у тебя  - дочь, и жена прекрасная, на такую жену  молиться надо!
Не  можешь жить будущим - живи  настоящим! Радуйся  жизни! Всё  будет  у вас
хорошо.

     <i>...если б я мог... я стараюсь жить настоящим... потому что</i>
     <i>прошлое ушло, прошлое не вернуть, а будущего может не</i>
     <i>быть вовсе... но это так неестественно для русского</i>
     <i>человека!.. русский человек не умеет жить настоящим, он</i>
     <i>либо живёт завтрашним днём, либо вчерашним,</i>
     <i>воспоминаниями живёт... вот ещё почему мы никогда, мы</i>
     <i>редко находим счастье... счастье - это понятие настоящего</i>
     <i>времени...</i>

     Шарагин  прижался к  холодному стеклу:  лбом, щекой,  носом, губами,  и
снова  лбом, будто хотел  вдавиться  в стекло,  и так стоял у окна на кухне;
холод  частично замораживал,  успокаивал  нарастающую боль в голове.  Он  не
понимал, откуда берётся боль, где зарождается, куда исчезает затем, закончив
измываться над  ним, вымотав его; он только уверен был, что неприступна она,
и  ни за что не  оставит его в  покое, что боль стала частью  его  жизни. Он
открыл  окно на кухне  и жадно глотал  морозный воздух, замечая сквозь  боль
свет уличного  фонаря и летящий через  этот  свет снежок, и  чью-то одинокую
фигуру  в шинели,  идущую  с  поднятым воротником наперекор  свету фонаря  и
падающему снегу.

     <i>...у меня не осталось сил терпеть...</i>

     Чиркнул спичкой, закурил.

     <i>...чтобы выстоять, надо верить... а  где её взять, веру? сколько  всего
думано-</i>
     <i>передумано! сколько переговорено! а выход не найден... лишь тяжелей на</i>
     <i>душе осадок от сознания того, что всё не так, как думалось когда-то...</i>

     <i>...легче всего  отказаться от  красного флага, под  которым шёл  в  бой
против</i>
     <i>немцев дед... и мы в Афгане...</i>

     <i>...если  отказаться  от  красной  звезды,  от  серпа  и молота,  что  ж
останется? во</i>
     <i>что тогда верить? ради чего жить?..</i>

     Почудилось, что он  в доме родителей, и вовсе непонятно: то ли в отпуск
приехал, то  ли  накануне из госпиталя выписался, -  что  вот  только-только
закончили разговор с дедом, пожелали друг другу спокойной ночи. А за оконной
рамой с облупившейся краской

     <i>...точь-в-точь как у родителей...</i>

     висела  ночь, прохладная,  тихая,  освещённая месяцем.  Не  влекла  она
Шарагина, как раньше, как всегда, не радовала, как не радовала вообще больше
жизнь. Несла жизнь одни тяготы, неведомые испытания готовила.

     <i>...ради  чего это  всё?  и  как дальше?  как найти опору?  как  вернуть
веру?..</i>

     Оконная рама поделила ночь на квадратики. В верхних -  небо и  месяц. В
нижних - хмурый двор, угловатые коробки домов, силуэты деревьев.

     <i>...вертикаль и горизонталь...</i>

     И вышел крест. Перед ним предстал Крест!

     <i>...недаром крестил Русь Святой Владимир... вот же он - Крест... вечно с</i>
     <i>нами... вечно нести его России... значит, и мне тоже...</i>

     Месяц прямо-таки облокотился изогнутой  спиной на вырисовавшийся в окне
крест, передышку себе выпросил,

     <i>...нехорошо, на посту-то...</i>

     и  пока  Шарагин  курил, месяц оставался  не  потревоженным,  а  стоило
Шарагину загасить  сигарету и приподняться, как месяц очнулся,  спохватился,
что  задремал,  и  поплыл дальше,  притомленный,  ожидая  законной  смены  -
неминуемого рассвета.

     - Шарагин! - позвали из гостиной.  - Что  ты  там  застрял на кухне?! -
Сколько можно тебя ждать?! Давно нолито!
     Нет,  он был не у  родителей, он был  в гостях  у Чистякова.  Отчего-то
сделалось  страшно: навязалась мысль, что как будто кто-то  подсматривает за
ним, подслушивает его мысли, как  тогда  в госпитале.  Он заволновался,  что
этот кто-нибудь узнает, и встанет между ним и...
     - Я пойду, мужики, - превозмогая  боль, Шарагин натянуто  улыбнулся.  -
Всё  было  прекрасно.  Не обижайтесь, но  пить я больше не буду. Мне  завтра
заступать ответственным.
     - Что значит: не буду? - удивился Женька.
     - Я тебя не узнаю. Давай тогда хоть на посошок, - предложил Зебрев. - В
кой-то век встретились.
     - Нет, мужики, не обижайтесь.
     - Папуля, ты куда? - подошла Настюша. - Не уходи.
     - Я  пойду  погуляю, милая.  Вы с мамой посидите ещё. Я  буду  вас дома
ждать.
     Чистяков  проводил. Обнялись в дверях. Крепко, как в былые времена, как
в Кабуле, когда провожал Олег  Женьку в  Союз. Обнялись, будто  расставались
навсегда...

