ух собственных и не хромая. Я не возражал. Наоборот, как многие больные, втайне я уже побаивался расставаться с аппаратом. С его помощью можно было не только двигаться, но и заниматься штангой. Правда, пока с малым весом. Но мне на первых порах хватало и этого - мышцы мои одряхлели, дыхание никуда не годилось. В небольшом спортивном зале при больнице я понемногу начал приводить себя в порядок: подскоки на одной ноге и приседания на двух, подтягивания, отжимания от пола, штанга, гантели, эспандер, резиновый бинт, стоячий велосипед. Я не представлял, как теперь обойдусь без аппарата. В ежедневных тренировках незаметно минул месяц. Однажды под вечер в палату быстро вошел Калинников с медсестрой. - Ну что? - весело спросил он. - Снимаем? - Аппарат? А может, еще повременим? Доктор нахмурился: - Воля ваша, хоть всю жизнь в нем ходите. Только если я говорю пора - значит, пора. Я поинтересовался: - Опять операцию? - Да вы что? Мы прямо здесь, в две минуты! Действительно, вся процедура произошла на моей койке. Я лег на спину, приподнял ногу с аппаратом, удерживая ее двумя руками. Калинников ловко раскрутил гайки, конструкция как бы обмякла и надавила на кость всей тяжестью. Доктор, понимая мои ощущения, успокоил: - Сейчас... В момент! Он привычно разъединил, затем снял кольца и стержни. Из голени во все стороны, словно металлический веер, торчали спицы. Калинников взял плоскогубцы. Я весь напрягся. Он улыбнулся: - Что, уже больно? - Пока не... Не успел я договорить, как он резким сильным движением выдернул из кости спицу. Боли не было - все произошло в четверть секунды. Из отверстий засочилась кровь, медсестра тотчас замазала их йодом. Так же стремительно и безболезненно доктор вырвал остальные спицы. Не поддалась ему лишь последняя, так называемая, штыковая, с изгибом. Он зажал ее плоскогубцами, развернул. Я поморщился. - Ага! - глядя на меня, произнес Калинников. - Значит, встала! И так дернул ее, что улетел к противоположной стене палаты, по пути сбил стул. Я захохотал, сам он тоже. С аппаратом было покончено. Сестра облила ранки йодом и принялась забинтовывать ногу. Я глядел на свою голень, как на что-то отдаленно знакомое - такой целой я не видел ее три года! - Теперь вставайте! Надевайте башмаки и вставайте. И опять случилось чудо - впервые за три года я наконец, надел на правую ногу обычную туфлю! - Поднимайтесь! Тяжесть распределите... Калинников сидел передо мной на корточках. - Ну что? Сломалась? - Он выпрямился и скомандовал: - Идите! До двери и обратно. - Нет, - замотал я головой. - Не надо! Тогда она точно сломается! - Идите! Я не двигался. Калинников сзади чуть подтолкнул меня. Непроизвольный шаг оказался удачным - ничего страшного не произошло. Я изумленно обернулся на доктора. - Да идите же, я вам сказал! И я пошел. Дойдя до двери, открыл ее. - Достаточно, - улыбнулся Калинников. - Нет уж, - не согласился я и шагнул в коридор. С каждым шагом я шел все смелее. Вдруг на всю больницу закричал: - Ребята! Смотрите, ребята! Из палат повалили больные с аппаратами. - Вы видите? - кричал я. - Видите? Через три дня я был в Москве. Сборная олимпийская команда Советского Союза отбывала в Мехико. Я приехал на аэродром проводить друзей. Первой меня увидела Грекова. Она улетала с командой. - Дмитрий! - воскликнула врач. - Ты?! - Я. - Без костылей?! - Как видите. - То есть у тебя все нормально? - Абсолютно. - Да-а... - протянула она. - А ведь у нас тоже был аппарат Калинникова. - Что же вы его не применили? - Ой, Митенька... Сложное это дело. Во-первых, никто толком работать с ним не может; а главное - он не нашего института. Чужой, понимаешь? - Поэтому вы и говорили: "От добра добра не ищут". Верно? - Я-то при чем? Ты лежал в моем отделении, но вела-то тебя не я! - Не в этом дело... Что было бы, если бы я вас послушал? Сейчас бы я точно стоял перед вами на костылях, с укорочением в пять сантиметров. - Я добавил: - Суть не во мне. В тех, кто поверил вам раньше и поверит в будущем. Грекова опять неверяще оглядела меня с головы до ног. Чтобы она не сомневалась, будто вместо ноги стоит протез, я задрал брючину, показал ей голень. Врач изумленно помотала головой: - И всего за