Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     (с) А. Жигарев, 1988
     Смоленск, "Русич", 1998.
     OCR: Michael Seregin
---------------------------------------------------------------

     Анну Герман  часто  спрашивали: "Откуда  вы  так  хорошо знаете русский
язык? Вы говорите почти  без акцента,  а  поете даже более "по-русски",  чем
иные из наших соотечественников".
     Обычно   она   отшучивалась.   Но    иногда   глаза    ее   становились
мечтательно-грустными,  и она отвечала более конкретно: "А как же может быть
иначе? Я родилась в Советском Союзе, там прошло мое детство. Мой родной язык
- русский".
     Каким  образом далекие предки Анны Герман,  переселенцы из Голландии, в
середине XVII очутились  в России? Отправились ли  они на  восток в  поисках
счастья  или  были  вынуждены оставить  родные  места  по каким-либо  другим
причинам? Прапрадед Анны по отцовской  линии, лет сорок проживший на хуторе,
на  юге  Украины,  отправился  в предальний  путь,  в Среднюю  Азию,  где  и
поселился  навсегда.  Там,  в  маленьком  городке Ургенче,  познакомились, а
спустя  несколько месяцев  поженились бухгалтер  мукомольного завода Евгений
Герман и учительница начальной школы Ирма Сименс.
     Шел 1935 год. Кем станет их ребенок,  как сложится его судьба, будет ли
он  здоров и  счастлив? Об  этом часто шептались  по ночам готовящиеся стать
родителями молодожены.  Их  первенец  - девочка -  не  доставляла  родителям
особых хлопот.  Анна  росла спокойным ребенком,  плакала редко, первое  свое
"ма" произнесла в восемь месяцев, а через три недели сделала самостоятельный
шажок. Спустя  год в семье появился и второй ребенок - Игорь,  болезненный и
капризный. "Ну что ты опять хнычешь? - корила малыша измученная мать. - Брал
бы  пример  с сестренки!  Она  девочка,  а  видишь,  какая  умница  - тихая,
послушная".
     Отца Аня почти не помнила: ей было два с половиной года, когда он исчез
из  ее жизни  навсегда.  Евгения Германа арестовали по ложному доносу в 1938
году.  Все   попытки  доказать   его   невиновность  в  то  время  оказались
безуспешными. В 1956 году справедливость восторжествовала: он был  полностью
реабилитирован и с него были сняты все обвинения.
     Беда  никогда  не приходит одна. Тяжело заболел Игорь. Врачи беспомощно
разводили  руками...  У  одинокой  детской могилки на городском  кладбище  в
Ургенче стояли,  прижавшись  друг  к другу, три  скорбные  фигурки  -  мать,
бабушка и мало  что понимающая  в лавине  обрушившихся  на  семью  несчастий
трехлетняя девочка.
     Но детство остается детством. Оно  ворвалось  в  тревожный,  окрашенный
печалью мир Анн языковым многоголосием ургенчской детворы, задорными песнями
идущих  на  учения  красноармейцев,  за  которыми  бежали  ее  сверстники  -
босоногие,  восторженные  мальчишки  и   девчонки.  Ворвалось   стремительно
мчавшимся  на коне по киноэкрану Чапаевым -  в бурке и с саблей  наголо. Под
треск  кинопроектора и  ликование  мальчишек он бесстрашно  громил белых  по
всему фронту.
     ...Укутанная в бабушкин платок, Аня вместе с матерью едет в продуваемом
всеми  ветрами  вагоне куда-то на  Север в надежде хоть  на несколько  минут
увидеть отца. Бесконечные пересадки  и ожидания в  пути. Глоток горячего чая
на перроне.  Обрывки разговоров  с хлебосольными попутчиками, разделившими с
ними домашнюю колбасу и пироги.
     Бесконечные  хождения по  инстанциям. Отчаяние матери.  И врезавшиеся в
детское сознание слова: "Нет, нельзя", "Не положено", "Не значится".  Дорога
домой, безмятежный  сон  на руках  окаменевшей от  горя Ирмы, уставившейся в
пустоту.




     Война! Она  совершенно изменила ритм жизни Ургенча. Обрушившиеся на всю
страну испытания объединили и породнили людей, заставили их думать об одном,
ждать  известий   с  далеких  полей  сражений,  делиться  новостями,  вместе
радоваться и вместе  горевать.  Аня видела, как  провожают на фронт  мужчин,
видела,  как  горько  плачут  женщины, пытаясь успеть  еще  хоть раз  обнять
близких...
     С  запада  в город шли  и шли  поезда  с  эвакуированными - из  Москвы,
Ленинграда, Киева, Львова. Людей  принимали как  родных, теснились, селили в
свои  и  так  не  слишком  просторные квартиры  и  домики,  делились  с ними
последним.
     Дети - и местные и приезжие - быстро знакомились, хвастались друг перед
другом  не  только  увиденным  за  долгое время странствий  по  стране, но и
сочиненными  подвигами  во  время  своих воображаемых  сражений с фашистами.
Восторженно смотрела Аня на ребят чуточку постарше  себя,  на  тех,  которым
довелось  строчить из  пулемета по убегающим гитлеровцам,  швырять гранаты в
бронированные "тигры" и даже брать в плен немецких генералов! Правда, иногда
хвастунам звонко кричали из "публики": "Ну, ты, ври, да знай меру!"
     - А ты что, не веришь? -  мрачнел рассказчик, собираясь как самый яркий
аргумент в споре пустить в ход кулаки.
     Аня истово верила каждому  слову.  Она просто  не  понимала, как  можно
говорить неправду, как можно обманывать  даже "просто так", бескорыстно. Она
завороженно слушала рассказы "героев", и  ее лицо и глаза отражали то испуг,
то гнев, то обиду, то сострадание.
     Сколько лет пролетело  со  времени  радостной  и  грозной,  печальной и
безмятежной поры  детства!  Сколько  было выстрадано, пережито, сколько было
встреч  и  разлук, надежд  и  разочарований!  Анна  Герман  сумела  навсегда
остаться  такой,  какой  была в  ту  пору,  - удивительно  доверчивой.  Нет,
пожалуй, "доверчивость" не  совсем верное  слово. Удивительно верящей людям.
Верящей в  слово, в искренность чувств и намерений, в человеческую чистоту и
правдивость.
     Помню, как на радио пришло письмо от слушателя из Ленинграда. Он  писал
о том,  что, когда  во время войны он был эвакуирован в  Ургенч,  в соседнем
доме  жила девочка,  ее  вроде бы звали  Аней,  а фамилия  - Герман. Девочка
иногда  пела  удивительно  чистым  и светлым  голосом.  "Может быть, - писал
автор, -  это была  будущая замечательная певица". Я позвонил  в  Варшаву  и
прочел Анне письмо. Сказал, что собираюсь записать  наш  разговор на пленку.
"Дорогой  товарищ,  -  просила  передать  писавшему  Анна,  - вынуждена  вас
огорчить. Я в то время на людях совсем не пела. В основном я только слушала.
Наверное, это была другая Анна, возможно, тоже  Герман, и я  очень рада, что
ее пение так запомнилось вам. В моем сердце тоже сохранились песни тех лет".




     Семилетний мальчуган в  курточке  с  капюшоном  стоял  около булочной и
плакал навзрыд. "Мамо, мамо", - всхлипывая, повторял он.
     - Ты что? - спросила  Аня. - Чего ревешь, как девчонка? Потерялся,  что
ли?
     - Не розумьем, цо  вы  ту мувиче, - ответил мальчик. - Мама ще згубила,
не розумьем по-русску*.
     [* Не понимаю, что вы говорите. Мама потерялась. Я не понимаю по-русски
(польск.).]
     - Ты  откуда?  И говоришь ты как-то  не  по-нашему,  - снова обратилась
девочка к притихшему мальчугану.
     - Зе Львова естешмы, поляцы мы, поляцы, мама ще згубила*.
     [* Мы из Львова, поляки, мама потерялась (польск.).]
     - Хватит реветь, сейчас найдется твоя мама.
     - Янек, Янек! -  прозвенел  вдруг женский  голос, и  молодая женщина  в
длинном черном пальто подбежала к детям. - Тутай, тутай я естем*"!
     [* Здесь, здесь я! (польск.).]
     - Ну, видишь, вот и нашлась твоя  мама, -  ласково сказала Аня, -  а ты
разревелся, как девчонка. До свидания, я пошла.
     -  Зачекай,  цуречка*,  - остановила  Аню женщина.  -  Понимаешь, мы  с
Польски, учекнежи,  беженцы,  у нас нет никого в  этом городе. Мы  несколько
дней не спали. Может, у вас найдется кровать? Хоть одна,  для меня с Янеком,
только на несколько часов.
     [* Подожди, доченька (польск.).]
     Полякам  отдали  крохотную  комнатушку в  их доме: там едва  помещались
кровать и маленький стол. Впрочем, в доме были  еще две небольшие комнаты: в
одной на сундуке спала бабушка, в другой  - Аня  с  мамой. Длинными  долгими
вечерами пани Ядвига рассказывала о мытарствах  на дорогах войны с маленьким
сыном, о варварских бомбардировках гитлеровской авиации их родной Варшавы, о
массовых расстрелах ни в чем не повинных мирных жителей. О том, как им чудом
удалось уцелеть  и вместе с  такими же обездоленными пробраться в  советский
Львов. Там пани Ядвига нашла работу в библиотеке и уже начала было привыкать
к прерванной фашистским вторжением  мирной жизни, как вдруг в  июньское утро
41-го  гитлеровские  стервятники  появились  в  небе  над  Львовом. И  снова
начались  скитания,  все  дальше  на  восток,  дальше  от  разрывов  бомб  и
нескончаемой артиллерийской канонады.
     Исповедь пани Ядвиги резко отличалась  от восторженных рассказов Аниных
сверстников. И не только потому, что о войне говорили люди разных возрастов.
Девочка очень жалела измученную женщину, жалела ее сынишку, который был чуть
меньше Ани. Ему за его  коротенькое существование на  земле приходилось  так
много прятаться от бомб и артобстрелов, искать маму,  бежать неизвестно куда
в поисках хлеба и мирного пристанища.
     Выяснилось, что в городе есть еще  поляки. К  пани Ядвиге "на каве" (на
чашечку кофе)  стали приходить двое мужчин, одетых в  светло-зеленую военную
форму, заметно отличавшуюся от экипировки советских солдат и офицеров.
     - Это  наши жолнежи*, - с грустной иронией объясняла пани Ядвига. - Вот
довоевались, теперь в Африку хотят ехать - защищать Польшу.
     [* Солдаты (польск.). ]
     Аня вслушивалась в  речь поляков, пытаясь  разобрать слова, вникнуть  в
суть  споров.  Высокий,  всегда  тщательно выбритый  офицер по имени  Герман
иногда  вдруг  терял  хладнокровие, начинал  яростно  размахивать  руками, в
чем-то  убеждая  собеседников.  Когда  спор  заходил  слишком  далеко  и  по
интонациям можно было догадаться,  что он, того и гляди,  обернется  крупной
ссорой, пани Ядвига с улыбкой и в то же время властно останавливала поляков:
"Досычь* - сейчас будет кофе".
     [* Хватит (польск.).]
     - Пани  Ирма, -  обращалась  она к Аниной маме, -  давайте потанцуем  с
отважными жолнежами.
     Патефон гремел,  скрипел,  шуршал.  И сквозь  это  шуршание  пробивался
вкрадчивый  женский  голос.  Это  был  голос  польской  певицы.  Она  пела о
легкомысленной девчонке Андзе, сердце которой пытался  завоевать некий Юзя с
помощью  свежеиспеченных  пирожков  (так  переводил  текст  песенки Герман).
Другая  песня  была  о  том,  как важно похудеть,  отвергнуть  пирожные,  не
объедаться  мясом - и  ты непременно завоюешь  сердце мужчины... Или  еще  о
каком-то  жиголо, которому старый муж щедро отсчитывал купюры  за  несколько
танцев... с собственной женой.
     Аня с  Янеком вертелись среди танцующих, на считанные минуты забывших о
войне. Дети отлично понимали друг друга: они изобрели свой "русско-польский"
язык и старались подпевать неунывающему патефону.
     Как эта пластинка, выпущенная в Варшаве  в 1938 году, с записями звезды
польской  эстрады  Ханки  Ордонувны  оказалась  в  среднеазиатском  Ургенче?
Вероятно, уцелела по милости судьбы в чемодане одного из поляков.
     Ханку любили все -  и простонародье окраин Варшавы, и "тугие кошельки",
собиравшиеся в  изысканном столичном ресторане "Адрия". Судьба ее была не из
легких. Ханка терпела унижения, побои, оскорбления провинциальных владельцев
маленьких  кафе, где  вынуждена  была  зарабатывать на  хлеб  насущный.  Она
пыталась покончить с  собой,  когда  ее  возлюбленный, провинциальный актер,
бросил ее,  оставив  без  средств к существованию.  Потом  судьба улыбнулась
Ханке. Она начала  выступать  в лучших варшавских ресторанах, стала звездой,
вышла замуж за состоятельного человека.
     Ее  обаяние, непосредственность,  умение  улыбнуться сквозь слезы - все
это  принесло  певице  не  только огромную популярность, но  и  неподдельную
любовь слушателей.  Поэт Юлиан Тувим специально для Ханки написал стихи: "Чи
жучишь  мне, чи  завше бендешь моен" ("Бросишь  ли ты меня или всегда будешь
моей").  Песня  с этими словами стала модным шлягером конца 30-х годов.  Это
была мелодраматическая исповедь любви, верности, горечи разочарований.
     Не  предполагала  в ту  пору  маленькая  девочка из Ургенча,  в будущем
замечательная  певица Анна Герман, что спустя двадцать лет она вновь и вновь
будет слушать пластинки с записями Ханки Ордонувны, восхищаться ее простотой
и непосредственностью, эмоциональностью и артистичностью.
     -  Аня, - как-то сказала мама, - ты  уже  взрослая, И  я хочу  с  тобой
посоветоваться. - Ирма  в  упор взглянула на  Аню,  потом  смущенно опустила
глаза. - Ты ведь любишь отца?
     - Конечно, мамочка, - ответила Аня. - А что?
     - Ну, как тебе объяснить? Ты должна любить  его всегда,  всю жизнь.  Он
был очень хороший, честный, добрый человек.  Он никому  не  причинил зла. Но
его больше нет и никогда не будет. Ты еще маленькая и  многого не понимаешь.
Но  я  надеюсь,  что  когда  ты  вырастешь, поймешь  меня  и, если  сможешь,
простишь.
     - Прощу? - удивилась Аня. - Но ты же мне ничего плохого не делала! Я же
люблю тебя, мамочка!
     - Понимаешь, Анюта,  я  встретила  одного  человека,  он полюбил меня и
хочет, чтобы я стала его женой, а ты - его дочерью.
     Мать ждала слез, детских упреков. Но девочка улыбнулась...
     - Это дядя Герман? Я все понимаю, мама.
     Свадьбу сыграли через месяц. Кроме бабушки и Ани за  столом сидели пани
Ядвига с Янеком, Хенрик, друг Германа, и еще один гость, рыжий поляк-офицер.
Он первым сказал "горько", а потом по-польски: "Гожко, цаловать ще".  Завели
патефон, танцевали. Герман взял Аню на руки.
     - Ну что ж, Аня Герман, вот ведь смешно - фамилия твоя Герман, а теперь
у тебя новый отец по имени Герман...
     - Простите, - сразу перебила Аня, - можно, я буду называть вас дядей? Я
буду  любить вас, потому что вас любит  мама.  Но папа у меня один.  А вы  -
дядя.
     - Конечно, можно, - став  серьезным, ответил  Герман. - И поверь мне, я
рад, что ты ведешь себя как взрослая, Анечка.
     Теперь, когда они жили все вместе, Аня стала  лучше понимать, о чем так
неистово спорили между собой поляки. Хенрик убеждал своих друзей, что здесь,
в  Советском  Союзе, ни в коем случае нельзя задерживаться, что надо  идти к
англичанам на Ближний Восток.
     - Англичане и французы в  конце  концов очнутся от нокдауна и  тогда уж
сполна рассчитаются с Гитлером. А чего ждать от  русских? Они не в состоянии
по-настоящему драться с немцами. Если вы хотите переждать войну, отсидеться,
тогда  "до  зобаченья",  а  если  хотите  драться   за  Польшу  свободную  и
независимую, тогда - в путь.
     -  В путь?  -  перебивал  его  Герман.  -  Куда? В  Африку,  за  тысячи
километров от Польши, под крылышко англичан? Они один раз уже продали Польшу
Гитлеру. Продадут и еще, если окажется выгодным. Надо быть слепцом, чтобы не
видеть кратчайшего расстояния до Варшавы!
     Спор  затихал.  Потом  разгорался  с  новой  силой.   Женщины  пытались
утихомирить мужчин, и те замолкали, но ненадолго. Жизнь сама рассудила  этот
затянувшийся  спор.  Первыми провожали Хенрика и рыжего  поляка-офицера. Они
отправлялись в  Ташкент. Оттуда их  путь лежал в Иран, на Ближний  Восток, в
Палестину.
     - Ну-ну,  - похлопывая товарищей по плечу, говорил Герман, - посмотрим,
кто быстрее доберется до Варшавы,  я или вы. Эх, -  невесело  добавлял он, -
путешественники.
     Пусто и  одиноко стало в  доме  Ани  и  ее матери. Вместе  с  офицерами
двинулись в дальнюю дорогу  и  пани  Ядвига  с  Янеком.  Не заводили  больше
пластинку,  не  спорили до  хрипоты  мужчины,  А  однажды  вечером,  сидя  у
самовара, Герман сказал:
     - Ну вот, мои барышни, настала и моя очередь.
     Провожали его на вокзал втроем: Ирма, Аня, бабушка. Мама долго о чем-то
шепталась с мужем, легонько целуя его. Потом отчим высоко поднял девочку,
     - Ну что,  Анна  Герман?  -  веселым  басом крикнул он.  -  Будешь меня
помнить? Любить будешь? Ждать будешь?
     - Буду, - шепотом ответила  Аня.  -  Обязательно буду! И мама будет,  и
бабушка тоже.
     Когда поезд растаял в туманной дымке раннего утра, они еще долго стояли
на перроне. Они не знали, что через Москву  путь Германа и многих других его
соотечественников лежал под Рязань, где формировалась созданная на советской
земле  первая  польская  дивизия  имени  Тадеуша Костюшки. В  первом крупном
сражении под Ленино  в неравном бою с гитлеровцами  погиб  Герман. Погиб как
герой, поднимая солдат в атаку.
     Судьбы Хенрика и рыжего поляка-офицера неизвестны. Возможно, они храбро
воевали  на  Ближнем  Востоке и  в  Италии,  возможно,  им  посчастливилось:
вражеская пуля пролетела мимо и они выжили. Но они дрались вдали от решающих
сражений второй мировой войны, вдали от своей родной Польши, свободу которой
принесли боевые товарищи Германа.
     В один из летних дней 1977 года из Минска  по  направлению к  мемориалу
под Ленино выехала черная "Волга" с единственной  пассажиркой, на коленях  у
которой лежали  алые розы. Это была  Анна Герман, она  ехала положить  живые
цветы на место гибели своего отчима и его фронтовых товарищей, отдавших свою
жизнь за свободу.
     Ночью неожиданно  выпал снег.  Он  посеребрил желтые  пески, окружавшие
город. Стало  непривычно  холодно.  Люди  кутались  в  халаты  и самодельные
платки.  Встретив  знакомого,  не  останавливались,  как обычно,  обменяться
новостями. Торопились побыстрей очутиться в стенах родного дома, впрочем, не
всегда надежно защищавших  от  внезапного  холода. Прошло  почти два  года с
памятного прощания на городском вокзале. А известий от Германа  не было.  По
утрам  Ирма  часто вскакивала  с  кровати,  высматривала в маленькое  окошко
почтальона, потом долго провожала его взглядом...
     - Ты не томись, - уговаривала бабушка, - сама знаешь, какое время. Люди
теряются, не  то  что  письма.  Найдется  твой Герман,  попомни  мое  слово,
найдется.
     Аня тоже  тосковала  по отчиму. Вспоминала, как  он играл  с  ней,  как
рассказывал  сказки о  маленьком  короле Матеуше  - круглом  сироте, добром,
смелом, отзывчивом, оставившем  свой  удобный  трон, чтобы  пойти  навстречу
опасным приключениям. Герман рассказывал превосходно. На его лице отражались
страх, гнев, презрение. Аня слушала с восторгом, не  обращая внимания на то,
что он путает польские и русские слова. Ей казалось, что она понимает все. А
потом он пел ей по-польски песенки о добром и веселом Ясе.
     - Понимаешь, -  с жаром объяснял отчим, - Ясь  у поляков, как в русских
сказках Иванушка, - сильный, удалой, красивый.
     - А ты тоже Ясь? - улыбалась Аня.
     - Почему? - удивлялся Герман.
     - Такой же сильный, красивый, - объясняла девочка.
     - Вот  одолеем Гитлера -  поедем  вместе ко мне  на  родину.  Хочешь  в
Польшу? Научишься говорить по-польски, выдадим тебя замуж за поляка, родятся
у вас детишки. И будешь жить-поживать да добра наживать.
     - А какая она, Польша? - спрашивала с интересом Аня.
     -  Какая  Польша,  говоришь?  Прежде  всего  веселая,  очень  красивая,
лесистая. Ты же никогда не  видела леса!  Алее знаешь  какой? Он  волшебный,
зеленый-зеленый!  Зеленый от  трав, от листьев и деревьев. Летом в лесу поют
птицы, стрекочут кузнечики, бегают олени. Такие высокие, сильные, с рогами.
     - С рогами? - переспрашивала девочка.
     -  С  рогами, - грозно  отвечал  Герман, а потом расплывался в улыбке и
подмигивал. - Да ты не бойся, они добрые. Они даже едят с ладони. Вот так. ~
Он протягивал ладонь и,  склонившись, дотрагивался до нее губами. -  У нас в
Польше много озер.  Голубых,  как твои глазенки. - И  он  гладил девочку  по
светловолосой  голове,  потом замолкал и подолгу смотрел  в  окошко,  словно
видел  Польшу с  ее зелеными  лесами и полями, с голубыми озерами, маленьким
королем  Матеушем  -  защитником  детворы,  певицей  Ханкой Ордонувной и  ее
грустными песнями, с веселыми, беспечными жителями.




     За окном  была  Польша. "Тук-тук",  - весело стучат  колеса. Аня  сидит
напротив мамы и бабушки. Она загляделась в окно. Мимо пролетают обуглившиеся
строения,  заброшенные  поля  и огороды,  багряные  рощи  и  перелески.  Еще
несколько  месяцев назад Аня  и не  предполагала,  как  круто  изменится  ее
судьба. Не думала, что уедет из родного Ургенча, где так дорог был ей каждый
домик. Где играла  она со  своими сверстниками  в дочки-матери, в прятки,  в
казаки-разбойники.  И  где совеем недавно сосед - добродушный  узбек Рашид -
подарил ей новенький хрустящий школьный портфель.