     -  Ленка,  что  с  тобой?  -  Нина  Чистякова  перестала  мыть  посуду,
пристально  посмотрела  на  подругу.  -   Говори,  говори.   Ты  плохо  себя
чувствуешь?
     -  Я  беременна...  Только  вчера  узнала.  В  поликлинике  была, -  на
мгновение по лицу Лены пробежал испуг. Она сидела сникшая и потерянная. Даже
открыв  Нине тайну, которую носила в себе в догадках уже какое-то  время, не
знала она, то ли радоваться, то ли горевать.
     - Ой, Ленка! - слезы потекли по лицу. - А Олег знает?
     - Нет, пока не знает. Я вообще никому не говорила.
     - Надо было сейчас сказать!
     - ...
     - А что ты решила?
     - О чём ты? - не сразу поняла Лена.
     - Насчёт ребёнка. Оставишь его?
     - Конечно. Олег так давно мечтал о сыне. А  я  уверена,  что  это будет
сын. Непременно сын.
     -  Дура  ты,  Ленка, дура! Что  же ты  делаешь?! О чём  ты думаешь?! Ты
посмотри, что с ним творится!
     Она поняла,  что слишком громко кричит, и заговорила  тише, но  так  же
решительно:
     - Он ведь в таком состоянии чёрти что наделать может!
     - Врут про него. Он совершенно нормальный. Просто время ему надо, чтобы
боли прошли.  И потом, когда он узнает о ребёнке, у него появится новая цель
в жизни...
     Лена  закрыла  лицо  ладонями, заплакала, тихо, почти беззвучно, только
плечи вздрагивали.
     - Послушай меня, - не  отступала Нина.  - Никуда это от тебя не  уйдёт.
Сначала надо, чтобы он вылечился. Он в жуткой депрессии.
     -  Это  самое  лучшее  лекарство  для  него,  -  защищала  Лена  своего
поломанного  войной  мужа.  - Как  же  ты не понимаешь, что забота о ребёнке
поможет ему! Я верю, что поможет. Ты не представляешь, Ниночка,  он обо всем
забывает, когда играет с Настюхой. Сказки рассказывает. Ему нужна надежда...
     - А если с ним что-нибудь случится? - начала было Нина и тут же поняла,
что сделала  глупость. Лена  смотрела  на  неё как  на  врага.  -  Ты права,
Леночка. Он обрадуется. Когда ты скажешь ему?
     -  Завтра  он в наряд  заступает.  А  послезавтра  скажу ему, - сделала
попытку улыбнуться Лена, но получилось это как-то жалко и неубедительно.


        x x x

     ...Солнечные  зайчики бегали по паркету, прыгали  на  стену.  В дальней
комнате тикали часы.

     <i>...чья эта квартира? большая, просторная...</i>

     Он спустил ноги с кровати, встал, пошёл по скрипучему, с облезшим лаком
паркету. Ворс на коврике защекотал босые ноги.

     <i>...это наш дом, родительский, платье мамино висит на</i>
     <i>стуле, отцовский портсигар из карельской березы на комоде...</i>
     <i>Фенимор Купер, Вальтер Скот, Дюма... мои книги!.. не</i>
     <i>может быть! у нас никогда не было такой квартиры! у нас никогда</i>
     <i>не было своего дома...</i>

     Он побежал  в дальнюю комнату и наступил на что-то острое,  запрыгал от
боли на  одной  ноге. Оловянные  солдатики! Золотые,  серебряные, и матрос в
бескозырке  и тельняшке.  Все  погибли.  Они лежали  на полу. Игра  в  войну
закончилась. Никто не выжил. Плохие убили хороших. Хорошие убили плохих. Нет
героев. Нет  злодеев...  Кто же  победил? Такого  не бывает, чтобы  никто не
победил! Кто-то обязательно должен победить!

     <i>...в гостиной - круглый стол с самоваром в центре, торшер</i>
     <i>допотопный за комодом, на подоконнике, прикрытый оранжевыми</i>
     <i>шторами и тюлем, пулемёт... хорошая позиция, хорошая точка...</i>

     Шарагин  прикидывал,  кого  шлёпнуть  первым,  прицелился  в  мужика  с
авоськой, нажал на спуск;  мужчина  упал; пулемёт  от длинной очереди  увёло
вправо,  в  толпу, и  люди  внизу,  на проезжей  части, словно  обрадовались
свинцовому  дождю, засияли их  лица,  потянулись  они  ближе  к дому и окну,
откуда строчил пулемёт.

     <i>...я же хотел отомстить им!..</i>

     По  легковушке   бежевой  попал  -   по  стеклу  лобовому,  по  капоту,
взорвалась, загорелась.
     Косил  всех подряд  прохожих, поливая  улицу из пулемёта, как из  лейки
грядки,  а  люди  лезли  и лезли,  из соседних  улиц бежали  на выстрелы,  с
подъехавшего автобуса выходили.
     Неожиданно появились дети - две девчонки и паренек, - первоклассники, в
школьной форме и  с  ранцами  за плечами, и, разгоряченный  и  взволнованный
противостоянием со  всем миром,  вдруг увидел  он,  что, совершенно не желая
того, застрелил одну из  девочек и паренька тоже, увидел и понял это, только
когда они  упали на асфальт, а вторая девочка закричала и принялась звать на
помощь; и новые люди сбегались на её крик.

     <i>...я такой же, как Богданов! я - убийца!.. обратной дороги нет... я</i>
     <i>должен уничтожить всех свидетелей...</i>

     Шарагин  строчил  из  пулемёта,  пока не  уложил  всех,  и  добивал тех
прохожих, что,  подраненные,  в состоянии  были приподниматься,  и тех,  что
ползли  по  асфальту.  Вдруг  он  обнаружил,  что лента  с  патронами  давно
кончилась,  и чем завалил  он последнюю  дюжину  -  не  ясно. А люди  начали
вставать. Страх охватил его жуткий.
     - ...суки!  -  кричал  он.  - Суки! Так  вам всем  и  надо! Сволочи! Не
смотрите на меня! Я сказал: не смотреть на меня! Не сма-треть!..
     Страх  поравнялся  с  ним, погнал его по пустынному переулку,  в темный
подъезд, где  пахло  мочой,  по лестнице,  на  которой устроились алкаши,  а
дальше по узенькому предсмертному коридору, ближе к смерти, которая, он знал
это определенно, выжидает его в конце коридора, за единственной дверью.

