вслух.
     - А  что?  Всей семьей соберемся  и  уедем!  Уезжают  же  некоторые,  в
Америку, например.
     - Дурак  ты,  Шарагин!  Это  же только  евреев  выпускают!  А кто  тебя
выпустит из страны?! Да и куда ты денешься без ВДВ!  Кому ты  на ... нужен?!
Устройство парашюта иностранной разведке и без тебя давно известно.
     -  В общем-то  ты прав,  конечно, пусть хоть  в штабе,  но только бы не
гнали из вооруженных сил.
     - Чё ты заладил? Никто тебя не выгонит.
     - Времена меняются.
     - Тут ты прав, конечно. Нашему брату офицеру эти перестройки ни к селу,
ни к городу.

     <i>...мы созданы для того, чтобы воевать, а враг всегда будет...</i>

     - Враг всегда будет, Женька! - взбодрился Олег. - И коли снова  война -
и  меня  призовут, тут-то  не боись! - как он  сразу воодушевился! - Так что
если уж и суждено увидеть Вашингтон, и зелёную лужайку перед Белым домом, то
только из-под купола парашюта!
     - Ну.  Пока до  Америки  не долетели, давай-ка что-нибудь  поджарим,  -
заерзал на табуретке Чистяков. - Жрать охота. Картошка есть?
     Разложили на полу газету, начистили полкастрюли.
     - Знаешь, Женька, мне  снилось,  что  у  нас с  Леной родился сын.  Она
всегда  хотела двоих детей.  Я раньше тоже  об этом  мечтал.  Но куда теперь
второго ребёнка! Я не уверен, что нас троих смогу прокормить.
     - Прокормишь! -  Женька встал к плите. Сливочное  масло заскользило  по
раскаляющейся сковородке. - Сейчас бы сальцу! - Женька ловко строгал ломтики
картошки.
     - Легко сказать. Даже помню, что имя ему дал  - Александр. Мне снилось,
что лежу я на кровати, а он  ползает рядом, пухленький,  смешной, с родинкой
на спине.  - Закурил. - Если будет сын,  непременно отдам его в суворовское!
Пусть  закончит,  а  там сам  решит - оставаться  служить  или  нет. А потом
резануло: как мог родиться сын, если я умер. Дело в том, что мне чуть раньше
снилось, что я умер. В Афгане погиб!
     - Мне тоже бред всякий  снится. - Женька поворошил  ножом картошку, сел
за стол: - Наливай!
     - Я и  могилу свою видел и имя на надгробии: Шарагин Олег Владимирович,
такой-то год рождения, такой-то  год смерти. И знаешь, что самое интересное?
И число и год совпадали с днём той операции, когда меня ранили!
     - За тебя!
     - Женька! Ты меня слушаешь?!
     - Хорошо пошла!
     - Ты не слушаешь совсем!
     - Ну. Налить ещё?
     - Наливай. Так вот,  во сне я переживаю всё это, и разобраться не могу:
то  ли я  действительно мёртв,  и всё вижу  с  того  света, то ли прыгать от
счастья, что сын родился.
     - Давай выпьем! - Женька потянулся за банкой с рассолом.

     <i>...а что если я давно уже мёртв? или при смерти? может, я</i>
     <i>действительно ещё в Афгане и всё мне это снится? вот проснусь и</i>
     <i>всё пройдёт, и будет снова Кабул, полк, горы...</i>

     - Как ты считаешь, я нормальный?
     Женька прищурил один глаз, надул губы:
     - Нормальный. Ты мне лучше вот что расскажи. Ты мне про свои санаторные
похождения не доложил.
     - Какие похождения?!
     - Ты что ж, целый месяц никого?..
     - Не до этого было.

     <i>...он так ничего и не понял...</i>

     - Значит, ты ненормальный! Чтоб я за две недели в санатории, ни на одну
бабу не залез! - возмутился Женька. - Х-хэ! Да мне  бы,  блядь, хоть на пару
дней  куда  улизнуть.  Всё чувствует!  Любой  запах чует.  Хорошо вот к тебе
отпустила, и  то со скандалом. У-у-у!  Сука!  Паяльной  лампой сжег  бы! Две
недели! Лафа! Какой же  ты  идиот! Помнишь, блондинку в Кабуле? Слушай, бля,
давай в город махнем! - он взглянул на часы. - Начало первого.
     - Пора спать, Женька. Нечего на пьяную голову баб искать.
     - Растравил душу.
     - Кто растравил?
     - Ты! Кто?
     Смерть напомнила  о себе во сне. Он знал, что она рядом, где-то там - в
кромешной тьме, словно она спала рядом, как раньше, до отъезда к маме, спала
рядом Лена.  Да, смерть лежала рядом, под одним с Шарагиным одеялом, и ровно
дышала. Он чувствовал её прикосновения, нежные, ласкающие, как руки  любящей
женщины,  он  даже  мог поклясться,  что  она  приняла  женское обличие! Всё
пространство пропиталось смертью, оно состояло  из густой,  тягучей массы, а
когда он  дотрагивался до  неё руками, смерть превращалась в глину, и пальцы
разминали её.
     В  этих  сновидениях  о  смерти  обнаружил   он  неожиданно   для  себя
определенное притяжение и очарование. Смерть не имела больше ничего общего с
жутким видением  в  кабульском  морге, обезображенными  трупами, стеклянными
глазами, в  которых застыло её отражение,  как  застывает  в кусочке  янтаря
какое-нибудь  древнее  насекомое. Не имела  ничего  общего с  липким запахом
умершего  тела,  который  надолго впитывается в одежду  и подошвы, ни  имело
ничего  общего с  сыростью  земли,  накрывающей  и прячущей  от  мира людей,
утративших способность дышать.
     Смерть  представлялась  ему   иначе;  она  умела   плотно   пронизывать
пространство  вокруг  человека, она  повисала  в  плоском небе  над головой,
растворялась в  глубокой, мягкой пыли под  ботинками, смешивалась  с  сухим,
упрямым, назойливым ветром, прозванным "афганцем".
     - Живой? - над ним стоял проснувшийся Чистяков.
     Двусмысленность Женькиного вопроса не вызывала сомнений.  Он  спрашивал
не только  про  похмелье, он спрашивал про  боли, которые  бывают  по ночам,
которых так опасался  Олег. А ночь  прошла спокойно, без приступа,  и голова
гудела только от выпитого накануне.