     Город детства... Он находится за тысячи километров от  линии фронта, от
разрывов  бомб  и  снарядов.  Но  все  его  жители  в  суровые  дни  Великой
Отечественной  чувствовали  себя  солдатами,  участниками  великой  битвы  с
фашизмом.
     Война  не  давала  забыть  о   себе  и  госпиталями,   приютившимися  в
среднеазиатском  городке,  и маршевой  музыкой, когда  провожали на фронт, и
сотнями похоронок,  заставлявших  людей вздрагивать  от  пронзающего  сердце
вдовьего крика и плача сирот.
     Но ни горечь потерь, ни тяжесть разлуки, ни скудность  быта военных лет
не могли сломить в людях веру в Победу. И он пришел, этот солнечный день - 9
мая 1945 года!
     Многоголосое  "ура" собравшихся на  центральных  улицах  Ургенча  стало
выражением не только радости победителей, счастья победы над захватчиком, но
и  не  забытой тоски  по  довоенной  жизни.  По  жизни, наполненной обычными
мирными  делами  и  заботами. В это трудно было поверить. Кругом обнимались,
радовались и плакали. Плакали и Ирма и Аня.
     Трудно  было  убедить  себя,  что  Герман  -  веселый,  жизнерадостный,
неунывающий Герман - погиб.  На  письма и  запросы, которые  посылала  Ирма;
ответов не приходило.
     - Ты смотри,  как себя изводишь, - говорила бабушка. - Так и  богу душу
отдать недолго. Как  Анька  без тебя будет?  Я вон совсем  плоха.  По  ночам
сердце болит. А ты еще молодая, мало ли их, мужиков, найдешь себе!
     - Да не говори глупостей, мама! - резко обрывала Ирма. -  При чем здесь
какие-то мужики? Ведь это мой муж, понимаешь? Муж!
     Почтальон постучал  в окно, когда его перестали  ждать,  -  спустя  два
месяца  после Дня Победы. Нет, это  не была похоронка,  так хорошо известная
солдаткам. Это было письмо. Но не от Германа.
     "Уважаемая Ирма, -  так  начиналось письмо,  - считаю долгом  солдата и
фронтового товарища  Вашего мужа сообщить о случившемся. Ваш муж из сражения
под Ленино в октябре 1943 года в часть не вернулся. Среди убитых его тело не
было обнаружено. Я очень любил Вашего мужа и за короткое время к нему сильно
привязался.  Он мне  много рассказывал  о Вас и Вашей дочери. Он говорил мне
также, что после  войны Вы  собираетесь переехать жить в Польшу,  в Варшаву.
Могу себе  представить,  в  каком состоянии духа  Вы находитесь!  Тут  слова
утешения бессмысленны.  Если  Вы  собираетесь  отправиться  на родину  мужа,
знайте, что всегда можете рассчитывать  на мою помощь и поддержку". Подпись:
Людвик Ковальский, поручик, Краков, далее следовал адрес. И добавление: "Мне
почему-то верится, что Герман жив и что мы погуляем еще у вас на крестинах".
     Позже  Ирма мучительно вспоминала,  что же окончательно повлияло на  ее
решение  отправиться  на  родину мужа,  в  далекую,  чужую  для нее  Польшу.
Наверное, письмо Ковальского. До него, говоря откровенно, она и не помышляла
об этом. А тут засуетилась,  заспешила,  и  откуда только  силы взялись. "За
соломинку  ведь хватаюсь! - думала она. - А если он все-таки погиб:  если не
вернется, что я буду делать со старой матерью и ребенком на руках  в Польше?
В чужой стране, без знания языка, без жилья, без работы?"
     И все-таки поехала, руководствуясь скорее чувством, чем рассудком.
     Несколько  месяцев  длилось оформление  документов, прежде чем  Ирме  с
семьей  -  жене  и  ближайшим  родственникам  гражданина  Польской  Народной
Республики - было разрешено выехать на  постоянное  место жительства мужа. А
как Аня? Она  плохо представляла себе, сколь трудное и ответственное решение
приняла ее мама. Весело бегала по дворам, прощалась со знакомыми мальчишками
и  девчонками,  обещала  скоро  приехать  с  подарками  "из-за  границы".  И
обязательно рассказать, какие  они - польские зеленые леса, голубые озера  и
олени, не боящиеся есть прямо из рук человека.
     Аня не бывала раньше в  больших  городах (когда-то совсем маленькой  ее
возили в Ташкент). Москву проехали поздно ночью: город спал, слабо виднелись
редкие огни. Варшава в ее жизни стала первым большим городом.
     Девочке  в ту пору шел  десятый год. О войне, о злодеяниях  фашистов, о
разрушенных городах и  сожженных  селах она знала из рассказов  фронтовиков,
газет   и   кинохроники,   которую  показывали  в   единственном  ургенчском
кинотеатре. То, что она увидела своими глазами, потрясло ее:  огромный город
лежал в руинах.  На привокзальной  площади к ним  подошел небритый человек в
надвинутой на лоб зимней шапке: "Цо,  панюси,  маче  вудки, келбасы и масла?
Моге вас запроваджич до ноцлега"*. Ни  водки, ни тем более колбасы и масла у
них не оказалось, и спекулянт отправился искать более выгодных клиентов.
     [* Что, женщины, есть у вас водка, колбаса и масло? Могу вас  проводить
на ночлег" (польск.).]
     Ночевали на вокзале. Под утро мать  встала в длинную очередь к военному
коменданту. Долго говорила  с  ним, показывая документы: "Разыскиваем  мужа,
пропавшего без вести во время войны. Адрес мужа - улица Длуга, 7". Комендант
кому-то  звонил,  потом что-то быстро говорил  по-польски,  сокрушенно качал
головой.
     -  Вот  что,  пани,  - сказал  он наконец, -  о судьбе вашего мужа пока
ничего не могу сказать, мы наведем справки. Это, не скрою, может  продлиться
долго,  даже несколько  месяцев.  У  вас есть родственники  или  знакомые  в
Варшаве? Впрочем,  это не имеет значения.  Сами видите,  как у нас с жильем:
одни  руины. А у вас  на руках старая  женщина и  ребенок. Есть  только один
выход: я  вам дам направление  как  жене фронтовика и  с первым же  эшелоном
отправляйтесь на запад, во Вроцлав. Там вы получите жилье, еду, работу.
     Снова  ночь  на вокзале. На коленях матери тихо посапывает Аня,  рядом,
накрывшись  телогрейкой, спит бабушка.  Невеселые  думы  у Ирмы:  что  будет
дальше, как  встретит их Вроцлав, правильно ли она поступила, оставив родные
места в надежде отыскать на этой обугленной земле дорогого человека?
     Во Вроцлав огромными массами стекались переселенцы из восточных районов
Польши -  люди, лишенные родного  очага, крыши над головой. Надежда в скором
времени  получить хотя бы  маленькую комнатушку таяла как  снег. Ночевали на
вокзале, в рабочем общежитии, у сердобольных людей.
     Случайная знакомая, хорошо владевшая русским, дала  совет: "Руки у тебя
молодые, крепкие, иди-ка работать в прачечную. Там общежитие есть. И ребенка
в школу пристроишь, и старухе угол  будет. А бог  даст, и  муж найдется. Все
уладится".
     Работа в прачечной оказалась тяжелой  -  вставать  приходилось  рано, в
четыре утра,  и не  разгибая спины  в небольшом  душном  помещении стирать и
полоскать в основном солдатское белье по двенадцать часов кряду.
     Аня уже привыкла к мытарствам, к  бесконечным переездам с  одного места
на другое. К полуголодным  дням и взрослым  разговорам о хлебе насущном.  Ей
стало казаться, что у них никогда и  не  было дома, не  было школы, куда она
ходила  вместе со  сверстниками  в  Ургенче.  Она быстро  освоила  польский.
Ловила, как говорится,  на лету  и  спустя три недели после переезда границы
заговорила по-польски быстро и безошибочно,  словно это был  ее родной язык.
Правда, изредка вставляла русские слова.
     Однажды мама весело объявила:
     - Ну, Анюта, с завтрашнего дня ты будешь жить, как все дети. Собирайся,
пойдешь в школу!
     Аня подняла на нее удивленные глаза.
     - В школу? Неужели правда?
     В  Ургенче  она  ходила  в  школу  вместе  с мамой, которая преподавала
литературу в старших классах. К учительнице относились с уважением, и в душе
Аня всегда чувствовала себя ответственной не только за себя,  но  и за маму.
На лице дочери Ирма прочла  немой вопрос:  "А  как же ты, когда ты пойдешь в
школу?"
     - Вот подожди, доченька, - продолжала Ирма,  - разделаюсь с  прачечной,
осмотрюсь  немного,  и  тогда  пойдем в школу вместе, как в  прежние  добрые
времена.
     Третьеклассники встретили новенькую приветливо.
     - Ты сконд?* - спросил ее  веснушчатый  рыжий  паренек в накрахмаленной
белой рубашке  и в смешных  коротких штанишках с помочами,  потом  сам гордо
добавил: - Я зе Львова естем.
     [* Ты откуда? (польск.).]
     - Я з Ургенча.
     - А то где? - заинтересовался мальчик.
     - Бардзо далеко, - засмеялась Аня, - отсюда не видать.
     Вошла учительница, молодая женщина с добрым лицом.
     - Вашу  новую  подружку  зовут  Аней,  фамилия  ее  Герман,  Она  всего
несколько недель как  приехала  во Вроцлав  вместе  с мамой и бабушкой, а вы
здесь старожилы, уже по нескольку месяцев живете, так что помогайте Ане.
     Дни бежали за днями. На первых порах Ане приходилось  трудно. Одно дело
- разговорный язык, другое - грамматика. Девочка была  усидчива  и прилежна.
Старалась обходиться без помощи взрослых. И в Ургенче она редко просила маму
помочь. Во Вроцлаве же Ирма вряд ли могла бы  это  сделать. Ее польский язык
заметно  хромал.  Не раз  Ирма  пыталась  устроиться  в школу преподавателем
начальных классов.  И  всякий раз директора  школ, улыбаясь, объясняли: "Вам
необходимо подождать,  обжиться,  освоиться.  Читайте  нашу  классику.  Дети
должны видеть в своем наставнике образец владения родным языком".
     Известий о  судьбе Германа  по-прежнему не  было. Ирма писала в Главное
политическое  управление  Войска  Польского,  министру   обороны...   Ответы
приходили  быстро,  но  ничего  утешительного  в  них  не содержалось: "Пока
точными сведениями о Вашем муже не располагаем". Несколько раз Ирма ездила в
Варшаву,  пытаясь связаться  с  родственниками  Германа, но  и  их найти  не
удалось.
     Этот  школьный  утренник  особенно  запомнился  одиннадцатилетней  Ане.
Накануне учительница сказала: "Завтра, по случаю тридцатой годовщины Великой
Октябрьской социалистической революции, у нас состоится встреча с советскими
офицерами, участниками боев за  освобождение Польши. Все мальчики приходят в
белых рубашках, девочки - в платьицах с белыми фартуками".
     Аня долго  и тщательно  гладила платье и фартук, вертелась у зеркала. В
семье говорили по-русски. По-русски Аня  читала стихи на уроках родного ей с
детства языка.  А вот говорить с соотечественниками,  общаться с ними  ей не
приходилось  давно. Аня никогда  не  задумывалась  об этом.  Правда,  порой,
особенно в  вечерние часы,  когда долго не удавалось заснуть, она вспоминала
родной Ургенч, соседей, школьных  товарищей... Теперь же, услышав объявление
учительницы, девочка затосковала по России, по родному языку.
     Весь класс захлопал, когда в дверях появились военные в советской форме
-  майор  и  лейтенант  с  боевыми  наградами  на груди.  "Ну как, -  весело
подмигнув ребятам,  спросил  майор,  - через переводчика будем  общаться или
напрямую?"  Как захотелось  Ане,  чтобы  никто  в  классе  -  ни ребята,  ни
учительница пани Ванда, ни директор школы, который сопровождал военных, - ни
слова не знал  по-русски!  Чтобы  директор школы  подошел к ней, взял ее  за
руку, подвел к русским военным и  сказал: "Вот Аня Герман, она у  вас  будет
переводчицей".
     Но ребята дружно загалдели: "Мы все розумьем по-русски".
     Майор спросил:
     - О  чем  же вам  рассказать? О штурме Берлина  - гитлеровского логова,
хотите?
     - Хцемы, хцемы! - хором закричали ребята.
     И майор начал рассказ о  битве за Берлин, о своих  товарищах, смелых  и
мужественных людях, погибших за  несколько дней до  окончания войны.  Ребята
слушали притихшие и взволнованные.
     Аня  ощущала,  как закипают  слезы.  Слезы радости,  гордости  за своих
соотечественников,  за  советских  солдат,   сумевших  одолеть  сильного   и
коварного  врага,  спасти  от уничтожения и этих польских ребят, сберечь  их
детство.  Слезы  тоски  по  родине,  такой  близкой  и памятной, но и  такой
далекой, почти недосягаемой.
     Много лет спустя  Анна  Герман  вспомнит  этот послевоенный утренник во
вроцлавской школе. Одна знакомая пришлет ей стихи Риммы Казаковой о ребятах,
почти  еще детях, о советских солдатах,  отдавших жизнь за  то,  "чтобы было
небо голубое, цвела высокая  трава".  Анна  напишет музыку к  этим стихам  и
споет  свою  песню  на  торжественном  открытии  Дней  польской  культуры  в
Кремлевском Дворце съездов в Москве...
     А  тогда ребята обступили со всех  сторон советских  воинов, трогали их
ордена и медали, задавали вопросы, дарили рисунки на память. Аня же,  выждав
минутку, подошла и робко, глядя в армейский ремень, призналась:
     - Дяденька, а я тоже русская!..
     Это  было удивительное  время.  Страна, которую  гитлеровцы  фактически
стерли  с  лица земли,  города и села которой  превратили в груды руин, а ее
саму покрыли сетью самых страшных в  Европе лагерей смерти,  возрождалась из
пепла, набирала силу и мощь.
     Шестьсот  тысяч советских  воинов отдали жизнь  за освобождение Польши.
Тысячи советских  специалистов плечом к плечу вместе с польскими строителями
трудились над восстановлением братской страны...
     В   одном  из  полуразрушенных  зданий  в   самом  центре  Варшавы,  на
Маршалковской, открыл свое кафе широко известный еще до войны певец Мечислав
Фогг. Он пел о прекрасном городе на Висле, о безмятежном счастье влюбленных,
о городской  суете, обычных радостях жизни. К концу таких вечеров посетители
пели уже  вместе с Фоггом.  И  словно  уходили навсегда  в  ночь все тяготы,
скудность и неустроенность быта.
     Мечислав  Фогг  превосходно  знал варшавский песенный фольклор,  всегда
остроумные бытовые песенки  варшавских  улиц.  В его  исполнении они  всегда
звучали интеллигентно,  мягко  и  весело.  Он моментально находил контакт  с
любой аудиторией, шутил, рассказывал анекдоты. И снова возвращался к музыке.
Позже  его  концерты  часто  передавались по  радио,  и  люди  собирались  у
приемников, чтобы  послушать  любимого  артиста. В  то время, в  1946  году,
вчерашние "друзья" из довоенных шикарных варшавских ресторанов присылали ему
подметные письма -  грозили  повесить на первом  столбе  за сотрудничество с
народной властью.
     Он поехал  за границу - в Англию,  Францию,  Бельгию, - выступал  перед
эмигрантами, простыми  солдатами Андерса,  запуганными  и  обманутыми своими
командирами,  которые твердили им изо дня в день, что, мол,  Польша - теперь
русская колония  и по  возвращении  их ожидает  смерть или, в лучшем случае,
Сибирь. А  Фогг  рассказывал правду. Он  говорил  о трудностях  - о  холоде,
голоде,  нужде.   Но  и  об  огромной,  невиданной  доселе  энергии  простых
тружеников  Варшавы,  поднимающих  свою  столицу из развалин. Далеко  не все
поверили  певцу.  Но  многие  поверили и вернулись на родину,  в который раз
осознав элементарную истину, что не может быть счастья без родной земли...
     Когда мать  получила  письмо из Министерства национальной обороны  ПНР,
она не зарыдала, не закричала,  а села за стол, подперла подбородок руками и
уставилась  в пустоту.  О чем она думала? Наверное, о том,  что  письмо лишь
подтвердило истину, давно  ей известную, но которую она  гнала  от себя,  не
желая расстаться с надеждой, которая поддерживала ее,  давая силы, заставляя
забывать тяготы жизни. "Как детально установлено,  -  говорилось в письме, -
Ваш муж погиб смертью храбрых в сражении под Ленино в 1943 году. Он навсегда
вписал  свое имя  в  славную историю ратных дел  нашего  народа, в  летопись
польско-советского братства по оружию".
     Теперь, когда последняя надежда исчезла, встал вопрос, как быть дальше.
Вернуться в Советский  Союз, попытаться там, в Ургенче, наладить свою жизнь?
Не поздно ли,  когда  тебе  за сорок?  А как быть с Аней?  Ведь  дочь  уже в
седьмом  классе  польской школы, отлично  учится, у  нее свои друзья, планы,
привязанности. И выдержит ли измученная болезнью  бабушка долгое  и  трудное
путешествие?
     Они  давно  переехали  из общежития  и  снимали  комнатушку на  окраине
Вроцлава, в сером  мрачном доме,  построенном  еще в начале XIX века,  плохо
отапливаемом,  со множеством соседей, которые встречались  в ранние утренние
часы и поздно вечером на кухне, где всегда шипели примусы. Соседи в основном
были милые,  симпатичные  люди,  переселенцы  из восточных  районов  Польши.
Говорили с восточным акцентом, слегка растягивая слова.
     К  "русским"   -  так   называли  здесь   семью  Герман  -   относились
доброжелательно,  жалели,  иногда  в  воскресные  дни  приглашали  на  общий
"семейный" обед. Выставляли стол, точнее, сдвигали несколько кухонных столов
в  один, накрывали  свежей скатертью. Появлялись  картошка,  соленые огурцы,
"колдуны", напоминавшие  наши пельмени,  водка.  Ирма  отпивала лишь глоток,
ссылаясь  на плохое  самочувствие, но  оставалась на  кухне  все эти долгие,
наполненные шумными разговорами часы,
     Аня  любила такие застолья. Говорили о самом разном - и о политике, и о
том, что Зося с нижнего этажа слишком часто меняет кавалеров, а это  к добру
не приведет. И о  новом "фольксвагене", который  неизвестно  с каких доходов
купил  пан Розвадовский, и  о тройне, которую родила  худенькая, болезненная
Магда,  работница  швейной  фабрики, что на  аллее Красной Армии. Теперь  ей
обязательно   дадут  отдельную  квартиру.  Застолье  кончалось  коллективным
пением.
     Собственно  говоря,  только  ради  этого  Аня  и  выдерживала  все  эти
нескончаемые и весьма  мало  ее  интересовавшие разговоры и сплетни. Пели  в
основном народные песни, те,  которые она когда-то слышала от отчима. Пели с
душой,  чисто,  как хорошо отрепетированный  хор,  тщательно готовившийся  к
выступлению на ответственном концерте. Аня молчала, боясь нарушить чистоту и
монолитность  хора, руководимого смешным веселым  человечком  - парикмахером
Антони.
     Но  был в огромной густонаселенной  квартире  один человек,  который не
принимал  участия  в застольях. Не потому, что  был высокомерен  или чурался
соседей.  Просто рабочий  день пана Юрека складывался  иначе,  чем у  других
жильцов. Он  вставал поздно, варил  в одиночестве  кофе  на  кухне,  и  Аня,
возвращаясь из школы, часто заставала его за этим занятием.
     - Ну что, Аня, - растягивая слова, расспрашивал пан Юрек, - в  дневнике
одни пятерки? А я вот никогда  нигде не учился,  Однако живу, и, как видишь,
неплохо.
     Аня  приходила  в  его маленькую  каморку, сплошь  заваленную  каким-то
хламом, пыльными  абажурами, широкополыми шляпами довоенной  моды,  погнутым
барабаном.  Посреди, как островок, возвышалось старое расстроенное  пианино,
всегда открытое. Пепельница умещалась тут же и  была сплошь заполнена грудой
окурков. Пан Юрек  работал  в ресторанном оркестре,  а  "самая работа",  как
нередко повторял он, "начинается после  двенадцати". Он отпивал глоток кофе,
присаживался  к пианино,  томно закрывал  глаза, касался клавиш  и  легонько
наигрывал сентиментальные мелодии.
     - Хочешь,  я тебе спою? - обращался он к Ане. И,  не дожидаясь  ответа,
зажмурив глаза, негромко напевал ресторанные шлягеры. - Для того чтобы петь,
- внезапно прерывал он себя,  - надо обладать добрым сердцем, хорошим слухом
да  еще любить свое дело. И  обязательно, непременно верить в  то,  о чем ты
поешь. А вот наша певица  Люцина  так не считает. У нее  ни  голоса  нет, ни
сердца. Ни души, ни ума. А она поет... Вот безобразие, да?!
     Слушая  пана  Юрека  и  глядя  на  его  лицо,  на  котором  ежесекундно
появлялись самые  разнообразные гримасы, Аня  хохотала  и хлопала в  ладоши.
Трудно было догадаться, когда он шутит, а когда говорит серьезно.
     - Ты любишь музыку? - выпытывал он у девочки.  - Впрочем, что я говорю!
Разве можно ее не любить?  - Пан Юрек допивал кофе и продолжал рассуждать: -
Я бы мог  стать вторым  Падеревским*, если  бы не война,  мог бы  учиться  в
консерватории, играть  Баха,  Шопена,  Моцарта...  А  теперь время  упущено,
Музыке надо  учиться с  детства, с трех  лет... Он  неожиданно преображался,
глаза его расширялись, он бросался к пианино, и комната наполнялась бурными,
страстными аккордами.
     [*  Игнацы  Падеревский (1860  - 1941)  - знаменитый польский пианист и
композитор.]
     Любила ли Аня музыку?! Шестилетнюю, мама взяла ее на концерт известного
пианиста, приехавшего  на гастроли в Ургенч. В  отличие  от других  малышей,
которые после  первых  минут ошеломленного  осваивания  теребили  родителей,
начинали болтать,  зевать,  а немного  погодя  и  хныкать, Аня весь  концерт
просидела как завороженная.  Она не отрываясь смотрела  на пианиста, сильные
руки которого неистово ударяли по  клавишам,  наполняя пространство  зала то
щемящими  сердце  жалобными мелодиями,  то  светлыми  нежными переливами, то
радостными торжественными аккордами.
     После  концерта  девочка начала буквально приставать к  маме, чтобы  та
купила  ей  пианино.  Аня редко  что просила у  мамы, и к  этой  неожиданной
просьбе  дочки Ирма  отнеслась  со всей серьезностью.  Аню отвели к знакомой
учительнице  музыки.  Та, прослушав  девочку, улыбнулась: "У нее  абсолютный
слух, ей надо заниматься, может выйти толк". О покупке пианино не могло быть
и речи. Денег и так едва хватало. Аня ходила разучивать нотную грамоту к той
же  знакомой  учительнице,  занималась  старательно  и самозабвенно.  Но тут
началась война, и про музыку забыли.
     Теперь,  в каморке пана  Юрека, девочка влюбленно смотрела на оживающие
под тонкими пальцами ресторанного пианиста клавиши. Иногда  он  усаживал Аню
рядом на табуретку и веселыми глазами следил за тем, как она старается одним
пальцем подобрать мелодию.
     -  А ты молодчина! - хвалил пан  Юрек. - Слух у  тебя  отличный...  Вот
выгоним Люцинку на пенсию, будешь у нас в "Бристоле" звездой!
     Кем быть?  Этот  вопрос Аня впервые задала себе  в восьмом  классе и  с
ужасом  обнаружила,  что  однозначно ответить  на  него не  может.  По  всем
предметам она училась одинаково хорошо. Учителя ее хвалили, ставили в пример
другим.   На  родительских   собраниях   пани  Ванда,   отчитывая  родителей
неуспевающих, повторяла:
     -   Вот   Аня  Герман.  В  таких  трудных  условиях   живет:  ютятся  в
восьмиметровой  комнате,  стола  негде  поставить,  -  а  всегда  подтянута,
собранна, готова ответить на любой вопрос.
     К тому времени мама уже работала учительницей в начальных классах. Жить
стало  легче,  но  по-прежнему  они  стояли  в длинной и,  как  им казалось,
бесконечной очереди на квартиру.  "Стану учительницей, как мама", - поначалу
решила  девочка.  Но  стоило  представить себя  среди маленьких мальчишек  и
девчонок, как она чувствовала себя вдруг одинокой и беспомощной... Нет, труд
преподавателя требует особого дара - терпения, сосредоточенности, силы воли.
Она  видела, как часто мама вставала по утрам в плохом настроении, с сильной
головной болью, но в школе на уроках преображалась. Всегда одинаково ровная,
спокойная, доброжелательная.  "Я вот  так не смогу", - думала  Аня.  Соседка
тетя Зося  звала  ее к себе  в мастерскую - там и зарабатывать можно впятеро
больше, чем мама, и самой себя обшивать и одевать.
     Аня задумывалась  о будущем.  До  пятнадцати  лет она  казалась обычной
девчонкой,  ничем  внешне не выделявшейся среди сверстниц. А потом буквально
за   несколько  месяцев,   что  называется,   "вымахала".   Мальчишки  стали
подтрунивать над ней. "Аня! - кричали ей на переменах, - достань воробушка!"
"Эй! -  надрывался  обычно  сонный  да и  не  особенно  блещущий  умом  Геня
Михаровский, - ты, говорят, пожарной каланчой собираешься работать?"
     Аня делала вид, что совсем не обижается и ее только веселят эти плоские
шутки,  но про себя  грустно задумывалась.  Она  уже  смирилась с  тем,  что
мальчишки во время танцев на школьных вечерах обходят ее  стороной, не пишут
ей, как другим, любовных записок, не назначают свиданий. Придумала сама себе
прозвище "гадкий утенок" и пыталась с достоинством переносить все выпадавшие
на ее долю обиды. "Наверное, мне всю жизнь придется жить с мамой и бабушкой!
- делала она далеко идущие выводы. - Кому нужна такая каланча?!"
     В душе  ее  творился сумбур:  она  то  и  дело  впадала  в  безысходный
пессимизм, ощущала свою никчемность, связанную с отсутствием  желаний, цели,
во  имя  которой стоило  бы  трудиться.  Она  тяготилась  своим  "физическим
уродством",  мешавшим ей  жить такой же беззаботной  и естественной  жизнью,
какой жили ее школьные  подруги, переписывавшие в свои блокнотики лирические
стихи Мицкевича и  Тувима. Апатия сменялась бурной  жаждой деятельности. Она
смеялась   над   недавними  настроениями,   упрекала   себя  в   безволии  и
сумасбродстве,  ставила  себе  в  пример   любимых   литературных  героев  и
исторических персонажей.
     Пожалуй,  из всех героев ей больше всего нравились пушкинская Татьяна и
Анна  Каренина.  "Евгения Онегина"  она знала  почти  наизусть  по-русски  и
восхищалась  мастерством  Юлиана  Тувима,  переведшего пушкинские строфы  на
польский. Аня,  как никто другой, понимала переживания страдающей Татьяны. В
своей тезке Карениной Аня восхищалась силой чувств, а главное - способностью
неудержимо устремляться навстречу неведомому.
     О, как хотелось ей быть счастливой и любимой!  Где тот  Онегин, который
прилетит  к ней  по  темным узким переулкам старого  Вроцлава? Где Вронский,
который станет шептать ей ласковые слова на старой скамейке против городской
ратуши? Ну а  если  личное  счастье  все-таки  не  состоится? То и тогда  не
следует  вешать  носа, надо глотнуть  свежего воздуха -  и в путь, навстречу
неизвестному! Пусть все маршруты перепутаны и  ты не знаешь, в  какой  поезд
тебе вскочить на ходу и до какой станции добраться. Но тебе всего семнадцать
лет. "Всего" или "уже"? Нет, пожалуй, "всего"! Поэтому - в путь!




     Разговор  с мамой  начался неожиданно.  Аня вернулась домой -  веселая,
уверенная в себе, в правильности своего выбора. Дело  в том, что в последний
год ее  больше всего привлекала живопись. Она  перечитывала книги  о жизни и
творчестве Рембрандта,  Ван Гога, Васнецова, Пикассо,  Шагала...  На стене у
кровати висели репродукции картин великих мастеров. Она могла часами бродить
по вроцлавскому Историческому музею -  там была  выставлена  коллекция работ
польских художников XVIII-XIX веков. Аня рисовала на листах тетрадной бумаги
знакомые лица или любимые места старого Вроцлава - рыночную площадь, ратушу,
костел святой Анны. Получалось неплохо.
     Свои  работы  она показывала  только  бабушке и  маме. Бабушка  гладила
внучку по голове,  восторженно вздыхала: "И кто бы мог  подумать?..  В нашей
семье  еще  художников не  было".  Ирма надевала очки  (Аня  никак  не могла
привыкнуть к этому) и подолгу рассматривала рисунки дочери.
     Что  влекло Аню к живописи?  Жажда прекрасного?  Стремление выразить  и
запечатлеть  человеческие  сомнения  и печали,  невзгоды и  активную радость
жизни? Или процесс творчества, который, словно отрывая ее от земли, приносил
ни с чем не сравнимое счастье созидания?
     Во  всяком  случае,  документы  во  вроцлавскую  Высшую  школу  изящных
искусств на отделение живописи у нее приняли. Сухонький, поджарый профессор,
подойдя к окну, долго и внимательно рассматривал ее работы.
     - И давно вы рисуете? - спрашивал он.
     - Точно  не помню,  - смущалась  Аня, - может  быть, с детства, а может
быть, год.
     -  Вот  уж  воистину  девичья  память,   -   бесстрастно  констатировал
профессор, продолжая  рассматривать рисунки.  - Ну что ж,  для начала совсем
недурно, - заключил он. - Правда, заметно отсутствие техники. Да и откуда ее
взять? У вас ведь не было наставника-профессионала. Но способности очевидны.
     Аня выбежала из здания Школы в  радужном настроении, веселая, уверенная
в  том, что теперь  она окончательно  определилась:  станет  художницей,  не
важно, знаменитой или нет, конечно же, лучше, если знаменитой.
     И  вот   разговор  с   матерью.   Будничный,   короткий,   остановивший
романтический полет мечты.
     -  А ты знаешь, что  такое нужда? -  молчаливо выслушав рассказ дочери,
спросила мать.
     - Знаю, мамочка.
     - Тебе семнадцать  лет. Можно сказать,  невеста на выданье, а у нас все
еще  нет своего угла. У тебя одно выходное платье, у нас нет ни  сбережений,
ни богатых родственников.  Я  первый раз  говорю  с  тобой  так  откровенно,
доченька. Не знаю,  станешь ли  ты  меня  осуждать  или винить за  все  наши
мытарства?
     - Никогда, - тихо сказала дочь.
     - Ты уже  взрослая. И я так хочу тебе счастья, хочу, чтобы в будущем ты
не знала нужды. Ты собираешься стать художницей. Конечно же, я буду помогать
тебе во время учебы, как смогу. Попробую увеличить количество часов в школе,
возьму еще учеников. Ну а что потом,  после  учебы?  Ты уверена, что сможешь
сказать свое слово в живописи, что твои работы пробудят  у людей интерес? Да
ты только вспомни, сколько  великих мастеров мучились  всю  жизнь в нищете и
умерли в нищете! Признание-то приходило потом, уже после смерти...
     Ирма говорила долго. Но Аня уже не слышала ее. Она думала о  профессии,
которая смогла бы  обеспечить ей жизнь без нужды, с лихвой знакомой ее маме,
самому близкому человеку.




     Геологический  факультет  Вроцлавского университета, где Аня  выдержала
вступительные экзамены, принял ее радушно.  Новые друзья резко отличались от
вчерашних.  Впрочем,  ребят,  попавших  на факультет  сразу после  окончания
школы, было  не  так  уж  много:  кроме  Анны  четверо. В  основном это были
отслужившие в  армии  рабочие  геологических  партий. На третьем  курсе  она
запишет в своем  дневнике: "Геология, как известно, наука о Земле. Но речь в
ней идет  не только о  строении  Земли  и об исследовании  ее глубин.  Чтобы
понять  процессы,  происходящие в сердце  вулканов,  на  дне  океанов и  еще
глубже, надо хорошо знать процессы, происходящие на поверхности Земли, вещи,
касающиеся самого  человека, который, как известно, сам неотъемлемая частица
природы,  Земли  и имеет огромное  влияние на  формирование ее  строения.  И
поэтому все человеческое не может быть чуждо геологу".
     "Все человеческое"... Что она подразумевала под этими словами?  Радость
общения  с друзьями  на  студенческих  вечеринках?  Нежность,  любовь? Жажду
поисков, открытий?  Геолог... По-видимому,  это и есть  надежная  профессия,
которой желала ей мама.  Но это и романтика, и  познание нового,  и холодные
ветры, и  изнуряющая жара. А главное, это путь  в неизвестное, манящее своей
таинственностью.
     Но путь к романтике вел  сквозь  напряженные дни учебы, требовавшие  от
студента самодисциплины, огромной  работоспособности, изучения  самых разных
предметов - физики, химии,  биологии, высшей математики, философии, логики и
еще целого ряда специальных  наук. Как и в школе, у Ани не  было любимых или
нелюбимых  предметов. Ко всем занятиям она  готовилась  одинаково тщательно,
отвечала  четко,  уверенно.   Образцово   вела  конспекты,  охотно  помогала
сокурсникам перед сессией и  радовалась их  успехам в учебе  не  меньше, чем
собственным.
     К этому времени ее фигура  как-то незаметно выровнялась и, несмотря  на
высокий  рост, девушка стала  удивительно  складной и пропорциональной.  Она
носила коротенькую модную юбку, которая  выделяла  ее прямые  стройные ноги.
Парни  оглядывались ей вслед,  озорно подмигивая друг другу: "Смотри,  какая
секс-бомба!" Иногда к  ней  подходили прямо на улице, приглашали на  чашечку
кофе.  Она  отказывалась, но очень  по-доброму. Смотрела прямо в глаза, иной
раз откровенно наглые, улыбаясь,  отвечала, что очень  занята и у нее нет ни
минуты свободного времени.
     И  это  было  сущей правдой. Учеба  требовала от нее  максимума усилий,
полной  самоотдачи. "Пробуждение", как она сама  говорила, приходило весной,
накануне  сессии.  Она  решала  сложнейшие  математические  задачи,  зубрила
химические формулы, готовилась  к экзамену по философии. Но  сквозь страницы
учебников  она видела  себя в открытом поле с рюкзаком за  спиной,  шагающую
уверенной, твердой походкой.  Рядом  с  ней  товарищи.  С  безоблачного неба
светит яркое солнце, а вокруг разлит опьяняющий запах свежей листвы, полевых
цветов. Синяя гладь лесного озера...