     <i>...скорей! к этой двери! пусть всё закончится! я согласен, я не</i>
     <i>против, я готов, я не боюсь, лишь бы страх не победил меня!</i>
     <i>страх, страх за спиной, и во мне, и везде...</i>

     Он ударился плечом в дверь, обернулся, опасаясь, что страх, от которого
он  все же  сумел оторваться,  который ещё  поднимался  следом  по лестнице,
вот-вот настигнет,  уже слышал он шаги,  и уничтожит его,  как  волчья  стая
загрызает  выдохшуюся  от  погони  жертву.  Шарагин  решился  на  смерть, он
возжелал её, он  рвался  в дверь,  за которой  была смерть, надеясь, что она
укроет его от боли.
     Кто-то хотел помочь ему, он слышал, как звенят ключи.

     <i>...смерть сама идет ко мне!..</i>

     Дверь уже открывалась,  когда боль схватила за  затылок и  повалила  на
спину. И в  начале  Лена даже не могла понять, что произошло, и почему  Олег
лежит на полу. Она помогла ему перебраться на кровать.

     <i>...милая, любимая...</i>

     Она сидела рядом и мокрым полотенцем вытирала ему пот со лба.

     <i>...я обвинял тебя за то, что ты не могла понять мою боль, мою</i>
     <i>душу, за то, что ты все-таки уехала и оставила меня, и дочь</i>
     <i>увезла...</i>

     <i>...я больше не виню тебя... я не вправе никого судить и обвинять...</i>
     <i>я всех прощаю... ещё один круг - круг прощения... может</i>
     <i>быть, он будет последним?..</i>

     - Где Настюша?
     - Отвела к соседке.
     - Надо обязательно её крестить.
     - Хорошо. Поправишься только, и всё сделаем.
     - Я хотел поцеловать её...

     <i>...на прощанье...</i>

     - Ты бредил. Тебе очень плохо? Весь горишь! Надо вызвать врача!
     - Не надо, Леночка. Никакого врача не надо. Мне завтра...
     - Нет. Об этом не может быть и речи, какая служба?! Господи, я позвоню,
скажу, что ты болен. Кто-нибудь тебя заменит.
     - Ни в коем случае! Как же ты не понимаешь, что они только и ждут того,
чтобы я слег, чтобы нанести последний удар?!
     - О чём ты?  Кто ждет? У  тебя снова начались эти жуткие головные боли!
Зачем ты скрываешь? Ещё там, в гостях у Чистяковых, у  тебя начался приступ.
Я же вижу,  как ты мучаешься. Милый! Олежка! Пожалуйста, разреши мне вызвать
врача! Тебе надо в госпиталь!
     - Нет. Я тебе запрещаю это делать!
     Он закрыл глаза.
     ...В этот раз  он со  взводом выходил  из ущелья, и ботинки  утопали  в
горчичной пыли. Потом раздались выстрелы, взрыв. Он запрокинул назад голову,
теряясь в  голубизне  небесной, и падал,  падал, долго, долго падал назад, и
небо  придавило  его;  взрывы  прогремели,  пальба  беспорядочная открылась,
словно дождь забарабанил по крыше; он снова был в ущелье, елозил  на брюхе и
башкой  в панаме бодал камень, спасаясь от  духовского огня,  пули  сверлили
камень дзинь-дзинь-дзинь, крошки летели, он присмотрелся, где там духи?

     <i>...ага, вон на пупке копошатся...</i>

     Пустил очередь, а кто-то из  подствольника  засадил,  и  рвануло там на
гребне,

     <i>...расцвела горка, как Москва при праздничном салюте...</i>

     и подумалось в последний момент, когда он снова увидел небо, что хорошо
бы "крокодилы" появились.

     <i>...потому что без "крокодилов" очень плохо...</i>

     <i>...небо какое-то низкое, давит, а как же лететь, если небо такое</i>
     <i>низкое?..</i>

     И  после старший  лейтенант Шарагин  лежал  на спине. И  обступили  его
полукругом  или почти замкнутым  кругом солдаты. И кому-то могло показаться:
рвется он что-то сказать. И Зебрев наклонился. Сил  набирался  Шарагин, духа
набирался.  Только  воздуха  не  хватало.  Тяжело  вбирал  в  грудь  воздух,
маленькими глотками,  прямо-таки  сапогом или  коленом будто  кто  на  грудь
наступил, придавил, как, бывало, дедушки-ветераны новичков к полу прижимали,
а  затем,  отчаявшись справиться, выдохнул  накопившееся  внутри.  Точно дух
испустил. И всё.
     И страх перед смертью тут же отпустил. И боль отпустила.

     <i>...навсегда?..</i>

     И  заглянул  тогда Шарагин  в свои же  пустые, как вычерпанный колодец,
глаза, мёртвые глаза. И сквозь лица бойцов потянулся он к небу, что раскрыло
над  миром бездонно-голубую пасть, как если  бы задумало проглотить его. Все
желания и все надежды отныне устремились в беспредельность небосвода.
     Он  наконец, готов  был расстаться с земными страданиями, он  уже почти
совсем ничего не  боялся, он сам  вызвался  уйти, утонуть  в  обволакивающих
земной шар небесных просторах.

     <i>...а дальше тишина...</i>

     Дальше было море.

     <i>...солёное Чёрное море, ветер, белые барашки... солёное</i>
     <i>Чёрное море, как красная солёная кровь, которую слизывал</i>
     <i>я с руки; мельчайшие камушки вымывает из рук набегающая</i>
     <i>волна, камушки - частицы больших камней... быть может, они</i>
     <i>когда-то составляли огромные скалы, которые за столетия</i>
     <i>развалились, размельчились, перемешались частички скалы с</i>
     <i>другими камушками... как крохи воспоминаний, ускользают</i>
     <i>камушки с морской водой, уплывают воспоминания с солёной</i>
     <i>водой и на губах от брызг морских остаётся соль, схожая со</i>
     <i>вкусом крови, алой солоноватой крови...</i>

     Кровь  слизывали мухи.  Изумрудные, жирные мухи бесновались  над трупом
старшего лейтенанта Шарагина, нахально шлёпались на лицо,  ползали по губам,
наслаждаясь  ещё исходящей от него теплотой.  Гадко было, но  отогнать их он
был не в состоянии, лишь смотрел подавлено и печально на себя же,  лежащего,
мёртвого, смотрел как бы с  боку. Жужжанье мух усиливалось, и если раньше он
как-то  различал  отдаленные выстрелы  и крики людей,  то вскоре притихли  и
исчезли  совсем  эти  звуки, и ничего уже кроме  жужжанья мух и  темноты  не
ощущал он больше.