пять месяцев? - За четыре с половиной. - Да-а... Подошли ребята, среди них Звягин. Он пожал мне руку. - Что теперь делать собираешься? - Прыгать. - Куда? В сторону? - Попробую опять вверх. - Дерзай, дерзай. Поглядим... Будь здоров! - И он пошел к самолету. О прыжках пока не могло быть и речи. Надо было восстановить хотя бы половину прежней физической нормы. Начал я заниматься еще в больничном спортзале. Дома продолжил - неуклюжие пробежки по квартире, затем на лестничной площадке. Через полтора месяца, когда я выглядел уже не так смешно, рискнул показаться на стадионе. Здесь, в привычной обстановке, я стал прогрессировать значительно быстрее. Сына, как и обещал Людмиле, я взял к себе. Через суд. Сделал я это сознательно, чтобы впоследствии она не могла претендовать на него. Надо было учитывать ее вздорный характер. Виктор вырос симпатичным, смышленым пареньком, но с хитринкой. Видимо, в меня. Ему исполнилось семь лет, с сентября он пошел в школу. Тетрадки, учебники, мешки для обуви, проверка уроков, ежедневный подъем в семь утра, готовка еды, стирка... - все легло на меня. Однако сына я баловать не собирался - в обязанность ему я сразу вменил уборку квартиры, мелкую стирку и самоконтроль. Сразу же я определил Виктора на плавание. Первые дни возил его в бассейн на машине, затем он сам стал ездить туда на автобусе. Я вовсе не собирался сделать из сына спортсмена во что бы то ни стало. Кем он потом будет - его дело. Единственное, что мне хотелось воспитать в нем, - это целеустремленность. Я поступил в аспирантуру. "Психологическая подготовка прыгуна" - так назвал тему будущей диссертации. Обо мне вновь принялись писать: "Буслаев на стадионе!", "Буслаев возвращается!", "Чудо доктора Калинникова", "Его новая высота". Метод моего доктора получил еще более широкую огласку. Да и сам я в интервью больше говорил о Калинникове, чем о себе. Это было естественно - мы стали одним целым. Он поставил меня на ноги физически, я, опираясь на них, пытался подняться теперь духовно. Доктор нередко наезжал в Москву, всякий раз мы с ним виделись и постепенно привязались друг к другу. Я уже знал обо всех его делах, он о моих. Тем временем я решил наконец предстать перед планкой. Я стеснялся и в зал явился вечером, когда все занятия были закончены. Что меня ожидает? Я сознательно оттягивал этот день. Планка должна была показать, на что можно рассчитывать в будущем. Я долго поправлял стойки, долго стелил маты, а главное - долго раздумывал, с какой высоты начать? Это был важный момент, я трусил. После мучительных колебаний решил пойти на один метр пятьдесят сантиметров. Установив высоту, я прошел к исходной точке разбега, обернулся к планке. Сколько раз в жизни приходилось вот так смотреть на нее! А сейчас я снова трепетал. Я попробовал унять дрожь волей, не смог. Плюнул на волнение и побежал, надеясь заглушить его движением. И грубо сбил планку грудью. Сбил высоту, которую преодолевал тринадцатилетним мальчишкой! Я понесся во второй раз - произошло то же самое. В третий... четвертый... пятый... двадцатый... Рейка шлепалась о маты, и вместе с ней, бессильный, ничтожный, сваливался и я. Вконец измотанный, я сел и некоторое время переводил дыхание. Потом заплакал. Беззвучно, морщась от горькой обиды, точно ребенок... КАЛИННИКОВ Итак, я решил ударить по Зайцеву и его компании. Но действовать предстояло хладнокровно и расчетливо. В ответ на мое письмо по поводу изобретения Зайцева двое его сторонников тотчас поместили опровержение, в котором обвиняли меня в безнравственности. Я не отступил и попросил специалистов разобраться в тождественности аппаратов - моего и Зайцева. Они произвели тщательные сопоставления и написали заключение. Вот оно. "Ознакомившись с чертежами, приведенными в описании к авторскому свидетельству, стало совершенно ясно, что оба аппарата практически тождественны. Нельзя считать различиями то, что раздвижные винты у Калинникова названы Зайцевым и Семеновым дистрактными. Очевидно, Зайцев и Семенов не будут утверждать, что материалы республиканского сборника, в котором было опубликовано выступление Калинникова, были для них грамотой за семью печатями. Тем более что сотрудники этого