     Практика! Чудесная пора! Несколько дней сумбурная и от этого  еще более
радостная  подготовка к долгим  странствиям  по  полям и лесам.  И  вот оно,
долгожданное,  открытое  всем  ветрам  широкое поле, белоствольная березовая
роща, а  за  ней  густой смешанный  лес!  Тут можно  затеряться  и  бродить,
радоваться пению лесных птиц, солнечным лучам, зайчонку, выскочившему из-под
сломанной ветки, - радоваться молодости и жизни.
     Почему  Аня  записалась  в  секцию   скалолазов?  В  конце  концов  она
призналась себе, что во  всем  виноват Петрусь - высокий, крепкий парень,  с
открытым лицом и ясными голубыми глазами. Настоящий киноактер! К тому же еще
и  сильный,  ловкий, умелый.  Когда  он  подходит к тебе  и  проверяет  твое
снаряжение, чувствуешь себя  такой  счастливой... Как  хорошо шагать рядом с
Петрусем, чувствовать его сильную руку, его  дыхание, когда он помогает тебе
продвигаться  по  холодному,  мрачному  гроту.  Но  еще  больше  она  любила
возвращение.  Тогда  можно положить  голову  на колени  Петрусю, сидящему  у
костра, помолчать, а потом заснуть, зная, что он рядом...
     Первая любовь! Она  оставляет  след в сердце каждого. Когда она уходит,
кажется, будто кончилась жизнь. Он здесь, где-то близко. Но его уже  никогда
не  будет рядом  с  тобой.  Случайно столкнувшись в  дверях, он  безразлично
бросит   тебе:  "Привет!"  -  и  побежит  по  ступенькам,  улыбаясь  не   то
воспоминаниям, не то анекдоту, который только что слышал...
     После  окончания  третьего  курса   Аню  вместе  с  двумя  подругами  -
маленькими  Янечкой и  Богусей -  направили на  практику  в поселок  Пшов  в
Верхней  Силезии.  Там расположилась шахта по добыче каменного угля, которую
бойкие Анины подружки сразу же прозвали "Тезкой" (шахта называлась "Анна").
     - Это  еще что  за три  богатыря? - иронически спросил  главный инженер
шахты,  рассматривая документы  практиканток. А смерив взглядом Аню, покачал
головой.  -  С  вашим ростом вам  в шахте  будет  нелегко.  Подружкам  вашим
все-таки полегче, у них рост шахтерский.
     В справедливости  его  слов Аня убедилась на следующий  же день,  когда
лифт опустил практиканток на дно глубокой шахты. Выйдя из лифта, Аня ощутила
дурноту: то  ли  от сырого спертого воздуха, то  ли  от пугающей темноты. Но
взяла  себя в руки, попробовала улыбнуться (у нее  уже выработался рефлекс -
улыбаться всегда, когда тяжело) и шагнула в узкий  тоннель. Первые несколько
метров она шла согнувшись, следом  за  проводником. Сзади, пугливо озираясь,
семенили  Богуся и Янечка. Проход сужался, потолок прижимал  книзу. Пришлось
ползти.
     - Ну как, красны девицы, понятно вам теперь, что такое шахтерский труд?
- грозно спросил проводник.
     - Понятно! - робко прошептали девушки.
     Они  ползли  за проводником,  изо  всех  сил стараясь  не отстать.  Аня
ударилась  о какой-то выступ.  Потом  она часто вспоминала этот свой  спуск.
Сколько  раз ей  в  жизни довелось "ползти", пробиваться вперед,  не обращая
внимания  на  ссадины,  учиться  на ошибках, подавлять  страх. И  снова идти
вперед.
     Следующий день девушки пролежали в лежку на кровати, залечивая ссадины.
К вечеру они  уже выглядели бодрыми и жизнерадостными. В  рабочей столовой к
ним подсел инженер.
     - Ну как, не испугались?  Приедете к нам  работать? Шахта  - это вам не
университетская аудитория. Это жизнь.
     Позже она  напишет: "Меня часто спрашивают: не жалеете  ли вы  времени,
потраченного  на  учебу  на  геологическом  факультете,  ведь вы  ни  дня не
работали по своей профессии? Не потерянное ли это время?!"  Нет и нет, вовсе
это не потерянное время. Наоборот, я очень довольна, что мне  дано было хоть
на мгновение заглянуть  в интереснейшую книгу,  которая называется наукой  о
Земле. Это позволило мне увидеть и понять много проблем, касающихся жизни на
Земле теперь и  в прошлые геологические периоды. Другие  занятия, которые бы
мне  более  пригодились,  такие,  например,  как  музыка  или  живопись,  не
обогатили бы так моего миропредставления, как геология".
     Первый  человек,  абсолютно  убежденный в том,  что  Анна должна  стать
именно  профессиональной певицей,  - ее школьная подруга Янечка  Вильк.  Это
была бойкая рыженькая девчушка с озорными мальчишескими глазами, неугомонная
болтунья и  непременная  участница  всех ребячьих  игр,  а  позже неизменное
"доверенное лицо" ее увлечений и тайных свиданий.
     Однажды,  когда  Аня училась в  пятом классе, мама взяла ее и Янечку на
новогоднюю елку  для малышей. Их  встретил  веселый  Миколай -  польский Дед
Мороз  (эту  роль  исполнял  артист  Вроцлавской  эстрады)  -   и,  как   бы
оправдываясь,  сказал,   что  Снегурочка  заболела  и  теперь  он  в  полной
растерянности: привык выступать только в дуэте.
     - Вы же взрослый человек! Да к тому же артист, - пристыдила его мама, -
нельзя так разочаровывать малышей.  Придумайте что-нибудь!  Вот моя  дочурка
Аня, ну чем вам не Снегурочка?
     Девочка  почувствовала,  как  ее  лицо  заливает краска, а мама ласково
спросила:
     - Ты споешь для малышей, Анечка?
     - Конечно, спою!
     - А ты, Янечка?
     - И я спою, - не задумываясь, ответила подружка.
     Утренник  для  ребят получился.  Миколай рассказывал  сказки, загадывал
загадки, а потом дарил подарки. Малыши, взявшись  за руки, водили хоровод. А
в самом центре зала стояла Аня Герман и звонким, прозрачным, светлым голосом
пела  знакомые  всем  песенки про Новый год - про зайчат, нарядивших  в лесу
елку,  про  пана  Твардовского,  героя  польских  народных  сказок  и былин,
отправившегося  на Луну. Она пела  чисто,  спокойно, без лишних  эмоций. Так
поют взрослые. Янечка, которая поначалу подпевала ей,  изо всех сил стараясь
ее перекричать, вдруг замолкла: не  то  слова забыла, а может,  не выдержала
конкуренции.
     Аня  пела  и  пела.  Когда она  замолкла, малыши зааплодировали, начали
стучать ножками  и дружно требовать: "Ежче, ежче,  хцемы  ежче песенек!" Аня
готова была петь еще и еще, глаза девочки радостно блестели, она чувствовала
себя  счастливой, как  никогда.  Она  была  от  души  благодарна  заболевшей
Снегурочке. Ведь  сегодня она  стала ну, может, и не героиней  утренника, но
человеком, который подарил малышам столько радости и веселья. А в ушах шум и
крики: "Ежче, ежче..."
     И  вдруг совершенно  неожиданно для  себя  Аня запела,  казалось, давно
забытую,  стершуюся  в  памяти  русскую  песенку "В лесу  родилась  елочка".
Наступила  мертвая  тишина.  Ребятишки  пытались,  уловить  смысл  песни  на
незнакомом для них языке. Аня старалась как можно четче и яснее выговаривать
слова.  А  когда  поняла, что  ее все-таки не  понимают,  жестами попыталась
донести  содержание  несложной песенки.  Ребята  захлопали и  еще  отчаяннее
потребовали "биса". Про Миколая, который докуривал  сигарету  у приоткрытого
окна, все забыли.
     Все  маленькие  дети поют.  Поют  песни, услышанные в  кино, по  радио,
теперь  и по телевидению, на концертах,  в школе и на улицах, от родителей и
друзей  по  детскому  саду. Поют дети,  которые  в  будущем  станут учеными,
конструкторами ракет,  врачами, рабочими. Поют и дети,  которые потом станут
профессиональными  певцами  и  артистами.  Их  биографы  начнут  старательно
отыскивать, когда же  объект их  исследования впервые запел.  Отыскать такую
дату в биографии  Анны Герман оказалось делом  непростым.  Сама она говорила
мне, что почувствовала тягу,  точнее, необходимость  петь лишь на  последнем
курсе геологического факультета Вроцлавского университета. Мама же и бабушка
утверждали,  что  она  пела  с  детских лет.  Но этому  не придавали особого
значения: обычная девочка,  вполне рядовой ребенок,  поет, как все малыши. А
абсолютный слух, о котором говорила учительница музыки  в Ургенче? А чистота
и  обаяние  ее голоса,  покорившие вряд ли разбиравшихся  в музыке  малышей?
Говоря откровенно, в семье, постоянно испытывавшей нужду, которой в силу тех
или иных причин пришлось скитаться, думать о том, как бы прожить, заработать
на  жизнь,  почти не  обращали внимания на  безусловное  дарование  девочки,
шедшей к призванию длинными окольными путями.
     Не  стоит, да и бессмысленно сетовать на судьбу,  собираясь  произнести
столь хорошо известные, но, увы, малозначащие слова: "Ах, если бы!.." Судьбу
Анны Герман,  ее яркое дарование, ее  подвиг в искусстве  и жизни невозможно
рассматривать вне времени и обстоятельств, в которых она жила.
     "Где  ты   находишь  время   еще   и  песни  сочинять?"   -  удивлялись
университетские подружки, когда на вечере,  посвященном окончанию четвертого
курса, Аня спела две свои песни на стихи Юлиана Тувима. Аня пожала плечами и
улыбнулась:  "Нравится,  вот и  все. У  каждого  есть хобби. А  мое хобби  -
музыка, песня!" Правда,  Анины песни  показались  студентам  (они-то  пришли
слушать  университетский  джаз,  отправлявшийся  на  международный  конкурс)
скучными и  сентиментальными. Скорее, "никакими".  Во время ее выступления в
зале  шумели,  переговаривались.  Кто-то  даже  свистнул.  Потом   -  редкие
аплодисменты, умолкшие, едва Аня скрылась за кулисами.
     - Ты чудо! - В раздевалку выбежала Янечка Вильк. - Ты волшебница! Ой, я
прямо  заслушалась... Дурочка,  ты что расстроилась? Да они же ни  черта  не
понимают в пении, их только дрыганье ногами интересует!
     Аня засмеялась от  неожиданности, и слезы сразу высохли. Когда  девушки
выходили из  клуба,  их  окликнул  высокий  молодой  человек в темных очках,
свитере и потертых джинсах.
     - Резрешите  представиться, - сказал он.  - Меня зовут  Ежи Литвинец, я
художественный  руководитель  "Каламбура".  -  И,  обращаясь только  к  Ане,
добавил: -  Я вас только что слушал  и,  должен  откровенно сказать, получил
удовольствие... Был бы рад, если бы вы приняли мое предложение  стать членом
нашего коллектива.
     Студенческие театры в Народной  Польше в  конце  50-х  годов... Без них
невозможно представить художественную жизнь  страны тех лет. Тут  собирались
энтузиасты, страстно увлеченные своим делом. В каждом  вузе существовал свой
театр,  с  собственным  репертуаром,  собственными авторами  и,  разумеется,
собственными исполнителями. Репертуар этих театров  мгновенно откликался  на
события  международной и внутренней жизни. Пожалуй, главным их достоинством,
тем,   что  резко   отличало  их  от  профессиональных   коллективов,   были
злободневность, острота подхода к теме. Нередко и  маститые авторы бесплатно
предлагали  студенческим  театрам свои  произведения, считая  это за  честь.
Среди  таких  авторов,  например,  Ежи  Юрандот,  автор  прекрасных  пьес  и
юмористических рассказов, его жена Стефания Гродзеньская, писатели Станислав
Ежи Лец, Станислав Рышард Добровольский.
     Помню, как Ежи  Юрандот  и Стефания Гродзеньская, у которых я гостил  в
Варшаве несколько дней, повезли  меня в  один из таких студенческих театров.
Зал был  переполнен зрителями,  за полкилометра от  входа спрашивали  лишний
билетик. Не знаю точно, как  назывался спектакль, да и не в этом суть. В нем
не  было  сквозного  сюжета. Были  сценки,  как  бы подсмотренные  в  жизни,
сатирические,  порой  гротескные. Казалось,  что сцена и  зрительный  зал  -
единое целое.
     Театр "Каламбур", в который пригласили Анну Герман, был несколько иного
рода. Его  авторы  назвали "Каламбур" "театром поэзии и музыки". Название во
многом   определило  творческую  направленность  коллектива.  Самодеятельные
артисты   читали   со   сцены  стихи  Мицкевича,   Словацкого,  Галчинского,
Броневского,   Тувима,   исполняли   под  аккомпанемент  гитары   или  рояля
собственные   песни   на  эти   стихи.   Это   не  были   концерты.  Скорее,
литературно-музыкальные  композиции о любви  к  родине,  которая  требует от
человека не громких слов, а гражданских поступков.
     На  репетиции  собирались почти ежедневно, поздними  вечерами,  когда в
вузах  Вроцлава  кончались  занятия  (в театре  играли и  студенты  вечерних
отделений).  Спорили  до хрипоты,  решения принимали сообща.  И  хотя  точка
зрения  Ежи Литвинца не  всегда  совпадала с мнением коллектива,  он  всегда
подчинялся  воле большинства.  Нравилось Ане в режиссере  умение внимательно
выслушать оппонента, постараться переубедить, а уж если почувствовал, что не
прав, хлопнуть собеседника по плечу со словами: "А ты молодец, старина!"
     В  один  прекрасный  день  Аня  обнаружила, что  уже не так тщательно и
строго готовится к занятиям, на лекции приходит заспанная и мало способная к
тому,  чтобы  "шевелить  мозгами". В этом не было  ничего удивительного.  Из
театра  возвращались очень  поздно, иногда и  под утро  - со  звоном первого
трамвая,  а  лекции  в  университете  начинались  в  девять.  "Э,  да я  так
университет не кончу! - подумала однажды с  тревогой Аня. - Пора прощаться с
"Каламбуром".  О  своем   решении  она   вскоре   известила   Литвинца.   Он
посочувствовал; "Ну что ж, если не  справляешься  с  занятиями,  тогда давай
отчаливай! Только съездим в  Краков - там ответственное выступление, и тогда
"чао, бамбино, сори!"
     Краков  Аня  любила. Ей нравился  этот древний  город-памятник с узкими
улочками, пролегающими среди низких каменных домов.  Когда  она приезжала  в
Краков, то обязательно шла в Вавельский замок,  где теперь разместился Музей
искусств.  Тут можно долго бродить по залам, от  одного экспоната к другому,
прислушиваться к пояснениям экскурсоводов у картин Матейко  или к негромкому
спору   поклонников   ультрасовременной   живописи.    Аня    считала   себя
"консервативной":  ей ближе лиризм и поэтичность  живописи XIX века,  нежели
загадочный хаос  модернизма.  Потом  можно  было  пойти  в концертный зал  и
послушать  Шопена, Листа, Глюка в исполнении студентов консерватории. Народу
в зале мало,  не то что на выступлении эстрадных коллективов. В основном это
близкие родственники студентов, их друзья. Может быть, поэтому,  несмотря на
малочисленность  зрителей, чувствуется  какое-то приподнятое,  торжественное
настроение, будто вот-вот на сцене должно произойти чудо. В этот свой приезд
в Краков Аня не пошла  в музей. Прямо с вокзала она отправилась  в небольшую
гостиницу на окраине города. Там передохнула  - и прямо в театр. Выступление
"Каламбура" должно было состояться в концертном зале "Ювеналий", где считали
для себя за честь выступить и многие известные профессиональные актеры.
     Еще в  поезде  Аня  почувствовала  озноб. Нет, это  не была простуда  -
заныла левая рука, сжало сердце на лбу выступил пот. "От волнения, что ли? -
подумала  Анна.  -  Надо  сосчитать  до  ста,  потом  подумать о  чем-нибудь
радостном  и  приятном,  и  тогда  все  пройдет.  Это верный  способ,  чтобы
успокоиться".   Так    часто   наставляла   ее   бабушка   перед   очередной
экзаменационной  сессией.  Многих  Аниных  друзей поражало  ее  удивительное
спокойствие. Даже в  трудные, критические минуты никто не видел ее плачущей,
растерянной  (лишь  однажды  мне  довелось  слышать в  телефонной  трубке ее
рыдания,  но  об  этом -  позже)...  Но  что  творилось  в ее  душе?  Какими
огромными, а иногда просто нечеловеческими усилиями воли доставалось ей  это
спокойствие, знала только она сама.
     Озноб,  тяжесть  в  груди  не  проходили  даже тогда,  когда до  начала
спектакля  оставалось несколько минут. Она решила  обратиться к  Литвинцу  и
попросить, чтобы без лишнего шума вызвали врача. Врач пощупал пульс, измерил
давление:
     - Пульс неровный,  давление  низкое: восемьдесят на шестьдесят. Сколько
вам лет?
     - Двадцать четыре, - ответила Анна.
     -  Ничего  страшного! Пейте  по утрам  кофе  и занимайтесь  спортом.  А
сегодня вам лучше бы не выступать. Еще напоетесь, успеете.
     Слово   "напоетесь"   резануло  Анин   слух.   Оно   прозвучало  как-то
пренебрежительно. "Вот  выступлю  еще несколько  раз  в "Каламбуре",  получу
диплом,  поеду работать  на  "Тезку"  (так  она  по-прежнему величала  шахту
"Анна")   и  -   прощай   пение!  Или  нет,  буду   выступать  в  шахтерской
самодеятельности и петь по праздникам за веселым шумным столом.
     Но  доктора она не послушалась.  В радостном возбуждении  товарищей она
как-то забылась и уже больше не  обращала внимания на легкое головокружение,
появившееся сразу после чашечки кофе,  выпитого, кстати,  по  совету  врача.
Сколько раз до этого она  выступала перед зрителями?  Тогда, на студенческом
вечере в университете, три раза с "Каламбуром"...
     И вот злополучное четвертое выступление. Аня запомнила его надолго. Так
и называла его потом "злополучным",  пытаясь объяснить себе причину провала.
На сцене она  вдруг  растерялась, будто  до этого не знала, что ей предстоит
петь  при слабом свете, почти в  темноте. Считанные  секунды после выхода на
сцену показались  ей  долгими  часами. Концертмейстер сыграл вступление, она
почувствовала, что губы совсем не слушаются ее. Она не может вспомнить слов,
которые давно  знала  наизусть.  Потом  память  вернулась. Она  запела после
второго вступления. Но пела совсем тихо, жалобно и робко. Зал то ли простил,
то  ли не  заметил  ее срыва, ее провожали  долгими  аплодисментами.  Чье-то
"браво" показалось Ане насмешкой.
     Она  быстро, стараясь не смотреть на товарищей, убежала в артистическую
и стала переодеваться.  Теперь ей  было  куда лучше,  чем час  назад,  когда
пришлось  вызывать врача.  "Это ж надо,  как не везет!  - возмущалась  она в
глубине души. - Заболеть перед концертом, а выздороветь тотчас после него!..
И что это я, собственно говоря,  так  переживаю? Ведь договорились: с пением
покончено, возвращаюсь  к своей профессии".  Аня не пошла  с друзьями  в бар
после  концерта, хотя  товарищи  тащили  ее чуть  ли  не  за  руки. Литвинец
утверждал, что она пела превосходно, что  успех надо обмыть! Она  же думала,
что ее жалеют,  пытаются ободрить. "К чему  все это - театр, пение? Это удел
гуманитариев,  а  я  человек точных  наук, к тому же  скоро  получу  диплом.
Сколько можно сидеть у мамы на шее? Пора возвращать долги".
     Мы уже говорили о Янечке, сыгравшей  заметную роль в  Аниной судьбе. Не
будь  ее,  геология,  возможно,  и  получила  бы  талантливого  инженера,  а
искусство так и  не  узнало  бы  выдающейся  певицы. Порой  задумываешься  о
жизненном  пути  многих  замечательных  людей,  прославивших  себя  великими
открытиями  в  разных областях  науки и техники или  раздвинувших перед нами
границы  прекрасного.  Почти  всегда  около  них  бывали в  жизни  такие вот
"незаметные"  спутники,   люди,   понимающие,   что  перед   ними   большой,
замечательный талант и  что необходимо помочь этому таланту обнаружить себя,
не затеряться в суете и безразличии серых будней. За свое подвижничество они
не  ждут наград и делают то,  что подсказывает  им сердце. Редко встречаются
такие люди. Но велика, незаменима их роль.
     Никто ведь  не заставлял Янечку стучаться в  двери дирекции Вроцлавской
эстрады и требовать, просить, умолять, чтобы непременно прослушали ее давнюю
подругу Аню Герман, которая "поет, как Тебальди". А потом, буквально замучив
всех своей настырностью,  тянуть  за руку на прослушивание подругу,  которая
при этом  упиралась изо всех сил, упрекая Янечку во всех смертных грехах - в
бессердечии, невежестве, даже жестокости!
     Аня  стояла  перед комиссией,  во  главе которой  сидел,  откинувшись в
кресле, вроцлавский актер Ян Скомпский, все время  поглаживавший выбритые до
синевы щеки и смотревший куда-то вдаль... Аня не верила в успех этой  затеи.
Она  просто подчинилась воле  подруги.  Может быть, потому и пела легко,  не
смущаясь отсутствием аккомпанемента, свободно и широко. После народной песни
спела модную  тогда "Не для меня поток автомобилей", лирическую партизанскую
"Расшумелись, плакучие ивы", потом, по желанию комиссии, новейший шлягер...
     - Ну, довольна? -  улыбаясь,  спросила  она Янечку, когда они  вышли  в
коридор ждать  результатов.  - Я  тебе  подчинилась. Теперь  в ознаменование
полнейшего провала ты пригласишь меня в кафе на клубничное мороженое.
     Минут  через пятнадцать вышел Скомпский. Сначала он посмотрел на Янечку
и улыбнулся ей, а затем перевел взгляд на Аню.
     - Ваша подруга - просто молодец. Сначала  мы, правда, подумали, что она
малость не в себе. А с сегодняшнего дня она для нас самый высокий авторитет,
-  Потом,  сменив  тон с шутливого на  торжественный,  он  произнес: -  Анна
Герман,  мы  зачисляем вас в постоянный штат  Вроцлавской эстрады. Вы будете
получать как бесставочница сто злотых  за концерт. А концертов в месяц будет
примерно сорок.  Значит, четыре тысячи злотых  в  месяц. Ездить будем много,
репетировать - тоже, так что не ждите сладкой жизни.
     Сначала  она  так  растерялась,  что   не  могла  вымолвить  ни  слова.
Деловитость эта совершенно потрясла ее. "Зачисляем в  постоянный штат... Сто
злотых...  Четыре  тысячи злотых...  Интересно,  что теперь  скажут  мама  и
бабушка? Они-то уж, наверное, обрадуются: не то  что тысяча восемьсот злотых
начинающему инженеру! Ну а я  сама?.. Не девочка уже, своя голова на плечах,
это ведь мне жить и работать...". И вдруг она совершенно отчетливо осознала,
что случилось то, о чем она втайне мечтала,
     Не верилось, казалось фантастикой наяву. Но ведь сбылось! Все прежнее -
выступления  на студенческом вечере,  "Каламбур" -  представилось теперь  не
просто увлечением, а прелюдией, подготовкой к главному делу жизни. К пению.
     Деньги...  При  чем  здесь  деньги?  Да  если  бы  Скомпский  предложил
выступать бесплатно, она бы и на это согласилась... Лишь бы петь!
     Дома она  рассказала о случившемся, будто речь шла о чем-то  будничном,
вовсе и не требующем обсуждения.
     -  Так что  же, диплом ты  вообще  защищать  не будешь?  - не  очень-то
разобравшись в происшедшем, изумилась мать.
     -  Нет, почему?  Буду! -  ответила  Аня и добавила неуверенно: - Может,
когда-нибудь я все-таки стану геологом...




     Весна в 1961 году пришла необычно  рано:  в одну ночь снег  растаял,  с
утра  ярко светило солнце, за окном весело  щебетали  птицы. Солнечные лучи,
пение птиц,  волшебная перемена в судьбе - все это вместе создавало весеннее
настроение, предвкушение других, еще более прекрасных и радостных событий.
     Их было двенадцать, артистов Вроцлавской  эстрады. Кроме Яна Скомпского
и  его помощника Анджея Быховского четверо оркестрантов - пианист,  ударник,
контрабасист  и  трубач.  Пианист  -  Юрек  Мильман, студент  консерватории,
подрабатывающий  на  жизнь. Ударник -  белобрысый  Ян  Тишинский,  энтузиаст
джаза.  Контрабасист  -  тоже  Ян,  но  Ковальский,  недавно  изгнанный   из
вроцлавского Оперного театра  за постоянное появление на  работе в нетрезвом
виде. И сорокалетний трубач Анджей Кристофович, раньше игравший в похоронном
оркестре.
     - Эх, здорово там  платили! -  частенько повторял  Анджей. -  Да работа
была чересчур нервная. - И он сокрушенно качал головой.
     Четыре балерины (Алиция, Магда,  Хелена  и Бася)  много лет танцевали в
ночном  ресторане  "Полония".  Но  разругались с  директором.  Тот  пробовал
навязать им пятую партнершу  -  свою жену, никогда раньше профессионально не
выступавшую и твердо убежденную в том, что для того, чтобы "дрыгать ногами",
учиться не обязательно.
     Остальные  двое  -  бывший  оперный  баритон, пятидесятилетний  Северин
Мазовецкий, постоянно жаловавшийся на больную  печень,  и старожилка местной
эстрады певица Ханка Станкевич - бойкая дамочка лет сорока пяти.
     Жизнь  провинциального  актера,  -  впрочем,  как  и  жизнь  столичного
гастролера, -  состоит из  беспрерывных поездок. Из Вроцлава они выезжали на
маленьком,  допотопном,  постоянно  ломавшемся  автобусе   и  на  черепашьей
скорости направлялись в сторону какого-нибудь небольшого  городка, где,  как
торжественно  объявлял коллегам Скомпский, "будет  находиться их  база". Под
словом  "база"  Скомпский  подразумевал  местную  заштатную  гостиницу,  как
правило,   без   удобств,  зато   с   обилием   тараканов   и   превосходной
звукопроницаемостью. Если  кто-то ругался с женой, храпел или  слушал радио,
два соседних номера были полностью  в курсе дела. Сначала это Аню забавляло,
потом стало раздражать,  наконец, просто  приводить в отчаяние: больше всего
после многочисленных переездов и концертов она нуждалась в тишине и покое.
     Артисты обычно  давали  по  три  концерта  в день.  Это  было немало...
Вставали  в полдевятого  утра,  завтракали  и  в полдесятого  уже  сидели  в
автобусе. Водитель, лысеющий  пан Яцек с багровым  "после вчерашнего" лицом,
долго заводил  мотор. При этом он чертыхался, плевался, разводил руками, как
бы ища у своих  пассажиров поддержки. Однажды в пяти километрах  от Вроцлава
автобус  как-то  странно  затарахтел  и  застрял.  Пан  Яцек  склонился  над
двигателем, долго в нем копался, а  затем, вытирая тряпкой руки, с радостным
удовлетворением  возвестил:  "Это  уже   навсегда".  Каково  же  было  Анино
удивление,  когда лет десять спустя  она  повстречала допотопный  автобус со
Скомпским  и  его  старыми и  новыми спутниками  у бензоколонки в  маленьком
местечке под Вроцлавом! За рулем сидел краснощекий пан Яцек!..
     Они направлялись в так называемый "концертный зал", находившийся обычно
километрах в пятнадцати от "базы". Нередко таким залом служил офицерский или
сельский клуб, Дом отдыха. Пан  Яцек с рабочим выгружал ящики  с реквизитом.
Музыканты тащили нехитрую аппаратуру.  Тут  же начинали пробовать громоздкие
микрофоны, которые часто  подводили  артистов. Северин Мазовецкий микрофоном
не пользовался.  В  глубине души  он презирал микрофонное пение и не скрывал
злорадства, когда его коллеги оказывались в затруднительном положении. После
проверки  аппаратуры бежали обедать, ели на  скорую руку - и снова  в зал на
репетицию.
     Репетировали бесконечно. У  Ани создалось  впечатление, что выше всего,
выше, чем сам концерт, ценит Скомпский репетицию. Он был абсолютно уверен  в
своем  художественном вкусе и  правильности суждений. "Мэтр"  делал артистам
изысканные  замечания, деликатно извинялся, снова поправлял, снова извинялся
и  говорил,  поглаживая  пальцем  ямочку  на  подбородке:  "А не  лучше  ли,
любезная, так?"
     Скомпского нельзя было  назвать  деспотом,  любителем  поиздеваться над
артистами,   вынужденными   из-за   боязни   потерять  работу  терпеть   его
режиссерскую  ограниченность  и дурной  вкус.  Просто  он  навсегда  остался
провинциальным актером. И подняться выше этого уровня ему было не дано.
     Оставшееся время уходило  на глажение  костюмов  и грим. После концерта
еще полтора часа  собирались, все упаковывали, грузили  ящики, курили. Потом
полтора часа в холодном  автобусе  тряслись  к  "базе". Аня  всегда  ощущала
особую приподнятость после концерта и не замечала неудобств кочевой жизни. В
гостиницу приезжали заполночь, когда буфет и ресторан давно были закрыты...