     <i>...значит он не верит мне... он так ничего и не понял...</i>

     После выкуренной натощак сигареты, Женьку как осенило:
     -  А  чего б тебе,  .бтыть, и  впрямь  не  сходить к Богданову. У  тебя
награды,  ранение.  Замначпо подключи. В конце концов, знаешь, если  с тобой
что-нибудь случится, так хоть квартира семье  останется. У него резерв есть,
я, блядь, точно знаю, что есть!
     - Посмотрим.
     -  Только сегодня не ходи. От тебя  перегаром разит за версту. Осталось
там  что-нибудь? Налей.  Рассол  в холодильнике. Достань.  Да и день сегодня
плохой  - понедельник.  Сегодня  все  с головной болью проснутся. Эх, блядь,
сейчас бы пивка! Если идти к Богданову, то уж лучше в среду или четверг. Ну,
ты сам смотри. Чего тебя уговариваю?!




     глава девятнадцатая
     <b>ЦЕРКОВЬ</b>



     <i>...убью гада! пристрелю, как последнюю тварь!.. зачем я пошёл к</i>
     <i>нему?!. унижался перед дерьмом!..</i>

     Трясло, как при малярии, скручивало внутри от обиды, распирало всего от
гнева и ненависти. Чудом сдержался.

     <i>...собака зубами ляскает, огрызается, когда ей делают больно, когда</i>
     <i>её обижают, дразнят... а я промолчал...</i>

     Чуть не задушил в кабинете после того, как услышал от Богданова: "Да ты
- писарюга, да что ты сделал такого, чтобы заслужить квартиру?!"

     <i>...сука! так вот откуда засада! значит, он не забыл того случая!..</i>

     Шарагин направлялся в батальон.

     <i>...возьму автомат... не знаю как, но возьму, и убью эту</i>
     <i>сволочь!.. это из-за тебя, значит, меня психом считают! это ты слухи</i>
     <i>по всему городку пустил, что я контуженый!..</i>

     В голове корчились последние слова Богданова:

     <i>..."Если с парашютом прыгать не можешь, зачем ты нам в ВДВ</i>
     <i>нужен?! Тебя, старлей, сразу комиссовать надо было, а ты ко мне</i>
     <i>припёрся квартиру выпрашивать. У меня не каждый комбат в отдельной</i>
     <i>квартире живёт! Так что, сиди у себя в штабе и не рыпайся!.."</i>

     - Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? - козырнул выплывший
навстречу солдат, застегивая на ходу крючок на гимнастерке.

     <i>...только тебя не хватало на мою голову, урод!..</i>

     - Слушаю вас, Антоненко.
     - Товарищ старший лейтенант, это самое, понимаете...
     -  Ну, ну же,  мямлить только не  надо!  - Чмошника этого он терпеть не
мог, самый  забитый, самый чахлый солдат в батальоне. Кожа на щеках рядового
Антоненко была в порезах после бритья холодной водой.

     <i>...Антоненко никогда не умел следить за собой, грязный вечно...</i>
     <i>образина! будто не моется, изо рта несет, говнюк...</i>

     - В следующий раз, Антоненко! - повернулся уходить Шарагин.
     - ...Понимаете, в общем, просить я вас хотел. Понимаете, письмо получил
из дома.
     - Если отпуск захотели - забудьте! Кругом!
     - Товарищ старший лейтенант! Никто не поможет, кроме вас!

     <i>...а я что ж тебе, нянька?..</i>

     - Идите к комбату, товарищ солдат.
     - Помогите, товарищ старший лейтенант, а я вам помогу!
     - Что-о-о? - сощурил глаза Шарагин.

     <i>...оборзел, сука!..</i>

     - ...Вас, товарищ старший лейтенант, комдив сгноить хочет.
     - Что? Что ты сказал? Повтори! Откуда ты это взял?

     <i>...даже бойцы об этом знают... ну, Богданов!.. .издец тебе!..</i>

     - По дальней связи разговор про вас был.
     - Какой разговор?
     - Насчёт вас.
     - Выкладывай!
     -   Помогите  сперва   с   отпуском.   Кратковременный.   По   семейным
обстоятельствам. Мне очень нужно...

     <i>...что же это такое?! солдат офицера шантажирует!.. обнаглели</i>
     <i>"слоны"...</i>

     И вопреки всем своим правилам, Шарагин захотел заехать этому мерзавцу в
челюсть.  Но   на  аллее   увидел  он  политработника,  и  почти  уже   было
размахнувшейся рукой лишь провел себе по лбу, как бы пот вытирая.

     <i>...гляди у меня, Антоненко!..</i>

     - Я не просто так, вы не думайте, мне действительно надо! Я знаю такое,
что  вы  никогда  не узнаете нигде.  Только  я об этом знаю. Про  полковника
Богданова. Но вы должны меня  отпустить домой! Мать  написала,  что  с отцом
инсульт случился, что  он  совсем  плохой.  Хотите, письмо покажу?  - солдат
полез в карман гимнастерки.  - Я уже пытался говорить с товарищем капитаном,
он  и письмо не захотел  смотреть. Посмотрите вы. Не вру. А я  вам расскажу,
какой против вас Богданов заговор готовит!
     - Не надо письмо. Верю. Что за заговор?
     - Мне надо хотя бы на несколько  дней домой смотаться.  Чую, что помрет
батька.
     - Где родители живут?
     - В Гродно.

     <i>...договорюсь с комбатом... как же не хочется говорить с комбатом...</i>

     - Хорошо, Антоненко, поговорю с комбатом. Три дня хватит?
     - Четыре, товарищ старший лейтенант!

