ою боль!.. она во сто крат страшнее</i>
     <i>моей!.. потому как Ты видишь всё! и знаешь вёе! а я лишь - частное...</i>
     <i>но знай же, что боль внутри меня - не просто боль одного человека, это</i>
     <i>боль  многих, как я! я - не один! о, если  б  это касалось только меня!
как</i>
     <i>просто было бы!... нет, в том-то и дело, что это - общая боль!..</i>
     <i>соединившаяся воедино... потому прошу Тебя: помоги мне, и всем</i>
     <i>помоги, вылечи нас всех... спаси...</i>

     "Господи, поми-и-луй!" вздохнула старушка справа.

     <i>...если Ты действительно есть, Господи, научи меня видеть Тебя,</i>
     <i>разговаривать с Тобой, когда я смотрю на лики святых, помоги</i>
     <i>услышать ответы Твои, помоги найти покой душе моей, которая и</i>
     <i>ЗДЕСЬ мятежна и несчастна... Господи, почему я не чувствую единства</i>
     <i>с Тобой? почему я, русский человек столь одинок в храме Твоем?..</i>

     <i>...я не хочу сливаться с этой толпой подхалимов, мне не надо от Тебя</i>
     <i>мелких подачек... я потерялся, помоги мне, Господи, найти дорогу</i>
     <i>домой... дай мне силы вновь полюбить мою страну... я так любил её,</i>
     <i>гордился, защищал, кровь проливал, русскую кровь, что течёт в моих</i>
     <i>жилах!.. я потерял веру в те идеи, которым присягал, у меня ничего не</i>
     <i>осталось! и мне незнакома вера в Тебя!.. я многие годы был</i>
     <i>смиренным и послушным, но выйдет ли из меня богопослушный</i>
     <i>человек?..</i>

     <i>...Господи, у меня осталось так мало времени!..</i>

     "Господи, поми-и-луй!" - летали под сводами храма голоса.

     <i>...почему считается, что русские - народ смиренный?.. вовсе нет!..</i>
     <i>смирение - это покорность, это повиновение, а мы, по природе своей,</i>
     <i>бунтари, духовные бунтари... в нас есть смирение, но это смирение</i>
     <i>напуганного зверя, не истинное, не сознательное... в обществе мы</i>
     <i>покорны, мы чаще всего трусы, мы рабы, а вот в душе - разрушители,</i>
     <i>мы свобододумный народ... Ты бы, наверное, хотел, Господи, чтобы мы</i>
     <i>смиренны были не только в жизни, но и в сознании, чтобы признали</i>
     <i>в глубине души ничтожество собственное, чтоб кроткими были души</i>
     <i>наши... знаю, Ты никогда не приведёшь нас к счастью, никогда не</i>
     <i>возлюбишь нас, не простишь непокорность наших душ...</i>

     "Господи, поми-и-луй!" - сотрясалось пространство.

     <i>...я знаю, Ты хочешь, чтобы мы, русские, сделались законопослушными</i>
     <i>и богобоязненными, чтобы Россия вновь вдохнула православие,</i>
     <i>но принесёт ли это порядок, благополучие?.. ведь мы в вечных</i>
     <i>сомнениях  пребываем!  Мы  вечно  будем  ломать  и строить,  грешить  и
каяться...</i>
     <i>нас вечно будет лихорадить... что ж нам делать?..</i>

     <i>...что же мне делать? куда идти?.. я болен, я знаю это... мир вокруг</i>
     <i>меня пуст, мне холодно, неуютно, страшно мне... прости, Господи, что</i>
     <i>нет во мне смирения, что не люблю тебя... я постараюсь к Тебе</i>
     <i>вернуться, коли действительно поверю в Тебя... помоги мне...</i>

     "Господи,  помилуй!  Господи,  помилуй!   Господи,  поми-и-и-и-луй!"  -
умоляли верующие, и Шарагин в какое-то мгновение сам зашептал эти слова.

     Свидание с Богом состоялось.

     <i>...простил ли меня? понял ли, что у меня на душе?.. не удостоил</i>
     <i>внимания... не подал знака...</i>

     Никто не ответил  Шарагину, никто  не послал  ему знамения. Он  зря, он
совершенно  напрасно простоял под иконами, изливая в мыслях  душу неизвестно
кому и зачем. Никто не заспорил с ним, даже грехами не попрекнул, не осудил,
но и не простил. А ведь он ждал нареканий, наставлений, ждал совета, помощи,
понимания, прощения...

     <i>...внимания...</i>

     Потому  как  только Он вправе судить, больше - никто. И готов  уже  был
Олег, коль на то пошло, и покаяться

     <i>...в чём-то...</i>

     Его окружила пустота,

     <i>...украшенная ликами святых...</i>

     Захотелось напиться. И забыть обо всём на свете.

     <i>...мы ходим в церковь, потому что боимся, а боимся потому,</i>
     <i>что не перестаем грешить... это замкнутый круг...</i>

     Поникшая бабушка убирала  свечки, задувала их и  складывала в коробочку
на  полу. И три  свечки, которые  он поставил,  и  которые не догорели  и до
половины, задула.

     <i>...и погореть-то не успели...</i>

     Горбатая старушка в чёрном оказалась рядом, нарочно тесня его от иконы,
проворчала своим беззубым ртом:
     - Ифтукан!
     Она зажгла маленькую свечу, помолилась, притихла. Шарагин не  обиделся,
он представил, насколько блаженно должна чувствовать  приходящая сюда каждый
день старушка, как чисты должно быть её помыслы.

     <i>...эти добрые подслеповатые глаза, соединившиеся с ликом</i>
     <i>богоматери на иконе... она умиротворенно общается с Богом...</i>

     Шарагин решил поправить чужую покосившуюся свечечку, а заодно поглядеть
на  лицо старушки. Выпяченная нижняя  губа бабушки  в чёрном  подёргивалась,
глаза же, которые вовсе  не на секунду не сливались со  взглядом Богоматери,
потому как были закрыты, вдруг  открылись. Открылись молниеносно, будто веки
лопнули.  Старушка сморщилась, искривилась,  выворачиваясь  неестественно  к
нему, высунув из беззубого рта, между белыми нездоровыми деснами,

     <i>...как гадюка...</i>

     тонкий, покрытый жёлтым налетом язык:
     - Изыди, нечистая! Анчихрист! Изыди, сатана!
     Горбатая старуха неистово крестилась:
     - Изыди! Анчихрист! Изыди! - и пальцами показала ему рожки.