     Ох уж этот Синдбад-мореход, неутомимый  и неунывающий путешественник! В
какие только  части света не заносила его судьба, каких только чудовищ он не
встречал! Роль эту  в  представлении артистов Вроцлавской  эстрады "доверил"
себе Скомпский. Он говорил об этой роли так значительно  и  пространно,  что
могло создаться впечатление, будто речь идет по крайней мере о шекспировском
герое.
     Но  это был самый обыкновенный "капустник", с незамысловатым сюжетом, с
песнями и танцами, в  котором Синдбад был практически статистом. Вокруг него
"раскручивалось"  действие. Корабль Синдбада бороздил  моря и  океаны (в это
время свет в зале  гасили и все артисты  за кулисами старательно  изображали
свист ветра и грохот океанских волн).
     Потом Синдбад появлялся в итальянском порту - и сразу же  ему навстречу
выскакивали  танцоры  и  певцы,  пытавшиеся донести до  зрителей темперамент
итальянцев.  Аня  больше  всего  любила  именно  это  место в спектакле.  Ей
нравились  звонкие  мелодичные итальянские  песенки, которые можно было петь
свободно, раскованно...
     Больше  всего хлопот доставляли  артистам африканские  сцены. Надо было
натянуть  на  себя   трико  темного   цвета  и   таким   образом   мгновенно
перевоплотиться  в  темнокожих  жителей  Эфиопии. Правда,  цвет "кожи"  мало
гармонировал с золотистыми волосами Анны...
     - Не принимай близко к сердцу, - успокаивал молодую певицу Скомпский, -
играй  так, чтобы зрители не замечали цвета  твоих волос, чтобы они  целиком
воспринимали твой сценический образ свободной женщины Африки.
     Он  говорил  штампами.  Но Аня  доверчиво слушала  его, ни капельки  не
сомневаясь   в  справедливости  его   слов.  Она   с  восторгом   изображала
латиноамериканок, африканок, китаянок... А под конец "плавания" - русских  и
полек. Пела  русские народные песни задушевно, от всего сердца. Они покоряли
Анну мелодичностью, искренностью и глубиной.
     Иногда Скомпский просил ее  задержаться "на минуточку" и порепетировать
еще  раз   "русскую  часть".   Он  старался  втолковать   ей,   как  следует
"по-настоящему" петь по-русски, звал ее к цыганщине,  к неоправданной удали,
к надрыву. А  ведь песни эти были нежные, сердечные. Иногда ей казалось, что
Скомпский просто не понимает смысла произведения.
     По-русски он говорил хорошо, почти без акцента. Но строчки растворялись
в  его  сознании,  оставалась  одна  только  музыкальная часть,  которую  он
трактовал  "по-своему",  даже  не  пытаясь  вникнуть  в  суть  литературного
первоисточника.   Аня  робко  пробовала  спорить  с   режиссером.  Скомпский
возмущался,  стыдил  Аню,  называл ее упрямицей, которой  никогда  не  стать
настоящей певицей,  обещал на следующем  концерте  передать "русскую  часть"
кому-нибудь еще. И наконец, махнув рукой, отправлялся за кулисы - пить чай с
сухарями.
     Аня  всякий  раз пугалась: а  вдруг  он  действительно... И  сама  себе
отвечала: "Ну и пусть. Но петь, как учит он, нельзя... Ни в коем случае. Это
значит - лишить песню смысла, погубить ее".
     "Польская часть"  не  вызывала  ни  у  кого сомнений,  но Аню она  мало
удовлетворяла. В основном это были  известные шлягеры, бывшие давно на слуху
у зрителей. Все ее попытки петь песни по-своему вызывали протест режиссера.
     -  Если будешь так петь, уйдешь со сцены под стук собственных каблуков,
-  размахивая  руками  и  багровея, кричал  Скомпский,  -  и  весь спектакль
завалишь!
     Аня пыталась отойти  от привычного шаблона, отыскать свой рисунок, свою
трактовку песни. Но это приводило к провалу.  Слушатели, привыкшие к первому
исполнению шлягера, не желали принять новой трактовки.
     Несколько раз Анна  отпрашивалась  у  Скомпского. Все-таки  ей хотелось
защитить  диплом.  Конечно, она понимала, что диплом теперь лишь бумажка, но
надо же было  хотя бы формально подытожить  шесть лет, проведенных  в стенах
университета! Скомпский  ворчал, что Анна ставит его и всю труппу  в сложное
положение, затем неожиданно успокаивался:
     -  Конечно,  ты  ведь не  на  гулянку едешь.  Университет, диплом...  я
понимаю.
     Она  заезжала домой на  несколько  часов,  быстро рассказывала  маме  и
бабушке  о  "Странствиях  Синдбада"  и о своей кочевой жизни,  не жалуясь на
неудобства. Мама и бабушка смеялись до слез, когда Аня делала грозное лицо и
начинала басить, изображая разгневанного Скомпского: "Анна, Анна, войдите же
в образ! Вы что, забыли, что играете эфиопку"? Сейчас вы, скорее, похожи  на
подгулявшую итальянку, или испанку, или француженку... или китаянку!"  И Аня
перечисляла все известные ей национальности, в то время как ее слушательницы
буквально задыхались от смеха.
     -  Вот  видите,  -  смеялась  и она, -  как  весело  я живу и  с какими
интересными людьми общаюсь!
     Дома  она задерживалась ненадолго.  Потом садилась в трамвай, ехала  на
автобусную  станцию,  оттуда  еще  час  на  автобусе в  деревню  Затон.  Для
дипломной работы она должна была нанести на  карту геологические особенности
местного  рельефа.  К  своим  университетским  обязанностям  она  относилась
добросовестно, но и  сама  замечала,  что эта добросовестность - просто дань
долгу.  В разгар напряженной работы она ловила себя на  том,  что  думает  о
совершенно постороннем,  что ее мысли где-то там, в стареньком автобусе, что
она страстно спорит со Скомпским, в чем-то убеждает его,  а тот презрительно
улыбается и обрывает ее на полуслове.
     На вторые сутки  после отъезда из труппы ею овладевала тревога: а вдруг
Скомпский не возьмет ее обратно, вдруг он  в душе радуется этому? А на самом
деле уже давно нашел ей замену?
     Вот вернусь, а мне скажут: "Увы, пани Анна, мы все понимаем, но поймите
и вы нас.  Не можем же мы терпеть  ваши постоянные отъезды, и поэтому просто
вынуждены..."
     Аня быстро укладывала вещи, бежала на автобусную  станцию, втискивалась
в переполненный автобус...
     Ее тревоги и опасения  сразу же рассеивались, когда у входа в гостиницу
она  замечала  прогуливающегося  Скомпского,  оживленно  жестикулирующего  и
что-то доказывающего своему помощнику.
     - Ба,  -  прерывает  разговор Скомпский,  - какая радость, Аня, на пять
дней  раньше срока! Вот что  значит душа актрисы!  Признайтесь,  трудно  без
брюзги режиссера, а?!
     Что  творилось  в  ее душе! Радости нет  предела, забыты все неудобства
кочевой  актерской  жизни.  Да   нет,  Скомпский  совсем  не  брюзга  и   не
провинциальный  трагик,  а прямо-таки отец родной  - сердечный,  отзывчивый,
милый.  Пусть  придирается  Скомпский  и  еле  ползет дряхлый автобус, пусть
частенько обедаешь  наскоро и остаешься без  ужина, пусть холодно и зябко  в
гостинице и будят тебя среди ночи подгулявшие друзья...
     Но это твоя работа! Нет, твоя любимая  работа! Опять  неточно. Это твоя
жизнь! Иной  ты  себе не мыслишь!  Чем же манит  тебя  эта жизнь?  Цыганским
кочевьем?  Аплодисментами?  Легким заработком?  Впрочем, последнее - абсурд.
Что-что, а  легким  он никогда  не был.  Так что  же главное в этой жизни? В
который раз она задавала себе этот вопрос и, с трудом подбирая слова, больше
всего боясь ложного пафоса и выспренности,  отвечала:  "Наверное, искусство.
Наверное, музыка. В ней можно  раскрыть свою душу, свое понимание бесконечно
сложного мира и  выразить свое отношение к  тому,  что происходит в нем... К
тому, что  больше всего волнует людей.  Что издавна  их  печалит  и  радует.
Любовь, верность, измена, предательство.  Надежда,  счастье. Потеря счастья,
разочарование, безысходность. Вера в себя, вера в друзей".
     "Эге-ге,  -  посмеивается над собой Аня.  - В мыслях-то я на  Олимпе! А
через  неделю  -  защита  диплома   во   Вроцлаве.  А  через  две  недели  -
тарификационная комиссия  в Варшаве, которая должна  решить, есть ли у  меня
право  хотя  бы  формально  называться  артисткой  или  я заняла  чужое,  не
принадлежащее мне место".
     На  церемонии  торжественного  вручения дипломов ректор  долго жал  Ане
руку, поздравлял  с  отлично  сданными  экзаменами, с  прекрасной  дипломной
работой.
     - Ну а теперь куда? - заглянув в глаза выпускнице, дружески спросил он.
     - Как - куда?! - непринужденно ответила Анна. - В артистки!
     Ректор даже смутился,  потрепал ее по плечу  и решил  пошутить  в  свою
очередь:
     -  Ну,  зачем  же  так  сразу  и  в  артистки?  Вас  ведь  заждались  в
баскетбольной сборной!
     На  ужин  вчерашних  однокурсников  в  ресторане  по  случаю  окончания
университета Аня не пошла, а сразу начала готовиться к завтрашнему отъезду в
Варшаву.  Она чувствовала  себя спокойно и уверенно. В конце  концов, ничего
страшного. Надо  только  исполнить  несколько  песен, ответить на  кое-какие
вопросы членов тарификационной комиссии (так объяснял  Скомпский). И  можешь
считать себя, опять-таки формально, подчеркивал режиссер, артистом.
     Когда  ее  пригласили  на сцену,  Аня  почувствовала, что дрожит. Перед
глазами рябило. В комиссии были известные певцы, актеры театра и кино. Но ей
не удалось припомнить ни одного имени.
     "Пойте,  пожалуйста",  -  произнес чей-то  голос. Она  спела, но как-то
бесстрастно,  словно бы в пику этому приказу. Один зевнул, другой почесал за
ухом, третий прикрыл глаза. Анне вдруг захотелось  убежать,  громко хлопнуть
дверью и зареветь в углу.  Но  она спела до конца, сошла со сцены. Ей  вдруг
почему-то  задали  вопрос  о   творчестве  американского  драматурга  Артура
Миллера.   Она  отвечала  невпопад...  "Приезжайте   в   следующий   раз,  -
посоветовали ей. - А пока плохо".
     Она  шла  по  вечерней  Маршалковской, улица весело  мигала  множеством
разноцветных огней, пахло мятой, свежестью, пряностями. Слышна  была музыка.
Аня пошла на эти  звуки. Они  становились все громче. Зашла в  кафе, села за
свободный столик, заказала чашечку кофе и рюмку коньяку.
     -  Такая  молодая  - и  в  одиночестве?  - вкрадчивым  голосом  спросил
официант. - Любовная драма. Разлука. Разрешите угостить?
     - Нет  у меня любовной драмы,  -  бесстрастно ответила  Анна, -  я  жду
своего мужа. - И сама удивилась этому вранью.
     - О, пардон, мадам! - ретировался официант.
     Спустя полчаса Анна вышла из кафе и смешалась с праздной толпой и через
некоторое время  обнаружила, что находится  совсем в противоположной стороне
города, вдали от гостиницы, в которой жила.
     "Пани  Анна!" -  услышала она.  Обернувшись, она  увидела  перед  собой
высокого человека с  исчерченным морщинами  лбом, с  пробивающейся сединой и
мальчишески ясными голубыми  глазами.  Трудно было  определить его  возраст.
Удивительно знакомое лицо. Мужчина представился.
     -  Пытаетесь  вспомнить,  где  мы встречались?  Боюсь  вас огорчить. Мы
расстались  несколько часов назад. Меня  зовут Ежи... Я был членом комиссии,
перед которой вы показывались.  -  Он замешкался  и добавил:  - Так неудачно
показывались. Ну  да не  расстраивайтесь, у  вас чудесный голос... Право же,
Артура Миллера надо  знать. Во-первых, это совершенно необходимо  артисту, а
во-вторых,  это  просто  интересно... - Он  пристально рассматривал  Анну. -
Когда вы  вышли,  я предложил поставить вам тройку... Но меня не поддержали.
Нет-нет, они  ничего  не  имели  против  вас. Кто-то  даже  сказал,  что  вы
превосходно пели и у нас будет повод послушать вас еще раз.
     Он взял Анну под  руку, и теперь они пробивались сквозь толпу  на одной
из  узких улочек Старого  Города. Конечно,  теперь она  вспомнила это  лицо!
Актер кино  и  эстрады.  Превосходный исполнитель  балладных песен. Режиссер
больших  программ на  телевидении... Анна  как-то  сразу оробела,  не  зная,
благодарить  за  добрые  слова  или   откланяться,  сославшись  на  то,  что
опаздывает на поезд...
     - Кстати, - спросил Ежи, - вы спешите?
     - Нет, - машинально ответила Анна.
     - Вот и  прекрасно. Приглашаю вас на ужин. Тут рядом, у ресторана  "Под
Крокодилом", меня  будет  ждать  русский  актер  с женой. Они  только  вчера
приехали из Москвы. Посидим, поболтаем. Вы не против? - спросил режиссер. Но
тут он протянул руку и крикнул  невысокому, крепко сбитому  человеку: "Марк,
Марк,  я здесь!" Анна не отводя глаз  смотрела на лицо этого человека, такое
знакомое, почти родное, сразу же напомнившее далекие дни детства в Ургенче.
     ...Трещит  киноаппарат  в  душном  городском  кинотеатре.  Первые  ряды
заполнены мальчишками и девчонками. В двадцать первый  раз смотрят они фильм
о  двух бойцах, об их фронтовой дружбе,  о любви к одной и той же девушке. И
вот боец берет  в  руки гитару  и тихо  запевает: "Темная ночь,  только пули
свистят по степи,  только ветер гудит в проводах, тускло  звезды мерцают..."
Аня видит его лицо близко-близко. Негромко  звучит его голос,  мужественный,
теплый, трогающий сердце...
     Ужин  удался  на  славу.  Анна  впервые  была  в  столичном  ресторане,
расположенном  в подвале одного из  зданий Старого Города. Предупредительные
официанты бесшумно проносились  мимо.  На  столике  появились коньяк,  тонко
нарезанная ветчина, белая рыба, икра. Но ее внимание было  поглощено русским
актером, которого она помнила и любила с детских лет и многие песни которого
знала на память. Анна невольно продолжала рассматривать его, он почувствовал
это, взглянул ей в глаза и как-то виновато улыбнулся. Ежи предложил тост  за
здоровье Марка и его супруги,  за долгожданную встречу на польской земле, за
их  веселое  и  приятное пребывание  в  Польше. Марк и Ежи  вспоминали общих
друзей, забавные эпизоды из кинематографической жизни, шутили...
     -  А  вы почему молчите?  -  обратился  Марк  к Анне.  -  Почему  такая
грустная?..
     - Об этом лучше не надо... - ответил за Анну Ежи.
     -  У  меня  нет тайн, - как бы оправдываясь,  сказала Анна. - Просто  я
провалила экзамен на тарификационной комиссии.
     - Знаешь, Марк, а мне  эта девушка нравится, -  с некоторым озорством в
голосе произнес Ежи. - Она хорошо поет, ты еще услышишь ее имя. А экзамен  -
это эпизод...
     - Ваше имя я знаю, а фамилия? - поинтересовался русский актер.
     - Герман.
     -  А я,  как вы догадались,  Марк. Можно и Марк Наумович, фамилия моя -
Бернес. Вы превосходно говорите по-русски, совершенно без акцента.
     "И  как он  это обнаружил? -  подумала  Анна. - Ведь я  почти все время
молчу".
     -  Мне кажется, что  я знаю вас всю жизнь, - медленно, взвешивая каждое
слово, произнесла Анна, - знаю  и люблю.  Вы так хорошо поете. Я  мечтала бы
так петь.
     - Не  преувеличивайте, -  устало махнув рукой, ответил Бернес. - И еще:
постарайтесь не огорчаться, если сможете. И уж коль вы решили стать певицей,
то  цветов  не ждите,  вернее,  ждите  не  только  цветов, а  больше  шипов,
неприятностей, огорчений.
     - Ну-ну,  Марк, - прервал его Ежи, - чему ты учишь  молодежь? Скажи-ка,
положа руку на сердце, если бы тебе пришлось родиться заново...
     Марк остановил его жестом, глаза его улыбались.
     - Да ну тебя, загоняешь прямо в угол. Конечно бы, пел. Пел и снимался в
кино. Читал бы разгромные рецензии и спорил до хрипоты на худсоветах... - Он
помолчал и заговорил  снова, обращаясь к Анне: - Во время войны и мы и песни
были  солдатами... Это очень важно для артиста - знать, о чем ты поешь и для
кого... А вот о чем будете петь вы? Только о любви? Но этого мало...
     На следующий день Аня пришла  на концерт в Дом  советской культуры. Зал
был  переполнен.  Анна узнавала знаменитых артистов, музыкантов,  писателей.
Бернес  вышел на сцену,  улыбнулся, дал  знак аккомпаниатору  и запел -  без
надрыва, просто и искренне.  Он пел и хорошо  знакомые песни  из фильма "Два
бойца" и новые: "Хотят ли русские войны..." и одну, особенно тронувшую Анну,
- "С чего начинается Родина...". Анна смотрела на сцену не отрываясь. И  как
будто видела на  сцене не  одинокую,  сутуловатую  фигуру  певца, а  разрывы
артиллерийских  снарядов, падающих в атаке солдат, вновь встающих  и бегущих
вперед, навстречу граду свинцовых пуль... В памяти  возникли слова Марка: "А
вот о чем  будете петь вы?" Она еще не могла ответить на этот вопрос, но уже
ясно понимала, как  важно найти свою  тему  в  искусстве.  И  вместе  с  тем
определиться  - петь о вещах,  нужных и  понятных молодежи,  чтобы та в свою
очередь  смогла  бы найти в  ее песнях отражение своих переживаний,  надежд,
радостей и разочарований...
     Она  возвращалась  из   Варшавы   во  Вроцлав   в  каком-то  радостном,
приподнятом  настроении.   Ею  овладела  спокойная  уверенность  в  будущем,
осознанность цели, по  сравнению с  которыми неудача  на  экзамене выглядела
просто житейской  неприятностью. Ей  казалось, что случайный ужин  в  Старом
Городе, слова Бернеса, его  концерт поставили все  точки над "и": нужны лишь
работа, сила воли и упорство, чтобы идти к ясно обозначившейся цели.
     Дома  ее  ждало  заказное письмо.  На конверте адрес отправителя: Юлиан
Кшивка, Жешувская  эстрада, город  Жешув. Имя  Кшивки было хорошо известно в
творческих кругах.  О  нем говорили не  только  как о  превосходном актере и
педагоге, но и как о "ловце талантов", умеющем быстро определить, чего стоит
актер, имеет ли смысл с ним "возиться", есть ли у него реальные перспективы.
Во всяком случае, если кто-либо  из молодых артистов, сидя за столиком кафе,
сообщал друзьям: "Знаете, меня пригласил к себе пан Кшивка из Жешува!" - все
смотрели на счастливчика как на восходящую звезду.
     Письмо было лаконичным. Кшивка предлагал ей работу в Жешувской эстраде.
Он  слышал  ее  во  время одного  из  концертов  и считает,  что ей  удастся
интересно  исполнить африканские зонги в его музыкальном  спектакле "Рассвет
над Африкой".
     Когда  Скомпский  узнал  о письме своего  коллеги  из Жешува,  он  лишь
беспомощно развел руками: "Не смею задерживать! Значит, судьба: выходишь  на
орбиту! Станешь звездой - не забывай старых друзей..."
     Звездой?! Анне показалось, что это слово он произнес с насмешкой...
     - Когда едешь? - спросил Скомпский.
     Аня  пожала  плечами.  Но  в  Жешув  она  поехала  довольно  скоро,  до
улаживания  всех  формальностей  с  переходом на  другое место  работы.  Она
надеялась,  что встреча  с  известным мастером  может  существенно  и  резко
изменить ее судьбу.
     Кшивка встретил ее приветливо.
     - Очень, очень рад, что  вы так быстро собрались. Слышал,  слышал  вас,
нахожу  вас  весьма способной,  но  надо  работать. Только  постоянный  труд
способен принести успех.
     Выслушав  историю Анны  о  неудачном  экзамене  в  Варшаве,  он  весело
подмигнул ей:
     - Не огорчайтесь, все уладится! Главное - талант, помноженный на  труд.
Тогда не то что комиссии - крепости рухнут!
     Однако  гастроли  ансамбля  Юлиана  Кшивки  не  многим  отличались   от
выступлений  артистов  Вроцлавской  эстрады.  Правда,  автобус  поновее.  Но
маршруты примерно те же - сельские клубы, дома офицеров, небольшие помещения
в провинциальных городках.
     Аня пела  негритянские  песни по-английски,  ничуть не  копируя  манеру
исполнения джазовых звезд  Дорис  Дай  и Эллы  Фицджералд. Пела по-своему  -
мягко, прозрачно,  без хрипа.  Кшивка  отнесся  к  ее манере  осторожно:  он
опасался,  что зрители не примут такое пение. И  действительно! Анна уходила
со  сцены  под  жидкие  аплодисменты.  Но спустя  несколько  концертов,  как
говорится,   "распелась"   и   теперь   часто   бисировала.   На   репетиции
художественный  руководитель постоянно  хвалил  ее,  ставил в пример  другим
артистам.
     - Берите пример с новенькой, - повторял он, - талантлива необыкновенно,
голос удивительный, а какая работоспособность!
     Анне нравилось,  оставшись  одной  в  номере  провинциальной гостиницы,
негромко напевать  знакомые мелодии, отыскивая  новые, неожиданные повороты.
Однажды, когда Анна после обеда по привычке раскладывала ноты на тумбочке, в
дверь  постучали. На пороге  стояла молодая женщина, на вид ровесница Ани, с
большими живыми глазами, носом с горбинкой и длинными вьющимися волосами.
     - Извините, пани, - сказала она, - я, наверное, помешала вашему отдыху?
     - Да нет,  -  прервала ее Анна,  -  я и  не думала отдыхать... А в чем,
собственно, дело?
     - Дело  в том, - твердо заявила  незнакомка, - что у меня  для вас есть
песня...  Да,  -  остановилась  она, - я  забыла представиться.  Меня  зовут
Катажина...   Катажина   Гертнер,   вот  уже  несколько  месяцев  я  работаю
аккомпаниатором  в  Варшавской  эстраде.  Пишу песенки. К сожалению, правда,
пока без особого успеха. Но я верю в свою звезду. Катажина быстро рассказала
о том, что она написала  тридцать-сорок песен, и все хвалят. А вот пробиться
она никак  не может. На художественных советах свирепствуют "старики", Юлиан
Кшивка  - ее друг и покровитель. Именно он посоветовал Катажине показать эту
песню Анне. Правда, Катажина ни разу не слышала ее в концертах, но полностью
доверяет вкусу Кшивки.
     Они  договорились встретиться  за два  часа до начала концерта на сцене
клуба большого сельскохозяйственного кооператива.
     -  Песня называется "Танцующие  Эвридики",  - сказала Катажина, положив
длинные пальцы на клавиши. - Да, совсем забыла: ее уже  пела Хелена Майданец
в Кракове на молодежном смотре... Но, говоря откровенно, мне не понравилось,
да и  Хелена ее больше не поет, так что у меня совесть  чиста! - Она провела
по клавишам и, взглянув Анне в глаза, вдруг  предложила: - Слушай, зови меня
просто Каськой, а я тебя - Аней.
     Для Ани не  имело  значения, пели  эту  песню до  нее или  нет. Она уже
привыкла исполнять "чужие" песни. "Своих" у нее  пока не было. Да, по правде
говоря, об этом она еще и не задумывалась. Зато сразу прониклась уважением к
"бойкому композитору"  (так про себя она окрестила Катажину) - ведь "ее" уже
пела  (пусть без  успеха) сама Хелена  Майданец! А  Хелена  Майданец по  тем
временам считалась  звездой первой величины  - стройная,  гибкая, с большими
черными  глазами.  Она  стала  олицетворением  современной  манеры  пения  -
биг-бита, экспрессивного, страстного, напористого. Хелена,  как говорится на
языке профессионалов, "не вылезала"  из эфира. По  радио ее пение передавали
раз десять в день. Ни одна  мало-мальски популярная  телевизионная программа
не проходила без ее  участия. Сотни поклонников Хелены Майданец на автобусах
и в поездах мчались из города в город, чтобы правдами и неправдами пробиться
на  концерт  своей  любимицы.  А та с микрофоном в  руках металась по сцене,
хрипела  и   сипела,   доводя  до  исступления  шестнадцати-семнадцатилетних
зрителей  и вызывая внутренний, а зачастую  и  внешний  протест у слушателей
более старшего возраста.
     Нет. Аня не отвергала такую манеру исполнения, но и не принимала ее. Не
принимала потому, что, как ей казалось, выступления Майданец были рассчитаны
на  внешний эффект и  зачастую попросту лишены смысла. Не  отвергала потому,
что ни в коем  случае  не ставила под сомнение яркую одаренность Хелены,  ее
высокий  профессионализм  и музыкальность,  ее поразительную  самоотдачу  на
сцене во время больших концертов, когда, казалось, она работает на пределе.
     О  Хелене Майданец  много  и шумно  писали  газеты.  Ее песни  и манеру
исполнения  хвалили, осуждали,  обсуждали...  В артистических кафе  только и
было разговоров, что о Хелене:  поклонники не  дают ей прохода. У ее  дома и
гостиниц, где  она останавливается,  днюют и ночуют  сотни молодых  людей. А
сама  она  веселится с  музыкантами  до утра,  к  тому  же  колется...  Анна
понимала, что много здесь преувеличений, досужих сплетен.
     Да,  Хелена  была  талантлива,  молода  и крепка здоровьем.  Она  легко
покоряла вершины,  которые многим, даже очень талантливым людям, оказывались
не под силу.
     Она  обожала сцену, свет прожекторов, восторженные  вопли  публики.  Не
меньше любила и шумные застолья в лучших варшавских ресторанах, когда одетые
по последней  моде, пахнущие дорогой французской косметикой мужчины забывали
о своих спутницах при одном появлении Хелены в зале. Она одевалась в голубые
потертые  джинсы  и  в  черную,  тесно  облегавшую  кожаную  куртку. На  шее
красовалось янтарное ожерелье. Всегда появлялась  в окружении поклонников. С
соседних  столиков  им слали  сверхдорогие  французские  коньяки,  советское
шампанское, испанские  вина... Такие вечера  частенько заканчивались  шумным
выступлением Хелены в сопровождении ресторанного  оркестра. Словом, сплошной
"шик"! И все же карьера Хелены Майданец оказалась недолгой и бесславной. Она
поехала на гастроли в Париж. Там, долго не раздумывая,  за приличный гонорар
согласилась  сняться в  порнографическом  журнале. После этого  ей запретили
выступать  в  Польше. А  через год о ней забыли, как будто ее никогда  и  не
было.
     Анна  задумывалась,  пытаясь  найти  причину  стремительного  взлета  и
падения Хелены  Майданец. Отсутствие  принципов?  Пустая  растрата  таланта?
Стремление  девушки  из  бедной  семьи  обогатиться  и,  как  Золушка, стать
обладательницей  сказочных  богатств и драгоценностей? Да, но  ведь  Золушка
получила  все это как награду за прилежание, старательность и  доброту...  А
сама Аня? Она ведь тоже из бедной семьи, которая  до сих пор не имеет своего
угла  и  вынуждена  ютиться  на  частной  квартире.  Аня  вспоминала  первую
зарплату,  которую  ей торжественно вручил  Скомпский,  и  как она стремглав
неслась  на телеграф, чтобы  все эти деньги отправить домой. Знакомые озорно
подмигивали Анне: "Ну, ты теперь артистка-миллионерша". Она лишь улыбалась в
ответ. Никто  не знал, что  эта  "миллионерша" еле  сводит концы с  концами,
откладывая каждый  лишний  грош  на  кооператив, на  новое платье  и  туфли,
которые  просто необходимы  на сцене.  Что  часто  не  ужинает, и  не только
потому, что после концертов не успевает в ресторан. Просто  ужин в ресторане
ей не по карману.
     Впрочем, сама Анна меньше всего  думала о неустроенности  быта, нужду с
ранних лет воспринимала  как естественное  состояние. Она  не жаловалась  на
судьбу  и умела радоваться жизни, хорошей  погоде, добрым словам  режиссера,
искренним улыбкам друзей, новой песне. Хотя бы той, которую недавно  сыграла
Кася Гертнер.
     А песня эта овладела Анной! Мелодия была простой, легко запоминающейся,
некоторые музыкальные моменты напоминали известные вроде  бы песни. Но какие
именно, она, как ни  старалась, не могла вспомнить. Правда, текст казался ей
многословным для эстрадной песни и трудным для восприятия.