     <i>...сволочь!..</i>

     - Хорошо, постараюсь. А теперь выкладывай!
     - Земляк у меня на дальней  связи по вечерам сидит. На  прошлой  неделе
Богданов с кем-то из отдела кадров в Москве говорил. О вас говорил.
     - Ну, ну же! Не тяни резину!
     - У вас положение очень фиговое.
     - Ну-ка,  давай  выкладывай! - Шарагин  готов был схватить  солдата  за
шиворот и трясти его, как Буратино.
     - Вас хотят...
     - Говорите, дословно!
     - Дословно не могу, товарищ старший лейтенант.
     - Я вам приказываю, Антоненко!
     - Богданов сказал, что вы - инвалид. Что вам не место в  ВДВ,  что вы -
псих. Сказал, что вас комиссовать надо.
     - ...
     - Так как насчёт отпуска, товарищ старший лейтенант?
     - Завтра сделаем. Сейчас найду комбата и решим.

     <i>...меня, боевого офицера! зря я тебя не задушил там в кабинете,</i>
     <i>Богданов! и эту солдатскую сволочь задушил бы на месте! но я дал</i>
     <i>ему слово!..</i>

     На  полпути  к  батальону  Шарагин  передумал,  остановился,  постоял в
нерешительности, развернулся, и направился в батальон к Чистякову. Женьку он
застал в оружейной комнате. Он только что заступил ответственным.
     -  Здорово, старина! - Женька кивнул через приоткрытую решетчатую дверь
оружейки. - Погоди, я сейчас.

     <i>...здесь оружие под замком... каждый пистолет, каждый автомат,</i>
     <i>каждый патрон на учёте... не могу же я ворваться и схватить</i>
     <i>оружие?.. а вдруг другого такого шанса не будет?.. а что, если</i>
     <i>Богданов даст приказ меня больше никогда ответственным не</i>
     <i>ставить? что, если меня завтра на территорию полка не пустят?</i>
     <i>тогда я никогда уже не доберусь до оружия... как же просто в</i>
     <i>Афгане!..</i>

     - Ну вот и всё,  старина, - двери оружейной комнаты закрылись, Чистяков
повернул замок. - Сержант!  Опечатывай! Ты чего  такой, будто горем  убитый?
Случилось что? Аль не опохмелился сегодня?

     <i>...опоздал, теперь уже никогда не добраться до оружия...</i>

     - Нет, ничего, я так, я пошёл.
     - Подожди, Олег!
     - Увидимся.
     - Ты про день рождения-то не забыл?
     - Про день рождения? Да-да, конечно. Счастливо. Увидимся.
     - Ну, точно пьяный, - решил Чистяков. - С утра где-то накатил.
     Чем  ближе  подходил  Шарагин  к  штабу  своего  батальона, тем  больше
углублялся  в  собственное   одиночество,  и  тем  меньше  сил  и   агрессии
оставалось. И под конец,  на  крыльце уже,  почувствовал он, что не осталось
вообще никой  злобы.  И перед  тем,  как войти в  штаб, сел  он на скамейку,
закурил, и подумал почему-то, что жалко ему этого солдата-выродка.

     <i>...когда тебе невыносимо плохо...</i>

     Прыгали  в  голове  кем-то  сказанные  слова,  пока комбат  говорил  по
телефону, пока  убеждал  его  Шарагин  и лично ручался  за бойца,  и  затем,
направляясь к воротам части, ещё раз повторил:

     <i>...когда тебе невыносимо плохо, найди кого-нибудь, кому ещё хуже и</i>
     <i>помоги ему... у меня-то, слава богу, и отец и мать в добром</i>
     <i>здравии...</i>

     Он  успокаивал себя этими словами, а тем временем опасный  заговор  уже
набирал критическую массу.

     <i>...гнида! сколько людей из-за тебя полегло в Афгане!.. ты, Богданов,</i>
     <i>и здесь собрался нашего брата душить!.. из-за тебя капитан Осипов</i>
     <i>погиб! по твоей, сволочь, вине! ты его толкал вперёд: давай,</i>
     <i>разведка, результат, награду заработаешь!.. зачем я пошёл к</i>
     <i>нему?!. он мне мстит! Богданов мстит мне, потому что я видел, как он</i>
     <i>в безоружных афганцев стрелял! никто больше из офицеров не</i>
     <i>видел!  и ещё: он знал,  что я знал,  что  капитан Осипов погиб по  его
вине...</i>

     <i>...он боится, что я его заложу! что я стану его шантажировать... он</i>
     <i>хочет, чтобы меня признали сумасшедшим!.. тогда уж меня никто</i>
     <i>слушать не станет...</i>

     В  квартире Шарагин почувствовал  себя,  как в  клетке.  Стены  давили,
зажимали  в кольцо. Надо было  убить Богданова в  кабинете! Выплеснуть разом
наболевшее,  дать полную  волю эмоциям, чем так вот надрываться и сдерживать
себя! Он пошарил в холодильнике, ничего спиртного не нашёл. Надо было срочно
выпить, чтобы успокоиться, расслабиться! Лена обычно прячет на случай гостей
бутылку дефицитной водки в шкафу.
     Из  шкафа вывалились  красные  коробочки с наградами:  орден "За службу
Родине в Вооруженных Силах"  III степени  и  "Красная Звезда". Он  обнаружил
заначку, откупорил  бутылку, глотнул  из горлышка. Водка текла  по щекам, по
шее, по шраму. Шарагин сел на ковер, разглядывал награды, отхлебывал  водку,
потом уложил  ордена обратно, аккуратно, как укладывают в кроватку младенца,
закурил.
     Нервы чуть отпустили,  разгладились  от алкоголя. Уже на кухне он снова
приложился к бутылке. Из окна дома напротив за ним наблюдала женщина.

     <i>...слежка! засада!.. завтра донесёт, что я пьянствую...</i>

     Шарагин демонстративно задернул занавеску.
     Что-то двигалось под столом.
     - Откуда ты взялся, чертенок рыжий?