     <i>...козни  дьявола!  бесы!..  бесы, не  ангелы, окружают  меня, и внутри
меня!..</i>

     <i>...бабушки-бесы!.. где же Епимахов? что они с ним сделали?! ЗДЕСЬ же их</i>
     <i>змеиное логово! как же я обманулся! кишит кругом змеями! бежать отсюда!</i>
     <i>гадюки! ведьмы!..</i>

     -  Не подходите! Змеи  подколодные!  Прочь! Ведьмы!  -  пробивался он к
выходу, принимая тянущиеся руки бабушек-попрошаек за ядовитых змей.
     А   за   извивающимися  змеиными  туловищами  выступали  до   сих   пор
скрывавшиеся,  спрятанные, замаскированные под лики святых, под  расписанные
на сводах  сцены из писания жуткие страсти. Широченный и высоченный, чёрный,
с  избытком  красного,   зелёного,   серебрящегося  и  жёлто-золотого  холст
надвигался  на  Шарагина,  обвивал  его,  приближая  запечатлённое  каким-то
великим  мастером фантастическое и  одновременно вполне реальное побоище,  в
чём-то очень отдаленно схожее  с тем, что отложилось у  него в воспоминаниях
после  одной засады,  либо  живо  представленное однажды  во  время рассказа
какого-то спецназовца в госпитале, или же приснившееся в кошмарном сне.
     От  сгустка голосов храм  распирало, воздух стал грузным.  Храм  и люди
переплавились и слились воедино, отторгая Шарагина, гоня прочь.
     Преломленные видением художника,

     <i>...конечно же состоявшего на службе у князя тьмы! не иначе!..</i>

     окружили Шарагина кровавые сцены:  выкрученные, протыкаемые немыслимыми
режущими и колющими орудиями  руки, ноги,  головы,  вырванные  глаза,  сотни
глаз;  застывшая на лицах боль,  и  не вырвавшийся вопль, боль несоизмеримая
даже с той, что уже доводилось испытывать Олегу, боль вечная, неограниченная
ни  чем, ни временем, ни степенью вины, боль, от которой  нет  лекарств, нет
спасения; и  ещё  привиделось - истязание  людских  душ,  и так наглядно всё
происходило,  так  красочно,  жирно,  детально выписано,  так  бесповоротно;
вывороченные наизнанку, изуродованные человеческие души, просящие о пощаде.

     Бежал он долго, сам  не  зная, куда.  Боль  вдруг прижала  его  к себе,
завладела им.  И в эти минуты, в эти часы он больше ничего не  знал: кто он?
откуда? что  здесь  делает? Только вдали где-то слышал, обращенные  то ли  к
нему, то ли ко всем выстроившимся

     <i>...перед страшным судом...</i>

     на раскаленном от афганского солнца плацу, вопросы:
     - Фамилия?

     <i>...Шарагин...</i>

     - Имя?

     <i>...Олег...</i>

     - Звание?

     <i>...старший лейтенант...</i>

     Следующий!

     <i>...а коли страшный суд наступит, так все отнекиваться начнут,</i>
     <i>выгораживаться, а я - отвечу! за всё отвечу! спрашивайте!..</i>

     Затмило сознание. Из последних сил он удерживал прошлое, вцепился двумя
руками, но пальцы разжимались,  и прошлое улетело  в мрак бездонной пропасти
под названием смерть, и вдобавок громыхнуло  что-то рядом, словно разорвался
снаряд; пред ним поплыли последние картины из церкви, уродливые старые лица,
и  тут же вздрогнули  те лица  и измельчились сначала на тысячи, а после  на
миллионы,  миллиарды   частиц,  и  осыпались,  покрыв  его,  точно   пеплом,
серебристой пылью.

     ...Он  по-прежнему  ехал в поезде. Только  в  каком? Куда? Он лежал  на
верхней  полке  душного  купе.  Он  спал  и  во сне  падал,  почти  как  при
десантировании.  Земля стремительно  неслась навстречу, а парашюта за спиной
не было. Словно толкнул его кто,  и  вылетел он  в открытую дверь, но вместо
очарования свободного падения - чувство надвигающейся смерти. Но перед самым
ударом о землю он проснулся.

     <i>...кто-то стрелял в меня, они накрыли нас! засада!.. я был ранен! я</i>
     <i>умирал! я летел в пропасть! в чёрную дыру! в никуда!..</i>

     На следующей же станции вышел на перрон покурить.

     "Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, поми-и-и-луй!.."
     Шарагин обернулся.  Тишина. Все в  вагоне  спят. На перроне  - ни души.
Непонятная сила влекла его в темноту, прочь  от поезда. Надо было торопится.
Бежать! Скорей! Да, напрямик, сквозь чащу! Мокрые после дождя ветки хлестали
по лицу,  царапались.  Он прыгал  через завалы,  несся мимо болота  с тухлым
испарением.  В  одном  месте неудачно  ступил на изогнутый как  змея корень,
подвихнул ступню, захромал. Кто-то направлял его, чья-то воля, иначе Шарагин
давно бы сбился с  дороги,  затерялся бы в  чащобе,  пропустил  бы  узенькую
тропинку. Лес отступил,  открылась поляна. Небо высветилось,  свежий  воздух
дыхнул в лицо.

     <i>...живые помнят о мёртвых, живые помнят о мёртвых...</i>

     Фраза стучала в голове, набухла, отказывалась покидать сознание.