     <i>...привозят нас сюда по воздуху...</i>

     Высветилось   с  необыкновенной  ясностью  неотвратимое:   нескончаемые
предсмертные галлюцинации скоро закончатся, и  тогда боль уйдёт  насовсем, и
страдания  близких  людей прекратятся,  и  сотрётся всё,  что нарисовал он в
последние минуты перед смертью в воображении.

     <i>...и увозят по воздуху...</i>

     Песчинки  сна,  как  капли  воды,  посыпались  с  ресниц,  а отдельные,
наиболее упрямые в стремлении доказать что-то, липли к лицу и векам.

     <i>...привозят на белых транспортниках, на скотовозах...</i>

     Когда  сон  отступил ненадолго,  в свете маленькой  настенной лампочки,
приглушенной платочком, появилось печальное лицо Лены.

     <i>...увозят на "чёрных тюльпанах...</i>

     Перед тем, как совсем проснуться, видел Шарагин кабульский  аэродром, и
солдат и офицеров,  ожидающих борт на Ташкент, и "Чёрный тюльпан", в который
солдаты  грузили  деревянные ящики. На  одном  ящике  криво,  от  руки  было
выведено:

     <b><i>Шарагин Олег Владимирович</i></b>

     <i>...тела наши мёртвые везут отсюда хоронить на Родину... а души</i>
     <i>наши? что будет с ними?.. куда теперь летит моя душа?..</i>

     Ещё увидел он небо с плывущим самолётом,

     <i>...самолёт в небе, как парящий Крест, как Христос, взбирающийся на</i>
     <i>Голгофу...</i>

     и подумал, что  летит Ил-76-й, возможно,  уносящий из Афгана переживших
войну  людей,   а,  возможно,  летящий  из  Ташкента,  набитый  новичками  и
отпускниками.  Но в последний  момент  Шарагин  засомневался  и  пристальнее
всмотрелся в  небо,  и  тогда  разглядел, да,  сомнений не осталось, - летел
"Чёрный тюльпан",

     <i>...с новыми жертвоприношениями на борту...</i>

     который, наконец, загрузили.
     "Чёрный тюльпан"  разогнался, тяжело оторвался от взлётки, и  повёз  на
Родину в  своём  чреве  заколоченный в  доски цинковый гроб,  гроб  старшего
лейтенанта Шарагина.

     <i>...а душа навечно остаётся здесь... в Афгане застряли наши</i>
     <i>души...</i>

     Впервые в жизни испытал Олег потребность перекреститься...



     Перед штабом батальона одинокий солдатик самодельным железным совком на
деревянной палке очищал плац от снега.
     - Ну, что, Антоненко, съездили?! - спросил Шарагин.

     <i>...жлоб, а что-то человеческое и в нём есть...</i>

     - Так точно, товарищ старший лейтенант. Хотел вам сказать.
     - Что?
     - Богданов, вроде, приказ готовит на вас.
     - Богданов...

     <i>...Богданов - никто, ничтожество... и вообще, я уже давно не в его</i>
     <i>подчинении...</i>

     - Товарищ старший лейтенант...
     - Что ещё?
     - Спасибо.
     В оружейной  комнате,  пока  дежурный  сержант  пересчитывал  автоматы,
Шарагин  открыл  сейф  и незаметно  переложил в  карман  пистолет, затем  из
другого сейфа взял патрон.

     <i>...успел всё-таки...</i>

     Он поздоровался с комбатом, сел спиной к окну, загнал патрон в  ствол и
приставил пистолет к правому виску.
     - Вы боитесь смерти?
     Комбат опешил сначала, не понимая, к чему подобные вопросы, разыгрывает
его офицер  или  серьёзно  решил  стреляться.  Сомнения длились  сотые  доли
секунды.
     - Конечно, боюсь. Как любой человек.
     - А я уже нет.
     - Постой, Олег, почему? Почему вдруг стреляться?
     - А как ещё прикажите закончить офицеру?
     - Но почему же обязательно заканчивать? Давай поговорим.
     - Я уже всё решил для себя.
     - Не шути, Олег. Ты, видишь ли, пуля ведь может рикошетом и в меня...
     - Глупости.  Я бы сделал это один, без вашего  присутствия. Я вас  и не
знаю  совсем почти.  Вы мне нужны,  как  свидетель. И  при вас заявляю,  что
нахожусь   в  здравом  рассудке.   Мне  некогда  писать  записку,  извините.
Постарайтесь позаботиться о семье. Они не виноваты.
     - А...
     - Помолчи, сядь! Перед дальней дорогой надо присесть и помолчать...
     Комбат смотрел на руку, которая держала  пистолет, и на палец на курке.
Ему даже  показалось, что старший лейтенант абсолютно спокоен, что даже, как
бы рад он, что всё заканчивается. И если бы  не пульсирующая жилка на правом
виске рядом с  дулом  пистолета,  комбат, может  быть,  решил  бы даже,  что
старший лейтенант  ничего и не переживает, а делает это из-за помешательства
душевного.
     Шарагин  поправил  левой  рукой  пистолет.   Дуло  больше  не  казалось
холодным, оно согрелось от соприкосновения с горячим виском.
     На плацу солдат чистил снег. Комбат на долю секунды отвлёкся, увидев за
окном бойца, прищурился,  чтобы разобрать кого там поставили плац расчищать,
и  вдруг  вздрогнул  от неожиданно  прозвучавшего  в  полной  тишине комнаты
выстрела.  Старший  лейтенант Шарагин дернулся влево,  заваливаясь  к стене,
которую только что окропил кровью собственной и мозгами.
     ...Так до конца он и не определил, где же именно забуксовала перед  тем
как  оборваться навсегда  с просверлившей висок  пулей  жизнь: в  ущелье,  в
вертолёте, в госпитале.