института наверняка присутствовали на самой конференции. Считаем, что авторское свидетельство Зайцева и Семенова не может служить тем целям, для которых оно выдано. Оно не охраняет прав авторов, указанных в нем, ибо Зайцев и Семенов такими авторами не являются. Признание новым предложения, направленного на рассмотрение через пять лет после того, как подобное же было опубликовано в печати, приносит государству не только моральный, но и материальный ущерб. Тем более что в вышеизложенном случае идет речь о том, что принято называть стопроцентной ссылкой на источник...". Оригинал заключения я отправил в Минздрав СССР, копию оставил у себя. В ответ Зайцев нанес мне удар по-своему. На материале нашего филиала и частично моей биографии одна из киностудий страны задумала поставить художественный фильм. Об этом узнал Зайцев. На бланке министерства он тотчас отправил на студию предостережение: "...в связи с подготовкой вами фильма о докторе Калинникове просил бы вас ознакомить Минздрав СССР со сценарием, так как деятельность этого врача неправильно освещается в периодической печати и значительно переоценивается. Неблаговидное поведение этого врача в обществе требует очень объективного освещения в фильме работы Калинникова. Во всяком случае, фамилии действующих лиц не должны быть натуральными. С уважением к вам..." И подписался всеми своими титулами. Зайцев не мог позволить, чтобы о моем методе узнали миллионы зрителей. Благодаря принципиальности директора студии, настойчивости авторов, объединения и киносъемочной группы картина все-таки была создана. Но, увы, главного героя - хирурга-травматолога - играл уже не мужчина, а женщина. Зайцев буквально вырвал эту уступку от киностудии. Обо всех своих мытарствах я рассказал в Центральном Комитете КПСС. Меня принял и внимательно выслушал один из секретарей. - Езжайте домой, спокойно работайте. Разберемся. - И прибавил: - Безнаказанным мы это дело не оставим. Ко мне прислали журналиста из центральной газеты, в начале ноября появилась огромная, на целую полосу, статья. В ней было все: что я претерпел, через что прошел, с чем и с кем столкнулся. Зайцев срочно лег в больницу, чтобы дать повод "пожалеть" его своим сторонникам. Неделю Зайцева приводили в чувство, два месяца он болел. За это время (на что он и рассчитывал) страсти улеглись, его оставили в покое. Его вывели только из Ученого совета, да и то под предлогом состояния здоровья. Все остальные звания за ним остались. Однако его "болезнь" не явилась уж и такой имитацией. Стало ясно: ничего существенного в моей судьбе он уже не изменит. Спустя полгода нашему филиалу наконец присвоили звание института. Стройка набирала темпы: в эксплуатацию уже сдали первую очередь большого лечебного комплекса, приступили к строительству второй очереди, на которую правительство отпустило десять миллионов рублей... Меня избрали депутатом Верховного Совета республики. Я поблагодарил избирателей и сказал: - Ленин подчеркивал, что здоровье человека - это не только личное богатство, но и "казенное имущество" нашего государства, которое надо беречь. Получается, что мы, медицинские работники, его непосредственные стражи... На сегодняшний день в нашем институте вылечено около шести тысяч больных. По выводам экономистов, только за счет сокращения сроков лечения экономический эффект составляет более двадцати двух миллионов рублей. И дело не только в этом, товарищи! Можно ли измерить рублями состояние человека, которому восстановили форму и функцию руки или ноги? Можно ли измерить деньгами чувства больного, когда он отбрасывает костыли и протезы? Когда впервые в жизни надевает нормальную обувь, костюм и, как все люди, идет на работу? А чем можно измерить радость его родных и близких, которые освобождаются от страданий? Врачи создают не только материальное, но и огромное духовное богатство нашей Родины. Ради этого не жалко никаких сил! Буслаев прислал телеграмму: "Вторник выступаю на первых состязаниях. Дмитрий". Я незамедлительно вылетел в Москву. БУСЛАЕВ Соревнования состоялись первого мая, но были скромными: первенство городского совета ДСО "Буревестник". Вместе со мной выступали четыре перворазрядника. Я