     <i>...Лена!..</i>

     Худенькая  девушка  с  мечтательной улыбкой,  в скромном  легком  белом
платьице, в  пиджачке с мужского плеча, в косыночке, в разношенных туфлях, с
потертым портфельчиком

     <i>...именно такой я увидел её в первый раз...</i>

     замерла  посреди  проселочной  дороги,  что  перекатывалась по  холмам,
уносясь в даль, в никуда; как все в России, из ниоткуда в никуда.
     Автобус ли  ждала  она, иль  пешком  собралась идти,  либо пришла  уже,
только  куда пришла, если, на  километры ни  души  нет, ни  деревеньки. Леса
одни, луга до горизонта тянутся.

     <i>...Леночка!..</i>

     Она  должно  быть  угадала,  что  он  совсем  рядом!  Иначе  б  она  не
переменилась  так вдруг:  как-то  сразу  словно  чем-то озаботилась,  повела
головой - никого, - и от чёго-то опечалилась, или думы какие поглотили её, и
застыла так со скорбным выражением на  лице,  созерцая что-то далёкое, то ли
на горизонте, то ли ближе, то ли внутри себя.

     <i>...и  где-то мы  пересеклись  и  сблизились... в каком-то  неразличимом
глубоко и</i>
     <i>далеко, и  мигом стали  близки и  понятны друг другу,  и необходимы,  и
дороги,</i>
     <i>даже прежде того, как произнесли первые слова, и назвали свои имена...</i>

     <i>...Леночка!..</i>

     Она ещё подождала, а затем побрела по дороге,

     <i>...не оставляй меня!..</i>

     а Шарагин обнаружил, что всё вновь смещается,  что  пейзаж изменился, и
что вот уже бежит он,  бежит дальше, мимо могилок, по песку  и глине, обегая
невысокие ограды.
     Одетые в чёрное, родственники стояли у свежего холмика. Ближе к гробу -
женщины. Офицеры - за их спинами.
     Кто-то вздохнул, кто-то приложился губами ко лбу покойника.

     <i>...нет! неправда!.. цинковый гроб... крышку заварили...</i>

     Кто-то погладил ладошками щеки -

     <i>...медсестра... Галя?..</i>

     восково-жёлтые, и слеза чья-то капнула.

     <i>...нет!  капелька пота... солёная... сейчас я облизну  губы... уже  всё
это было...</i>

     Слеза капнула, застыла на мёртвой коже.
     - Плохое место, песок... - тихо заметил один из офицеров.
     Олег отдышался.
     - Кто ж такое место под кладбище выбрал?

     <i>...опоздал...</i>

     - И от города добираться неудобно...
     Похороны закончились, расходились.
     Лена,  заплаканная,  прикладывала к  лицу скомканный в  кулаке  платок.
Настя  обняла маму  за  талию.  Она  слишком малой была, чтобы  плакать,  не
понимала. У  матери из-под чёрного платка выбивались пряди  седых волос,  её
вели  под руки  -  дед Алексей и  отец. Женщины  отрыдали, отголосили  своё,
возможно вместе, прямо над холмиком, или же до закапывания, пока не опустили
гроб  в могилу,  и,  особенно  раньше, дома, когда только пришло известие  о
смерти сына-мужа.
     Женька Чистяков  слушал  Зебрева.  "...прикрывали  отход  батальона.  В
засаду попали".  От  обоих разило водкой. "Блок  выставили, только дальше...
окружили их  духи". Зебрев  полез  за  сигаретами,  вместе  с  пачкой  вынул
лазуритовые чётки. "...подобрал после боя..."

     <i>...тот дух первым стрелял в меня!.. это он меня ранил! а потом я его</i>
     <i>убил!.. я убил его, а меня похоронили? чепуха какая-то! значит, и я</i>
     <i>мёртв?..</i>

     Зебрев  чиркнул  спичкой,  затянулся дымом. Они с Женькой остановились,
повернулись к могиле, и  так, чтобы никто больше, особенно Лена, не услышал,
Зебрев вымолвил: "Он не сразу умер..."
     На  дороге  дожидался  оранжевый,   местами  проржавевший  автобус   со
специальной откидывающейся сзади дверцей, через которую запихивали  вовнутрь
гробы.  Видимо,  когда  только приехали на  кладбище,  и  вытаскивали  гроб,
уронили на землю две гвоздики и отломившуюся от венка еловую веточку.
     Олег  приблизился к  могиле. Надгробие поставили временное  -  крест из
сосновых досок с капельками смолы. "Шарагин Олег Владимирович".

     <i>...Господи, помилуй!..</i>

     Пустынные  улицы  походили  одна  на  другую.  В  разорванной  рубашке,
голодный  и усталый  ходил  он по  загадочному  лабиринту  старого города  с
бревенчатыми покосившимися домами, пока не попал на людную базарную площадь.
     У  забора  жарили  шашлык.  Жирная  свинина.  Продавец  - азербайджанец
протянул ему бутылку белого вина, порцию мяса на бумажной тарелке:
     - Кущай на здоровье, дорогой!
     Бездомный, полудохлый, со свалявшейся шерстью пес завистливо  наблюдал,
но  клянчить не клянчил,  дожидался  объедков. Шарагин  залпом  выпил стакан
вина, откусил мясо,  выплюнул под ноги кусок  жира. Пес прочапал к  подачке,
щелкнул пастью, проглотил.
     На мангале  зашипело. Вспыхнул огонь, и пока азербайджанец спохватился,
и подбежал с кружкой воды, шашлык покрылся чёрной коркой.

     <i>...жуткий сладковатый запах... сгоревших заживо людей!..</i>

     Шарагин выплюнул мясо из рта.

     <i>...как остатки сгоревших в вертушке, обугленные,</i>
     <i>усохшие от огня трупы... и Епимахов сгорел в той вертушке!..</i>

     Запах горелого шашлыка зарывался в ноздри, вызывая рвоту.
     Он толкался, его толкали,  он падал, вставал и несся  дальше, как можно
дальше от  воспоминаний,  хотя  бегством  спастись  от  них  было  всё равно
невозможно, воспоминания неслись туда же, куда бежал он сам.