     <i>...конечно в Афгане... в ущелье, а потом кто-то долго решал, что со</i>
     <i>мной делать дальше, и пока ждал, я слышал отголоски той жизни,</i>
     <i>которую не дано мне было прожить...</i>




     глава двадцать первая
     <b>ВЫВОД</b>



     У холмика  свежей земли,  перемешанной с песком,  собралось  с  десяток
человек.
     Кто-то из офицеров вполголоса  заметил: "Плохое  место, один  песок..."
Ему  поддакивали: "Зачем  такое место под кладбище выбрали?"  - "И от города
добираться неудобно..."
     Стали расходиться.
     Заплаканная, Лена прикладывала к  лицу скомканный в  кулаке платок: "Не
вымолила его... не вернулся ко мне.." Настя обняла маму за талию. Девочка не
плакала, она слишком малой была, не всё пока понимала.
     Мать вели под руки - дед Алексей и отец.
     Женщины отрыдали, отголосили своё, ещё раньше,  до закапывания, пока не
опустили в могилу, и, особенно дома, когда только сообщили о смерти Олега, и
особенно, когда привезли цинковый гроб.
     Лицо Настюши, несчастное в подражании  взрослым, вопрошало: "Так что же
всё-таки  с  папой?  Где он? Когда  приедет?"  -  "Папа  больше  никогда  не
приедет... Нет больше папы... Погиб  папа. В Афганистане  погиб", - объяснял
ей, как мог, прадедушка Алексей.
     Расходились медленно.  Женька  Чистяков  слушал Зебрева: "...прикрывали
отход  батальона.  В  засаду  попали". - От  обоих  разило водкой.  -  "Блок
выставили,  только дальше... окружили их духи".  Зебрев полез за сигаретами,
вместе  с  пачкой  вынул  лазуритовые чётки: -  "...подобрал после  боя". Он
чиркнул спичкой, затянулся дымом. Они с Женькой остановились,  повернулись к
могиле, и  так,  чтобы  никто  больше,  особенно  Лена,  не  услышал, Зебрев
вымолвил: "Он не сразу умер..."
     На  дороге  дожидался оранжевый, проржавевший  местами  автобус.  Рядом
лежали две гвоздики и отломившаяся от венка еловая веточка.
     - Значит, уходим? - спросил Чистяков.
     - Так говорят.  Вывод войск  -  будет.  Но  когда,  не ясно.  Думаю,  в
следующем  году  разъяснится... Мне-то что?  Я,  грым-грым,  к  тому времени
заменюсь.


        x x x

     Девять  с  лишним лет  провела  на чужбине 40-я армия,  и вот, наконец,
разрешили  ей  вернуться домой.  Назначили крайний  срок, выстроили  график,
приступили к поэтапному вытягиванию частей и гарнизонов.
     На  всё  про  всё  более  чем  стотысячному  контингенту  отвели девять
месяцев.  Задача  ясная:  после 15  февраля  1989  года советских солдат  на
территории  Афганистана остаться не должно. Армия взяла  под козырек: приказ
получен, будет выполнен.
     Сворачивались  дивизии,  бригады,  полки, батальоны, оставляли  обжитые
городки, гарнизоны, заставы. Уходили в Союз, не считая себя проигравшими, но
и о победе речи не шло.
     И  каждый,  поди,  солдатик,  каждый  офицер,  отъезжая,  хоть  раз  да
обернулся, простился  с привычным городком, и с пейзажем знакомым, с горами,
с  "зелёнкой",  с  песком,  с  долиной,  распрощался  навсегда  с проклятыми
бородачами, коих  постреляно было  за  годы  немалое количество, и  которые,
бывало, и шурави нос утирали.
     И каждый, поди,  припомнил, как ему жилось, с  кем и как  воевалось.  И
взгрустнул.
     И каждый, поди, спросил себя: а ради чего воевали?
     Никто не ответит толком. И спросить об этом некого, кроме себя.
     И как  же не попытаться домыслить такой вопрос:  а во что,  собственно,
обошлась  нам  война? Как ни  поспорить  офицерам? Кто по  второму заходу  в
Афгане,  -  тот одну арифметику потерь  выводит. Не забудет, как  в бригаде,
бывало, до восьмисот человек за год не досчитывались. Кто меньше крови видал
- свой подсчёт ведёт.
     Как не крути, а тысяч тридцать положили,  твердят одни  офицеры. А то и
более, если и скончавшихся  от  ран в госпиталях учесть,  да от болезней, да
несчастные случаи суммировать. А раненых, калек - тысячи и тысячи. А те, что
в  Союзе не прижились, до  кого Афган дотянулся уже  в  мирной жизни? Кто же
станет всё это складывать? Остаётся только догадываться об истинных цифрах.
     Другие офицеры,  особенно  те,  что  к  штабу  армии ближе,  на  другом
настаивают. Видимо, намекнули  им, на  какие  цифры  ориентироваться: больше
пятнадцати тысяч убитыми не  наберётся за  всю войну. А кое-кто из генералов
уже успокаивает: пятнадцать  тысяч! да для нашей огромной  страны - капля  в
море,  за год больше людей в автомобильных авариях погибает. Народила  земля
Русская мужиков и ещё нарожает, не оскудеет...
     Да  скажут ли  когда  открыто  о  реальных потерях? Нет,  вряд ли такое
обнародуют, сходятся во  мнении офицеры. За семью печатями спрячут, а коль и
объявят официальные цифры, так обязательно слукавят, недоговорят, что-нибудь
да утаят.
     Одна  надежда,  что когда-нибудь все имена  погибших сведут воедино.  В
один список, в одну скорбную книгу, и на мемориале общем, афганском, высекут
по  граниту каждый инициал,  каждую фамилию. Тогда уж не поспоришь,  тогда -
всё на  виду. Всех помянут  разом. Чтоб  знали люди, чтоб  помнили,  чтоб не
забыли, чтоб поминала страна своих героев.
     Однако, вещички собраны, и приказ трогаться  поступил. Офицеры беседы и
споры отложили. И глядишь, на время забылись эти мысли. Курс - домой. Думать
надо, как жизнью дарованной дальше распорядиться.
     А всё же: ради чего геройствовали, захватывая высоты, караваны, занимая
перевалы, уничтожая укреп районы, базы духовские?
     Нет ответа. И вся надежда - на Родину.
     Не  бывать такому, чтобы подвиги афганские  остались невостребованными.
Не  замолчат  их,  не скроют, занесут в летописи, вспомнят ни раз. Не зря же
почти десять лет стоял в Афганистане ограниченный контингент, не зря...