страшно боялся и пригласил только самых близких. На стадион пришла уйма народу, прикатило телевидение. Вот этого мне совсем не хотелось. Увидев нацеленную камеру, я словно ощутил массу острых взглядов. Люди наверняка пристально рассматривали меня. Калинников сидел в первом ряду, беспрестанно елозил на скамейке. Он, видимо, волновался больше, чем я. Доктор помахал мне рукой, я ему в ответ тоже. С микрофоном подошел телекомментатор. - С праздником вас! Если не ошибаюсь, это ваши первые соревнования после катастрофы? Ваши планы на сегодня? - Если мне удастся преодолеть два метра, буду доволен. - Кому вы посвящаете свой прыжок? - Вон, - я кивнул в сторону Калинникова, - ему... На доктора сразу наставили телекамеры. Он заерзал еще сильнее. Телекомментатор поинтересовался: - Кто это? - Мой второй отец, - отозвался я. - Доктор Калинников, который родил меня заново. Я стал суеверен: надел латаные-перелатаные шиповки, те самые, в которых установил последний мировой рекорд - два двадцать восемь. Как только я приступил к прыжкам, сразу почувствовалось, что люди на трибунах желают мне одного - удачи, победы над собой. И пришли они сюда затем, чтобы ее увидеть. Начал я осторожно - с одного метра семидесяти пяти сантиметров. Потом метр восемьдесят, метр восемьдесят пять, метр девяносто... Все эти высоты взял с первого раза. На метре девяноста пяти застопорился. Этот рубеж не покорился и моему последнему сопернику, перворазряднику. Он выбыл. У меня осталась последняя попытка. Я встал на место разбега, глянул в сторону Калинникова. Он уже не ерзал, а сидел тихо, я бы даже сказал, как-то прибито. Все прыжки, которые я совершил до этого, были и его прыжками. Неожиданно мне стало обидно за доктора: если я сейчас не перелечу через планку, значит, через нее не перелетит и он... Он, который столько сделал для этого и который сейчас, беспомощно застыв на скамейке, уже ничего не может поправить. И вдруг он поднял руку, сжал ее в кулак. Мол, я с тобой. Страх, скованность мигом исчезли. Через его жест я ощутил силу. Силу души Калинникова, которая каким-то чудом на время переселилась в меня. Я с удовольствием побежал, с удовольствием оттолкнулся, с удовольствием взлетел. Взял! Сотни зрителей зааплодировали. Я попросил установить два метра и пять сантиметров для запаса. Как всегда, подготовка новой высоты заняла больше времени, чем сам прыжок. Она мне покорилась сразу. После соревнований я, Калинников, Кислов отправились в ресторан. Вдруг официант вручил мне телеграмму, Кислов пошутил: - Правительственная? - Почти что, - ответил я. - Какой-то Ешуков из Вологды. Он писал: "Товарищ Буслаев! Огромное отцовское человеческое спасибо! Моя двенадцатилетняя дочь два года была прикована к постели. Она боялась вставать. С ней случилось это после испуга. Сегодня она увидела ваш прыжок и пошла. Представьте, встала и пошла, как раньше. Вы вернули в дом счастье. Спасибо". Я спрятал телеграмму в карман. - Что там? - спросил Калинников. - Да так... - ответил я. И вдруг подумал: "Она все оправдала, эта девочка: мой путь в спорт, рекорды, катастрофу и сегодняшний прыжок. Стоило жить и сопротивляться хотя бы ради одного: чтобы она пошла..." КАЛИННИКОВ Сидя за столом, я отстранился от разговоров, неожиданно пришел к простой мысли: "А ведь по сути дела мы все занимаемся одним и тем же: носим землю в подолах рубах, как когда-то я таскал ее в детстве, засыпая каменистую почву. Только каждый на свой участок. В спорт, литературу, медицину... И носить ее будем, наверное, до конца дней, потому что мы из одной и той же породы: "Не измени себе". И еще подумалось: "Если бы всякий человек приносил в подоле своих деяний хоть одну полезную песчинку, то земля наша никогда бы не исчезла и не иссякла. Она не может беспрестанно давать людям жизнь, не получая от них ничего взамен. Земля - нам, мы - ей. Вероятно, это и есть единственный вечный двигатель всего нашего живого, разумного и бесконечного мира". В Сургану я отправился железной дорогой. В поезде мне хотелось вволю отоспаться, подольше побыть наедине с самим собой. Состав лязгнул, стронулся, набирая скорость, застучал на стыках колесами. Я поехал обратно, в глубь России...