     В кафе на углу
     Каждой ночью - концерт.
     Так остановитесь на пороге,
     Танцующие Эвридики,
     Прежде чем рассвет
     Первым лучом ляжет на стену,
     Пусть раскроют вам объятья
     Захмелевшие Орфеи.
     Ветер разгулялся в переулках,
     Он играет на деревьях, как на струнах.
     Это поет Орфей
     Или деревья так шумят...
     Река шумит под мостом,
     Исчезла черная тень фонарей,
     Люди входят в кафе,
     На улицах обычный шум,
     А ветер танцует на улицах.
     Ветер словно пьяный
     И развешивает на ветвях
     Вытканную из паутины шаль.
     Какие у тебя были
     Удивительные губы, Эвридика.
     Какие у тебя пустые глаза, Эвридика.
     А ветер танцует в аллеях,
     Ветер колобродит, как пьяный.
     Туман рассеивается,
     И остается, только и остается
     Черный кот.


     По  структуре   песня  лишена  логически   ясного   сюжета.   Персонажи
древнегреческой  мифологии соседствуют  с  хмельными  посетителями  кафе,  в
котором они забывались ночью,  а утром выходят  на улицу, будто вырванные из
волшебной сказки...
     Анна  уже  обратила внимание, что многие  песенные  тексты  в отрыве от
музыки  казались  примитивными.  Они приобретали  выразительность,  когда  в
сочетании   с   мелодией   становились   песней,   законченным   музыкальным
произведением.  У  песни  свои   законы,  свои  художественные  критерии   и
требования,  а  критики,  пытающиеся  отдельно  оценивать  музыку  и  текст,
допускают очевидный просчет.
     Однажды после концерта в одном из сельских клубов Юлиан Кшивка попросил
артистов задержаться.
     -  Вот  что, - радостно  потирая  руки, произнес он, -  у меня для  вас
приятное  известие. Через неделю у нас гастроли в столице. Вам ли объяснять,
что это не только приятно, но еще и ответственно... - Улыбка его погасла. Ее
сменила озабоченность, смешанная даже с растерянностью. - Вы знаете, какие в
Варшаве  "акулы пера", - переступая с ноги  на ногу, продолжал Кшивка, - они
только и ждут таких, как мы, провинциалов. Две разгромные статьи  в прессе -
и мы можем спокойненько проститься друг с другом. И с эстрадой - тоже.
     - Да что  это вы, пан Юлиан! - прервал его кто-то из актеров.  - Начали
за здравие, а кончаете...
     - Нет-нет, - мгновенно отреагировал Кшивка, - это я так, для тонуса.  Я
верю в  вас, верю в  наш "Рассвет  над Африкой", верю  в его  художественную
убедительность. - Потом, повернувшись к Анне, добавил: - А ты, между прочим,
будешь держать  в  Варшаве  экзамен,  новый  экзамен  перед  тарификационной
комиссией. Так что давай-ка работай!
     Потом Кшивка пожалел, что так напугал актеров. На прогонах даже опытные
артисты заволновались. Стали спотыкаться на  ровном месте,  забывали  текст,
фальшивили. Их волнение  заразило и молодых коллег,  Анна вообще две ночи не
спала, ворочалась с боку на бок, часами смотрела в потолок.
     - Посмотрите, на  кого вы  похожи! - закричал Кшивка накануне последней
репетиции в  Жешуве. - И это артисты, едущие  покорять столичных  зрителей?!
Нет, вы  больше  похожи  на  только что  выписавшихся  из больницы. В  конце
концов, возьмите себя в руки!.. Или берите бюллетени - и я отменяю гастроли!
     Но бюллетеней артисты не взяли, в Варшаву приехали бодрые, веселые, как
будто выступления  в  столице для них - привычное  дело. Последняя репетиция
накануне концерта прошла гладко, без суеты и пререканий.
     Перед самым выходом на сцену Анна почувствовала  легкое головокружение,
даже пошатнулась. Лицо ее  побледнело. Но никто не обратил на  это внимания:
все  были заняты  собой...  Она удивилась, когда со сцены обнаружила, что  в
зале  немноголюдно,  много пустых мест.  В третьем  ряду,  посапывая, клевал
носом  какой-то старичок. Но это нисколько не смутило  ее. Пела с  подъемом,
легко, изящно. Сегодня у  нее получалось все. Как жаль. что сегодня - это не
завтра, когда надо будет петь перед тарификационной комиссией. Сумеет ли она
удержать форму, справиться с волнением?
     Зал взорвался аплодисментами. Трудно было  понять, как могло при  столь
небольшом  количестве  зрителей  получиться  столько  шума  и  даже,  как ей
показалось,  топота:  Дремавший  старичок оживился и неистово бил  в ладоши.
Впрочем, иногда он разъединял руки, чтобы послать Анне  воздушный поцелуй...
Она  кивнула  ему  и улыбнулась.  Спела  на бис,  потом под  неистовый шум и
одобрительные крики зрительного зала вышла за  кулисы, почувствовала, как ее
целуют, кто-то до боли сжимает руки, и вновь ей стало плохо, пот выступил на
лбу, она с трудом нашла  свободный  стул,  не села, а, скорее, плюхнулась на
него.
     - Молодчина! - услышала  она где-то рядом слова Кшивки. - Я  в  тебе не
ошибся!
     Виски сжимало,  пол под  ногами  качался, как  корабельная  палуба. Она
попросила, чтобы вызвали такси  и, не переодевшись, лишь накинув кофточку на
плечи, поехала в гостиницу. Как  назло, замок плохо открывался.  Наконец  он
поддался, и Анна, не включая свет, ощупью добрела до кровати и упала на нее,
уткнувшись головой в подушку.




     Перед комиссией  она пела спокойно, уверенно,  легко  и свободно.  Анна
чувствовала, что и сегодня ей все  удается.  Неожиданно она поймала себя  на
мысли, что совсем не  торопится  уходить со  сцены:  ей  хотелось  петь. Она
видела знакомое, чуть припухшее  лицо известного  актера Александра Бардини,
его большие, черные, чуть насмешливые и доброжелательные глаза. Сегодня она,
наверное, сдаст экзамен. Ее будут хвалить! Но это казалось не самым главным.
Главное - петь. Это сделалось самой важной частью бытия, смыслом всего.
     Ее взгляд  встретился с доброжелательным взглядом Людвика Семполинского
-  замечательного  эстрадного  актера,  превосходного  исполнителя  жанровых
песен,  куплетиста и пародиста.  Семполинскому было далеко за пятьдесят,  он
казался неловким и медлительным.  Но  стоило  ему  выйти на  сцену,  как  он
становился  на  удивление  пластичен,  изящен.  Накануне войны  в  одном  из
варшавских  кабаре  в  костюме  Чарли  Чаплина он  спел острые  сатирические
куплеты  "Тен  вонсик",  что значит  "О,  эти  усики", -  яркую, характерную
сатиру,  едко  высмеивающую  бесноватого  фюрера.  Эти сатирические  куплеты
подхватила вся Польша и пела в дни, предшествовавшие сентябрьской катастрофе
1939  года -  нападению  Германии  на  Польшу,  -  и во  время  гитлеровской
оккупации.  За  исполнение  этих  куплетов  полякам   грозил   Освенцим.  За
Семполинским охотилось гестапо.  Но ему  удалось  скрыться  от  гитлеровских
ищеек. Сразу же после освобождения, как и Мечислав Фогг, он организовал свой
маленький театр. Прошло немало лет, но, что бы ни пел Людвик Семполинский на
эстраде,  он  обязательно заканчивал концерт своим коронным номером "О,  эти
усики"...
     В такт Аниному пению Семполинский ритмично переставлял  пальцы на столе
и,  когда  молодая певица исчерпала  весь  свой  репертуар,  сказал  мягким,
доброжелательным голосом:
     - Вы доставили нам  истинное  наслаждение,  что  так  редко  бывает  на
эстраде. Браво!
     Аня подумала  было,  что  сейчас  ее  обязательно  спросят  про  Артура
Миллера. Константина  Симонова  или  про Ежи  Путрамента,  но члены комиссии
одобрительно кивали головами, перешептывались, негромко смеялись.
     -  Вы свободны, - раздался мягкий бас Бардини, - не забудьте пригласить
нас на сольный концерт.
     - Вы будете сидеть в первом ряду, - с улыбкой, будто речь идет о чем-то
невозможном, ответила она.
     -  Ну  уж,  -  возразил  ворчливо  Бардини,  -  первый  ряд  не  люблю,
позаботьтесь, будьте  любезны, о месте в седьмом. - И  расхохотался, вытирая
лоб большим ярко-зеленым носовым платком.
     Вечером Анна пригласила своих в бар гостиницы "Полония", в которой жили
артисты. Это была старая гостиница, почти бед удобств,  зато в  самом центре
Варшавы, недалеко от Маршалковской. Пришли все одиннадцать человек  во главе
с Юлианом Кшивкой. Царила какая-то уютная,  дружеская, теплая атмосфера. Аня
подумала,  что  согласие  и  доброжелательность друг к другу -  самые важные
компоненты счастья. Теперь она по-настоящему счастлива: есть любимая работа,
есть пение, товарищи, друзья. Есть Юлиан Кшивка - первооткрыватель талантов,
самобытный педагог и хороший администратор...
     Будущее  больше  не казалось туманным и неопределенным. Теперь она ясно
видела свое  место в  нем. Хватило  б  только  сил  и здоровья, а энергии  и
желания ей не занимать.
     Молодость   самоуверенна.  Она   мгновенно   ниспровергает   признанные
авторитеты,  легко  и безапелляционно ставит  под  сомнение  опыт  и заслуги
старших,  откровенно  посмеивается над их знаниями и трудолюбием. В  музыке,
точнее, в  песенном  эстрадном  жанре  это  легко  обнаружить  невооруженным
глазом.  Сколько  перевидела Анна самодеятельных  композиторов,  не  знавших
элементарной музыкальной грамоты, но твердо убежденных в своей гениальности,
в способности написать "шлягер" "без всяких там консерваторий"!
     Нет,  она не  ставила  под  сомнение  талант самородков,  по-настоящему
способных, умелых. Но ее  всегда  тянуло  к людям образованным,  знающим,  у
которых можно было многому научиться.
     Она  придумала  себе  прозвище "Митрофан",  имея  в  виду  героя  пьесы
Фонвизина, иногда только называя себя  более ласково - "Митрофанушка".  Анна
искренне сожалела,  что не училась  музыке в  детстве,  что в  более  зрелом
возрасте не могла сразу определиться, что окончательное решение связать свою
жизнь с искусством пришло так поздно.
     Ей казалось  смешным сейчас, в двадцать  шесть лет, сдавать  экзамены в
консерваторию   и  выглядеть   на  самом  деле  Митрофаном  в   сравнении  с
семнадцатилетними   абитуриентами.   Анна   страдала  от  своей  музыкальной
необразованности.  Она  стеснялась  делать  замечания  музыкантам,  когда те
откровенно  фальшивили.  Стеснялась  давать советы оркестровщикам. С  трудом
решалась вступать в спор  с  художественным руководителем даже тогда, когда,
по ее глубокому убеждению, в творческом плане он был не прав,
     После  успешной сдачи  экзамена  выдалось  несколько свободных  дней  в
Варшаве. И тогда она решилась. Сняла телефонную трубку, энергичным движением
набрала нужный номер и попросила к телефону профессора пани Янину. Услышав в
трубке  строгий  голос,  она   мгновенно  растерялась  и,  потеряв   прежнюю
уверенность, сбивчиво начала объяснять:
     - Пани Янина, вы  извините, пожалуйста, что я осмелилась... что занимаю
ваше время.
     - Да говорите вразумительно, - прервал голос в трубке, - что вам надо?
     - Моя фамилия Герман, Анна Герман, я артистка Жешувской эстрады, я была
бы  очень вам признательна, если бы вы разрешили мне присутствовать у вас на
занятиях в консерватории...
     Анна  вдруг  почувствовала  себя  какой-то беспомощной  и униженной. Ей
показалось, что пани Янина  сейчас швырнет трубку и она услышит  прерывистые
гудки. Но  трубка несколько секунд  молчала, потом низкий  голос пани  Янины
неуверенно произнес:
     - Герман, Герман... Откуда  мне знакома  ваша фамилия?  -  И сама  себе
ответила:  - Как  же,  как  же! О вас же сегодня  пишут все газеты.  Да как!
По-моему, о Карузо так не писали.
     Если бы пани Янина  увидела сейчас  лицо собеседницы,  то пожалела бы о
таком сравнении.  Анна  побледнела,  потом  сделалась  пунцовой,  и  на  лбу
выступили капельки пота. А на том конце провода продолжали:
     -  Приезжайте сегодня,  сейчас  же,  я  с  удовольствием  вас послушаю.
Посмотрим, чего вы действительно стоите.
     Анна повесила  трубку, посмотрела на  себя в зеркало  и платком вытерла
лоб. На столике  зазвонил  телефон.  Звонил Кшивка: "Ты читала  "Трибуну"? А
"Экспресс"? Тебя называют выдающимся талантом... Молодчина! Привет!"
     Пани Янина  оказалась сухонькой, поджарой, подвижной старушкой с копной
седых волос. Она дружелюбно, по-мужски пожала  Анне руку и энергичным жестом
пригласила ее в класс. Кроме них,  никого не было,  но Анна ощутила какую-то
внутреннюю дрожь и скованность, а может быть, даже беспомощность.
     - Пойте, - с улыбкой произнесла пани Янина.
     Анна обвела  глазами классные  стены. Со  стен на  нее  смотрели Шопен,
Моцарт, Бетховен, Чайковский.
     - Здесь? - жалобно спросила она.
     - Здесь, - кивнула пани Янина.
     Анне  показалось,  что  профессор  консерватории  смотрит  на  нее   со
смешанным чувством недоверия и жалости.  Запела  она без  аккомпаниатора,  в
нескольких шагах  от облокотившейся  на спинку  стула  пани Янины.  Анна  не
помнила,  сколько  времени  она  пела. Она спела  все, что помнила,  и  даже
рискнула  исполнить  неаполитанскую песню, которую  готовила  для  концерта.
Когда она кончила, пани Янина только спросила:
     - Сколько вам лет?
     - Двадцать шесть, - ответила Анна.
     -  Двадцать  шесть?  - повторила  пани Янина. -  Ни за  что не скажешь,
выглядите  вы на девятнадцать... - Пристально посмотрев  на Аню, добавила: -
Вам обязательно надо учиться. Начать можем сейчас.
     Эти уроки пани Янины она вспоминала  потом как одни из самых счастливых
и радостных мгновений  жизни. Как  правило, они занимались в консерваторском
классе  вечером,  когда студенты уже  закончили занятия.  Аня  появлялась  в
классе с неизменным  букетиком цветов и  вручала  их  профессору. Та ставила
цветы в вазочку с водой. Пани Янина садилась за рояль, и начинались занятия.
     Успех сопровождал Анну. Вступал в права природный талант, умноженный на
добросовестность,  на страстную влюбленность  в свою профессию, желание  как
можно  больше узнать.  Она  не  была  тщеславным  человеком и к восторженным
рецензиям  в  газетах  относилась  сдержанно.  Ей  казалось, что  журналисты
преувеличивают.  Самое   главное  -   не  газетный   фимиам,  а  занятия   в
консерватории,   которые   помогут  ей   приблизиться   к  профессионализму.
Внимательно  слушая  советы   пани  Янины,  она   соизмеряла  их  со  своими
возможностями и своими творческими позициями. Казалось, что где-то в глубине
памяти  работает  незримый  фильтр,   отбрасывающий   все  несущественное  и
пропускающий в ее сознание по крупицам все полезное, необходимое.




     Поздно вечером, когда Анна вернулась  в гостиницу,  она  нашла в дверях
записку от Кшивки: "Когда бы ни пришла, немедленно позвони".
     "Может, что-нибудь дома?" - возникла паническая мысль.
     - Да не волнуйся ты так, не волнуйся, - поспешил успокоить ее Кшивка, -
ты родилась в рубашке, тебя определенно преследуют удачи!
     Аня  подумала, что,  наверное,  опять появилась  хвалебная рецензия,  а
Кшивка так ценил и так боялся "акул пера". Но она ошиблась.
     - Звонил Игорь  Гостынский,  - продолжал Кшивка. -  Министерство решило
предоставить тебе  стипендию для поездки  в Италию.  Будешь учиться пению  у
итальянцев,  пить апельсиновый сок и целоваться  с Модуньо под голубым небом
на  ступеньках  Колизея...  Да! Чуть не забыл! -  добавил он.  - Че-рез  две
недели будешь петь в Сопоте!..
     Трудно сказать,  чему  она  больше поразилась, - предстоящей  поездке в
Италию  или  выступлению  на  фестивале  в  Сопоте.  Если  бы  неделю  назад
кто-нибудь  из  знакомых  сказал  ей, что она  будет  петь  на Международном
фестивале эстрадной песни в  Сопоте,  она  решила  бы, что  над  ней  просто
подшутили.  Но  Кшивка  никогда  не шутил, когда  дело  касалось  творческих
вопросов.  К  тому  же по  интонации было  видно, что  он  совсем не "забыл"
сообщить ей эту новость: просто он сам волновался.
     - Но  поймите, - пыталась  она объяснить на  следующий день,  -  я  еще
никогда не пела на фестивалях! А вдруг провалюсь?
     Кшивка был весел и  настроен оптимистично. - Ничего, ничего, - повторял
он, - все равно надо сделать первый шаг.
     - А что я буду петь? - спросила Анна.
     - Что хочешь! - засмеялся Кшивка.
     - Может, "Танцующие Эвридики"?
     - Ни  в коем случае, - оборвал ее Кшивка. - Кто ее знает, эту  Гертнер,
это  же самодеятельность... Будешь петь "Крик белых чаек"... - и он произнес
фамилию весьма уважаемого композитора.
     - Да,  -  растерялась  Анна,  -  но  ведь  это фестиваль не фамилий,  а
песен...
     - Вот что, Аня: есть вещи, в которых ты ничего не смыслишь, - переменив
интонацию,  по-деловому перебил ее  Кшивка.  - И, судя по  всему,  не будешь
смыслить  никогда. Мало ли есть хороших песен,  которые сочинили  пан Бацек,
пан  Яцек   или   пани   Кася?  Но   есть  другие  песни,  которые  сочинили
профессионалы, да к тому же с именем, так что...
     У Ани совсем не было желания пускаться в пространные дискуссии. В конце
концов,  песню  "Крики  белых  чаек"  она знала  хорошо,  не раз  пела ее  в
концертах.  Правда,  Анне  казалось,  что,  несмотря  на приятную лирическую
мелодию, песне не хватало полета, экспрессии, ярко выраженного драматизма.
     В  Сопот  они  с  Кшивкой приехали  утренним поездом. Расположившись  в
гостинице,  они позавтракали и  поехали на репетицию. Как  ни странно,  Анна
совсем не чувствовала волнения, как будто выступление на фестивалях было для
нее   привычным  делом.  После  репетиции  ее   познакомили   с  еще   одной
представительницей Польши - миловидной Марией Котербской.
     - Я вас уже слышала, - сказала Мария, - и вы мне очень нравитесь. Желаю
вам успеха.
     - А я вам, - весело ответила Анна.
     К  ним  подошел  Люциан  Кыдринский,  высокий,  элегантный. Анна  знала
Кыдринского  по  многим   развлекательным   передачам.   Ей   нравились  его
интеллигентность,  моментальная  реакция, ироничность  и  прямота  суждений.
Кыдринский мгновенно находил контакт с  публикой, причем он не старался быть
"своим парнем" на эстраде. За его поведением, манерой говорить чувствовалась
личность  со своей  позицией  и убеждениями. Кыдринский подошел  к певицам с
блокнотом. Задал им несколько вопросов, касающихся в основном их  биографий,
вежливо раскланялся и удалился.
     Это был  третий  фестиваль в  Сопоте.  Анна всегда с нетерпением  ждала
телевизионных трансляций из  приморского  городка. Да  только  ли  она!  Вся
Польша, не отрываясь от телевизоров, с увлечением следила за ходом сопотских
конкурсов. Откровенно говоря, художественный  уровень первых двух фестивалей
был  довольно слаб - западные исполнители, в основном  состоятельные молодые
люди, звезды, которые у  себя на родине потухли, так и не успев разгореться,
приезжали  в  Сопот  в  надежде  испытать  свое счастье  на  "Востоке".  Они
подражали модным  кумирам, кривлялись,  хрипели,  свистели. Но, увы, все это
было лишь жалкое эпигонство, имеющее мало общего с искусством.
     "Наверное,  - думала  Анна,  - я  приехала в Сопот  преждевременно. Что
говорить,   оркестр   играет   превосходно   -   настоящие  мастера!  Поется
по-другому...  Но не лежит у  меня  сердце к этой  песне, не лежит... А  это
главное!"
     За несколько  часов  до  конкурсного  выступления  у  нее  окончательно
испортилось настроение. Она обратила внимание на то, что около нее постоянно
вертится маленький  человечек в больших темных очках, почти лысый, постоянно
улыбающийся, с неприятным, заискивающим взглядом... Он появился на пороге ее
номера через несколько  минут  после того, как она  вернулась в гостиницу  с
последней  репетиции,  чтобы  отдохнуть.  Он  назвался  важным чиновником из
министерства,  советником  жюри.   По-прежнему  улыбаясь,   он  смерил  Анну
малоприятным взглядом.
     - Конечно, хотите стать лауреатом  Сопота? - Не спросив разрешения,  он
сел  на единственный в номере стул и достал нераспечатанную пачку "Кента". -
Все хотят, -  не  дожидаясь ответа, громко  произнес  он.  - Буду  предельно
краток: вам придется заплатить.
     - За что?..
     - Как - за что?! За то, что я гарантирую вам звание лауреата.
     - Убирайтесь вон! Немедленно! Или я вызову милицию...
     Человечек вскочил со стула, бессмысленная улыбка сменилась злобой.
     - Убирайтесь вон! - повторила она.
     - Ну,  ты  еще об этом пожалеешь, ты еще вспомнишь меня, Анна Герман, -
визгливо пригрозил он, ретируясь к двери...
     Раздался телефонный звонок,  звонил Кшивка, сказал, что скоро зайдет за
ней:  пора ехать  на  выступление. В  машине Анна рассказала  Кшивке о своем
недавнем визитере. Она предполагала, что он тоже станет возмущаться, одобрит
ее действия. Но пан Юлиан, многозначительно кивнув в сторону шофера, положил
палец на губы и прошептал:
     - Тебе не хватает гибкости. Возможно, это был  просто  деловой человек.
Покажешь мне его. Надо попытаться восстановить  отношения. - И он сокрушенно
покачал головой. - Эх, молодость, молодость...
     Значит, безукоризненно одетый, лощеный вымогатель, постоянно вертящийся
в  гостиничных  коридорах  среди  артистов,  гостей фестиваля,  членов жюри,
презрительно  смотрящий  сквозь  темные очки на робких  дебютантов,  вежливо
раскланивающийся с  известными мастерами,  - и  есть  деловой  человек?.. Он
может   устроить,   организовать,   обеспечить,  купить  признание,   успех,
награду...  Его  не спутаешь  с  импресарио  -  неутомимыми работягами,  еле
выкраивающими для сна несколько часов, постоянно находящимися  в бесконечной
беготне,   связанной   с   рекламой,  организацией   концертов,  транспорта,
пробиванием  номеров  в переполненных гостиницах... Да разве перечислишь все
их заботы и тревоги... И в начале своего пути в искусстве, и в его расцвете,
и в месяцы и годы тяжелейших нравственных и физических испытаний Анна Герман
так и не смогла найти "контакта" с "деловыми" людьми.
     Ах, пан Кыдринский, сколько он излучал доброжелательности, спокойствия,
юмора!  Анна  восхищалась  им,  восхищалась  его  остроумием,  тактичностью,
находчивостью. Ее  собственная  роль  на  сцене  казалась  ей  ничтожной  по
сравнению с той  работой, которую  проделывал Люциан Кыдринский.  А  когда в
довершение  всего  он   улыбнулся  ей  и  галантно  вывел   на  сцену,  Анна
почувствовала, что земля уходит из-под ног... Пронеслась совсем неуместная в
это мгновение мысль: "Влюбилась! Влюбилась по уши..."
     Она пела ровно, с настроением, вдохновенно  -  почти не видя зрительный
зал и направленные на нее телевизионные камеры. Ей долго аплодировали,  но в
душе она  досадовала. Ну  почему  все-таки эти "Чайки", а не "Эвридики"? Она
досадливо махнула рукой, и все обратили внимание на этот непонятный жест, Ее
поздравляли, жали  руки, целовали. Она лишь улыбалась в ответ, стараясь  как
можно скорее пробраться в  артистическую уборную, чтобы хоть несколько минут
побыть в одиночестве.  О  решении жюри присудить ей вторую премию  фестиваля
она узнала поздно  вечером на следующий день, когда  ужинала в обществе пана
Юлиана  в  ночном  ресторане.  К  их столику подошел  официант и сказал, что
звонят из  организационного комитета  фестиваля  и срочно  просят  Кшивку  к
телефону. Кшивка вернулся через несколько минут возбужденный и счастливый. В
правой руке он держал  бутылку  шампанского -  стекло  искрилось  маленькими
хрустальными льдинками.
     - Ну что  ж, Аня, - откупоривая шампанское, сказал Кшивка. - ты  теперь
лауреат  Международного конкурса. У тебя блестящая перспектива... Так выпьем
за перспективу!
     -  И  за вас,  пан  Юлиан!  -  отпивая маленькими глотками  шампанское,
ответила Анна. - Потому что, если бы не вы, ничего бы не было.
     Кшивка  развел  руками: "Ну  зачем  же так, я  лишь  скромный маленький
человек". Но по всему  было видно,  что ему  приятны эти  слова.  Потом  они
танцевали - в первый раз за время их годичного знакомства.  Кшивка улыбался,
еле слышно шептал на ухо:
     - Ах, Анна, если бы у меня не было жены и детей...
     Что бы было. Анна не услышала, и трудно было  догадаться, шутит он  или
говорит серьезно.
     - И все-таки, пан Юлиан, - сказала Анна, когда они вернулись к столику,
- это  еще  не  "мой"  Сопот. Не  сочтите  меня излишне самоуверенной, но  я
чувствую, что могу выступать лучше. Вот если бы "Танцующие Эвридики"...
     Пан Юлиан не отвечал, он лишь безмятежно и счастливо улыбался.