     Армия не сдалась,  не  признала себя побитой, побежденной. Армии просто
дали новый приказ и она его послушно выполняла.
     Армия сохранила боевой дух  до  конца.  Потому-то  и рвались приехавшие
перед  самым  выводом новички в бой, да и старожилы этой войны не всякий раз
задумывались о том, чтобы сберечь себя для мирной жизни, такой близкой, что,
казалось, стоит протянуть руку и  вот она.  Месяцы, недели какие-то отделяли
войну от  мира. Боевые,  официально считавшиеся  в  прошлом,  на  самом деле
продолжались, пусть и не в прежних масштабах, и повоевать для желающих время
оставалось.


     Военные  наблюдатели  ООН,  разместившись  на  границе,  на  аэродромах
педантично  считали  грузовики, бронемашины, артиллерийские  орудия,  танки,
гадали, сколько вывела Москва к  такому-то месяцу, к такой-то дате:  десять,
двадцать, тридцать, сорок,  пятьдесят  тысяч солдат?  Сомневались  в цифрах,
которые получали от советских, пытались перепроверить.
     Наступал  Новый,  одна  тысяча  девятьсот   восемьдесят  девятый   год,
последний год  на  чужбине.  Пятнадцатого  февраля,  ни днём позже, согласно
заключенным в  Женеве  соглашениям,  последний советский солдат  обязан  был
покинуть Афганистан.
     Военные усиленно закупались. Всё, что только можно было продать, тащили
в дуканы:  списанные  и  несписанные  телевизоры,  утюги,  чайники,  посуду,
одеяла,  матрацы,  консервы, электроплитки, холодильники,  тумбочки, стулья,
кондиционеры, кровати, запчасти, оружие, форму, бронежилеты, каски,  колеса,
доски,  ящики  из-под  патронов  и  снарядов,  ящики  с  гранатами, цинки  с
патронами,  бензин,  керосин,  машинные  масла,  колючую  проволоку, и  весь
ассортимент  магазинов  военторга,  начиная  с  конфет,  вафель  и  соков, и
заканчивая одеждой,  обувью и видеомагнитофонами, поскольку в дуканах стоили
эти вещи дороже, чем в военных городках.
     На заработанные честным  и нечестным путем  деньги покупали всё подряд,
так как знали, что в Союзе достать что-то импортное будет неимоверно сложно.
С   прилавков   дуканов  сметали   дубленки,  косметички,  колготки,  отрезы
материалов на платья, кассеты, трусы,  джинсы, носки, очки, часы, зажигалки,
рубашки...  Довольные,  паковали  чемоданы,  завязывали  коробки,  ехали  на
пересылку,  где  скопились сотни  и  сотни  офицеров,  солдат,  прапорщиков,
служащих  в  ожидании бортов в  Союз, или же  ждали приказа на  выход  части
колонной. Завершающий этап вывода затягивался.

