едневно твердили и давно планировали, и во многом напоминал бегство. В самые последние часы царила суета и нервозность, будто враг стоял на пороге города, будто счёт шёл на минуты. Офицеры кричали на солдат, те носились под окриками, но не понимали, куда чего грузить, куда пишущие машинки, куда карты; телефонисты сворачивали кабели; летали и валялись под ногами бумаги. Виктор Константинович попрощался с сотрудниками, вышел из виллы, где находилось его управление. Чемоданы уже лежали в багажнике. На выходе повстречался Мухиб. Было Мухибу на вид лет сорок. Ростом он был невысок, от того и на каблуках ходил, седой, с морщинами, носил один и тот же старый, но всегда вычищенный, выглаженный костюм. Он любил изготовлять из бумаги и тряпочек маленькие цветочки, и поливал их одеколоном. Эти милые благоухающие штучки Мухиб прикреплял булавкой к лацкану пиджака. Три дня назад Мухиб принимал у себя дома, кормил, поил Виктора Константиновича, как никогда. Как в последний раз. Весь вечер и сам он, и его сподвижники только об одном и говорили, и всё выспрашивали у советника - снова и снова - действительно ли советские уходят? Навсегда ли? Вдруг всё-таки Москва примет решение оставить какую-то часть войск? И каждый раз он отвечал им, что незачем устраивать панику, что всё будет хорошо. А что ещё им скажешь? Не скажешь же им, что всё, хватит, теперь давайте сами выкручивайтесь? - Я слышал, - Мухиб словно хватался за последнюю соломинку, - что у вас есть такие большие самолёты, которые могут сразу перевозить шестьдесят тонн груза. - Есть такие. - Если начнётся блокада Кабула, вы ведь будете доставлять нам продовольствие? Просто так моджахеды власть не захватят, а вот блокаду устроят, перекроют Саланг и другие дороги к Кабулу. - Всё у вас будет, - успокоил советник, - и оружие, и продовольствие. Не грусти.. Мухиб в своё время учился в Союзе, и потому по-русски говорил свободно, да и дома практика была - с русской женой. В тот прощальный вечер у Мухиба Виктор Константинович, если за кого и переживал, так именно за Людмилу. Как она здесь останется? Сколько их таких, русских жен?! Что с ними будет? Наденут на тебя, Людмила, чадру! Эх, Людмила, Людмила! Красивая русская баба! Чёрт дёрнул тебя за афганца замуж пойти! И ещё детей ему нарожать! А мы тебя обнадежили. Поверила, что Афганистан отныне друг и брат навеки! - Виктор Константинович, надеюсь, когда-нибудь увидимся? Вы ведь будете приезжать? - Поживём - увидим, Мухиб, - надо было закругляться. Так можно прощаться до бесконечности. - Очень приятно было с тобой работать, Мухиб, - советник протянул на прощание руку. - Людмиле от меня низкий поклон. Афганец принял руку, потряс, и полез обниматься, зарыдал. Затем открепил от лацкана искусственный цветок: - Это вам на память. - Спасибо, Мухиб. Будешь в Москве, позвони. - Эх, - всхлипнул афганец. - В Дар-уль-Аман, - советник сел в машину. - Поехали. Надо попрощаться - там всё начиналось... Он открыл форточку, бросил на дорогу надушенный цветок. Вдоль всей длинной улицы от советского посольства до министерства обороны Афганистана вырубили деревья. Их убрали заранее, распилили на чурки, и стволы и сучья аккуратно сложили, увезли, на обогрев пошли сучья, на стройматериалы древесина. В лишенном лесов Афганистане дерево ценилось высоко, было не по карману беднякам. Бедняки теперь ковырялись лопатами, руками, выкорчевывая остатки. И справа и слева от дороги образовались что-то наподобие воронок от бомб. - Взлётную полосу готовят, что ли? - шутливым тоном заметил шофер. - Угадал. - А ведь и правда, запросто сядет самолёт. А жаль, такая аллея была, лет по пятьдесят деревьям было, не меньше. Дворец Амина. Сверху открывался великолепный вид на зимний Кабул. Морозило, кое-где лежал снег. Советские солдаты, охранявшие дворец, вовнутрь никого не пускали. Один из них, в старом выцветшем бушлате, держал в руках кирзовые сапоги и собирался выкидывать их с холма за каменную ограду, уже замахнулся. - Ты что делаешь? - спросил Виктор Константинович. - Да они старые. Выкину на хер! - Оставь - как-то по-хозяйски заметил советник. - Афганские сорбозы заберут. Им пригодится. Из-за угла возник другой солдат, потупился, неуверенно вымолвил: - Извините пожалуйста, у вас спичек не будет? Советник протянул зажигалку. - Я сейчас, я быстро, - засуетился солдатик. - Сейчас, только подожгу. Дали вот тут какие-то секретные документы уничтожать. Спички кончились. Боец направился к вываленной на асфальте, около мусорных баков бумагам. Часть из них тлела. Чиркнула зажигалка. Пламя задул ветер. Солдат нервничал, пару раз обернулся на советника, опасался, что тот рассердится и отберёт зажигалку, и тогда он не сможет выполнить