     Оформление  документов  в связи с  поездкой в Италию  заняло  несколько
месяцев. За это время  как  будто  ничего не изменилось. По-прежнему автобус
колесил по  провинциальным городкам и  поселкам.  Дома  Анну практически  не
видели.  Несколько  раз  она  приезжала  в  Варшаву по  вызову  Министерства
культуры и неизменно навещала пани  Янину в консерватории  с тайной надеждой
хоть часик посидеть с ней у рояля.
     Кшивка без лишних  слов отпускал Анну в Варшаву, хотя концерт от  этого
сильно  страдал. Во-первых,  у  Анны  не было  замены, а  во-вторых,  многие
зрители,  прослышавшие  про  талантливую певицу,  шли на концерт специально,
чтобы послушать Анну Герман. Когда она не участвовала в  концерте, возникали
недоразумения:  молодые  слушатели   стучали  ногами,  свистели,  не  желали
расходиться.  Трудно  сказать,  когда  впервые  ощутила  Анна  отчужденность
некоторых  артистов из  их  труппы  - своей ровесницы,  миловидной блондинки
Анели  Капусник и мужа Анели, лысеющего пианиста Анджея, во всем потакающего
своей супруге.  Однажды, когда  после концерта  Анна задержалась в гардеробе
(никак не  могла найти туфли, случайно застрявшие в проеме  между зеркалом и
шкафом), в автобусе  в присутствии всех артистов Анеля грубо набросилась  на
нее.
     - Нам теперь все можно, - визгливо, как на базаре, тараторила она, - мы
теперь гастролерши, лауреаты, мы теперь по Италиям ездим, плевать нам теперь
на товарищей, пусть мерзнут в автобусе.
     - Ну  что ты  говоришь,  Анеля, - пыталась оправдаться Анна, - просто я
никак не могла найти туфли, прошу всех меня извинить.
     Теперь  после  концертов  она старалась как  можно  быстрее  собраться,
чтобы, упаси бог, ее не смогли  упрекнуть в зазнайстве. Но Анеля и ее муж не
давали Анне проходу.
     -  С  какой стати, - шумела  Анеля  накануне  очередной поездки  Анны в
Варшаву,  - мы должны здесь  за  нее отдуваться,  трястись  в этой  чертовой
колымаге,  а  она в  Варшаве  будет распивать  кофе! Это она  только с  виду
тихоня. Знаем мы таких тихонь!
     От этого  откровенного хамства Анна  растерялась и, с  трудом сдерживая
навернувшиеся на глаза слезы, обращаясь к Кшивке, сказала:
     - Больше никогда не буду отпрашиваться. И в Италию не поеду!
     Потом  Кшивка  долго утешал  ее, гладил  по голове,  шутил,  убеждал не
обращать внимания  на  зависть  и  хамство, потому что,  увы, живем  мы не в
безвоздушном  пространстве,  а люди,  как  известно, разные. И, к сожалению,
среди них есть непорядочные, желчные, завистливые. Рецепт один - не обращать
внимания, а продолжать назло  им работать, идти к успеху... "А от зависти, -
лукаво намекнул Кшивка, - люди, как известно, умирают".
     Но Ане  совсем  не хотелось  добиваться  успеха кому-нибудь назло.  Она
никак  не могла понять:  почему одно  только ее  появление вызывает  у Анели
раздражение  и озлобленность?.. Перед отъездом в Рим она предприняла попытку
помириться с Анелей, устроив прощальную пирушку в кафе.
     -  Вот  увидишь,  в следующий  раз обязательно  поедешь ты,  - убеждала
Анелю, как  будто пытаясь  перед ней оправдаться,  Анна. -  Скажи,  что тебе
привезти из Италии? Я обязательно привезу...
     К  тому  моменту  Анеля  уже  достаточно  выпила  и  смотрела  на  Анну
исподлобья мрачными стеклянными глазами.
     - Есть  у  меня  один грех, -  положив руку на  Анино  плечо, принялась
исповедоваться она, - не люблю  я тебя, ох,  не люблю. Ничего мне от тебя не
надо! - И добавила после короткой паузы: - Катись ты к черту!
     Анна в  ту ночь  не могла сомкнуть  глаз. Все  -  и успехи на столичной
сцене и  сказочная, как представлялось  многим, поездка в Италию,  - все это
казалось  ей  ничем  по  сравнению  с  ненавистью  партнерши  по  сцене,  ее
откровенной  наглостью,  перед которой  отступали, рушились,  как  карточные
домики,  многие  Анины представления  о  жизни,  отношениях  между людьми  в
искусстве...
     Анне  начало казаться,  что  Анеля  ее сглазила,  -  все чаще кружилась
голова, сдавливало виски, по телу пробегал озноб... Один знакомый отвез ее к
известному профессору. Профессор внимательно осмотрел Анну.
     - Ничего страшного, - успокоил он Анну, - обычная болезнь молодости: не
щадите   себя,  переутомляетесь,  давление   очень  низкое  -  семьдесят  на
пятьдесят. Ну куда это годится? Кофе пьете? - поинтересовался профессор.
     - Очень  редко.  Иногда  по утрам, с молоком. От  кофе начинает  сильно
биться сердце...
     -   Постарайтесь   достать   советское   лекарство   пантокрин,   очень
эффективное.  Побольше  гуляйте,  -  посоветовал  на  прощание  профессор. -
Думайте о  хорошем.  Вы  же певица...  Должны  веселить  людей  -  это  ваша
профессия,  как  моя  -   лечить.  Так  постарайтесь  веселиться  и  сами...
Положительные  эмоции!  -  Он  поднял  палец и  в  первый раз  улыбнулся.  -
Положительные эмоции - это посильнее, чем пантокрин...
     Когда  Анна  садилась  в  самолет, в  варшавском  аэропорту  Окенче дул
сильный ветер,  февральская  метель слепила  глаза, морозила щеки. А в  Риме
было солнечно, по-весеннему зеленела  трава на летном  поле, весело щебетали
птицы. В Риме  она уже однажды была - три года назад, в составе студенческой
делегации. Но эта недельная поездка ей мало  запомнилась - она  проходила  в
ураганном  темпе,  из одного музея в  другой, от  одной  дискуссии к другой.
Теперь  у  нее  появилась   счастливая  возможность   брать  уроки  пения  у
непревзойденных мастеров эстрадного жанра - итальянцев.
     В  самолете  она познакомилась  со своей  ровесницей  Ханной  Гжещик из
Люблина -  реставратором произведений искусства,  тоже  едущей  в  Италию по
стипендии    Министерства   культуры.   Ханна   была   живой,    энергичной,
доброжелательной  молодой женщиной, открытой, разговорчивой, но ненавязчивой
и тактичной. Они как-то сразу сблизились. Может, потому, что обе чувствовали
себя одиноко на чужой земле.
     Их никто  не встречал.  К тому  же официальных  представителей, которые
помогли бы им снять  комнату  в Риме,  на  месте  не  оказалось.  Наконец им
повезло. К концу рабочего дня явился разговорчивый, веселый молодой человек.
Он посадил женщин в маленький, пропахший бензином "фиат"  и отвез в каменный
двухэтажный  дом  на  шумной  виа  Кавур.  Хозяйка  квартир  синьора  Бианка
оказалась приветливой, милой  дамой. Она  накормила двух голодных иностранок
спагетти и, попросив деньги за две недели вперед, пожелала им спокойной ночи
и удалилась.
     Ох уж эти деньги в Италии! Нет, и на родине ничего не давали бесплатно.
Но уже в первые часы самостоятельной жизни  за  границей они  почувствовали,
что  само понятие "деньги" окружено  здесь  какой-то магической,  не  совсем
понятной им силой.
     Синьора Бианка (Анна  и Ханка с трудом понимали по-итальянски) только и
говорила о деньгах. С ними было связано ее личное счастье, счастье ее детей.
Сын  ее,  парикмахер, собирался  в  ближайшее время отправиться  в США,  где
хорошие  знакомые  подыскали  ему  хорошо  оплачиваемую работу, связанную со
стрижкой породистых собак.
     - Ах, наконец-то, - патетически  восклицала  синьора Бианка, - у  этого
мошенника будут деньги и  он не  будет  обирать родную  мать. Ему совершенно
наплевать на меня,  на сестру, он  готов послать  нас  на паперть, лишь бы у
него были деньги на пьянство с такими же оболтусами, как он!
     На  два месяца  Анна  получила шестьдесят  тысяч  лир; этих денег  едва
хватило, чтобы заплатить за  квартиру да купить пару теплых носков,  так как
квартира не отапливалась и ночью квартирантки тряслись от холода. Об  уроках
пения не могло быть и речи. Как оказалось, за них  тоже надо было платить, и
когда Анна услышала  об  этом из уст Карло Бальди,  ответственного чиновника
"Радио  Итальяна", она просто рассмеялась. Карло  Бальди удивленно посмотрел
на нее сквозь очки, потом произнес скороговоркой:
     -  Да-да,  как же, понимаю... У вас, конечно, нет  денег. Сочувствую. У
меня их тоже нет. У Доменико  Модуньо, который был здесь перед вами, их тоже
нет. Денег  нет  ни  у  кого.  А  все живут.  Вертятся.  Обедают  в  дорогих
ресторанах. Ездят  на такси... Хотите знать?  - вдруг сменив официальный тон
на доверительный, почти шепотом продолжал он.  - Деньги есть у  тех,  кто не
обедает в дорогих ресторанах, кто не ездит в такси,  кто всю жизнь копит  на
черный день... И черный день у них такой же черный, как и вся жизнь!
     Протирая очки розовым платком, он продолжал:
     -  Я  не верю, что  у  вас  нет  денег.  Вы, конечно,  провели  за  нос
таможенников, и наших и своих.  Что вы сюда  привезли? Икру? Русские  иконы?
Так  раскошеливайтесь! Я познакомлю вас с прекрасным педагогом, будете петь,
как Аделина Патти.  А через год все  вернется к вам в десятикратном размере,
только научитесь платить.
     - Но у меня действительно нет денег, - пыталась объяснить Аня.
     - Ах нет? Что ж, тогда любуйтесь красотами Италии! Надеюсь, на музеи-то
у вас хватит? Гуляйте, дышите свежим воздухом, ешьте апельсины. Вон вы какая
бледная. Кстати, почем продаете черную икру?
     - Вы меня оскорбляете!
     - И не думаю! - смеясь, возразил синьор Бальди. - Не оскорбляю, а шучу.
У нас, знаете, здесь все шутят. Итальянцы вообще шутники.
     Потом, по-видимому,  поняв, что  он несколько переборщил, синьор Бальди
предложил  Анне  чашечку   кофе  и  сам  вызвался  провести  ее  по  студиям
Итальянского радио. В  студиях кипела работа. Шли  записи песен. В помещении
звукорежиссера  стоял такой шум  и  гвалт,  что Анне  показалось  совершенно
невозможным работать в  такой  обстановке.  Певец кричал на  звукорежиссера,
звукорежиссер - на  певца. На них обоих кричал маленький человечек, указывая
пальцами на ноты.
     -  Я же  вам говорил,  - хитро улыбаясь,  кивал головой Карло Бальди, -
итальянцы народ веселый, шутники... Вот походите к  нам на радио еще, в этом
совсем убедитесь.
     Увы, убеждаться в этом Анне больше не пришлось. Когда на следующий день
она  приехала к зданию радиостанции,  оно  было окружено  полицией. Началась
забастовка  работников радио и  телевидения, требующих повышения  заработной
платы. И как долго продлится эта забастовка, никто, разумеется, не знал. Она
вернулась на виа Кавур. Там ее ждала приятная неожиданность. Знакомый поляк,
работник  Министерства  внешней  торговли,  привез ей  от  мамы из  Вроцлава
продовольственную посылку.  В  ней оказались  домашние пирожки  с  капустой,
мясные консервы, клубничный компот.
     - Синьора  Бианка, - пригласила Анна, - присоединяйтесь, сегодня Польша
угощает Италию.
     Синьора  Бианка  ела  с аппетитом, время  от  времени порицая  западную
пропаганду за недобросовестность.
     - Знаешь, - сказала Анна Ханке в этот вечер, - я, пожалуй, завтра куплю
билет на самолет и вернусь домой.
     Ханка внимательно посмотрела на нее.
     - Почему? Потому, что на радио забастовка? Или потому, что ты не можешь
брать уроки пения? А ты думаешь, мной кто-нибудь  занимается? Я  тоже  здесь
никому  не  нужна. Ты  пойми,  Анна: мы с тобой  не просто за границей. Мы с
тобой  в музее. Нам посчастливилось в  этот  музей попасть - и  это  одна из
самых  больших  радостей в жизни. Так  давай  обойдем его,  сохраним в своей
памяти хотя бы частичку прекрасного!
     Они  вставали  рано,  пили  горячее молоко,  съедали  по  бутерброду  и
отправлялись  в  город.  Иногда  Анне  казалось,  что  уже  больше  нет  сил
осматривать  древние  храмы,  художественные  галереи,  гениальные  творения
зодчих.  Сколько впечатлений!  А  Ханка все вела и  вела  ее  за  собой! Как
опытный  гид,  она  в деталях рассказывала  ей об  исторических  памятниках,
которые  сама  видела  впервые.  Анне  уже  начало  представляться,  что  ее
профессия  эстрадной  певицы - нереальна,  что  она  осталась где-то  там, в
Польше, далеко-далеко.  И  что теперь смысл ее  жизни -  в  познании истории
человечества, его поступательного пути к цивилизации.
     За два дня до отъезда  рано утром  раздался телефонный  звонок.  Звонил
Карло Бальди.
     -  Синьора  Анна,  -  раздался  его  торжественный голос в  трубке, - я
приглашаю вас отужинать со мной вечером.
     - Как же  так, синьор  Карло,  - съязвила неожиданно Анна, -  ведь ужин
стоит денег, а деньги...
     На той стороне провода рассмеялись.
     -  Э,  синьора,  так  ничего  и   не  поняли!  Деньги  существуют   для
удовольствия, для того, чтобы их тратить...
     Он повез ее  в пригород Рима, типичный итальянский ресторанчик с острой
кухней и неаполитанским оркестром.
     - Извините,  - оправдывался он, - что я уделил  вам  так мало  времени.
Впрочем,  сами  видите,  забастовка... Ну  ничего,  когда вы  приедете  сюда
снова...
     -  О, - перебила его Анна, - да вы фантазер! Два  раза  по стипендии не
присылают. А петь меня, как Аделина Патти, вы не научили.
     - А вы почему не привезли икру? - засмеялся Бальди.
     Вскоре он перешел на "ты":
     - Ты себе  не представляешь, какая  у  меня трудная работа! Я почти  не
бываю  дома. Ты думаешь, иметь голос -  это все? Кстати, я  ведь ни  разу не
слышал, как ты поешь. Ну да ладно: все славяне поют плохо!
     На сей раз Анна не обиделась, ее забавлял Бальди.
     - Больше всего в жизни, - терзая воротник, ныл он, - я ненавижу  песни!
Не могу их слышать... Ненавижу певцов  и  певиц: чопорных,  надутых идиотов,
они делают вид, будто их волнует искусство. Ха, их волнуют "мани"!
     И он пустился в рассуждения о жалком тщеславии, фантастической жадности
и  патологической лени, присущих, по  его  глубокому убеждению,  большинству
эстрадных звезд.  Приводя примеры из жизни  знакомых артистов, он всякий раз
полушепотом вставлял: "Но это между нами!"
     На следующий день она проснулась поздно. Ханка не рискнула ее будить  и
одна  отправилась в собор святого Марка.  В соседней комнате что-то напевала
синьора Бианка.
     "Вот и подходят к  концу  мои  римские  каникулы,  -  подумала  Анна. -
Конечно, здорово  было побывать в Риме, столько  увидеть!  Но в  отчете надо
обязательно  указать,  что с  профессиональной точки  зрения  такие  поездки
бессмысленны, с туристической - очень полезны".
     В Варшаве  прямо  с  аэродрома  она поехала  по  комиссионкам  покупать
"итальянские сувениры". Купила (втридорога  заплатив) модные темные очки для
Анели (Анна  на  мгновение  представила  Анелю в  этих  очках  и  машинально
вздрогнула,  будто ощутила  на  себе  ее колючий взгляд). Маме -  чулки (для
бабушки везла репродукцию картины Рембрандта), Кшивке -  бутылку  настоящего
итальянского вермута. В паспортном  отделе Министерства культуры ей передали
телеграмму:  "Бона  сера,  синьорита, ждем в Жешуве. Кшивка". И от шутливого
текста  телеграммы,  и от того,  что  о ней  думают  и ждут, Анне  сделалось
удивительно легко  и весело. Она вдруг поняла,  чего  ей  так  не  хватало в
огромном  просторном  Риме.  Не  хватало "мелочи" -  занятости,  постоянного
эмоционального подъема, в котором она находилась с тех пор, когда первый раз
вышла на сцену.
     И  снова все  завертелось, закрутилось  в привычном  ритме. Переезды из
одного местечка в другое, переполненные залы домов культуры, домов офицеров,
провинциальных  театров.  Теперь она  пела еще более уверенно,  с  подъемом,
легко  и  непринужденно,  будто  она  действительно  брала  уроки  музыки  у
прославленных итальянских маэстро.
     Однажды Анна попробовала спеть  в концерте песню "Танцующие  Эвридики",
которую  несколько  месяцев   назад  ей  показала  Катажина  Гертнер.  Успех
превзошел все  ожидания! Анну  долго не отпускали со сцены,  она  кланялась,
посылала  воздушные  поцелуи  зрителям,  пыталась  уйти, но  аплодисменты не
затихали.  Такое в ее  творческой  биографии случилось впервые, обычно новые
песни  проходили  почти  не замеченными  публикой. Тут  же  ей пришлось петь
несколько раз. Она видела, как с левой стороны, из-за  кулис, на нее смотрят
глаза ее товарищей - удивленные, доброжелательные, восторженные.
     Прошло еще несколько месяцев, Не было ни выходных, ни просто  свободных
часов. С матерью и бабушкой удавалось повидаться лишь на считанные минуты. И
снова в автобус. И  снова  дорога к  очередной "базе". Правда, иногда на имя
Юлиана Кшивки приходили телеграммы из  вышестоящих  концертных  организаций.
Анну приглашали одну на ответственный концерт в Варшаву или Катовице. Кшивка
громко ругался, теребил телеграмму:
     - Что они,  не понимают,  что у  нас спектакль и что у нас  нет второго
состава?..  - Потом замолкал и  спустя  несколько секунд  добавлял: - Ладно,
постарайся вернуться поскорее.
     Сама  Анна  тоже  была не  в  восторге  от  этих  приглашений.  Дальние
переезды,  выступления почти  без репетиций с новыми музыкантами... В каждое
свое  выступление она обязательно включала "Танцующие Эвридики". И не только
потому,  что  эта  песня  особенно  нравилась  и  ей  самой и  публике. Анне
казалось,  что  она сама  еще недостаточно сумела  раскрыть  эту  песню,  ее
романтику и музыкальную глубину.
     Теперь  композиторы  - и молодые и  именитые -  сами разыскивали  Анну,
звонили ей, приезжали  в гостиницу или на концерты,  чтобы показать ей новые
произведения. Но Анне мало  что  нравилось. В концертах она по-прежнему пела
"чужие"  шлягеры. Разве что "Эвридики" она считала  "своей" песней. В музыке
ее привлекала  романтика, щемящая грусть.  Песни  же, которые ей показывали,
были  напрочь  лишены этого.  Некоторые мелодии  казались красивыми,  но все
портили слова: примитивные, однообразные, лишенные мысли.
     Поначалу  Анна больше всего боялась  обидеть композитора, отказать ему.
Конечно, не  из-за страха  обрести врага! Ведь, что  ни говори, каждая песня
(плохая она  или  хорошая) -  результат труда. Принимая  песню, она обрекала
себя на  постоянное  "внимание"  со  стороны авторов, которое  выражалось  в
нетерпеливых телефонных звонках среди ночи,  утомительных расспросах: "Когда
же  наконец  состоится премьера?" В  конце  концов  она  научилась объяснять
напрямую, усвоив простую истину: нельзя быть "доброй для всех".
     Пожалуй,  только встречи с Катажиной  Гертнер приносили  ей радость,  В
жизни Катажина казалась несколько шумной,  сумбурной, иногда смешной. Она не
умела слушать, зато сама тараторила  без остановки, перескакивала с мысли на
мысль, загоралась от только что высказанной  идеи, а через  несколько  минут
"потухала" и словно бы забывала обо всем...
     - Слушай,  какой  я  "хит"  написала!  -  говорила  Катажина,  с  шумом
усаживаясь на стул у рояля. Она долго пыталась отыскать среди вороха бумаг в
своем видавшем  виды портфеле нужные ноты и текст. Безнадежно махала рукой и
начинала играть на память.  Анна  смотрела на нее широко раскрытыми глазами,
ощущая  какое-то магическое  притяжение  к  музыке Гертнер  - экспрессивной,
очень современной по ритму и вместе с тем с ярко выраженной мелодией.
     - Эту песню дашь мне, только мне, обещаешь? - тихо спрашивала Анна.
     -  Только  тебе!  -  твердо  заявляла  Катажина,  наигрывая  мотив  уже
совершенно другого произведения. Анна искренне  удивилась,  когда  несколько
дней спустя услышала одну из  новых песен Катажины, написанную, как заверяла
Гертнер,  "специально" для Ани, по телевидению в  исполнении одной известной
певицы.
     "Все-таки Катажина ужасно рассеянная", - подумала Аня.
     Она перестала репетировать услышанную по телевидению песню и  принялась
за  другую, тоже, как утверждала Катажина, написанную для  Анны. И эту песню
через несколько дней услышала Анна, правда не по телевидению, а в концерте -
ее  исполняла та  же именитая певица.  Нет, не обида  родилась в  душе Анны.
Скорее, это была досада на саму себя, на свою "несостоятельность". Наверное,
Гертнер недостаточно  верит в Анну. И, конечно, имеет  для этого  основания:
вот ведь уже сколько времени прошло с  тех пор, как она получила  "Танцующие
Эвридики", но пока ничего с этой песней сделать так и не смогла.
     В  Сопоте эту песню  ей исполнить не разрешили,  музыкальные  редакторы
фирмы грамзаписи "Польске награня" не проявляли к творчеству Герман никакого
интереса, несколько раз ее  приглашали на  телевидение, но  по тем или  иным
причинам  съемки  в  последний  момент  срывались.  Особенно  было  обидно в
последний  раз.  Кшивка  с трудом отпустил ее для выступления  в  популярной
вечерней программе  телевидения Катовице. Она была в  гримерной, когда к ней
подошел редактор -  симпатичный рыжий  парень лет двадцати пяти, в очках - и
как-то  сбивчиво  начал объяснять, что  "Танцующие  Эвридики"  петь  нельзя:
главный не разрешает. Мотивировка отказа: слишком много Гертнер, как будто в
Польше нет других композиторов!
     - Что у вас есть еще? - виновато спросил он.
     - Больше  ничего,  -  растерянно ответила  Анна.  И  почувствовала себя
униженной, надоевшей, назойливой просительницей.
     - Вы уж  на меня  не обижайтесь, это  ведь не  мое  мнение. Переубедить
главного  -  дело  безнадежное.   Как  будет   еще  что-нибудь,  приезжайте.
Созвонимся. - И он направился к другой певице.
     Возвращаясь  ночным  поездом из  Катовице во  Вроцлав,  Анна,  подперев
подбородок, смотрела в окно, будто пыталась  разглядеть в темноте знакомые и
близкие сердцу места. И думала, думала:
     "В  конце  концов, многое уже сделано,  а времени  прошло немного.  Я -
певица. Это мое призвание, моя  жизнь, и другой я себе не мыслю. Я - лауреат
фестиваля в  Сопоте,  обо  мне  одобрительно отзывались рецензенты.  Значит,
что-то  во мне действительно есть?..  Меня ценит Кшивка,  я  нужна ему.  Но,
говоря откровенно, зрители меня не знают: пластинок нет, телевидения и радио
тоже,  Кася  Гертнер,  судя  по  всему,  в  меня  не  верит...  А  может,  я
переоцениваю себя? Может быть, то, чего я достигла, и есть мой потолок?"
     Несколько недель Анна  была  расстроена.  К тому  же она  простудилась,
поднялась температура, врач советовал отлежаться, чтобы избежать осложнений.
Но какое там  "отлежаться"!  Каждый вечер  концерт, и твое отсутствие ставит
всех в безвыходное положение. Голова разламывалась, но надо было взять  себя
в руки и ехать на концерт.  (К счастью, выступления  проходили во Вроцлаве.)
Выходить на сцену, брать микрофон и петь, петь, на несколько минут забыв обо
всем. После концерта - в  кровать! В свою, уютную, теплую. Можно забраться с
головой под огромное ватное одеяло, выпив из маминых рук стакан крепкого чая
с малиновым вареньем. И отключиться, забыть обо всем на свете...
     Однажды ее разбудил удивительно знакомый голос. Он доносился со  двора,
и Анна пыталась вспомнить, кому он  принадлежит. Да, конечно, ошибки быть не
могло - этот голос  принадлежал  ей самой. Это была ее песня, спетая в одном
из недавних концертов в Жешуве.
     -  Пани Ирма, пани Ирма! - закричал резкий старушечий голос со двора. -
Включите скорее радио: там ваша дочь поет!
     Анна впервые услышала себя по радио. Как же так?  Она  и не заметила, а
может быть, просто не обратила внимания, что этот концерт  записывают. И вот
на тебе, сюрприз!
     Потом ведущий радиопрограммы коротко рассказал ее биографию и предложил
послушать  еще одну песню, записанную на концерте. Затем он снова  заговорил
своим хорошо поставленным голосом:
     -  Анна Герман, несомненно, одна из наиболее ярких звезд нашей эстрады.
У  нее  огромное будущее, и  я  не  сомневаюсь,  что мы  еще не  раз получим
удовольствие  от  общения с  ее волшебным искусством.  А  сейчас  послушайте
"Танцующие  Эвридики" Катажины  Гертнер...  Возможно,  это  не самая  лучшая
песня, которую поет Анна Герман, но она в какой-то степени свидетельствует о
больших потенциальных возможностях нашей молодой певицы.
     "Не самая лучшая песня!" Нет, с  этим утверждением она  согласиться  не
могла. Анна  влюблена в эту песню!  Почему? Ответить однозначно  трудно, как
невозможно объяснить само таинство  любви:  почему  мы  видим в любимом лишь
достоинства  и  не  замечаем  недостатков?  Хватит ли  у  нее  сил  доказать
журналисту,  и еще полусотне скептиков, и самой Катажине  Гертнер, махнувшей
рукой  на  "Эвридики",  что эта  песня  по-настоящему  талантлива,  что  она
способна  прожить долгую счастливую жизнь? Эти  мысли,  может быть несколько
сумбурные, преследовали ее еще довольно долго, не давая покоя...




     Аня любила те считанные  часы, когда  можно было посидеть  дома "просто
так". Поговорить с мамой и бабушкой о вещах, казалось, бесконечно далеких от
ее будничных  проблем  и забот. О  том,  например,  как  приготовить вкусное
жаркое  или  испечь  пирог,  сварить  вишневое варенье. Самой повозиться  на
кухне,  выпить  чаю из  своей чашки, съесть манную кашу из своей тарелки,  а
вечером растянуться в своей кровати, положив голову на свою подушку.
     Однако  стоило  ей хоть чуточку  задержаться дома,  как  ее  охватывали
беспокойство  и  волнение,  тоска  по  привычной  кочевой жизни. Когда  Анна
выходила на сцену, то чувствовала себя по-настоящему счастливой. И не только
потому,  что  всегда пела легко, открыто,  свободно, но еще  и  потому,  что
моментально находила контакт  со зрителями. Ее встречали аплодисментами. Эти
аплодисменты становились для нее своеобразным допингом. За кулисами легкость
проходила,  часто начиналось сердцебиение, она  вдыхала нашатырный  спирт  и
мечтала как  можно скорее  оказаться  в гостинице.  Врачи, как сговорившись,
твердили одно  и то же:  "Вы перенапрягаетесь,  перерабатываете.  Вам  нужны
отдых, движение,  свежий  воздух". Она же  пыталась объяснить, что  как  раз
хорошо чувствует  себя, когда  много работает, а вот когда отдыхает... все и
начинается.
     В  пасмурные  дождливые  январские дни 1964  года она  задержалась дома
дольше обычного -  началась эпидемия гриппа, Анна думала, что заболеет одной
из  первых. Но,  к  счастью,  ошиблась.  За это время  она  навестила старых
знакомых,  которых  не  видела  несколько  месяцев,  побывала  на   концерте
симфонической  музыки,  на  новом  советском  фильме.  Разговор  с  матерью,
оставивший в душе неприятный осадок, возник неожиданно.
     - Анна, - вдруг сказала мама, отложив школьные тетради с изложениями, -
тебе уже  двадцать восемь лет.  Мне бы не хотелось вмешиваться в твою личную
жизнь. Мне  трудно судить,  как там у вас, у  артистов... Но не пора ли тебе
подумать о себе? О  продолжении нашего рода и, наконец,  о своем собственном
очаге?
     Что Анна могла ответить на этот, как ей показалось, бестактный  вопрос?
Анна  считала  себя  глубоко  одиноким  человеком.  Она  страдала  от  этого
одиночества, втайне  боясь выдать себя. Относила его за счет своей профессии
(в самом деле, какой муж согласится с постоянным  отсутствием жены?). Ну а о
ребенке вообще думать нечего. Ребенок - это ведь несколько лет,  вычеркнутых
из творческой жизни. Их  уж потом не наверстать. Мамины  слова  "мне  трудно
судить,  как  там  у вас, у  артистов" укололи  Анну в  сердце.  В них  явно
ощущался подтекст, намек на распущенность. И  как мать могла подумать такое!
Конечно,  Анна  не  девочка,  ей  уже  пришлось  испытать и  первую  любовь,
оставившую в ее сердце глубокий след, и первые разочарования. Приходилось ей
сталкиваться и с себялюбивыми, расчетливыми эгоистами и циниками.
     Она  знала,  что нравится мужчинам, часто  ловила на себе  и  скромные,
застенчивые взгляды молодых  людей, и откровенно любопытные профессиональных
ловеласов из  актерского окружения. От  приглашений  на чашечку кофе она под
разными предлогами отказывалась, избегала шумных застолий по самым различным
поводам  -  дням рождения,  удачным  и  неудачным  выступлениям,  помолвкам,
свадьбам, разводам...