     Генерал  армии  Вампилов  приехал в афганское  министерство  обороны за
четверть  часа  до  встречи, поднялся  на третий этаж,  устроился в  кожаном
кресле  в  просторном  холле  перед залом  переговоров,  так, чтобы  увидеть
открывающиеся двери  лифта,  когда  прибудут  наблюдатели  ООН.  Рядом стоял
майор-переводчик,  также как  и  начальник,  в форме  маскировочного  цвета.
Сопровождавшие   офицеры  оперативной  группы,  включая  генерала  Сорокина,
прохаживались  по   холлу.   Возник   афганский  солдатик,  длинный,  тонкий
"губошлёп",  замешкался.  Свободной рукой отдал честь  сидевшему  советскому
генералу,  выделил  его среди  остальных,  за  главного  сразу распознал, во
второй же  держал поднос с  поделенными по  тарелочкам  яблоками и орешками.
Вампилов  махнул:   "давай!"  и  солдатик  проследовал  с   подносом  в  зал
переговоров. "Папа" обдумывал, что будет  говорить, постукивал  пальцами  по
деревянной  ручке кресла.  Ноги  же  его, вернее носки  ботинок, попеременно
поднимались и опускались на  ковер.  И ноги,  и рука словно жили отдельно от
туловища, так неподвижно сидел Вампилов.
     Неожиданно он произнёс:
     -  Я  скажу  им,  что сейчас  нельзя  быть  равнодушным  по отношению к
афганской проблеме. Как будет по-английски веха?
     -  Майлстоун,  -  подсказал  переводчик и  пояснил:  - Мильный  камень,
дословно.
     - Это почему это мильный камень?
     - Либо можно перевести как лэндмарк.
     Любил "папа" вставлять в разговор русские пословицы и поговорки. Причём
такие, что и в словаре  не  найдёшь. Не переводится на  другой  язык и  всё.
Близко ничего  нет. А генерал армии  требует перевода точного - у  него  все
построение  мысли рушится, если не  донесёшь смысла.  Рассердится, браниться
будет.
     - Хм-м, - "папа" вновь погрузился в размышления.
     Сорокин отдернул штору, посмотрел  вниз,  не  приехали  ли наблюдатели.
Оставленный у  подъезда  встречать гостей офицер  опергруппы пожал  плечами,
мол, пока не видно. В следующую минуту погас свет, и "папа"  представил, что
гости едут в  лифте,  поднимаются на третий этаж, и застревают. Он поделился
нарисованной в собственном воображении картинкой с майором:
     - Что тогда? Как будем вести переговоры?
     - В  лифте, товарищ  генерал армии, - все обрадовались шутке, она сняла
нависшее напряжение.
     - А что если душманы захватили Суруби, - предположил Вампилов. Питающая
Кабул электростанция находилась за городом, и духи, несмотря на выставленные
заставы, неоднократно совершали подрывы линий передач. - Или же взорвали её?
     -  Нет,  - решительно отмел такую версию майор. - Они бы не стали этого
делать. Хотя  все  возможности у  них есть.  Они  же  сами  пользуются  этой
энергией. Нет смысла.
     -  Как же, а вот на юге  они  же  взрывали  ЛЭП,  которую  мы тянули, -
возразил Вампилов.
     - На  юге более ортодоксальные  духи, товарищ генерал  армии. Здесь они
привыкли  к  цивилизации, - показал  знания вопроса  майор, и удовлетворенно
улыбнулся, когда "папа", взвесив довод, согласился:
     - Тоже  верно, - и спустя минуту тишины, продолжил: - Везде мы лезем со
своими мерками. Ведь здесь же всё совсем иначе, другие законы. Так?
     - Так, - кивнул майор.
     - А мы пытаемся насадить собственные порядки. Сколько времени?
     Офицеры  свиты  одновременно  взглянули  на  часы,  ответил  же  майор,
остальные молча согласились, что, мол, верно, столько именно и есть.
     - Шестнадцать ноль-ноль, - сказал майор.
     Сорокин подвёл стрелки. Убежали часы на две минуты.
     - Надо нам  их всех помирить, - продолжил Вампилов. -  Знаете, что  мне
сказал недавно Наджибулла? Что он скорее найдет  общий язык с  Гульбеддином,
чем с Ахмад Шах Масудом. И знаете почему?
     Свита изобразила на лицах неподдельный интерес.
     - Потому, что Наджибулла - пуштун. А Ахмад Шах - таджик.
     Подчиненные,  кроме   майора-переводчика,  наигранно  поражённые  таким
выводом,  а может, и действительно  узнав  что-то новое для себя  под  конец
войны, многозначительно переглянулись.
     Сорокин вновь отодвинул занавеску. На улице повалил снег.
     С   Ахмад   Шахом  Масудом  договориться  возможность  существовала,  и
переговоры провести,  в принципе, советские готовились, посылали  к полевому
командиру тайных связных, от него доверенных  людей принимали, от советского
посла и  от Вампилова письма писали. В принципе, Масуд обещал на словах, что
советские колонны на Саланге трогать не будет, что, мол,  уйдёте без потерь,
не  беспокойтесь.  И  действительно,  вели  себя  духи на  перевале тихо, на
конфликт не нарывались, в русских  не стреляли, лишь передвигались туда-сюда
вдоль дороги небольшими отрядами, с пулемётами  и  гранатометами  на плечах,
зубоскалили.
     Зато  "зелёным",  афганским  правительственным   заставам,  и  колоннам
афганским угрожали скорой расправой, кое-где постреляли  даже  в  кабульских
армейцев, машины подожгли,  мол, не забывайтесь, мы хозяева на Саланге. Если
после вывода Масуд  перекроет  перевал,  правительство  Наджибуллы долго  не
продержится. Это очевидно для всех,  и в Кабуле, судя  по настроению местных
жителей чувствуется напряжение. Вампилову  ежедневно  докладывали  обо всём,
сводки  и аналитические материалы читал "папа", из разных источников  черпал
информацию, в том числе из личных встреч.
     И Наджибулла понимает, что  Ахмад Шах  Масуд - прямая угроза, потому  и
просит  разбомбить базовые районы Масуда,  операцию провести, выдавить его с
перевала, дальнюю  авиацию  задействовать, чтоб камня на камне  не осталось,
чтоб долго приходил в себя после бомбоштурмового удара "Панджшерский лев".
     Надеется Наджибулла, размышлял Вампилов, что таким образом вновь втянет
нас в  войну, и  появится  лишняя  зацепка,  чтобы  продлить срок пребывания
ограниченного контингента.  Ненасытные они  какие-то!  Танки,  бронетехнику,
артиллерийских орудий,  вертолётов  - несметное количество получили.  А  кто
использовать это будет, кто у них воевать  будет? В  любой части  некомплект
людей.  Не хотят  идти  служить  в  армию афганцы. Теперь им  ещё реактивные
установки "Ураган" нужны, "Град" подавай,  ракетные пусковые установки Р-300
-  "Скад".   Что  ещё  попросят?  А  вся  верхушка  охвачена  пораженческими