     <i>...поля под вертолётами, как клетки шахматной доски, которые зачем-</i>
     <i>то сдвинули с мест, нарушив, таким образом, чёткий порядок, лоскутки</i>
     <i>зазеленели, тень вертушки прыгает по земле, скачет, то увеличиваясь</i>
     <i>в размерах, то уменьшаясь, кишлак, виноградники, речка, вертушка</i>
     <i>потянула вверх, набирает высоту, забираясь в предгорья...</i>

     На  пустыре  споткнулся  о  какие-то   доски,  повалился.  Его   рвало,
выворачивало всего наизнанку, и возникали  в памяти подробности того жуткого
дня:  обуглившиеся  до  неузнаваемости  человеческие  тела,  разбросанные  в
дымящихся  остатках вертолёта. И в который раз  увидел Шарагин,  как  падает
"восьмёрка",

     <i>...большой зелёный головастик...</i>

     только  секунду  назад  летевшая  параллельным  курсом, такая  грозная,
изготовившаяся к бою,

     <i>...а срезали налету ракетой, точно утку на зорьке поджидали...</i>

     <i>...факел! я видел взрыв и факел, и духи отрезали нас огнём... мы не</i>
     <i>могли сесть, мы не могли их спасти!..</i>

     а в ней -  столь разные  и сильные  характеры  людские,  которые  вдруг
сделались игрушкой в руках судьбы,

     <i>...это потому, что ты забыл свой дневник в комнате, Епимахов, ты</i>
     <i>всегда говорил, что если дневник с тобой, ничего не случится, дневник</i>
     <i>был твоим талисманом, а ты забыл его тем утром под подушкой!..</i>

     не  устояли перед её замыслом,  и до  последнего мгновения, конечно же,
надеялись на чудо, пока их надежды не оборвали взрыв и огонь.

     <i>...огонь во мне... душа сгорает!.. сгорает, как вертушка с</i>
     <i>Епимаховым!.. пшик и ничего не осталось! так же просто, как облитая</i>
     <i>бензином мышь...</i>

     Надломилось внутри! Всё выпотрошили, вывалили наружу.
     И  крик  души,  крик  умирающего  сердца  рвался наружу,  истошный крик
отчаяния. Так бывало разрывались воплями раненые, и всё нутро вытягивалось в
струнку, всё  леденело в тебе. Такие крики не только надолго травмировали не
обстрелянных бойцов, но и бывалых солдат пронимали.

     Кучевые  облака с синими подбрюшинами  ветер  угнал.  Как будто  кто-то
заменил  в театре декорации, и растянул  по небу и покрыл  весь город  серым
покрывалом, из которого вскоре заморосил дождь.

     <i>...он сгорел в огне... и душа его, очищенная огнём, не томилась в</i>
     <i>ожидании...</i>

     <i>...как моя...</i>

     <i>...а сразу, видать, вошла в рай... если только ему отпустились все</i>
     <i>грехи...</i>

     <i>...кто знает...</i>

     Над  ним  склонились двое  подростков,  один  из  них  стягивал с  руки
Шарагина часы.
     - "Сейка". Настоящая! Пьянь, всё равно пропьет.
     Шарагин напряг кулак, расстегнутый браслет застрял на запястье:
     - Не тронь! Не твои.
     - А, проснулся алкаш! Ничего, мы тебе добавим наркоза!
     Били  беспощадно,  били  ботинками  по голове,  которую  он  исхитрился
закрыть руками  от первых ударов, били в  живот и в  пах, и предательски  со
спины,  по  почкам,  по  позвоночнику.  Он  мычал  от  дикой  боли, и  слезы
смешивались  с  каплями  усиливающегося  дождя,  перераставшего  в  затяжной
ливень.
     Небеса разверзлись.

     <i>...небо смилостивилось... небо ближе сделалось... небо простило...</i>

     Нет, не было никакого неба!  И  дождя не было! Не дождь омывал усталое,
разбитое, болезненное, страдающее тело его.

     <i>...в морге окатили из ведра... труп...</i>

     Нет, он не умер! Он по-прежнему находился в  Афгане, запрокинув голову,
раненый, падал на спину, захлебывался кровью.
     Только небо  изменилось в цвете, сгустилось от боли, и,  когда терял он
сознание,  почудилось, будто  плывет  в  небе самолёт, и не разобрать только
было, падает ли самолёт в штопоре  с  небес, или устремляется ввысь, выше  и
выше, дальше, за облака, чтобы упрятаться в хмурых дождевых складках.

     <i>...что это было? я искал встречи с Богом? зачем? ждал ответа?</i>
     <i>упрека? жалости Всевышнего? разъяснений? подсказки: как быть и</i>
     <i>что - дальше? ждал приговора?..</i>

     <i>... пережитые обиды и оскорбленья, надрывы душевные, поймёт ли?</i>
     <i>зачтёт ли? канувших в неизвестность, усланных на чужбину солдат,</i>
     <i>благословит ли, помянет? вымолить хотя бы прощенья тем, кого не</i>
     <i>оглушила смерть, кому вспоминаться будет годами еще по ночам</i>
     <i>Афган...</i>

     - Господи по-ми-и-луй!

     <i>...ведомо ли ему о подлости, несправедливости, о подвигах, об</i>
     <i>изменах, предательстве, о дружбе?..</i>

     Шарагин  сорвался,  падал,  почти  как воздушный  гимнаст  в  цирке, не
дотянувший   до   протянутых   цепких  рук  напарника,   -  но   того   хоть
подстраховывали - в сетку плюхнулся циркач,  красиво  отпружинил, поклонился
публике, наверх легко  взобрался, и  снова полет с кручениями, и  в этот раз
удачный и рукоплещет зал!
     Падал же  Шарагин в пропасть. И удар был болезненным. И боль раздробила
на  кусочки, забила  сознание густым монотонным  и вязким илом,  утягивала в
чёрную дыру,  сводила  с ума, он  захлебывался  от боли; боль подминала  под
себя,  поглощала;  и  скоро  оторвала  его  от настоящего, захлопнула окно в
прошлое,  вырвала, выгнала  из него воспоминания; адская,  бесконечная  боль
завладела им навсегда.

