опять в госпиталь ляжешь, что нам тогда
с Настей делать?
     - Замолчи! - он хлопнул дверью, стекло вылетело, разбилось вдребезги.
     -  Совсем  с  ума спятил.  Смотри, что ты  наделал!  -  она наклонилась
поднимать  кусочки  стекла,  волосы её  растрепались.  Он впервые видел свою
нежную, добрую Лену в ярости.

     <i>...это не моя жена! моя жена всегда другой была!.. это ведьма!..</i>

     - Поезжай-ка к маме!
     -  Я бы давно уехала, - неожиданно жестко заявила Лена. - Ты нас уже  и
замечать перестал совсем. Спросить у тебя ничего нельзя.
     - Тогда собирайся! Мы с Настюшей вдвоем справимся как-нибудь, - сказал,
и пожалел, но деваться было некуда. Вышел из положения: - Няню найду!
     - Что?! Ишь чего захотел! Уеду  я только вместе с  ребёнком. Неужели ты
думаешь, что я её оставлю в квартире с... с ненормальным?! Олежка, прости, я
не хотела!
     - Уезжайте!
     -  Что же я несу такое! Ради бога, прости! Что с нами творится  такое?!
Олежка! - она обняла его, зарыдала.
     - Отпусти, - он расцепил её руки.
     - Прости,  Олежка, - Лена отпрянула  от  него, отвернулась, всхлипывая,
повторила,  умоляя:  -  Не  гони.  Мы  должны  быть вместе, один,  один:  ты
пропадёшь.
     - Не пропаду!
     - Пожалуйста, - плакала Лена.
     - Успокойся. Я  говорю:  успокойся.  Хватит  слез! Собирай  вещи. Утром
посажу вас на поезд.

     В привокзальном буфете

     <i>...вот повезло!..</i>

     продавали пиво. Шарагин воротился в пустую  квартиру, уселся  в кресло,
открыл  бутылку, закурил  в гостиной,  где  обычно  не  курили,  вздохнул  с
облегчением:  отвязалась, никто не жалеет, не ворчит из-за  разбитой посуды,
не  зудит насчёт квартиры,  не вздыхает  за  спиной  по  поводу осколка  под
сердцем. Так лучше - один на один с болью и мыслями.

     <i>...справлюсь как-нибудь!.. не пропаду!..</i>

     Не  справился.  Средь бела  дня вспучилась,  навалилась боль, тормошили
мысли, недобрые,  беспорядочные,  ускользающие, надрывные, атаковали, путали
всё в голове, будто и прямо сходил он с ума. Он набрал Женькин номер:
     Слушай,  приходи  прямо  сейчас. Что-то  неладно, что-то со  мной  не в
порядке.

     -  Брось ты! Не беспокойся, главное, что у нас выпить есть,  - Чистяков
обрадовался  холостяцкой обстановке.  -  Подумаешь,  осколок  какой-то!  Ты,
главное  этих идиотов-врачей не слушай. Они вечно всякую ерунду придумывают.
Перестраховщики! Знаешь, у меня, блядь, дед  есть, не  родной, какой-то  там
двоюродный. Так у него по всему телу осколки сидят. Штук десять. И в голове,
и в груди, и в ногах, везде, короче. Деду дали  понять, что он не жилец, что
максимум год протянет, а скорее всего - несколько месяцев. И что ты думаешь?
Живёт себе  до сих пор припеваючи.  В деревне живёт. Самогон, блядь, глушит,
нас с тобой за милую душу перепьет. Самосад курит. У меня у самого полпечени
осталось после гепатита, и ничего, жив, как видишь, и литр запросто выпиваю.

     <i>..."у нас чай в столовой никогда так не заваривают, жидок сплошной,</i>
     <i>какого цвета моча при желтухе становится - чифирь прямо-таки... ",</i>
     <i>говорил Моргульцев, который сам переболел гепатитом...</i>

     - Да мы в "заразке" квасили. И ничего!

     <i>...переболел желтухой, а пьет почти каждый день... всех зацепил</i>
     <i>Афган... каждому - своё досталось...</i>

     - Одно дело гепатит, и совсем иное - ранение!
     - Да брось ты... и желтуха проходит, и раны заживают.
     - Женька! Ты не понимаешь  меня! Я  серьёзно,  мне кажется,  я медленно
схожу с  ума от  этой  боли! Я готов умереть, я не боюсь смерти, лишь  бы не
нашло безумие! Иногда я начинаю верить, что вовсе не вернулся с той войны...
Иногда от боли настолько дурею, что  перестаю понимать, где я, и что со мной
творится! Иногда вижу себя  в госпитале, иногда лежащим под тем хребтом, где
нас накрыли  духи, иногда  Лена снится мне и Настюшка... Я тебе  скажу, что,
вот мы здесь с  тобой сидим, а мне порой кажется,  что это сон, что не может
этого быть, потому  что умер я  давно, погиб,  ранение  смертельное было,  а
никаких госпиталей и никакого возвращения домой не было!
     ...Действительно.   Началось  это  давно.  Представилось  однажды,  что
повторяющиеся  в  ночном  сознании  события  -  будни  в  кабульском  полку,
афганские пейзажи, горы, и особенно последний бой, - вовсе  не сновидения. И
напротив, тот день, когда они поехали на  охоту, и гуляли  в лесу, и Настюша
провалилась в лужу, но не сказала папе, только позже призналась, когда шли к
машине, и он спросил её, почему она так странно шагает, сказала Настюша, что
в ботинках  "немного сыло", а там полно было воды,  хлюпали так, что ужас, -
весь день тот мог запросто привидеться ему во сне...

     <i>...точно! в последнюю ночь перед ранением, в горах... значит, я до</i>
     <i>сих пор в Афгане... балансирую между жизнью и смертью?..</i>

     - А что Ленка-то уехала?
     - Семейные неурядицы.
     - Она про осколок знает?
     - Рассказал.
     - Что говорит?
     - Ничего не говорит, жалеет.
     -  Это  они,  бля,  мастерицы.  Поплакать,   поныть,  поворчать!  Кишки
вытянуть!
     - Лена не такая, - встал на защиту Олег.
     - Что значит: не такая?
     - Она никогда не ноет.
     - А чего ж ты её выгнал?
     - Поругались.  Из-за квартиры.  Требовала, чтобы я к  Богданову сходил,
рапорт написал. Какой теперь на ... рапорт? Пинком под зад, а не квартиру.
     - Сложная ситуация.
     Они  склонились  над  незамысловатой закуской,  курили, тыкали бычки  в
консервную банку с остатками жира.

     <i>...что если уехать из этой страны?..</i>

     Он повторил эту идею