     <i>...что это со мной? Настюша же на улице его подобрала...</i>

     - Чудо ты моё! Какой  же  ты  ласковый, мурлычешь? - поглаживал Шарагин
пушистый комочек.
     Прошлое окатило Шарагина, утянуло.

     ...Кабул заволокли непроницаемые тучи, принёсшие дождь со снегом. Земля
распухла,  размякла. Снегу офицеры радовались, надеялись люди советские, что
Новый год  на  чужбине удастся справить  с настоящей зимней погодой. Солдаты
дождю не радовались, и снегу не радовались, и зиме не радовались. Для солдат
скверная  погода означала, что будут только больше обычного мерзнуть они - в
нарядах, на выездах, в горах, в казарме. Бойцы в карауле мокли, и чтобы хоть
как-то  уберечься  от дождя и мокрого  снега, надевали резиновые  сапоги,  а
некоторые, за неимением перчаток и варежек, натягивали на  руки целлофановые
пакеты, когда откатывали на въезде в полк железные ворота.
     И надо  же  было в  такую  погоду придумать ехать на операцию!  Техника
вытекала из полка  долго,  лениво,  нехотя,  рывками  ползли боевые  машины.
Катились  бээмпэшки  в утреннюю муть  мимо  афганского кладбища с выцветшими
зелёными  мокрыми  тряпками  на   длинных  жердях,  цепляясь  гусеницами  за
размякшую от  дождя и  мокрого снега глину, месили  её, выбрасывали  из  под
себя,  будто выплевывая непрожеванные жилистые  куски  мяса.  Мерзкий, будто
гнус, моросящий дождь и рваные лохмотья снега облизывали броню и лица людей.
Несмотря   на   ранний   час,   двое   местных  мальчишек   на   самодельных
палках-костылях  пересекали  поле, разделявшее  полк и афганский кишлак. И у
того, и у другого не доставало по ступне.

     <i>...шляются где попало, приторговывают с часовыми, по помойкам</i>
     <i>лазят, сами виноваты, наступили где-нибудь на мины...</i>

     -  А им всё ни по чём! Бача! - рядовой Сычёв поёжился от пронизывающего
ветра. - Чё машешь, дурень!
     - Ему голову  оторвёт,  и  то, наверное, смеяться  будет!  - Мышковский
сморкнулся, зажав нос двумя пальцами, подтёр нос рукавом бушлата.

     ...В  снегу,  на  обочине  валялись  трупы  афганцев,  десятки  трупов,
разорванных в клочья  бомбоштурмовым ударом. Танк у советской  заставы,  без
суеты, с равномерными перерывами бил прямой наводкой по кишлаку, и по всему,
что двигалось в кишлаке.
     От резкого пронизывающего ветра бушлаты не спасали. Стужа проникала под
одежки,  до костей  промораживала.  Походящие в шапках-ушанках на  вислоухих
щенят,  солдаты согревали  озябшие  руки "дыхами", втягивали  шеи внутрь,  и
никто, казалось, не  придавал особого значения  происходящему,  главное  для
всех было в этот вечер вернуться в лагерь, съесть что-нибудь горячее, выпить
чайку и заснуть в тепле, и ни о чём больше не думать до утра.
     Навстречу колонне, ступая  голыми ногами по снегу, двигался обезумевший
старик.  Он  нес  девочку,  которой  взрывом  оторвало ноги. Голова  ребёнка
свисала вниз, и волосы, чёрно-коричневые, немытые, слипшиеся спадали.
     Солдаты с бронемашины замахали автоматами, мол, давай в сторону! ушёл в
сторону! и  старик послушно  сошёл с дороги, и стоял на обочине, по колено в
снегу, покорно ждал, пока проследуют свирепо громыхающие гусеничные чудища.

     На  бронетранспортёре привезли  к  заставе умирающего капитана Осипова.
Стреляли почти в упор, пуля разорвала артерию на ноге чуть ниже  бедра.  Его
перевязали, но кровотечение не  останавливалось. Капитан лежал  на  бушлате,
без сознания. Ветер тормошил его волосы. Затем Осипова перенесли на заставу,
но врач ничего сделать не  смог.  Набычившись, расталкивая солдат,  появился
Богданов.

     <i>...мордоворот...</i>

     Он  выхватил у бойца ручной пулемёт, вышел на  дорогу и открыл огонь по
беженцам. Успел положить человек двадцать, пока не подбежал офицер:
     - Я приказываю прекратить! Немедленно прекратите огонь!
     - Кто  ты такой, майор?! - Богданова аж  перекосило. -  Кто  ты  такой,
чтобы мне указывать?!
     -  Я  представитель  особого отдела КГБ  СССР!  -  чеканя каждое слово,
каждую  букву,  ответил майор,  и  словно вцепился  этими  словами, вцепился
мёртвой хваткой,  как  бульдог  в горло. -  Если вы  не прекратите огонь,  я
застрелю вас! - майор направил на Богданова пистолет.
     - Сволочи!  -  Богданов  откинул пулемёт прочь.  -  Не  можете даже  за
товарища отомстить!
     Никто действия Богданова, естественно,  не поддержал.  Но и не оспорил,
не осудил открыто. Поникли бойцы, пережидали, чтоб скорее ушла в прошлое эта
неприглядная, однако, в принципе,  не то чтобы  прям  уж такая существенная,
если не вмешался бы особист, сцена.  Всякое случается. Да и война-то ведь не
остановилась. Всякое  бывает на  войне! Пора дальше двигаться.  Дела  другие
ждут, к завтрашнему  дню  готовиться, распорядиться,  чтобы везли  капитана,
разведчика погибшего, друга боевого в Кабул, в морг.
     Резким поворотом  головы,  разом всех гневно оглядел Богданов,  всех  в
соучастники  записал,  подмял,  сломил, успокоил.  Особист-то  что!  Особист
угомонится.  На  любого  управа  найдется.  Важней  теперь,  чтобы  свои  не
подкачали,    раз   попытку   осудить    его   действия   предпринял    этот
придурок-особист!
     Настроений  против  себя  среди  подчиненных,  казалось,  не  обнаружил
Богданов. Так-то лучше!
     Нет.  Ошибся!  Один  старлей не  потупился, не закурил, не  согласился,
покорно,  безропотно  или  же  нахмурившись, не  отвернулся,  выразив  явное
безразличие.  Как же его? Старший  лейтенант Шарагин.  Так  точно!  Знакомая
личность!  И как дерзко посмотрел!  Нахал! Тычет  своим  презрением.  Целого
полковника   осудил!   На   единовластие,  на  авторитет  старшего   офицера
замахнулся!