     <i>...боль - это я, я - это боль... она побеждает, она сильней меня... она</i>
     <i>больше меня... она везде... ЭТО НЕ ТЫ ГОВОРИШЬ, ШАРАГИН, ЭТО</i>
     <i>ГОВОРЮ Я, БОЛЬ! ТЫ - НИЧТО, ПО СРАВНЕНИЮ СО МНОЙ, Я -</i>
     <i>ВСЁ!..</i>



     глава двадцатая
     <b>ВОЗВРАЩЕНИЕ</b>


     <i>...не разлей вода, самые близкие из друзей, что остались в</i>
     <i>живых...</i>

     Сидели  на  дне  рождении  Женьки  Чистякова;  сидели   на   стульях  и
табуретках, и на диване под картиной "Охотники на привале"; сидели с женами,
и, перебивая разговоры взрослых, бегали дети - Настюша,

     <i>...я так скучал без тебя...</i>

     и сын Женьки - Васька, любимец и баловень отца.

     <i>...дети повторяют за взрослыми... он же ведь не виноват, что</i>
     <i>взрослые говорят всякую чушь...</i>

     Васька выбежал  из  комнаты,  и  вернулся  с  пластмассовым автоматом в
руках, который, когда паренёк нажимал на курок и направлял на гостей,  будто
хотел  всех расстрелять, издавал трескающие  звуки, всё равно что и на самом
деле стрелял, и гости смеялись над детскими выходками.

     <i>...когда-нибудь наша страна, мы все, наконец, разучимся</i>
     <i>воевать... и тогда мальчишки больше не будут играть в войну... и</i>
     <i>мы начнем жить нормально... без подвигов... но что тогда буду</i>
     <i>делать я?.. что тогда будет с нами, офицерами?.. значит, эта</i>
     <i>война в Афгане никогда не завершится... или вскоре после неё</i>
     <i>начнут другую? и всё повторится... мы копировали отцов...</i>
     <i>наши дети копируют нас... и мой сын... а у меня будет когда-</i>
     <i>нибудь сын... начнёт копировать меня... и пойдёт служить... и</i>
     <i>станет офицером... и Женькин сын возьмёт в руки автомат, только</i>
     <i>уже настоящий... и для наших детей найдутся войны...</i>

     Пили водку,  пили без меры, поскольку  давно не встречались, и  потому,
что супруги на сей раз смирились, пили много потому, что много пить привычны
были, и потому, что назавтра был выходной.

     <i>...первые семнадцать тостов пьём быстро, остальные сорок</i>
     <i>девять не торопясь...</i>

     Нетрезвость  мужей  не  давала  покоя  женам:  и, прежде  всего, полная
Зебрева в платье,  сшитом  из афганского панбархата, пялила через очки  злые
глаза на мужа, сжимала кулак:
     - Чуешь, чем пахнет? Завязывай!
     Лена никак не участвовала в разговорах.

     <i>...Чистяковы пригласили... хотят нас помирить...</i>

     Она  была  одета  в присланное  из  Афганистана платье,  любимое  своё,
голубое.
     Нина  Чистякова, в строгом и стильном чёрном с белым костюме, и сама по
натуре строгая,

     <i>...пробивная баба!..</i>

     командирша,  просто-напросто  не  успевала шипеть  на  мужа,  поскольку
хозяйничила на кухне. Только один раз подошла к Женьке и  вывернула ему ухо,
он даже вскрикнул от боли, и пригрозила: "Хватит".
     - За ПэЗэДэ! - предложил он тогда.
     - Совершенно  верно, - поддержали  друзья-офицеры. - За  Присутствующих
Здесь Дам!..
     Женька,  как всегда,  был пьян,  и Зебрев клевал носом,  и  двое  новых
сослуживцев Чистякова -  "охотники", накатили порядком, но, несмотря на это,
все подставляли рюмки под новую порцию водки.

     <i>...а чего им, конечно, у них вон жены какие смирные, зашуганные,</i>
     <i>битые, наверное, не единожды... вот и пьют они, как Пашков, если</i>
     <i>дорывался до халявы...</i>

     Шарагин пил по полной, ни разу не пропустил, но не брала его водка.
     Не  был  пьян  и  майор Моргульцев. По полрюмки пил майор,  и от  этого
выглядел  неприлично  серьезным и трезвым.  Как  и в Кабуле,  Моргульцев  не
позволил себе  до конца  расслабиться,  а, наверное,  очень хотелось  майору
взять и  напиться  вдрызг. Потому  что  с кем, как ни  со  старыми  друзьями
напиваться? Кто поймёт, простит, уложит спать, и на утро рюмочку припасёт на
опохмелку, или бутылочку пивка?
     Рядом сидела  его супруга,  некрасивая, но важная.  К  ней  тянулась  с
разговорами   Зебрева,   и  Нина  Чистякова  старалась  угодить   различными
закусками.

     <i>...и у баб своя иерархия... да, плевать на них!..</i>
     <i>приятно, однако, что Лена не лебезит перед майоршей...</i>