настроениями, сами против душманов  воевать не хотят, советских подставляют!
Неужели так наивен  Наджибулла? Неужто не понимает, что пока  решение  будет
приниматься, пока он будет заверять  всех, что русские согласятся, Масуд всё
прознает. От афганцев же в  окружении Наджибуллы и узнает. Он уже, по данным
разведки  почуял неладное и перемещает  отряды. Бомби -  не  бомби Саланг  и
Панджшер, толку не будет. Посмотрим, что решат на Политбюро. Будем воевать с
Масудом  - не  будем,  оставят  войска  -  не  оставят...  Действовать  надо
переговорами, а не оружием. Десять лет воевали, и ничего не добились.
     Свет   зажёгся.  Вампилов  взглянул   на  люстру,  и,  возвращаясь   из
задумчивого состояния, продолжил:
     - И всё-таки, мы должны найти путь их помирить...
     - Кого, товарищ генерал армии, помирить? - уточнил Сорокин.
     - Афганцев, - каких афганцев? про кого говорил "папа"?, когда  и как он
надеялся помирить? умолчал, не поделился.
     Мирить надо всех! Не только Наджибуллу  с оппозицией. В самом афганском
руководстве по-прежнему  трения,  халькисты  с  парчамистами  не  уживаются.
Моджахеды  междоусобицу  развели.  Растащат по клочкам  страну,  раскроят. А
легко  ли  злейших  врагов,  кровных  врагов  мирить? Нет,  конечно. Но надо
стараться. Вампилов никогда не хвастался успехами, о его деятельности вообще
мало кто знал в армии, одни высокие чины в  курсе были.  Часто летал в самое
логово врага на  переговоры Вампилов -  иногда с  охраной, а  часто  с одним
только  переводчиком. И слушали его моджахеды. Верили на слово. Видели в нём
человека чести.
     - Что-то запаздывают, - вновь посмотрел на часы майор.
     - С каждым разом я убеждаюсь, что никакого прока от наших встреч нет, -
как  бы  пожаловался  вслух  на наблюдателей  ООН  Вампилов.  -  Болтологией
занимаемся! Они ничем нам не помогают, и никак не влияют  на  пакистанцев. А
зарабатывают неплохо. Сколько они зарабатывают?
     - Я  не  уверен, товарищ генерал  армии, -  пожал плечами полковник  из
свиты с прилизанными волосами и пухленькими губками.
     - А я знаю, 20-25 тысяч долларов в месяц, вот сколько!
     - Возможно, товарищ генерал армии.
     -  А  это  300  тысяч  в  год.  А за  что  им  платят такие  деньги? За
присутствие? Куча бездельников! Ничего ровным счётом не делают!
     - Подъехали, - сообщил Сорокин.
     Вампилов поднялся, поправил волосы, форму, повернулся к лифту спиной, и
ладошки   за   спиной   сцепил,   приготовился  изобразить   перед   гостями
задумчивость.
     Открылись  двери  лифта,  показался  генерал Хельменен  с  помощниками.
Вампилов  повернулся,  двинулся  навстречу,   любезно  поприветствовал.  Все
проследовали в зал, и генерал  армии,  сменив улыбку на серьёзное выражение,
направился к  своему традиционному месту за столом  переговоров  -  с правой
стороны, но  один из  офицеров группы ООН попросил разрешения сделать снимок
на память, и, пока он щелкал аппаратом,  подоспели отставшие  наблюдатели  -
полковник  Бо и  гражданский  человек  - ни  то  филиппинец, ни  то  китаец,
низенький,  с  длинными  чёрными волосами.  У  каждого наблюдателя на правом
рукаве был  пришит  флаг страны,  которую они  представляли,  у Хельменена -
финский, у Бо - шведский.
     Полковника  Бо Вампилов не  любил,  полковник  раздражал  его с  первой
встречи. Швед  вечно  клевал  носом, безразлично  слушал переводы,  закрывал
усталые  глаза.  Один  раз коллеги  нашли  объяснения такому  поведению  Бо,
поделились,   что   летал   он  на  свадьбу  к   дочери,  и  тогда  Вампилов
снисходительно простил,  но  и при  последующих встречах полковник продолжал
засыпать.
     - Господин генерал, - начал Вампилов, обращаясь к Хельменену, - у  меня
для вас,  собственно говоря, никаких новостей нет. Вывод пока не начинается,
но и планы наши не претерпели изменений.
     "Папа" заранее  настроился преподать ООНовцам  урок, решил поставить их
на место. Уж  очень  они мнят себя важными  птицами. Вампилов  откинулся  на
спинку стула.  Под форму он  одел  теплый серый свитер,  и  чувствовал  себя
весьма  комфортно  в  плохо  отапливаемом  афганском министерстве.  И верный
помощник "папы", слегка медлительный, малословный, но крайне  исполнительный
седой генерал-лейтенант в  очках  тоже сидел  в  свитере,  только в  свитере
бежевом, от комплекта "горной" формы.
     Разговор зашёл о работе ООН на последнем этапе вывода.
     - Я надеюсь, что вы ознакомились с нашими соображениями по  организации
этой работы, - осведомился Хельменен.
     -   Какими   соображениями?  -   Вампилов   удивленно   поднял   брови.
Исполнительный  генерал-лейтенант быстро залепетал ему на ухо  о контрольных
постах, с которых наблюдатели ООН рассчитывают  следить за ходом  последнего
этапа вывода.
     -  Видите  ли,  господин  генерал, - двумя  руками, за дужки,  Вампилов
поправил очки,  - мне кажется,  что особой  необходимости  в подобных постах
нет, -  он сделал упор  на слово  "нет".  - Это было важно делать на  первом
этапе,  чтобы убедиться,  действительно ли  мы  вывели  пятьдесят  процентов
войск.  А  сейчас  у  вас,  извиняюсь,  задача  намного  проще.  Ведь  после
завершения вывода вам останется только  проверить,  все  ли советские войска
покинули Афганистан, - он выдержал паузу и ехидно продолжал, обращаясь через
переводчика к финскому генералу:  - Вы  помните, я говорил вам, что надеялся
увидеть процесс двусторонним. Мы выводим  воинскую  часть из Афганистана,  -
жестикулировал он рукой, -  и в Пакистане  ликвидируется база мятежников.  В
Пакистане  же, как  вам  известно, никаких  подвижек  нет!  Выходит, что ваш
орган, который должен наблюдать за выполнением Женевских соглашений, по сути
дела лишь наблюдает за выводом советских частей.
     ООНовцы заерзали на стульях.  Впервые кто-то набрался решимости вот так
прямолинейно упрекнуть их миссию за  плохую работу.  И Хельменен, напряжённо
выслушав Вампилова, решил как-то реабилитироваться. Он сказал, что их миссия
имела целый  ряд задач,  часть из которых была выполнена,  хотя,  согласился
финн, в принципе, он, генерал Вампилов, в чём-то действительно прав,  и если
посмотреть на проблему с этой конкретной точки зрения, то вых