     <i>...Богданов зацепился за мой осуждающий взгляд! никто больше не</i>
     <i>посмел смотреть ему в глаза...</i>

     Осипова вынесли с заставы, положили на нос  бронетранспортёра, подняли,
чтобы труп не скатился с брони, козырек, повезли в Кабул...

     Кровь взбесилась, готова была  разорвать  сосуды,  выплеснуться наружу,
как тогда, в ущелье. Всё безумствовало внутри Шарагина! Он задыхался, трясся
всем телом.

     <i>...Богданов! ты руководил операцией, и он по твоей вине погиб! ты</i>
     <i>послал его вперёд... тебе на всё наплевать, ты бы и полком</i>
     <i>пожертвовал, скажи тебе кто, что место комдива получишь, любой</i>
     <i>ценой проявишься, выделишься... можешь быть доволен: у тебя в</i>
     <i>дивизии ещё один герой появился, и одним офицером меньше</i>
     <i>стало!..</i>

     <i>...особист замял это дело... а зря!.. надо было тебя, Богданов, под</i>
     <i>трибунал отдать!.. значит ты, сволочь, испугался! испугался,</i>
     <i>что заложу тебя?!. я убью тебя, Богданов!!!</i>

     Котенок перестал мурлыкать.
     Во дворе кричала детвора, мамаша нервно звала своё чадо с улицы.
     Шарагин встрепенулся,  возвращаясь из  мира  войны. И  не стало  больше
зимнего  перевала,  и  крупных  хлопьев  снега,   что  опускались  на  синее
солдатское одеяло, в которое завернули Осипова.
     Большой  и  указательный  пальцы  обхватили  и  сдавили  котенку горло.
Маленький комочек был ещё теплым.  Коготки до крови исцарапали кожу. Шарагин
непонимающе смотрел на задушенное существо.

     <i>...что со мной происходит? я медленно схожу с ума, я весь день</i>
     <i>переживаю, а ночью меня изводит дикая боль... это расплата! но за</i>
     <i>что? я ни в чём не виноват!.. надо унести его... а куда я его дену? что</i>
     <i>скажу?.. отнесу и брошу его в мусорный бак... хорошо, что никого</i>
     <i>нет на лестнице... скажу, что котенок убежал...</i>

     Пешком,  спотыкаясь,  крепко  сжав в  руках котенка,  вдоль  хрущевских
пятиэтажек, взявших  в осаду воинскую часть, и почти вплотную подступивших к
высокому бетонному забору,  через детские площадки, отворачиваясь от молодых
мам с колясками, убегал Шарагин прочь от дома.

     <i>...что же я наделал?!..</i>

     Точно взбитые сливки, с синими подбрюшинами висели  над городом облака.
Прошло,  наверное,  несколько  часов  с  того  времени,  как  он выбежал  из
квартиры. Потерянно брел  он  по старой, незнакомой раньше части города,  по
тихой  улице   с   молчаливыми   от   безветрия  липами;   мимо  бревенчатых
домов-пенсионеров, сложенных  на долгие времена,  прижавшихся друг к  другу,
будто живые люди, которые понимали, что вместе - легче, вместе - безопасней;
один дом  - зелёный, подновленный свежей  краской, один  - выцветше-голубой,
остальные  - коричнево-серые, некрашеные,  все  - осевшие,  но  тем не менее
крепенькие ещё, бодрящиеся, как старички-живчики.
     Кроме  одного мужчины  у  колонки  с водой, больше никого поблизости не
было. Мужчина наполнил второе ведро.

     <i>...что-то знакомое... если б не борода...</i>

     Раздетый по пояс, в  закатанных по икры армейских  брюках  и сандалиях,
мужчина наклонился к ведрам.
     - Епимахов?! - не веря собственным глазам позвал Олег. - Николай?..
     Мужчина  миновал низенькие, утопленные в тротуар  окошки, защищенные от
посторонних глаз ставнями, толкнул сандалией калитку, и скрылся.
     - Епимахов!
     Калитка была заперта.

     <i>...не признал...</i>

     - Епимахов! Открой,  это я  - Шарагин!  -  стучался он,  счастливый  от
неожиданной встречи.
     Что-что  скрипнуло. Наступила  полная тишина. Тишина спустилась на  всю
улицу, и на весь город, и на миг почудилось, что он снова оглох, как тогда -
во время засады. На улице по-прежнему было безлюдно. В доме через дорогу,  в
окне  сидел откормленный, пушистый, мордастый серый кот. Недолго раздумывая,
Шарагин подтянулся на высокий  забор, перемахнул через  него, спрыгнул вниз,
быстро поднялся на крыльцо,  дернул за ручку. Дверь не поддавалась. Тогда он
постучал. Послышались шаги и высокий женский голос изнутри:
     - Чаво надо?
     - Мне нужен Николай Епимахов. Друг я его по Афгану.
     - Нет здесь никаких Ипимаковых!
     - Да что вы меня разыгрываете, что ли? Он за водой только что ходил.
     - Не дурите мне голову, мужчина.
     - Откройте, говорю!
     - Как бы  не так! Разбежался! Держи карман  шире! Я  честная женщина, я
одна дома, и постороннему мужику не открою!
     - Не дури,  бабуся! -  рассердился Олег. - Дверь  выломаю.  -  И  чтобы
припугнуть, сильно  дернул  за  ручку.  -  Позови Колю!  Слышь,  что говорю!
Николай!
     - Убирайся к чёрту! Сказали тебе: нет тута никаких Коль!
     Шарагин психанул и легко  выбил дверь ногой. На одной щеколде держалась
дверь.
     Востроглазая,  лет пятидесяти,  с  жиденькими  убранными назад  в  косу
волосами, с вислой грудью, в нижнем белье

     <i>...старая дева!..</i>

     хозяйка в ужасе отпрянула к стене.