порученное задание. Ветер разносил по асфальту горевшие листы. "Типичная картина для нынешних времен", - Виктор Константинович как-то печально ухмыльнулся. - "Узнаю нашу родную армию. В последний момент забыли о самом важном! Впрочем, всем нынче на всё наплевать... Бардак!.. Выгрызаем себя изнутри. Победить нас извне - немыслимо. Какое-то прямо-таки безжалостное самобичевание, самоубийственные тенденции вдруг берут верх. Откуда это в нас? Строим-строим, а затем всё сами же и разрушаем... до основания... а затем?" Менялся хозяин дворца. Только в этот раз средь бела дня, без жертв, без переворота, без штурма, без режущих темноту жёлто-красных нитей трассеров, без несущих смерть осколков и крови на каменном полу, на парапетах, на лестницах, без посеченных "шилкой" колоннад... Знал о штурме дворца Виктор Константинович не понаслышке. В декабре 1979 прибыл он в Кабул, на вторых ролях руководил операцией, и после устранения Амина, пока очищали дворец от трупов, осматривал этажи, и личный кабинет бывшего лидера. До сих пор не забыл, как хрустело разбитое стекло под ботинками. - Десять лет... - Виктор Константинович придавил бычок. "Волга" спустилась по серпантину, подъехала к двухэтажному зданию бывшего гарнизонного Дома офицеров. Страшный, с облупившейся зелёной краской памятник вождю мирового пролетариата тоже увозили на родину. Сотворен он был неизвестным и бесталанным скульптором, и узнать товарища Владимира Ильича в этом крепыше на постаменте было нелегко. На Ленина накинули сетку, подняли в воздух и запихнули в грузовик с тентом. В принципе, тащить его в Союз было вовсе не обязательно, учитывая, что позади оставляли материальные ценности на миллиарды. Но в данном случае речь шла о вопросе политическом, вопросе принципиальном. По территории бывшего штаба одиноко слонялись афганцы, которым раньше путь сюда был заказан, если не считать редких встреч в рамках мероприятий по укреплению афгано-советской дружбы. Афганцы с любопытством заглядывали в окна закрытых модулей. - Кончилась советская власть в Кабуле. Скоро они здесь станут хозяевами, - с грустью сказал советник. Каждый второй сорбоз нес мешок. Проехала афганская пожарная машина, заваленная стульями из столовой, старой мебелью. - Всё подряд тащат, - недовольно выпалил Виктор Константинович. - Варвары... Не пройдёт и дня, как они растащат городок по кускам. Сколько лет строили... - Только афганский генерал ходит с одной тросточкой, ничего не подбирает, - обратил внимание толстоватый водитель. - Потому что он своё получит, - пояснил Виктор Константинович. - Ему всё привезут младшие офицеры на грузовике. Он только своей указкой махнет на то, что его интересует. Около свалки остановился роскошный чёрный Мерседес, и афганский водила принялся рыться в мусоре. Он вытянул старую рваную солдатскую форму, внимательно разглядывал её, после чего вновь зарылся в мусоре и вытащил на этот раз какую-то коробку со старым барахлом. И форму и коробку водила сунул в багажник машины. Остававшиеся до полной передачи городка советские солдаты батальона охраны походили на жалких заморышей. Шаркая давно не чищеными ботинками, в выцветших бушлатах и засаленных брюках, они следили через колючую проволоку за афганцами. Проехал грузовик со стариком в кузове. Он накрылся одеялом так, что торчали одна седая борода. Старик развозил обеды. Брошенный хозяином, привязанный на веревке, жалобно тявкал на афганцев пес. Его не взяли... На выезде, перед распахнутыми воротами, стоял афганец со старой саблей в руке, открытым ртом и неумным выражением на лице. Вот и кончилась война... Почти десять лет. Хотели как лучше, а вышло как всегда... - "Херово", подумал советник. А вслух сказал: - Весь этот Афганистан не стоит и одной капли русской крови... - Простите, не расслышал, - обернулся водитель. - Ничего, это я так. - В посольство будем заезжать? - Нет. Давай прямо на аэродром. На бетонке, рядом со "скотовозами", стояли ожидавшие вылет в Союз не дослужившие свой срок солдатики в бушлатах, стояли и дембеля в ушитых брюках, в кителях с редкой медалью или орденом, со всевозможными воинскими значками, в начесанных шинелях, с чемоданчиками. Гордыми стояли дембеля, навоевавшиеся и натерпевшиеся, выложившиеся, выстоявшие, повзрослевшие. Мечтали они о жизни на гражданке, о жизни в мире без войны. Им очень хотелось верить, что дома их встретят как героев, и станут восхищаться их особой миссией, ведь пишут об этом в газетах больше и больше. Чуть поодаль, в форме и в джинсах, выпившие и трезвые, хмурые и счастливые ждали погрузки офицеры, прапорщики, женщины: скромные, невзрачные, одинокие и яркие, избалованные вниманием, с кипой барахла в больших сумках, сшитых из парашютного шёлка, плащ-палаток и простыней. В отличие от солдат и офицеров, выходящих колонной, для которых ещё готовился на границе, в Термезе, особый праздник и приём, громкие речи, которых с волнением ждали съехавшиеся со всех концов, со всех республик родные, - в отличие от них военнослужащие, летящие бортами, покидали Кабул без фанфар, митингов и транспарантов. И в Союзе никто не встречал их восторженными речами. Напротив, излишнее усердие проявляла таможня, опасаясь впустить оружие и боеприпасы, наркотики, антисоветскую литературу; и, пройдя досмотр, разбредались воины-интернационалисты кто куда, разъезжались, зная, что со многими боевыми друзьями больше никогда и не свидеться. - ...