     Говорить  об  Афгане  и хотелось  и  не хотелось одновременно. Обо всем
говорить  и  вспоминать было  нельзя,  ненужно  и  неинтересно.  И без  мата
крепкого не расскажешь хорошую историю. И зачем? Не хотел никто вспоминать и
говорить  обо  всем, что было. Помянули как-то  всех разом  третьим тостом и
хватит.
     Разговоры  за столом сводились  главным  образом к жизни  теперешней: о
нарядах, о  форме одежды,  о званиях,  о  начальниках,  о солдатах, о боевой
технике,  об учениях,  о прыжках, о  зарплате,  о  продуктах в  магазине,  о
ремонте квартир,  об  охоте, о  женах (но только самое лучшее),  об училищах
военных, о зимней рыбалке.
     - А помнишь тот случай? Помнишь, ты мне рассказывал? Ну, расскажи всем,
- упрашивал Женька Чистяков.
     - Ай, не говори... грым-грым... - махнул рукой Зебрев.
     - Рассказывай-рассказывай, а то не все слышали!
     - Ну, чего там  рассказывать. Короче, поехали мы,  грым-грым,  с  нашим
комполка на рыбалку,  мороз  зело сильный  стоял, а  лед  не  окреп.  Я  как
чувствовал, что беда случится,  и  ему  говорю: смотрите, грым-грым, говорю,
под вашу ответственность. Выпили зело  много, по литру на брата.  Он сказал:
прорвемся.  Через озеро решил на "КамАЗе" переехать, а машина возьми  и уйди
под лед. Он  выплыл,  а "слон" под лёд провалился! Потом "слон" выплыл.  Ну,
подогнали  второй  "КамАЗ",  подцепили  тот,  что  под  лёд  ушёл.   Машина,
грым-грым, вообще-то  не совсем затонула, наполовину  только ушла,  кабиной.
Сам лично нырял трос крепить. Бр-р-р!  Подцепили, потянули, а "КамАЗ" глубже
под лед, и второй следом за собой потянул. Я думал всё - .издец!
     - И чем закончилось?
     - Вытащили... Весной вытащили. Грым-грым.
     - Это твои "слоны" виноваты, посадил идиота за руль! - махнул Чистяков.
     - Не "слоны" виноваты, а комполка у вас козел!  - вставил один из новых
охотников-собутыльников, язык у которого почти не заплетался.
     - В  лоб их  надо  бить, теперь твердолобые  "слоны"  пошли!  - добавил
Женька.
     -  От,  бляха-муха,  а   ты  не   меняешься,  Чистяков,  всё  мордобоем
занимаешься! - включился Моргульцев.
     -  Да ладно тебе  мораль читать, - надулся Женька.  - Ты вот в академии
лекции  слушаешь. А сам  солдат, что,  никогда не бил в "чайник"? Бил, я-то,
блядь, помню, как ты дедов  нерадивых воспитывал. А теперь мораль нам читать
начал! Лицемер ты, Моргульцев!
     - Ты чего это, бляха-муха, на меня гонишь? Тебе что, больше всех надо?!
- ударил кулаком по столу Моргульцев.
     - Ты думаешь, в академии тебя  чему-то другому научат, ни фига тебя там
не  научат!  Научат карты  рисовать,  а  "слон" -  он  и в Африке  останется
"слоном", и  если  не мочить  его  в "чайник" регулярно, солдата  из него не
выйдет! Да-да-да,  у  нас с Шарагиным разные школы! Не  всем же по Макаренко
воспитывать! У меня  память, сам  знаешь, на имена плохая,  я не  могу,  как
Шарагин, всех "слонов"  по имени-отчеству величать.  Солдат, он только кулак
понимает. Солдат -  это  организм! Это тело! У Шарагина  сколько  человек во
взводе погибло?
     - Ну зачем ты об этом? - остановил его Зебрев.
     - У меня ни один человек не  погиб во взводе!  Раненые были! А цинка ни
одного  не  было!  Потому что  я  их .издил  каждый божий день!  До дристухи
.издил!  -  Женька  хлопнул  рюмку  водки,  глаза  его   загорелись   вдруг,
засмеялись, и он поделился новостью: - А вы знаете, что у афганцев космонавт
появился?
     - Какой такой космонавт? - удивился Моргульцев. - Чё ты несёшь!
     -  Паренька знакомого из спецназа  я тут встретил. Они одного душка,  -
Женька покатился со смеху,  - привязали к  эрэсам и запустили  в небо... Вот
тебе и космонавт.
     - ...Иль новый искусственный спутник Земли!
     -  Так  что Афганистан у нас стал новой космической державой! - добавил
сквозь  смех  второй  из  Женькиных  сослуживцев,  совершенно  заплетающимся
языком.
     -  А  помните,  грым-грым,  на   операции,  кишлак  тогда  "чистили"  в
"зелёнке", помните, как  Моргульцев...  - переменил тему Зебрев, потому  что
обратил  внимание,  что супруга Шарагина, сидевшая напротив него, побледнела
после рассказа о первом афганском космонавте.
     - Давай, давай, рассказывай, Иван! - обрадовался Чистяков.
     - Что вы никак, бляха-муха, не забудете! - надулся Моргульцев.
     - Я  потерял  Вовку, потом  смотрю,  улю-улю,  он  в  разрушенном  доме
гоняется  за  хилым  цыплёночком,  и  никак  поймать  не  может.  Вы  только
представьте  себе картину: цельный  советский  капитан  носится за маленьким
плюгавеньким цыплёночком!
     - Ну  и  что же тут,  бляха-муха,  такого смешного? - под  общий  хохот
защищался Моргульцев.
     - Кстати, Володя прав, мы над ним, грым-грым, смеялись, а он тогда зело
вкусный бульончик себе вечером сварил.

     <i>...почти все собрались из того нашего состава...</i>

     <i>...Женька... Женька-ухорез... кто теперь об этом знает, кроме</i>
     <i>нас?..</i>

     <i>...кстати, "ухорезы" в Афгане ничем не хуже, чем американцы,</i>
     <i>которые снимали скальпы у индейцев - на выживание шла</i>
     <i>борьба у них, и у нас шла война - кто кого... американцы</i>
     <i>индейцев под чистую вырезали, и ничего, никто не</i>
     <i>возмущается... а мы? что мы получили с этого Афгана? мы их</i>
     <i>убивали, душар этих, а их только больше становилось с каждым</i>
     <i>годом...</i>

     <i>...Зебрев молодец, приехал к Женьке на день рождения, толковый</i>
     <i>командир, он ещё себя покажет...</i>

     <i>...а вот капитан, пардон, майор Моргульцев давно отбился от народа,</i>
     <i>подполковника получит, и ищи-свищи его, больше за стол с нами не</i>
     <i>сядет... однозначно!.. удивительно, что он соизволил приехать...</i>

     Всё менялось.  Накарабкались, нашагали, наползались,  натряслись  бок о
бок на той войне; сколько пережито было, выстрадано. И сидят нынче за столом
пьяные и добродушные, так же вроде  бы, как и много раз в Кабуле, в  модуле,
сидели самые близкие  из друзей Шарагина,  прошедшие через войну... и  столь
далёкие друг от друга. Сидели со смещёнными  с общей, той,  афганской,  ноты
мыслями, - смещёнными из-за бытовых неурядиц, разделенные семьями, городами,
воинскими частями, званиями и должностями.
     И отчего-то дальше остальных отодвигались  именно те из друзей, кто был
ближе в Афгане: и служить-то продолжали вместе, и дома стояли рядом, а жизни
пошли порознь. И всё же сидеть за этим столом,  на дне  рождении Женьки, про
который быстро все забыли, было здорово!