     <i>...бородавка на носу! вот ты где живёшь!..</i>

     - Где он?! Что ты с ним, ведьма, сделала?
     - Не  убивай! Нет у меня  ничего,  вот  тебе крест,  - одной рукой  она
крестилась, другой защищала лицо.
     -  Коля! Я здесь! Коля! Где ты, Николай? - метался из комнаты в комнату
Олег.
     Заглянул на  кухню,  в чулан. Наконец,  убедившись, что в доме на самом
деле  никого больше нет,  словно охотничий пес в  горячке погони  неожиданно
потерявший след,  весь мокрый  от пота, с воспалённым  взглядом, выбежал  во
двор.
     Женщина  съехала  по  стенке,  обняв руками колени, забилась куда-то  в
угол, повторяла без перерыва:
     -  Не  убивай...  не убивай...  не  убивай... па-ма-ги-те!  -  завопила
женщина.

     <i>...где же он? бред какой-то, наваждение! я весь в горячке!</i>
     <i>галлюцинации? врачи предупреждали, что такое возможно, если боли</i>
     <i>не пройдут... но так явно!.. я болен, я весь горю!..</i>

     Если  кто из соседей  и услышал крики, то, во  всяком случае,  вида  не
подал. Будто спать все завалились средь бела дня.
     Мордастый кот так же сидел в окне дома напротив.
     В полной растерянности находился Шарагин,  прикуривал на ходу, удаляясь
от неразгаданного видения.

     <i>...бред какой-то... но это был он!.. точно, абсолютно точно!.. или я</i>
     <i>схожу с ума?!</i>

     На  перекрестке  он  засомневался, куда идти, и, затягиваясь  в  кулак,
подавленный, сбитый с толку, опасливо глянул влево, вправо.

     <i>...опять он появился!.. сандалии, голый по пояс...</i>

     - Епимахов! Постой!
     Мужчина ускорил шаг, свернул за угол, затем появился вновь,

     <i>...дразнит меня?!.</i>

     обернулся,   пересек   переулок,   и   скрылся  за   углом  деревянного
одноэтажного дома.
     Шарагин налетел на толстушку в платочке.
     - Куда тебя леший несет?! - тявкнул платочек.
     Прыгая  через  многочисленные  лужи,  он  бежал  по  длинному  проулку,
стесненному покосившимися зелёными заборами, которые образовали своеобразный
коридор.  Проулок  заканчивался  воротами церковной ограды,  и  там, в  этом
Шарагин мог поклясться, буквально пару секунд назад исчез Епимахов.

     <i>...теперь ясно, куда ты спешил!.. из окна выглядывает... в рясу</i>
     <i>обрядился... теперь я тебя нашёл...</i>

     Нынешний век  оттеснил  церквушку,  упрятал  в  закоулках.  Впрочем, не
исключено  было, что именно  это  обстоятельство и спасло её от  разрушения.
Церковь,  по  всей  видимости,  совсем  недавно получила  право вновь  стать
церковью, а служила она долгие годы складом.  Сложенная из красного кирпича,
ободранная,  простенькая,  с одной березкой сбоку,  лысая,  с оголенными  до
досок куполом, куда воткнули крест, выглядела она несчастной и замученной.

     <i>...Епимахов, зачем ты привёл меня в церковь?..</i>

     Когда-то, помнится,  в Афгане  давал он слово,  что если минует смерть,
если суждено будет вернуться домой живым, непременно поставит свечку.

     <i>...подходящий случай...</i>

     Прямой  заслуги Бога в том, что он остался  жив, Шарагин  не видел.  Он
никогда не  молился, ни разу  не просил о помощи. Вину  в душе он,  конечно,
носил. Вину за порученные ему и не сбереженные солдатские жизни.

     <i>...а то что афганцы гибли?.. так что в этом такого?! война! если не</i>
     <i>ты, то тебя... война идет - нечего по улицам шастать!..</i>

     Значит, вот, сдержал-таки слово, пришёл в храм.
     Пришёл   в  сомнениях,  в  смятении,   не  замаливать  грехи,   которых
определенно  назвать за собой, вероятней всего, не смог бы, а чтобы говорить
на равных.

     <i>...один на один...</i>

     На ступенях встретили Шарагина крестными знамениями жалкие людишки:
     - Дай тебе Бог здоровья!
     Порывшись  в кармане,  он  выскреб  мелочь, разделил  её  по протянутым
морщинистым ладошкам, помедлил, заметив безглазого юродивого, сунул и  тому,
бумажный рубль. Калека схватил пальцами  с чёрными от грязи  ногтями  рубль,
обрадовался, сжался весь и закрыл здоровый глаз мелкой купюрой.
     Внутри  вдоль  стены  стояли  попрошайки,  они  недовольно  зацыкали  и
забрехали, стоило обделить их подачками и вниманием.
     Шарагин заплатил за три свечки, вынул из кармана червонец, сунул в ящик
с  надписью: "На  восстановление  храма"; остановился посреди  зала,  задрав
голову,  рассматривал  росписи на сводах, к иконам  подошёл. Вот только кому
ставить свечки, кого из святых благодарить, кого просить за упокой души всех
убиенных не знал.