он должен был лететь крайним, - сказал приятелю офицер в летной камуфляжной форме. Во всю шла погрузка в "скотовоз". Товарищи их уже поднялись на борт. Летчик отпил из банки пива: - Всё было готово, весь график вывода утвержден. И тут командующий ВВС появляется. Что-то они не поделили, шлея ему под хвост попала, не знаю, он возьми и скажи, что Митрофанов посылает людей через Саланг, а сам маршрут-то и не проверял. Да и погоду плохую давали, туман, снег. Митрофанов психанул, полетел первым. Мы ему загрузили канистры со спиртом. Завершение вывода отмечать собирались... - офицер глотнул пива: - Надо ему было назад поворачивать. А он, видать, не успел. Или прорваться надеялся. - Разбился? - Леший его знает. - Может быть, духи завалили? После того, как Ахмад Шаха бомбили... - Кто там в горах, на перевале, остался? Всех смели БШУ. Вряд ли... Хотя, говорят, на одной заставе на Саланге вроде слышали, как кружила в тот день где-то вертушка, и автоматную стрельбу слышали. Нет, сомневаюсь, что это духи... Заплутал Митрофанов, в скалу, небось, врезался. Мудрено ли, в горах, в тумане? - Не нашли? - Какой там! Дай присмолю, - сыроватая сигарет плохо раскуривалась на ветру. Он выпустил дым через нос. - Странное дело, знаешь, как раз ровно за месяц до этого он мне говорит: "Слушал тут голос сына на магнитофоне, и показалось, что никогда его не увижу...". Я тогда подумал, что у него дома что-то не ладится, а видишь, Митрофаныч как чувствовал неладное. Недаром у него "звоночки" были... - Вот так вот, - опустил голову собеседник, - за две недели до конца войны! - Да-а-а, - офицер в лётной форме раздавил в кулаке пустую пивную банку. - И, главное, наши канистры со спиртом плакали... - Слышь, Палыч! Я такой подарочек оставил для афганских друзей! - хвастался тут же рядом выпивший прапорщик. - Запал от гранаты в нижний ящик шкафа сунул. Они наверняка рыскать станут, откроют... - Надо было гранату на растяжке поставить! - с сумасшедшим блеском в пьяных глазах гоготал лейтёха. - Пошли! Пошли! Борт улетает! x x x Не рассуждая, не споря, и никого не виня, терпеливо снося все испытания и выказывая бесстрашие в бою, честно служили солдатики вдали от дома; служили положенный срок, веря в слова командира и преданность друзей; и ни один из них, спроси его, не смог бы определить одной фразой, чем так сплотила их Афганская война, и что за странное афганское братство увозили они с собой. Служили Родине офицеры и прапорщики, служили в надежде остаться в живых, уцелеть для молодых и немолодых жен, детей, родителей, которые ложились спать с молитвой о сыновьях. Служили в охотку и поневоле, служили, потому что любили свою профессию, служили за ордена и медали, за звания, за двойной оклад и немного чеков. Служили, определенно зная, что Родина, пославшая их на войну для выполнения "интернационального долга", никогда не предаст, наоборот, возвеличит подвиг их ратный. Родине, считали они, нужны верные сыновья, Родина непременно воздаст каждому, стоит лишь потерпеть, да подождать до поры до времени. Любовь к Родине, как к существу живому, дорогому, уникальному и потому неповторимому, единственному - к дому, к родным, к земле, к образу жизни привычному - естественно жила в каждом солдатике, прапорщике, офицере. Они знали, что родину не выбирают, как не выбирают родителей. Они порой ругали её, мучались и страдали от заведенных в ней неразумных порядков, и тем не менее принимали бесхитростную жизнь как она есть, со всеми её невзгодами, они покорно и верно служили ей, готовые защитить, не дать в обиду. Никто из них не думал об этой любви. Она просто жила внутри. Это чувство глубоко запрятано в русском человеке - стеснительное, личное, неподдельное, искреннее, о котором не принято рассуждать вслух, себе самому сознаваться в любви этой и то порой не всегда выходит. ...но вот ведь парадокс чисто русский... русскому человеку за любовь его и преданность Родина никогда, почти никогда не платит взаимностью... 1993-97 г.г. Переработано 1998-2005