     Как-то в  Варшаве  Анна никак не могла поймать такси, и вот подвернулся
частник. Водитель, молодой  человек  с  открытым приятным  лицом,  предложил
подвезти ее к вокзалу.
     - Сколько я вам должна? - спросила Анна, раскрывая сумочку.
     В  ответ на это молодой человек, застенчиво  улыбаясь, ответил, что  он
инженер и  денег  таким образом не  зарабатывает, а  девушку подвез  лишь  с
надеждой познакомиться.  Он повторил еще  раз:  "С надеждой  познакомиться".
Анна рассмеялась, заметила,  что  она  никогда не  знакомится на улицах.  Но
здесь не в силах  отказаться.  Только, увы,  она  живет  не в Варшаве,  а во
Вроцлаве.
     -  Ничего, у  меня  машина,  - решительно ответил молодой человек. Если
пани позволит, он приедет во Вроцлав.
     Анна  оставила ему  свой  адрес.  Через  неделю от Збигнева (так  звали
молодого  человека)  пришла  открытка. Анна  ответила  на  его  открытку  из
вежливости.  Он  прислал  еще  одну,  в  которой приглашал  ее  в  ближайшее
воскресенье  на  ужин в  ресторан.  Но  в пятницу  Анна уехала  на гастроли,
сокрушаясь, что ее письмо, по-видимому, придет позже и он промчит от Варшавы
до Вроцлава напрасно... Каково же было ее удивление, когда после концерта  в
городке,  примерно  в семидесяти  километрах  от  Вроцлава, к ней  подошел с
цветами  тот самый  застенчивый инженер. Она узнала его сразу,  уж  очень он
отличался от остальных: был на голову выше толпы.
     - Вы? - изумилась Анна.
     - Я,  - улыбнулся инженер. И тут же добавил: - Вы, оказывается, певица!
Чудесно  поете, я уже  слышал вас раньше по радио... Мне очень нравится, как
вы поете.
     -  Ну  и что? - иронизировала Анна. - Вы  ко всем певицам,  которые вам
нравятся, мчитесь на такие дальние свидания?
     - Не ко всем. Вы первая...
     - Ну, раз я первая, тогда поехали ужинать! Учитывая  затраты на бензин,
плачу я!..
     На  ночь инженера  с  трудом удалось  устроить  в многоместный  номер -
гостиничное общежитие.  Утром  чуть  свет  он  уехал  в  Варшаву,  обещая  в
ближайшее время снова разыскать Анну. Уехал и исчез...
     "Наверное, я не оправдала его ожиданий, а может, как увидел меня ближе,
так я  ему  и разонравилась".  Она  была в растерянности: взял и  исчез  без
следа, а у нее  ни его  адреса, ни номера  телефона.  Ее  охватило  какое-то
смутное  чувство,  которого  раньше  она никогда  не испытывала,  -  горечь,
досада, тоска и разочарование. Словно тонешь, а спасательный  круг  уплывает
от тебя все  дальше  и дальше,  и  глядишь  -  исчез,  подхваченный  быстрым
течением...
     Они  снова  увиделись  во  Вроцлаве. Анна  заглянула  домой  ненадолго.
Инженер терпеливо ждал ее на кухне, шуршал газетой, тихонько покашливал. Она
пригласила его в комнату, пили чай с бабушкиными пирогами.
     - И  что  же, вы  так  всю жизнь  собираетесь проездить? - с  интересом
спросил инженер.
     - Если  хватит сил, до пенсии, - ответила Анна, отпивая глоток горячего
чая.
     - Правда? - недоверчиво переспросил инженер.
     - Правда, - кивнула Анна.
     - А я, понимаешь ли,  -  вдруг сбившись на  "ты", взволнованным шепотом
заговорил  инженер, -  как раз  собирался  предложить  тебе  выйти  за  меня
замуж...
     За занавеской в  углу, где  ютилась бабушка,  раздался  звон  бьющегося
стакана.
     Анна рассмеялась:
     - Вот видите, из-за вас уже и посуду бьют!
     - Это к счастью, - убежденно сказал Збигнев.
     -  Как же это  вы  так - сразу с предложением? Ведь  вы  меня совсем не
знаете. А может, я ужасная - злая, скупая, ревнивая?
     - Нет,  ты  добрая, хорошая, красивая, -  все  тем  же  шепотом говорил
инженер. И смущенно добавил: - Я делаю вам официальное предложение.
     -  Была не была! -  чокаясь  с гостем стаканом чая, беспечно  заключила
Анна. - Я подумаю.
     Они  расстались  спустя  час,  и  Анна  оказалась  во  власти какого-то
удивительного, до сих пор незнакомого ей чувства. Любит ли она инженера? Она
улыбалась при  этой  мысли. Разве можно любить человека, которого знаешь так
мало,  да  и  видела  всего  лишь несколько  раз?  Большой, плечистый:  нос,
подбородок   -   как   у   боксера;   изрезанный   морщинами   лоб.   Однако
непосредственность  в  общении,  трогательная,  беззащитная  искренность,  а
главное  -  влюбленность,  которую  чувствуешь  без всяких слов,  -  все это
взволновало Анну, заставляло ее все время мысленно возвращаться к нему...
     Он  часто звонил ей после концертов, неизвестно каким образом  узнавая,
где выступали артисты. Расспрашивал о  здоровье, о том, как прошли концерты,
ни  разу не напомнив о  своем предложении. Анне уже начало казаться, что  во
Вроцлаве он просто пошутил.  Неожиданно  он приехал  в Еленю-Гуру,  где  они
выступали. Элегантно  одетый,  в  белой  накрахмаленной  рубашке,  с букетом
цветов в руках.
     -  Ну  так  как?  -  по-деловому  справился  Збигнев.  -  Обдумала  мое
предложение? Время у тебя было.
     - Ой-ой-ой,  -  лукаво  усмехнулась Анна  и  уже серьезно сказала: -  Я
обдумала.  И  вот  что  скажу: не будем спешить,  давай получше  узнаем друг
друга. Тогда сможем понять, действительно ли это любовь...
     Теперь Збигнев Тухольский  стал чуть ли  не постоянным членом Жешувской
эстрадной труппы. Артисты привыкли к  его постоянным появлениям - то  поздно
ночью после концертов, то в  раннее  воскресное утро;  когда  он, небритый и
невыспавшийся, вылезал из запыленного автомобиля у очередной гостиницы.
     - Ну, как там Аня? - спрашивал  он  у прогуливавшихся  около  гостиницы
артистов, вышедших глотнуть свежего утреннего воздуха.
     - С Аней все в порядке! - весело отвечали ему. - Ждет тебя не дождется!
     Анна испытывала какую-то внутреннюю  неловкость перед Збигневом. Он был
вынужден  проезжать  огромные расстояния  в  ночное  время,  усталый,  после
работы. Он  совсем  не  высыпался, выглядел разбитым, под  глазами круги. Но
глаза его весело блестели! Она просила его приезжать только по воскресеньям.
Он  не  спорил,  улыбался, целовал ее,  обещал слушаться. И опять  появлялся
среди ночи. Анна снова принималась за свои укоры, взывала к благоразумию. Но
сердце  ее  таяло  от нежности,  благодарности...  Когда  его не  бывало  по
нескольку дней, она начинала не на шутку тревожиться: не случилось ли  чего?
Не  попал  ли он в катастрофу на плохо освещенной дороге? Ей  представлялись
жуткие картины,  и она  вздрагивала при  каждом стуке в  дверь. Зато с каким
облегчением  вздыхала,  когда  в  дверях  появлялся  Збигнев,   как  всегда,
обросший, усталый, но явно счастливый и соскучившийся...
     Однажды, проводив его в Варшаву, Анна отправилась в буфет позавтракать.
Был ранний  час,  и в  буфете почти  никого  не  было. Она села  за  столик,
заказала яичницу и стакан крепкого чая. К ней подсел Юлиан Кшивка. Всем было
известно, что пан Юлиан встает рано, как бы поздно он ни отправлялся спать.
     - Привет, - кивнул он Анне и, не спрашивая разрешения, грузно опустился
на свободный стул. - Проводила своего Збигнева?
     Она кивнула головой.
     - Ох,  чует  мое сердце,  скоро свадьбу сыграем!  Ведь так,  Анна?  Без
свадьбы вы же не можете...
     - Почему не можем? - удивилась Анна.
     По синеве под глазами  и отечности Аня  поняла, что пан  Юлиан либо  не
выспался, либо нездоров. Это с  ним бывало редко. Но уж тогда он  становился
грубым  и развязным. Ей  не хотелось продолжать беседу,  но  Кшивка  как раз
разговорился.
     - Вообще-то я думаю, Збигнев бросит свою работу.
     - Почему же это?
     - Ну  как  - почему?  -  продолжает пан  Юлиан.  -  Это  же  само собой
разумеется. Ты способная певица, а вскоре можешь стать и звездой. Тебе нужен
не  просто муж,  как у  пани  Ванды,  пани  Магды и  пани  Зоей.  Тебе нужен
муж-импресарио,  который бы постоянно вел твои  дела - в концертных бюро, на
радио,  на  телевидении,  в  грамзаписи.  Ты прежде  всего  артистка,  потом
человек.  Этим ты и  должна  руководствоваться.  А  не чувством.  Ты себе не
принадлежишь, ты принадлежишь профессии.  И тебе нужен не просто человек, на
плечо которого ты можешь опереться и выплакаться, когда тебе трудно... Одним
словом,  будет у тебя достойный менеджер - будет все в порядке.  Как говорят
американцы, "о'кэй"!
     У Анны непроизвольно навернулись  слезы.  Она не могла представить себе
Збигнева  в  роли ловкого  импресарио,  постоянно  вертящегося  в концертных
организациях,  умело  завязывающего связи,  часами подкарауливающего  нужных
людей. Несмотря на рост  и  внушительную внешность,  он  наверняка  окажется
совершенно  беспомощным  в  мире  "деловых" людей - пронырливых,  суетливых,
подобострастных,  "не  умеющих"  обижаться  на   сильных  и  могущественных,
жестоких и беспощадных к тем, кто от них зависит...
     Дело  ее  жизни -  сцена,  песня  -  и  личная  жизнь  вдруг  оказались
связанными паном Юлианом в один узелок, развязать который просто невозможно.
Так что же  она, современная  певица,  должна стать  рабыней XX века? Искать
себе мужа не по сердцу и любви, а по "деловым" качествам?! Анне сделалось не
по себе от жестоких слов пана Юлиана...
     В  то  утро,  запершись  в номере  гостиницы,  она  долго  и  безутешно
плакала... Есть ли выход в этой ситуации? Поговорить со Збышеком, рассказать
ему о сложностях и  противоречивости  ее профессии? Или сказать, чтобы забыл
ее,  не приезжал больше? Нет, этого она  сделать не сможет...  Значит,  надо
довериться судьбе! И бороться за счастье. И за счастье на сцене. Пусть будут
потери,   страдания,   обиды,   досада.   Пусть   останутся,   как   говорят
администраторы,  "неиспользованные возможности".  Но  взамен  будет  обычная
человеческая жизнь с правом любить и быть любимой.
     Пожалуй, Збышек был тот единственный человек, который однажды нашел для
нее  слова  жалости.  Даже мама  и бабушка смотрели  на нее как  бы  глазами
зрителей.  А зрители понаслышке знают и  не очень-то  верят в многотрудность
черновой  работы артиста. Родные расспрашивали Анну о  том, как принимают ее
на концертах, какие  песни она сейчас поет, какие  у нее дальнейшие планы...
Ну совсем как интервьюеры. Правда, иногда они восклицали: "Все в дороге да в
дороге!  Не  надоело?  Устала  ведь!"  Это были слова  вежливости,  долга  в
отношениях  близких  людей,  а не  осознанного  понимания всей  сложности  и
тяжести ее работы.
     Впрочем,  Анна никогда и не требовала  для  себя особых привилегий. Все
люди  трудятся, возвращаются с работы усталыми,  и пока  не  изобретен такой
прибор, который бы  регистрировал абсолютно точную  нагрузку, физическую или
нравственную,  характерную  для  той  или  иной  профессии.  Она  не  сумела
проработать  по своей основной  специальности  ни  дня.  Лишь раз  во  время
практики оказалась  в шахте  и тут же начала  думать о  тяжести  шахтерского
труда, о людях, которые ежедневно  опускаются и трудятся под землей. "А я бы
смогла так?" - спрашивала она себя.  И  сама же отвечала: "Конечно, привыкла
бы, как все".
     Особенность своей  профессии она видела в том,  чтобы  все эти уставшие
после работы люди  не замечали бы ее  "труда". Они должны видеть ее на сцене
веселой  и красивой.  И уходить  с концерта не только  в хорошем настроении,
получив заряд  бодрости,  но  и  отдохнувшими,  помолодевшими,  с  ощущением
праздника.  А этот праздник должна подарить им она -  фея из сказки, там, на
сцене,  волшебно  избегнувшая обычных  бед  и горестей, физических  травм  и
головной боли, неотвязных людских забот.
     И все-таки...  Она мечтала  о том,  чтобы  ее саму  хоть раз  пожалели,
посочувствовали  ее кочевой  жизни  со всеми ее издержками  и  неудобствами,
пожалели бы не ради красного словца, а  искренне, глубоко, по-настоящему. От
любви  и  нежности.  Мечта  сбылась наконец.  Збышек  гладил ее  по  голове,
прижимал к своей крепкой груди и тихонько шептал: "Эх ты, бедулька  моя, моя
ты бедулька,  моя замученная бедулька!.." Она заплакала от этих слов.  Будто
встретились они не после недельной разлуки, а расстаются навсегда... А потом
засмеялась - от счастливого ощущения доброты, надежности, защищенности.
     К  счастью, завтра было воскресенье и  не надо было  никуда спешить, не
надо  было провожать Збышека.  Можно  было  поспать подольше,  отдохнуть.  А
сегодня выпить шампанского, включить  транзистор "Спидола",  послушать,  как
поют другие,  помечтать,  поболтать о пустяках.  И отогнать подальше тяжелые
мысли и сомнения.
     И зиму и весну 1964 года Анна чувствовала себя особенно счастливой. Это
ощущение выросло стремительно. Радость жить, любить и быть любимой слилась с
жаждой петь,  дарить  эту  радость  людям.  Петь  легко,  как  никогда.  Она
репетировала ежедневно  по  четыре-пять  часов,  не  чувствуя  усталости,  с
настроением   радостного   и  искреннего   веселья.   Это  настроение,   как
электрический заряд, передавалось музыкантам, и  те почти не роптали, хотя и
не  привыкли   помногу  репетировать.  Они  словно   ощущали  сопричастность
возвышенному  искусству,  понимая, что имеют дело с редким дарованием. И так
старались, будто от них зависела дальнейшая судьба Анны. Работа не кончалась
и после репетиций.  Она  пела наедине  с  собой.  Негромко,  боясь,  что  ее
кто-нибудь услышит...
     Теперь ее  выступлениями заканчивали концерты. Она пела восемь песен  и
потом  три-четыре  раза выходила  на  бис. Отказывалась  от  приглашений  на
банкеты и товарищеские ужины,  которые теперь сыпались как из рога изобилия,
и   после  концерта  спешила  в  номер,  принимала  ванну,  наскоро  съедала
что-нибудь и поскорее укладывалась спать с  редким чувством  безмятежности и
покоя, на несколько  секунд  представив  себе доброе лицо  Збышека с  такими
преданными глазами, и тут же засыпала...
     О  том, что  в этом  году  ей  предстоит  принять участие  в  фестивале
польской  песни в Ополе,  она узнала в апреле  (фестиваль  начинался в конце
мая). Причем не от Юлиана Кшивки, который всегда был в курсе, когда речь шла
о  важных  творческих событиях,  а  от  мамы. Ирма  позвонила  в  краковскую
гостиницу,  где  они   остановились,  рано  утром  и  сообщила,  что  пришла
телеграмма из  Варшавы из  Министерства культуры. Министерство просит срочно
подтвердить ее участие, сообщить репертуар, наличие оркестровок и т. д. Анна
тотчас  передала все это Кшивке, тот покраснел  (вероятно,  был удивлен, что
министерство обошлось  без  его  посредничества)  и  сгоряча посоветовал  ей
отказаться. Но спустя полчаса передумал, постучался к ней в номер.
     - Тебе,  конечно, нужно ехать,  обязательно, сейчас  ты  в великолепной
форме,  и я не вижу тебе равных. Грустно с  тобой расставаться, но ничего не
поделаешь...
     - Не понимаю, - удивилась Анна, - ведь  мы расстаемся  ненадолго, после
фестиваля я сразу же вернусь.
     - Не  вернешься, -  загадочно сказал Кшивка. - Я уверен, и нюх  меня ни
разу не подводил. После этого фестиваля ты станешь знаменитостью. Солисткой.
Тебя ждут другие сцены...
     После некоторого молчания он добавил:
     - Возможно, ты и вернешься ко мне. Лет через пятнадцать-двадцать, когда
постареешь, но  сцену бросить не решишься. И станешь никому не нужной: пение
будет  для  тебя  не  искусством,  не  радостью   жизни,  а  лишь  средством
заработка...
     -  К чему  такая жестокость? - вскрикнула Анна. - Вы такой  добрый, пан
Юлиан, и как знать, что было бы со мной, если бы не вы...
     - С тобой всегда было бы  все в порядке, - глухо произнес Кшивка.  - Ты
не  подходишь  ни под какие  правила. Ты  -  исключение, которое  ставит под
сомнение многие мои жизненные концепции. Удивляюсь, Анна, с  какой легкостью
ты преодолеваешь все  преграды!..  - Он помолчал, потом продолжил: -  Ты  же
знаешь,  что  я  не только  ценю тебя,  но и люблю  как самую  прилежную мою
ученицу... - И с грустью добавил: - Которой уже нечему у меня учиться.
     -  Ну, сегодня вы явно  напрашиваетесь на комплименты! Но я помолчу. Уж
кому-кому, а вам-то известно, что если я поеду в Ополе, то буду обязана этим
только вам и никому больше.
     - Себе, себе, - мягко улыбнулся Кшивка. - Себе и никому больше, Аня.