     <i>...печальные лики святых... отчего столько печали в их глазах?</i>
     <i>столько скорби? никакой радости, никакой надежды, и упрек</i>
     <i>читается... вам-то всё давно известно... Господи, как же это,</i>
     <i>наверное, скучно, когда всё заранее известно: что было, что есть, что</i>
     <i>будет... сотни лет подряд стояли здесь люди, смотрели вам в</i>
     <i>глаза, молились и просили о чём-то... а что вы им дали?..</i>

     <i>...у Достоевского, по-моему, сказано, что если Бога нет, то всё</i>
     <i>дозволено... действительно, в Афгане Бога не было, и кто-то нас</i>
     <i>направил туда, заранее зная об этом, нас всех специально отбирали для</i>
     <i>этого...  и  раз  не  было его там, значит...  значит...  значит это...
был...</i>
     <i>был ад?.. так это надо понимать?.. полигон дьявола?.. нас окружили</i>
     <i>бесы, которые притворяются, что заменяют Тебя...</i>

     <i>...хорошо, что изменится, если я поверю?.. ничего... неужто я</i>
     <i>настолько бессилен, что  не смогу спастись  без  Тебя?..  нет,  ни то я
говорю...</i>

     <i>...я будто пришёл сюда, как на судилище... и кто же меня здесь будет</i>
     <i>судить? и за что? и по какому праву?..</i>

     <i>...церковь - это сердце России... в русский пейзаж церковь хорошо</i>
     <i>вписывается... иконы, образы древние, колокольный звон... и</i>
     <i>огромность, ширь земли Русской...</i>

     <i>...вот я и вернулся домой, вот и снова на Родине, в России!.. нет, это</i>
     <i>не Россия!.. а что, если это и есть Россия?.. именно сейчас и ЗДЕСЬ?..</i>

     <i>...я ждал что-то светлое и обнадеживающее, а столкнулся с</i>
     <i>полумраком, с завистью, ревностью, с шепотом за спиной, осуждением</i>
     <i>и непониманием... зачем я вообще здесь? ах да, Епимахов...</i>

     Почувствовал Шарагин душный спертый воздух, пропитанный запахом ладана,
и тесноту; люди будто томились в церкви в ожидании чего-то, тяжело вздыхали,
шушукались,  жалуясь   на  трудности  домашние,  на  семейные  проблемы,  на
здоровье. Одним не терпелось  быстрей к иконе  приложиться,  иные через весь
храм,  через  головы  передавали  поминальные  свечи,  чтоб  поставили   под
определенным  образочком.  Что-то  невнятное,  непонятное  Шарагину  говорил
священник.
     Вместо благодушия ожидаемого, окунулся он в суетливый и грубый мир, где
господствовали неведомые правила, где  существовала жизнь, отличная от  той,
что нарисовал он сам, не та, о которой в тайне мечтал.

     <i>...о которой благовестят колокола звонкие, чистые, зовущие, когда</i>
     <i>стоишь в поле, и видишь на пригорке церковь, и знаешь, что путь твой</i>
     <i>лежит к ней...</i>

     Свет с улицы почти не проникал  в зал, он застревал где-то под сводами,
будто не  решался входить,  боялся  чего-то, а в полумраке помещения горело,
едва  освещая  иконостасы,   множество  свечей.  Болезненность  исходила  от
заполнившей церковь людской массы, нездоровая возбужденность.

     <i>...пространство обладает собственным разумом, оно несет, в силу</i>
     <i>этого, как все мы, как любой человек, положительные или</i>
     <i>отрицательные наполнения, нечто вроде добра и зла... пожалуй, здесь</i>
     <i>я чувствую себя не легче, не спокойней... значит, здесь не есть</i>
     <i>добро?..</i>

     - Стоит и не крестится, как вошёл, так ни разу не перекрестился...
     - Нехристь...
     И две старушки, что спорили за место, кому где стоять, зашикали.

     <i>...бабушки-бесы... хотят отвадить нас от церкви... и от Бога...</i>

     <i>...они оберегают церковь от посторонних... они думают, что мы</i>
     <i>недостойны ходить в храм, они защищают порядок... но ведь церковь</i>
     <i>должна быть открыта для всех!.. не гоните меня прочь!.. дайте мне</i>
     <i>побыть наедине с Богом!.. он ведь не только ваш... Господи, может быть,</i>
     <i>Ты поймёшь меня, и простишь?..</i>

     <i>...все мы искушаемы, особенно эти несчастные бабушки... их бесы</i>
     <i>искушают!.. и меня искушают! давно уже искушают! и я поддался им!</i>
     <i>множество раз поддавался!..</i>

     Лица  верующих  -  среди  них  было  несколько  старичков,  и уставшая,
заскучавшая от долгой службы маленькая девочка,

     <i>...одного возраста с Настюшей...</i>

     в  большинстве  же  своём  старушки  набожные,  -  не выражали  никакой
радости, тем более, не чувствовалось в них ни малейшего единения.
     Каждый из пришедших  в храм, напротив,  мучался, терзался мыслями очень
личными, недугами собственными и желаниями пустячными.
     Создавалось  впечатление,  что люди нарочно  озлобляются  и  заводятся,
непонятно из-за чего, и каждый будто тянет господа Бога к себе, как одеяло в
студеную пору, соперничая с соседями за внимание Всевышнего.

     <i>...а Ему совершенно не интересно заниматься вашими житейскими</i>
     <i>невзгодами... Он людей от смерти не всегда готов спасать... а может</i>
     <i>быть... может быть, Ты нас не хранил, потому что мы не присягали</i>
     <i>Тебе? Ты что же, наказать нас хотел? Ты иногда помогаешь этим</i>
     <i>набожным старушкам, этим юродивым, которые не отходят от алтаря,</i>
     <i>которые днюют и ночуют здесь, а посланных на войну проклял с первых</i>
     <i>дней?! Ты отвернулся от нас, потому что мы ехали в Афганистан, но Ты</i>
     <i>отвернулся и от нашей страны! Ты не любишь Россию! почему? почему,</i>
     <i>за что Ты наказываешь всех нас?!</i>

     <i>...ага, вот же он, как же я его раньше не заметил... знаешь, Николай, а</i>
     <i>тебе идет ряса, и форма военная шла, и церковная одежда к лицу...</i>

     -  Извините, прошу прощения,  позвольте  пройти,  -  протиснулся  между
людьми, положил руку на плечо Епимахову. - Здравствуй, Николай...
     - Ты, видать, ошибся, сын мой. Не Николай я, отец Владимир.
     - ...простите, батюшка.