     <i>...русские любят застолья, застолья объединяют, мы</i>
     <i>тяготимся одиночеством, нам нужно общение постоянное...</i>


     <i>...замкнутый круг стола, слева и справа люди, дорогие мне... мне</i>
     <i>легко с этими людьми... было легко... всегда радовало это общение...</i>
     <i>а сейчас? сейчас что-то стоит между нами, что-то тяготит меня...</i>
     <i>люди заряд какой-то получают друг от друга, отдыхают, а для меня это</i>
     <i>мучение... отчего? меня что-то гнетет, мне тяжело дышать...</i>

     <i>...мне кажется, что они все жалеют меня, будто меня давно</i>
     <i>уже нет в живых, и тот третий тост пили будто бы и за меня,</i>
     <i>как если бы я погиб в Афгане...</i>

     <i>...замкнутый круг... он вытягивает из меня последние силы...</i>
     <i>специально так сели... мужчина, женщина, мужчина,</i>
     <i>женщина...</i>

     <i>...я не вписываюсь в этот круг, я оказался лишним!.. я как</i>
     <i>будто бы с вами, друзья мои, а на самом деле меня здесь нет...</i>
     <i>надо выйти из-за стола...</i>

     - Шарагин, что с тобой? Куда ты?
     - Ты в порядке, Шарагин?

     <i>...в ванную, умыться...</i>

     - Бледный какой-то.
     - Перебрал...

     <i>...холодной водой умыться...</i>

     - Я прошу прощения у дам и господ офицеров, вернусь через пару минут...
     - Что с тобой, Олег? - догнала его в коридоре Лена.
     - Ничего, я пойду умоюсь. Душно.

     <i>...так лучше, холодная вода, много холодной воды, как в той</i>
     <i>горной речке... глаза! какие в зеркале странные у меня глаза...</i>
     <i>действительно больные...</i>

     <i>...а ведь в длительных, выматывающих, нестерпимых</i>
     <i>предсмертных муках намного больше героизма, нежели в</i>
     <i>моментальной смерти... просто никто не хочет мучиться перед</i>
     <i>смертью, как Христос... и я не могу больше терпеть боль...</i>

     <i>...они достойны счастья, но со мной они никогда не увидят счастье, я</i>
     <i>я не хочу, чтобы она жертвовала собой ради меня! вы забудете меня,</i>
     <i>мои любимые девчонки!..</i>

     <i>...забыть человека просто, для этого надо, чтобы он стал плохим...</i>
     <i>иначе человека не забыть... иначе будешь долго вспоминать его, и</i>
     <i>жалеть, и считать себя виноватым в его смерти... я постараюсь</i>
     <i>сделать так, чтобы вы меня забыли... вы не поймёте меня... никто,</i>
     <i>пожалуй, меня никогда не поймёт!..</i>

     <i>...Я СДЕЛАЮ ВАМ БОЛЬНО, ЧТОБЫ ПОТОМ ВАМ СТАЛО ЛЕГЧЕ!..</i>
     <i>ВЫ БУДЕТЕ ВИНИТЬ МЕНЯ, ВЫ НЕ ПОЙМЁТЕ МЕНЯ, И, ОБВИНЯЯ</i>
     <i>МЕНЯ, ВЫ УСПОКОИТЕСЬ...</i>

     <i>...когда вы простите меня, вам уже не будет так больно... я</i>
     <i>чувствую этот осколок у сердца, и он скоро надавит сильней, и я</i>
     <i>слягу, или в госпиталь вновь попаду... нет! я сделаю вас свободными...</i>

     - Ты жив, Олег?

     <i>...голос Зебрева...</i>

     - Иван, не боись - порядок.

     <i>...минуты утекают, часы, дни, или секунды считанные?.. вода</i>
     <i>течёт, сколько воды утекает... курить охота... кажется, все вернулись</i>
     <i>с лестничной клетки после перекура...</i>

     - Шарагин, пошли к столу!

     <i>...нет, я лучше пойду на кухню, покурю...</i>

     - Помочь?
     -  Не надо,  не надо, я сама  управлюсь,  - Нина Чистякова, в  фартуке,
возилась у духовки. -  Только не кури на кухне! - И мягче: -  Пожалуйста, не
кури. Лучше на лестничной площадке.
     - Я форточку  открою, Нина, я в форточку покурю... Скажи, у меня иногда
бывает так: выходишь на лестницу курить один, и наводит это на разные чёрные
мысли. Поэтому, не ругайся, Нина, я буду курить с тобой.

     А у нас опять задул "Афганец"...
     Горы снова скрыла пелена.
     Водку глушим с лейтенантом Саней.
     Саню год, как бросила жена.

     Донеслась  из гостиной песня; голос  с магнитофонной ленты доверительно
делился ностальгией по ускользнувшим в  прошлое  счастливым  афганским дням,
пусть  даже в  центре  страшной  войны; голос  звучал  негромко,  прокурено,
устало, грустно.

     Спорим про политику и званья.
     Вспоминаем изредка войну.
     Назовёт сынишку Женькой Саня,
     Я, пожалуй, Юркой назову.

     <i>...это же Вадик Дулепов! на боевых познакомились, точно-точно, его</i>
     <i>песня, военный корреспондент из дивизионной газеты, квасили</i>
     <i>вместе... откуда у Женьки эта кассета?..</i>

     Пьём за всех живых ещё знакомых,
     И за мёртвых, встав на третий тост.
     Под четвёртый говорим о доме:
     Как тогда жилось и чем жилось.

     Несмотря   на  шум   застолья,  голос   на  кассете   продолжал  упрямо
рассказывать  о войне  и людях, которые остались "за речкой". На кухне песня
была слышна хорошо.  И когда Нина, не придавшая значения песне, не разобрав,
по всей видимости, что песня  касалась Афгана, попыталась  завести разговор,
Олег выражением глаз дал понять, что поговорить лучше после.

     Сане в этом месяце замена.
     Мне грешно загадывать вперёд.
     Завтра вертолёт на взлёте кренясь,
     Нас к вершинам синим унесёт.
     В люк десантный прыгну, страх задвинув.
     Глубоко на мирное потом...
     А вертушка, плача журавлино,
     Круто взяв, нас окрестит песком.
     И солдат-ровесник нервно скалясь,
     Будет рядом зло идти вперёд.
     После, эхом бросившись на скальник,
     Вдруг ударит сверху пулемёт.
     Это будет завтра, но как прежде,
     Мы о главном так и промолчим,
     Что роднит особенная нежность
     Непривыкших к нежности мужчин.

     <i>...не важно, где ты живёшь в данный период, важно, где живёт</i>
     <i>твоя душа... там я тосковал по дому, дома затосковал по</i>
     <i>Афгану, это какой-то замкнутый круг... боюсь, что вырваться</i>
     <i>из него можно только через смерть...</i>

     - Тебе надо поговорить с Леной. Вам надо мириться.
     Он не слушал, он думал о другом:
     - Понимаешь, Нина, я сейчас только понял, что хочу обратно.
     - В Афган?
     - Да.
     - Но ведь это невозможно! Ты же только оклемался недавно, ранение такое
страшное перенёс. И после госпиталя  Ленка твоя сколько переживала!.. Ай! Ну
вас! Все вы мужики одинаковые! Только о себе и думаете! Наплевать вам на то,
что мы переживаем за вас! С ума сходим, пока вас нет!

     <i>...я люблю её, и Настюшу обожаю...</i>

     - Ты должен первым попросить прощения.

     <i>...но, поверь, нет мне ЗДЕСЬ счастья, нет покоя мне ЗДЕСЬ... что</i>
     <i>у нас, двадцатипятилетних, было в этой жизни? только Афган... мы</i>
     <i>и пережениться-то не все успели... что мы видели? суворовское</i>
     <i>училище, военное училище... затем сразу прыгнули в</i>
     <i>самостоятельную жизнь ненадолго, и тут же очутились в Афгане..</i>

     - Мы думали, - продолжал вслух  Шарагин, - что дальше будет больше, что
дальше будет лучше. А дальше не оказалось ничего. Вообще ничего. По крайней,
мере для  меня.  Сегодня я  служу - завтра меня комиссуют. И всё, во  что  я
верил,  исчезло. Вернулись  обратно, и  жизнь  будто остановилась.  Пустота,
вакуум...
     - Вот  вы  где, -  заглянул  на кухню  Чистяков, совершенно  пьяный.  -
Воркуете, голубки.
     - Женя, выйди, дай нам поговорить! - строго приказала мужу Нина.
     - Всё, всё, я удаляюсь, дома, бля, командир - моя жена.
     Нина закрыла дверь.
     - Продолжай, Олег.
     - Видишь ли, я чувствую, что словно пропасть образовалась для всех нас,
будто мы провалились туда,  не смогли перепрыгнуть. Моё поколение, прошедшее
Афганистан, не смогло перешагнуть через эту пропасть, не  смогло вернуться в
эту жизнь.  Ты знаешь, я сейчас понимаю:  мы  ведь были  счастливы  там!  Мы
поняли это слишком поздно, только когда вернулись.
     - Разве тебя могут направить туда после ранения?
     - Нет, конечно не направят. В том-то и дело, что у меня выхода нет.
     - Нельзя же жить только прошлым! Зачем? Зачем вам нужен этот Афган? Чем
так дорога вам эта грязная война? Да будь он проклят, этот ваш Афган! Вы все
поголовно спиваться начинаете! Водка, водка.  Женька кричит по ночам! Во сне
кричит, как сумасшедший! Бредит, когда  лишнего  выпьет, а он  часто пьет. Я
никогда не говорила никому об этом, это так страшно. Он как-то  схватил меня
среди ночи за запястья,  так сильно схватил, что я  чуть  не заплакала! Я не
могла вырваться. Мне  было  так жутко! Чуть  было  не сломал  мне руки.  А я
ничего  не могла  сделать. Он  совершенно не соображал, где  он и что  с ним
происходит. А неделю  назад я проснулась и увидела, что он сидит на постели.
Зрачки у него, ещё луна в  окно  светила,  блестели в темноте. Посидел так с
безумным  взглядом  и  лег  опять  спать.  И самое  главное,  что  он с утра
совершенно ничего  не помнил. Все вы возвращаетесь оттуда ненормальными! Вам
кажется, что вы  здоровы, что мы ничего не замечаем. Вам кажется, подумаешь,
прошло два года, вернулись домой, как ни  в  чём  не бывало.  Нет, Олег!  Мы
провожали  одних мужчин,  мы провожали на ту войну наших молоденьких  мужей,
чистых,  добрых  лейтенантиков.  Мы  были   заворожены  вашими   офицерскими
погонами! А получили после Афгана взамен совсем других! Где те лейтенанты, в
которых мы влюблялись? Где?!
     Нина заплакала, но быстро взяла себя в руки,

     <i>...сильная баба!.. бой-баба! она и мужскими грубыми, матерными</i>
     <i>словами запросто забросать  может,.  и  душевная... ты  хорошая,  Нина,
очень</i>
     <i>хорошая... ты меня понимаешь...</i>

     смыла с лица потекшую чёрными струйками  тушь, посмотрелась в маленькое
зеркальце на стене, поправила прическу, вынула из духовки горячее:
     - Пойдём, горячее готово. Надо вычеркнуть, надо постараться забыть этот
Афган. Иначе  будущего не будет. У нас двое детей с Женькой.  Мы должны жить
ради них! А