     <i>...и в самом деле, он же седой...</i>

     - Ничего, сын мой, с кем не бывает?..

     <i>...и всё же встречаются редко меж нами, русскими, праведники...</i>
     <i>редко, но встречаются... Епимахов, возможно, и ты стал бы</i>
     <i>праведником... но ты ведь тоже убивал!!! ты такой же, как все мы!..</i>

     <i>...Лена?..</i>

     Лена  стояла перед иконой на коленях, читала молитву. Его Лена, никогда
не ходившая в церковь, и никогда не знавшая молитв, здесь?!

     <i>...пришла молиться за меня? чтобы прекратились боли?..</i>

     - Отче наш,  иже  еси  на небесех! Да  святится  имя Твое.  Да  приидет
Царствие  Твое. Да будет  воля  Твоя,  яко  на небеси и  на земле.  Хлеб наш
насущный даждь нам днесь;

     <i>...свечку поставила... за упокой моей души?..</i>

     и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим;

     <i>...зачем? не умер я, не сдался! жив я, рядом, милая!..</i>

     и не введи в искушение, но избавь от лукавого...
     Лена трижды наложила на себя крест.

     <i>...избавь и меня, Господи, от лукавого...</i>

     По тому, как молилась она, ощущалось, что душа её заполнилась тревогой,
таинственные предзнаменования  не давали  покоя, в  сердце этого удивительно
доброго, милого, родного человечка

     <i>...нетребовательной, некапризной, неизбалованной, и теперь такой</i>
     <i>несчастной, из-за меня вынужденной страдать...</i>

     гуляли отголоски  чужой боли,  страха, надрыва, и,  казалось,  она  всё
поняла раньше его, поняла, что боль - не испытание, что боль  -  предвестник
смерти.

     <i>...нет, это не Лена... показалось...</i>

     Понял Шарагин, что чужой он ЗДЕСЬ,  даже ЗДЕСЬ никому  он  не нужен! Не
знакомы ему обычаи, молитвы, заведенные порядки.

     <i>...что такое церковь? это посредник всего лишь между человеком и</i>
     <i>Богом... так зачем мне посредник?.. .</i>

     Заворчала горбатая богомолка в чёрном платье, и в чёрном же платке:
     - Ходят тут всякие!
     Креститься Шарагин никогда не крестился, да и неловко было б сейчас это
делать. Не приучили с детства,

     <i>...так и нечего теперь обезьянничать...</i>

     <i>...а кто придёт с войны инвалидом, без рук, как им креститься?.. а у</i>
     <i>меня и руки целы - а не умею...</i>

     ...<i>фальшиво выйдет..</i>.

     И откуда было ему знать, от  какого к какому плечу следует  креститься.
Подметил по другим: справа-налево.

     <i>...прав был майор в госпитале... русские всегда грешили</i>
     <i>богоискательством своим... и я, вместо того, чтобы поверить и</i>
     <i>покаяться, полон сомнений... а майор-то так и не сказал мне, верит он</i>
     <i>или нет... а кто он был такой на самом деле? он мне боль снимал... он</i>
     <i>умел это делать... но от слов и рассуждений его было больше боли...</i>
     <i>другой боли... где-то в сердце... в душе...</i>

     Шарагин  оплавил  конец  свечки,  поставил  перед  Николаем  Угодником,
разобрал,  кто есть кто,  вторую  зажёг  перед  иконой  Богоматери, и, после
паузы, поставил рядышком и третью.

     <i>...за отлетевшие души... если он есть - тот свет... чтоб там легче</i>
     <i>жилось-служилось...</i>

     О  чём  в  подобную минуту полагается думать  в церкви и  какие молитвы
читать, он не знал,  и  потому просто разглядывал  искусно выписанные  лики.
Лампады и свечи отбрасывали неяркий, бледноватый свет на иконы.
     Пора было уходить. Он сдержал слово,  непонятно кому и зачем данное, он
побывал в храме.

     <i>...тогда что меня удерживает ЗДЕСЬ? зачем стою и не ухожу?.. я</i>
     <i>знаю, что Тебя нет на самом деле, но где-то внутри хочу, чтобы Ты</i>
     <i>был,  чтобы я мог открыться  Тебе,  покаяться... чтобы Ты разъяснил мне
мои</i>
     <i>грехи...   очень   хотелось    перед   смертью    капитану    Уральцеву
исповедаться...</i>

     <i>...мне никто не верит...  и  я никому не  верю!.. и ни во что больше не
верю!..</i>

     <i>...что же удерживает меня? страх одиночества? но и тут я одинок!.. все</i>
     <i>эти люди - чужие... далёкие... и суть всего происходящего мне не</i>
     <i>до конца ясна... так зачем же притворяться?.. вот что! я, видимо, на</i>
     <i>что-то надеюсь!.. я жду, чтобы что-то пробудилось во мне!.. и,</i>
     <i>не зная молитв, молю Тебя: не отталкивай меня! услышь меня!</i>
     <i>признай! вразуми! приблизь! спаси!..</i>

     <i>...душа болит... моя мятущаяся душа воспламенилась, сгорает!..</i>
     <i>помоги, Господи!.. помоги пережить этот пожар! помоги превозмочь</i>
     <i>эту боль!.. что творится с человеческой душой, Господи? только Тебе</i>
     <i>известно!..</i>

     <i>...неужели и у Тебя точно также болит душа? за всех нас, за</i>
     <i>человечество? и ведь Тебе некому жаловаться!.. Тебе-то разве кто</i>
     <i>поможет?..</i>

     <i>...что я такое несу?.. с кем я разговариваю?.. сам с собой?..</i>

     <i>...Господи, мне кажется, я вижу тв