     Это был второй фестиваль польской песни  в Ополе  - небольшом старинном
городке  на  западе  страны,  очень  красивом,   изрезанном  многочисленными
каналами и потому прозванном польской Венецией...
     Анна  Герман  приехала в Ополе одна  утренним  поездом  из  Вроцлава. В
небольшом кожаном чемодане - новое светлое  платье, сшитое  своими руками, и
партитура   песни   "Танцующие  Эвридики".   Представитель  организационного
комитета, который встречал  участников фестиваля на  вокзале, сообщил Анне и
еще двум певицам, что репетиция - через полтора часа.
     Пожалуй, никогда  еще  до  сих  пор  она  не репетировала  так  долго и
старательно, как  на этот  раз в Ополе.  И  хотя каждый  нюанс, каждую ноту,
каждую  паузу  "своей" песни она  знала,  как говорится,  назубок,  все-таки
просила дирижера еще и еще раз пройти песню, иной раз останавливалась, будто
пыталась сейчас,  в  последний  момент, найти  новую  трактовку.  Дирижер  и
музыканты заметно устали: они репетировали в этот день еще с добрым десятком
солистов.  Но  они  не  спорили,  с  интересом  поглядывали  на  Анну,  тихо
переговаривались,  кивали в ее сторону. А когда репетиция  подошла к  концу,
дружно  зааплодировали.  Сначала  Анна  подумала,  что  эти  аплодисменты  -
насмешливый знак благодарности музыкантов за то,  что  их наконец отпустили.
Но,  внимательно всмотревшись  в их  лица,  доброжелательные и  веселые, она
поняла, что ошиблась. Скорее всего, она просто понравилась оркестру...
     Анна  почти   не   слышала  голосов   конкурсантов.  Исчезла  привычная
раскованность, приобретенная  месяцами каждодневных концертов  в  провинции.
Она  дрожала,  как  дебютантка.  Первым  желанием  было  подойти  к  Люциану
Кыдринскому - главному распорядителю фестиваля - и  просить его  отложить ее
выступление...  Она решительно направилась в сторону сцены (там  в крохотной
комнатке размещалась распорядительная дирекция), но внезапно  остановилась и
села на неизвестно как очутившийся здесь, рядом со сценой, пустой стул...
     "Надо взять себя в руки, - уговаривала она саму себя, - ну, провалюсь -
значит, так мне и надо, значит, не судьба...".
     Небо заволокли  тучи, и на  зрителей начали  падать первые капли дождя.
Над залом  появились зонтики, брезентовые покрывала, газеты. Но никто  и  не
думал уходить. На душе вдруг  сделалось весело и легко, и Анна почувствовала
себя ребенком, который без разрешения родителей шлепает по  лужам и радуется
теплому  летнему дождю. Было слышно, как Люциан  Кыдринский  со сцены весело
переговаривается  со  зрительным  залом. Потом она  услышала свою фамилию  и
быстрым  уверенным шагом вышла  на сцену.  В зале  раздался смех.  Ее  белое
нарядное платье  никак  не соответствовало  неожиданному ненастью  и  начало
прилипать к телу  прямо на глазах... Она  увидела,  как кто-то из музыкантов
кинулся  к  ней  с зонтиком  и встал на цыпочки, стараясь  дотянуться до  ее
головы. Зрители весело захлопали. Из первого ряда озорно крикнули: "Валяй!"
     Анна запела. Она не чувствовала капель,  которые, минуя зонтик,  лились
по  лицу  и  шее.  Нарядное  платье  промокло  до нитки.  Она  просто пела -
естественно, свободно, легко, с настроением, как будто рассказывала со сцены
легенду об Эвридике... Огромный  зал, казалось, забыл про ливень, покоренный
чарующим голосом певицы - нежным, серебристо-звонким.
     На последних звуках ливень неожиданно усилился, и его гул, соединившись
со шквалом аплодисментов, превратился в бурю восторга и изумления.
     Это была победа. Первая настоящая, с бою добытая победа в ее творческой
судьбе.
     Ее поздравляли, незнакомые люди  обнимали ее,  до  боли  жали руку. Она
ощущала на себе восхищенные взгляды. А сама... чувствовала себя смущенно. "В
сущности, - убеждала она себя, - ничего и не произошло, никаких качественных
изменений, пела я так же, как два года назад. Может быть, чуточку увереннее.
Ах,  как жаль потерянного  времени!  Ведь я могла показать "Эвридики"  и два
года назад...".
     Сегодня Збышека не будет с ней. Как жаль! Он звонил по телефону, у него
конец квартала и запарка с планом. Но он смотрел трансляцию по телевидению и
чувствует  себя   измученным,   выжатым   как  лимон,  будто  сам  выступал.
Действительно,  когда переживаешь  за  очень близкого человека, куда труднее
самому. "Ах, Збышек, Збышек, как я благодарна тебе, что ты  тогда довез меня
до вокзала... Обычная случайность. Но разве  не из случайностей складывается
вся наша жизнь?.."
     Вечером состоялось торжественное  закрытие фестиваля. Анна  подъехала к
концертному залу  на  такси  и, выйдя из  машины,  сразу  же  столкнулась  с
Катажиной Гертнер.
     - Как услышала тебя в Варшаве по телевидению, сразу отбросила  все дела
- и сюда, в Ополе!  Мчалась, чуть не разбилась, сто  пятьдесят километров на
спидометре. О, познакомься.  -  Она кивнула  в  сторону  высокой  блондинки,
стоящей неподалеку. - Это мой водитель Ванда, сегодня мы  втроем отпразднуем
успех. Какую  песню я для тебя сделала!  Ты должна на меня молиться: если бы
не я, никто бы никогда не узнал тебя!
     Что-то кольнуло Анну в сердце, ощущение радостного подъема исчезло.
     -  Конечно, Катажина, - ответила она непроизвольно, -  я так благодарна
тебе...
     - Ну-ну, -  прервала  ее  Гертнер, видно, поняв, что на  сей раз слегка
переборщила,  -  ты молодец,  ты великая певица... -  Потом  расхохоталась и
добавила: - А я величайший композитор современности!
     После вручения премий был банкет. Анне казалось, что еще никогда она не
чувствовала  себя  так  хорошо.  Она  даже  выпила  три бокала  шампанского.
Посмотрев  в  зеркало,  увидела  румянец  на  щеках  и счастливые  блестящие
глаза... К ней подошел какой-то человек.
     -  Кажется,  мы  знакомы с  пани.  Ну  да  это  не важно. Я  имею честь
предложить  вам поездку на телевидение  ГДР, всего на  три  дня.  Интересная
шоу-программа.
     Это был  тот самый человек, который в прошлом году в Сопоте  требовал у
нее денег.
     Разные  люди подходили  к  Анне,  чокались с ней, пили за ее  здоровье,
лестно говорили о ее даровании, даже о гениальности...
     На следующий  день газеты  запестрели  ее  фотографиями. Телефон  в  ее
номере начал звонить  с десяти утра (а она  легла  спать в  пять). От звонка
проснулась  с  сильной  головной  болью,  коротко ответила  на  поздравление
незнакомого  человека, положила трубку. И снова -  телефонный  звонок. Потом
еще один.  Положила  на  телефон подушку,  чтобы не слышать звонков, и снова
уснула.
     После обеда  в ее номере объявился "пан  из Сопота"  -  так  Анна  сама
прозвала его. Он сказал, что через неделю Анна должна быть в Варшаве. Оттуда
поездом - в Берлин, на телевидение, а через две недели - отъезд в Москву.
     Дни замелькали,  как  в калейдоскопе, Анне начало казаться, будто жизнь
превратилась  в  сплошной праздник  -  бесконечные  приемы  в  самых  разных
инстанциях,  поздравления,  пожелания,  приветственные адреса.  Времени  для
репетиций не хватало,
     "Э, да еще несколько  месяцев приветствий, и я стану профессионально не
пригодной!.."
     В Берлине прямо с вокзала Анну повезли на телевидение.
     - Где фонограмма? - спросил режиссер.
     -  Нет  у меня фонограммы, - смущенно ответила Анна. - Мне в Варшаве  о
фонограмме ничего и не говорили. У меня есть партитура для оркестра...
     - Прекрасно!  - воскликнул  режиссер. -  Все дело в том, что у нас  нет
оркестра.  Участники нашего шоу поют под фонограммы. Во  всем мире все давно
поют под фонограммы!
     Анна пожала плечами.
     - Что же мне делать?
     -  Пойдите  в  центральный универмаг,  накупите побольше, а  вечером мы
отправим вас домой. Удивительная неорганизованность! - Он зло махнул рукой и
через минуту уже оживленно беседовал с художником.
     "Если  бы  я  знала, что  надо петь под фонограмму, я ни за  что  бы не
поехала.  И  не только потому, что  у  меня  ее просто  нет.  А  потому  что
фонограмма,  в  конце-то  концов,  -  обман!  Пропадает  непосредственность,
настрой, само творчество, которое всякий раз  неповторимо. Пусть  фонограмма
гарантирует качество,  стабильность, облегчает труд артиста, но все-таки это
обман и зрителей, и самих себя..." - рассуждала Анна.
     Через несколько часов в гостинице ее нашел помощник режиссера, попросил
срочно партитуру,  собрали  ансамбль.  Через  два часа  -  репетиция. Анна -
единственная в программе - пела с "живым" оркестром!
     Из Берлина Анна  поехала во  Вроцлав - домой. Через  три  дня ее  ждала
долгая поездка в Советский Союз,  и эти  два  дня отдыха она решила провести
дома. Она удивилась и обрадовалась, когда на вокзале увидела знакомую фигуру
Збышека. После фестиваля в Ополе они  виделись редко - и  он и она были  так
заняты,  что  даже по  телефону  разговаривали редко.  Вообще Анна  не очень
жаловала  телефонные  разговоры.  Другое дело, когда  видишь  глаза, улыбку,
губы...
     -  Збышек! Дорогой  мой! -  кинулась  к нему  Анна. -  Как  мне тебя не
хватало! Ох, как я по тебе соскучилась! А ты не разлюбил меня?
     Збышек молча крепко прижимал ее к себе. И ласково гладил ее по голове.
     - Как я счастлива,  что мы  собрались  все вместе!  - говорила  Анна за
вечерним, по-праздничному накрытым столом. - Правда, мама, как мне повезло?!
Есть любимая работа, есть  любимый Збышек, и вы живы-здоровы... Ну, что  еще
надо?..
     - Надо бы радоваться  и бога не гневить, - сказала по-русски бабушка. -
Ты в Россию едешь, Анюта, так поклонись Родине.
     "Тук,  тук",  -  стучат  колеса  поезда.  Только  что  миновали  Брест,
советские  пограничники раздали паспорта. А за  окнами по-прежнему  зеленеют
леса, склоняются под сильным ветром березы, голубеют  в густой  траве нежные
васильки...
     Родина,  родная  земля!  Как часто  Анна  мысленно возвращалась сюда! К
березам и василькам, которых  сама в детстве не знала, но о которых читала в
книжках.  К горючим  пескам,  окружавшим  Ургенч.  В  сам Ургенч,  казалось,
плавившийся под жарким солнцем. К людям, с детства  окружавшим ее, которые в
тяжелейшие  годы  помогли выжить, согрели  человеческим  теплом  и участием,
вселили веру в справедливость...
     В  1956  году  был  посмертно  реабилитирован  ее отец. Справку  о  его
реабилитации  она  читала  со  слезами на  глазах:  "А ведь  все могло  быть
иначе..." Теперь она ехала к себе на родину  как  певица  из  другой страны.
Дружественной, братской, но все равно - другой...
     Россия и Польша. В  истории взаимоотношений этих государств было немало
мрачных,  трудных,  окрашенных  горечью  страниц, Но  было много  и славных,
возвышенных,  героических.  Лучшие   люди  России  и  Польши   -  знаменосцы
просвещения, науки, культуры, искусства - всегда  тяготели друг к другу,  их
связывали тесные, нерасторжимые узы. "За вашу и нашу свободу" - этот славный
лозунг революционной солидарности  XIX  века  наполнился новым содержанием в
годы второй мировой войны.
     Анна всматривалась  в  пейзаж за окном и пыталась вспомнить тот путь на
запад, который  она девочкой проделала вместе с матерью и бабушкой. Это было
давным-давно. И вместе  с  тем  так недавно. Но как она ни напрягала память,
как ни пыталась - ничего узнать не  смогла. Да  и что можно узнать,  если за
окном только лес да поле и мимо проносятся маленькие белорусские станции. Но
сердце бьется часто-часто, вот-вот выпрыгнет из груди! Как  ни старайся, сон
не придет. Родина...
     А вот  и Москва - огромная столица великой державы. Тогда, после войны,
они проехали ее поздно ночью.  А сейчас утро. Автобус несется с Белорусского
вокзала по нарядной  улице Горького, потом  сворачивает  на  Садовое кольцо,
заполненное машинами. Анна сидит, прижавшись  к окошку. И молчит. И думает о
своей судьбе, которую  иначе как драматической не назовешь. И чувствует себя
бесконечно  счастливой...  Еще  поворот,  и  автобус пересекает Москву-реку.
Перед ними -  небоскреб гостиницы  "Украина".  Товарищи  по поездке  - Мария
Котербская,  Дана Лерская, Веслава Дроецкая, Януш  Гнятковский, Ежи Мильян -
чувствуют себя знатоками Москвы. Они уже  бывали  здесь  не  раз и, коверкая
русские слова, оживленно болтают со встречающими их работниками Госконцерта.
     Первый   концерт  в  Москве.  Как  справиться  с  волнением?  Чтобы  не
сорваться, не  дать  возможности  эмоциям помешать профессионализму,  годами
отточенному мастерству? Анна чувствует, что голова стянута железным обручем,
а сердце стучит так сильно, что оглядываешься - не слышит ли кто рядом этого
стука.
     Но коллеги шутят, им весело,  они едут на концерт в хорошем настроении.
Мужчины  одеты с иголочки, лица холеные,  тщательно выбритые. Как не  похожи
эти гастролеры,  привыкшие к зарубежным турне, на  тех артистов,  с которыми
она начинала, с которыми колесила по провинции! На вечно невыспавшихся людей
с бледными, усталыми лицами, одетыми более  чем скромно - в потертые джинсы,
бесформенные грубые свитера, плащи цвета хаки. Эти  звезды другие! Они знают
себе цену, привыкли к успеху и воспринимают его как должное.
     -  Бьюсь об заклад, - восклицает  Януш Гнятковский, - я один смогу петь
весь  вечер,   причем  "Бесамэ  мучо"  семь  раз   на  бис,  а  "Истамбул  -
Константинополь" - одиннадцать!
     - Подумаешь,  удивил!  - презрительно усмехается Веслава Дроецкая. - Да
если хочешь знать, так и я в Ленинграде месяца три назад по полтора часа  со
сцены  не уходила...  А эта  Лоубалова! "Красную розочку, красную  розочку я
тебе дарю...". И еще: "Я вас всех очень, очень люблю..." И успех обеспечен!
     Кто из артистов не мечтает иметь успех у публики? Таких  нет. Но только
какой ценой? Одни свято верят в свой талант и мастерство. Другие надеются на
"проходной"  репертуар,  третьи  -  на  экстравагантность  и  неожиданность,
четвертые - на дурные вкусы публики...  Анна в тот вечер мечтала понравиться
москвичам,  мечтала  и  горько  жалела,  что у  нее почти  не  было  времени
готовиться  к  гастролям,  что  у  нее   лишь  партитуры   совершенно  здесь
неизвестных польских песен, что в репертуаре ее нет ни русской, ни советской
песни. Да  и вообще репертуар у нее не выигрышный - ни одной ярко выраженной
ритмичной песни с интонациями шлягера.
     Зал  летнего  театра  "Эрмитаж"   заполнен  до  отказа.  Лишние  билеты
спрашивали  еще  у  Садового кольца.  Когда  автобус  сквозь  толпу зрителей
подъехал  к  служебному  входу,  наиболее ловкие  прорвались  сквозь  кордон
милиции и  так  настойчиво стали  просить  автографы, что  со стороны  могло
показаться, будто речь идет об их жизни и смерти. Хорошее настроение коллег,
их абсолютная уверенность в успехе неожиданно подействовали на Аню.
     А  ведь Януш  Гнятковский  говорил  правду! Высокий,  с  блестящей, как
начищенная кастрюля, лысиной, с хищным ястребиным носом, он носился по сцене
со спринтерской скоростью. Хрипел и залихватски свистел в микрофон. Во время
музыкальных  пауз  успевал  ввернуть  несколько русских фраз, и  зал  весело
отвечал ему аплодисментами.
     "Действительно, - подумала Аня, - Януш вполне мог бы выступать и один".
Потом Веслава Дроецкая пела по-русски, забавно, подкупающе коверкая слова. И
тоже вернулась  за кулисы довольная, с огромной охапкой белых и красных роз.
Мария Котербская  в самом начале  выдала душераздирающее  танго о студентах.
Эту  песню пришлось повторить трижды.  А когда  Мария спела  "Зацвел, зацвел
вишневый сад", могло показаться, что аплодисменты не стихнут никогда...
     Анне пришлось начинать второе отделение. Она отчетливо видела  со сцены
лица зрителей - веселые, доброжелательные, по-видимому, ожидающие от нее еще
какого-нибудь "чуда-юда"  вроде  "Истамбула".  И на  какое-то мгновение  Аня
пожалела,  что  не  споет  сейчас какую-нибудь сверхмодную  вещь,  не  будет
нарочито коверкать русский и тем самым обманет ожидания многих... Но вот Ежи
Мильян взмахнул дирижерской палочкой - и оркестр заиграл, а  через несколько
секунд вступила Анна. Она пела  и  одновременно старалась  рассмотреть  лица
зрителей:  ведь,   наверное,  совсем  скоро   на  них   появятся  огорчение,
разочарование,  безразличие. Но зрители по-прежнему смотрели доброжелательно
и,  как показалось Анне,  даже с интересом... Ей аплодировали долго. Меньше,
конечно, чем Гнятковскому или Котербской, но все равно мощно и громко.
     Самое  удивительное   произошло   после   "Эвридик"  -  зал  взорвался,
охваченный  единым  страстным  порывом. Раздались  крики "браво!"  На  сцену
сыпались цветы, музыканты недоуменно переглядывались: "Такой  успех? Вряд ли
"Эвридики" здесь известны. А может быть, в Москву транслировали фестиваль из
Ополе? Сомнительно..." На бис  Анна пела окрыленная. Ей казалось, что в зале
- давно  знакомые и  дорогие люди, которые пришли на встречу  с  ней  спустя
долгие  годы...  Вот сейчас  она  споет,  а  потом  начнутся  расспросы  про
житье-бытье,  про маму  и бабушку и как там  было в Польше все эти  годы. Ей
пришлось  спеть еще  два раза "Эвридики" и  одну  итальянскую  песню. А  зал
бушевал до тех пор, пока  зрители не поняли, что певица действительно устала
и больше выступать не в состоянии.
     На  следующий  день  она встала рано,  посмотрела на  себя  в зеркало и
улыбнулась  счастливой,  беспечной  улыбкой,  вспомнила  вчерашний  концерт,
поздравления  товарищей,  восторженные крики  зрителей,  провожавших  ее  до
автобуса,  какого-то  советского  журналиста,  пытавшегося  общаться  с  ней
по-польски, смешно выговаривавшего польские и украинские слова.
     "А я почему-то отвечала ему по-польски.  Еще ни  разу тут, в Москве, не
сказала ни слова по-русски. Прямо комплекс какой-то...".
     Через полчаса она  обратилась к таксисту, скучавшему  в длинной колонне
светло-зеленых новеньких "Волг":
     - Пожалуйста, отвезите  меня на старый Арбат. - Сказала и  уловила, что
говорит по-русски, как иностранка, с заметным акцентом - "эл" звучит немного
твердо.
     - В два счета доставим, - заулыбался таксист. -  А  я  вас сразу узнал:
был  вчера  на  вашем  концерте.  Здорово   поете,  только  жалко,  что   не
по-нашему...  Рассказывали бы,  что ли, о  чем  песня. Вы  русский,  я вижу,
знаете...
     - Знаю, - улыбнулась Аня, откинувшись на заднее  сиденье  и  стараясь в
зеркало разглядеть молодое лицо водителя.
     -  Вам на Арбат как,  по  адресу  или просто так? - поинтересовался он,
сворачивая на набережную.
     - Просто так, - ответила Анна. - Я никогда не видела старого Арбата, но
много о нем читала...
     - Тогда  поехали, покажу вам Москву, -  весело  предложил шофер. - Вы о
деньгах не  беспокойтесь. Будем  считать -  это мой  вклад в  дело нерушимой
дружбы.
     Они  кружили  по  центру, и Анна  всматривалась в  незнакомые очертания
московских  улиц  и  площадей.  Это  была  "экскурсия  чувств"  - желание  в
одиночестве прикоснуться к тому, что она сама считала святыней...
     Второй  концерт  прошел  с тем же успехом, что  и первый. Анна  сделала
вывод  из  пожелания таксиста и попыталась  перевести  содержание  песен  на
русский. Перевод получился каким-то примитивным и маловыразительным, исчезла
поэтичность  и романтическое обаяние  оригинала. Она не решилась  произнести
содержание песен  по-русски. Да  и, кроме того,  она  не могла избавиться от
ощущения, что люди, сидящие в зале, прекрасно понимают ее.  И вообще - нужен
ли песне перевод,  когда существует музыкальный драматизм,  ярко  выраженная
эмоциональность, настроение, наконец?  В этот вечер концерт  записывали  для
радиопередачи. Потом  их  попросили  задержаться и коротко рассказать о себе
перед микрофоном. За кулисами и польские артисты, и работники Госконцерта, и
рабочие  сцены - все  почему-то  нежно обращались  к ней: "Анечка".  Анечкой
стали сразу же называть ее и работники радио.
     - Я тоже  Анна, - представилась  ей высокая блондинка с волевым лицом и
умными, проницательными глазами.  Она  ласково смотрела на Анну, и  по тому,
как произнесла  эти слова, видно было,  что  смущалась и эта фраза далась ей
нелегко.
     - Вы по-русски хорошо понимаете? - спросила она.
     - Хорошо, - ответила Анна.
     - Вот и отлично. Я  редактор студии грамзаписи "Мелодия" Анна Качалина,
я была на двух ваших концертах, и у нас к вам есть предложение...
     Как мечтала Анна  о  своей пластинке! Кшивка  как-то намекал ей,  что у
него есть связи в Варшаве,  что надо  кому-то "дать  в лапу", выбрать  песни
известных,  маститых  композиторов, договориться  с  приличными  музыкантами
(разумеется,  за деньги), написать хорошие  оркестровки  (тоже за деньги). И
тогда "тип-топ": через год  покупай  свою  пластинку! Но  дело не двигалось,
разговоры  оставались  разговорами...  Говоря  откровенно,  все  упиралось в
деньги, а  их  как раз и не  хватало: все, что она  зарабатывала, вылетало в
трубу.  Обеды в  гостиничных  кафе  и  ресторанах,  платья для  сцены,  даже
телефонные разговоры  со Збышеком (это ведь тоже надо учитывать) - поглощали
почти  все  доходы...  Чтобы договориться с хорошими музыкантами, способными
сыграть не в концерте, а на записи, да плюс хорошие оркестровки - это влезть
в сумасшедшие долги. А где гарантия, что будет отдача?
     А тут эта милая пани сказала: "интересное  предложение..." Да еще где -
в Москве! Что  она имела в виду?  Просто жутко подумать  - неужели они хотят
записать  с ней  пластинку?!  Как себя вести? Надо  не выдавать волнения. Не
показывать, что творится в душе.
     Через день-два обе Анны встретились на улице Станкевича, где  в глубине
старого московского  дворика  расположена  старая кирха, переоборудованная в
студию  грамзаписи.  Все  слова и чувства,  которые  Анна  пыталась  скрыть,
вернее,  прикрыть завесой  равнодушия, неожиданно сами собой прорвались. Она
заговорила быстро и невпопад:
     - Ой, я так счастлива... Просто не верится... И за что...
     - Я тоже счастлива, -  ответила Качалина, -  у вас редкий талант! - Она
сказала  это  просто, естественно и вместе с тем как-то искренне  и  весомо,
будто они  говорили об  обычных  житейских делах. - Надо  выбрать репертуар,
установить тональность,  я приглашу композиторов. Мне кажется, вам бы удался
советский репертуар...
     Если бы Анне всего несколько месяцев  назад сказали,  что она  способна
выдержать  такую  колоссальную  нагрузку,  она  бы,  пожалуй,  не  поверила.
Концерты каждый  день,  а в  субботу  и  в воскресенье  - по два, при этом -
напряженная   работа   над  репертуаром  для   пластинки   с  композиторами,
оркестровщиком, звукорежиссером, редактором  Анной  Качалиной. Правда,  Анна
никак не могла назвать все это "работой". Это было вершиной счастья, которое
не  сравнишь ни с  чем. Настоящая жизнь  начиналась для  нее  с  того самого
момента,  когда  начинала  звучать  музыка... Ее раздражали  интервью.  Анну
буквально осаждали  журналисты,  она  отбивалась,  как  могла, жаловалась на
усталость,  говорила о том,  что уже поделилась всем, чем  могла, советовала
обратиться к другим польским артистам...
     Зато когда она приходила в студию, то чувствовала небывалое блаженство,
чуть ли не физическое, призывала сама себя к благоразумию, уравновешенности.
Она  любила  проводить  свободное  время  с   Качалиной  и  ее   друзьями  -
звукорежиссером   Виктором   Бабушкиным,    превосходным   мастером,   тонко
разбирающимся  в  музыке,  с  симпатичным застенчивым  Борей  Метальниковым,
страстным знатоком и  поклонником  ее творчества.  Борис работал продавцом в
магазине "Грампластинки". Аню очаровала мать Качалиной - Людмила Ивановна  -
женщина с  удивительно живыми глазами и ясным, острым умом.  Вообще от всего
этого московского общества веяло какой-то удивительной чистотой, добродушием
и доброжелательностью.
     "Бездуховность"", "бездушие", "равнодушие".  О, как  боялась Анна  этих
слов и  всего, что за ними кроется! Она уже достаточно насмотрелась на людей
холодных, циничных, способных не только не заметить страданий окружающих, но
и  со   спокойной  совестью  перешагнуть   через  дружбу  во  имя  корыстных
устремлений. А эти ее новые московские друзья просто любили искусство и жили
им. После концерта они забирали Анну к себе, в небольшой старый дом на улице
Герцена,  где на столе - домашние пирожки с  капустой, умело  приготовленная
селедочка,  глядя на которую просто слюнки текут, крепкий, хорошо заваренный
чай...
     Почему сходятся люди,  вчера не  знавшие друг  друга, а сегодня ставшие
близкими,  почти родными? В силу ли профессиональных интересов они нуждаются
друг в друге? Или их притягивает схожесть характеров и интересов?
     Анна  понимала,  что в Качалиной  она  нашла  подругу, к  которой можно
прийти с самым сокровенным, глубоко личным.  Барьеры, разделявшие  еще вчера
совершенно не знавших друг друга людей, рушились с удивительной быстротой. О
чем бы они ни  говорили - о музыке, творчестве, песне или о вещах житейских,
обыденных,  - им было  интересно. Были  записаны  первые  песни для  будущей
большой пластинки. Правда, работу над ней  на время пришлось  отложить: Анну
Герман отзывали из Советского Союза в Польшу. В Министерстве культуры решили
что в этом году она вновь должна петь в Сопоте.
     Нынешний  приезд в  Сопот резко отличался от прошлогоднего.  На вокзале
(она   приехала  скорым  из   Варшавы)  ее  встречала   целая   делегация  -
представители  оргкомитета,  журналисты.  Кто-то  подхватил  ее  чемоданчик,
кто-то взял под руку и повел в направлении огромного черного "мерседеса". Ее
поселили в  "люксе"  роскошной сопотской  гостиницы, с  двумя ваннами, тремя
диванами и спальней, сплошь выложенной персидскими коврами. "Ax, - с грустью
подумала  Анна,  -  когда  же у  меня  будет  своя,  пусть  малюсенькая,  но
квартира?"
     В Варшаве она  пыталась дозвониться до Збышека, но  телефон не отвечал.
Из  гостиницы  она  заказала  Варшаву,  даже  телеграмму  маме  отправила  и
попыталась вздремнуть (в поезде спалось плохо). К тому же путешествие ранним
рейсом  из  Москвы  в Варшаву самолетом, а  потом  поездом в Сопот оказалось
утомительным.
     А через три часа ей позвонили и  попросили спуститься вниз:  надо ехать
на  репетицию.  Ей  сообщили,  что  Польшу  будет  также   представлять  Эва
Де-марчик, по Аниному убеждению, певица очень сильная, темпераментная и, что
самое  главное,   мыслящая.  Эва  впервые   в  послевоенной  польской  песне
обратилась к  лирической поэзии - начала исполнять  песни и баллады на стихи
Тувима,  Галчинского, Броневского. Она не просто пела,  она играла на сцене,
создавая яркие драматические моноспектакли...
     -  Ты,  конечно,  будешь петь  "Эвридики"?  -  галантно  раскланявшись,
спросил Люциан Кыдринский  (и в  этом году ему было поручено вести программу
фестиваля).
     Анна лишь улыбнулась в ответ. Конечно, "Эвридики" она  любила, это была
выстраданная  ею  песня.   Но  ведь  надо  обновлять  репертуар,  нельзя  же
оставаться исполнительницей  одного-единственного музыкального произведения!
В  словах  Кыдринского  она  почувствовала  иронию,  и  хорошее  настроение,
которое, несмотря на усталость, сопутствовало ей, омрачилось. Что поделаешь,
если среди десятка клавиров, которые больше  года она добросовестно возит за
собой из города в город, она не может отыскать ни одной песни,  к которой бы
у  нее  лежала  душа? За которую хотелось бы бороться,  отстаивать  ее, как,
скажем, это было с "Эвридиками"?
     Всеобщее  внимание в  Сопоте было  приковано к  двум представительницам
Польши - Эве Демарчик и  Анне, по утверждениям прессы, бесконечно одаренным,
непохожим по  манере  друг на  друга  певицам, способным удивить мир.  От их
выступлений организаторы фестиваля ждали многого.
     Дело в том, что признанным звездам западной эстрады Сопотский фестиваль
казался мелким - и с точки зрения престижности  и с финансовой стороны. Зато
десятки   ловцов  популярности  -  американских,   английских,  бельгийских,
голландских,  западногерманских певцов и певиц, кочующих из страны в страну,
с одного конкурса  на другой, бесталанных  подражателей, - начинали задавать
тон на  эстраде  "Лесной  оперы".  Они  шумели,  визжали, кричали на  сцене,
напяливали на себя немыслимые  убранства, силясь не  так, так эдак завоевать
симпатии зрителей. И, надо сказать, немалого  успеха достигали у дилетантов.
Профессионалы   же  хмурились,   высказывая  справедливые  упреки  в   адрес
организаторов фестиваля. Те же в свою очередь отвечали: ничего не поделаешь,
конкурс!
     Певцы  из  социалистических  стран  отличались  прекрасными  вокальными
данными, строгостью репертуара, хорошим вкусом.  Но им не хватало  легкости,
изящества, артистизма,  присущего  знаменитым  певцам Запада... Но  вот даже
наиболее осторожные в  своих  прогнозах журналисты начали писать о возможной
сенсации   в   Сопоте:   о  массированном   наступлении  восточноевропейских
исполнителей на "незыблемые" бастионы западной "поп-музыки"!
     Однако опытные импресарио из США, ФРГ и  Италии (а их было на фестивале
трое) лишь  посмеялись над подобными утверждениями. Смешно, дескать, мечтать
о каком-то "наступлении". Да  еще  где  - в Сопоте, чье  реноме абсолютно не
ценится  в могущественном "шоу-бизнесе",  при мизерных средствах пропаганды:
фестиваль  транслируется  только  по  системе  "Интервидения".  Пластинки  с
записями выступлений участников фестиваля, которые довольно быстро выпускает
фирма "Польске  награня",  отличаются разве что... крохотными тиражами  да в
придачу плохим качеством.
     "Когда  же я наконец научусь не волноваться? - с тоской  подумала  Анна
(только что певицу предупредили,  что  следующий выход - ее).  -  Внешне все
выглядит вроде бы вполне пристойно - воплощенное спокойствие и  уверенность.
А  внутри? Дрожу  как  осиновый лист, голова словно в обруч закована,  слова
забыла... А сейчас Сопот, "Лесная  опера" и, может быть, самое важное в моей
жизни выступление".
     Огромный  зал рукоплещет, когда Анна появляется на  сцене. Аплодисменты
сбивают,  хочется,  чтобы  как  можно скорее  заиграл оркестр  и взметнулась
дирижерская палочка.  Анна  видит  краешком глаза  Стефана Рахоня.  Он,  как
всегда, спокоен,  галантен, доброжелателен. Ободряюще кивает ей  головой.  И
снова Анна рассказывает  слушателям, до отказа  заполнившим зал,  прекрасную
сказку  о  "Танцующих Эвридиках". Кажется, сегодня  получится  все.  Оркестр
звучит  превосходно, и хочется как можно дольше быть на сцене. Как жаль, что
на фестивале не разрешено бисировать - сегодня она пела бы еще и еще...
     Поезд  увозит  Анну  в  Варшаву.  Попутчики  приветливо  улыбаются  ей,
поздравляют с  премией. Разные люди, не сговариваясь, подходят, говорят, что
в этом  году в  Сопоте  она была лучше  всех. Да  и вообще сейчас она лучшая
польская певица. Подошел аккуратный старичок в старомодной соломенной шляпе,
в пенсне и в накрахмаленной белой рубашке.
     - Вы восхитительны! - воскликнул он. - Поверьте,  Анна, мне довелось на
своем веку повидать многих хороших певцов. Я счастлив, что слышал вас!
     Что  греха таить, приятно слышать такие слова  от совершенно незнакомых
людей, далеких  от ее мира, в  котором ей постоянно приходится вращаться.  В
Сопоте  ее  уже  представили  двум  импресарио:  один - низкорослый  брюнет,
прекрасно говорящий  по-польски,  Эндрю Джонс  из США,  другой - веснушчатый
итальянец Пьетро Карриаджи.
     - Браво, браво!  -  сказал американец.  - Мы очень надеемся, что  скоро
увидим вас в Чикаго. Почему в Чикаго? Там живут пять миллионов поляков. Ваше
пение  доставит им удовольствие... Что же касается настоящих американцев, то
перед ними вам выступать пока  рановато.  Славянскую  манеру они  не примут.
Если хотите петь в Нью-Йорке, надо будет поработать и изменить репертуар.
     Карриаджи  ничего не предлагал, он долго и  восторженно что-то твердил,
целовал ее руки и постоянно хватался не то за сердце, не  то за карман. Анна
поблагодарила Джонса за приглашение, сказала, что она с удовольствием поедет
и  в  Чикаго, и  в другие  американские города, где живут  поляки. Но  всеми
зарубежными поездками занимается "Пагарт".
     - О, я все это знаю! - улыбался американец. - Уверен, все будет  о'кэй!
- Но хотя  Эндрю  Джонс и  улыбался и  говорил донельзя вежливо, в  его тоне
чувствовались  покровительственные  интонации.  Будто  он  не  приглашал  на
гастроли, а делал одолжение.




     Анна  сразу заметила Збышека на перроне. Он  тоже  увидел ее и отчаянно
замахал рукой, в которой был зажат крохотный букетик фиалок.
     - Поздравляю! -  Он поцеловал ее. - Я все видел по телевидению. Ты явно
в ударе. Везде - на работе, в кафе, даже в пивных - только о тебе и говорят.
И только в превосходных степенях!
     - А ты что, часто бываешь в кафе и пивных? - улыбнулась Анна.
     - Так ведь приходится как-то коротать время, когда тебя нет рядом,  - в
тон ей ответил инженер.
     - Пани Герман, а большой у вас багаж? - справился носильщик.
     Она отрицательно покачала головой.
     - Видишь, тебя уже все знают!  - обрадовался Збышек. - Наверное, трудно
быть знаменитой?
     "Знаменитой"!.. Это слово кольнуло ее.
     Конечно, существует немалое число артистов, которые буквально упиваются
своей славой, которые бывают  счастливы, если на них оглядываются на улицах,
выпрашивают  автографы. Не  то чтобы  она осуждает такое  тщеславие, но,  во
всяком случае, сама им не страдает. Сцена  стала  для нее любимой, но  очень
трудной работой, поглощающей всю ее без остатка. Здесь сразу видно,  чего ты
достигла,  а  что  начинаешь терять. Была ли Анна  довольна новой  победой в
Сопоте? Конечно же, была! Хотя по  результатам  ее обошла канадская певица -
умелая  профессионалка, с отлично поставленным голосом. Но без изюминки, без
своего  творческого  "я". Одна из многих у себя  на родине. И первое  место,
присужденное  ей  жюри, было,  скорее,  как  об  этом говорили  в  кулуарах,
стремлением оргкомитета придать Сопотскому конкурсу международное значение.
     - Победительница  -  представительница Нового  Света.  Ну а тебе,  Анна
Герман,  - сказал ей  Люциан Кыдринский, - придется завоевать первые места в
Италии и Канаде.  Он  усмехнулся чуть печально и добавил: -  Как там говорят
наши братья на Востоке? "Нет пророка в своем отечестве...".
     Анна провела со Збышеком целый день в столице. Для нее был забронирован
номер  в гостинице "Бристоль"  (его оплачивал  "Пагарт": суточная  стоимость
номера как  раз  укладывалась  в ее  двухнедельный заработок). Они поехали в
парк Лазенки, потом бродили по  улочкам Старого Города, обедали в  том самом
ресторане, где она  встретилась с Марком Бернесом. Вечером Збышек отвез ее в
аэропорт Окенче. Вечерним рейсом Анна улетала в Москву...
     И снова студия на улице Станкевича. Удивительно милая, доброжелательная
обстановка. И  снова пирожки с капустой  в доме Качалиной,  в  короткий срок
ставшей для нее почти родным человеком. С композитором Арно Бабаджаняном они
встретились  в  студии.  Он сыграл Анне  свою новую  песню на стихи  Евгения
Евтушенко "Не  спеши".  Правда,  предупредил,  что ее  уже  "сделал"  Муслим
Магомаев. Но, в принципе, это не важно. Женское исполнение будет ведь совсем
другим.
     Песня   ей  понравилась  -  и  музыка  и  слова.  Был  в  ней  какой-то
трогательный, грустный лиризм.  Обидно, конечно,  что ее исполнение не будет
первым, но что поделаешь...
     Каждой  репетиции  Анна ждала,  как  праздника.  Конечно,  если  бы  не
концерты,  которые  отнимали  много   сил,  записи  могли  бы   стать  более
насыщенными,  более  яркими,  но  поневоле приходилось  совмещать  записи  и
концерты. Потом работу над пластинкой пришлось на некоторое  время отложить:
польских артистов ждали в других городах Союза. И если почти все ее товарищи
не скрывали радости от мысли, что  через  несколько часов  будут купаться  в
Черном море, то Анна прощалась с Москвой с затаенной грустью.
     В  поездке она особенно сблизилась с балериной  Барбарой Битнерувной, в
недавнем  прошлом солисткой варшавского Большого театра, гордостью польского
балета. Барбара до этого выступала несколько месяцев в Союзе, и в Москве  ее
подключили к  их группе. Какими бы утомительными и долгими ни были переезды,
как  бы поздно  ни  заканчивались концерты,  каждый день  рано утром Барбара
надевала черное  трико  и  отправлялась на репетицию. Репетиция "до седьмого
пота" продолжалась по  четыре-пять часов.  А ведь Барбаре далеко  за  сорок.
Лицо у нее немолодое, сплошь  изрезанное сетью морщин. Но  фигура,  движения
почти девичьи, изящные, легкие.
     Однажды (это  было  в Одессе) после концерта сквозь толпу зрителей, как
всегда,  карауливших  ее  у  служебного  входа, к  Анне  прорвалась  пожилая
женщина,  совсем седая,  с бледным усталым лицом. Анна  сразу же обратила на
нее  внимание  - внешне она  резко отличалась  от молодых зрителей.  Женщина
сжимала в руках картонную коробку, аккуратно перевязанную алой ленточкой.
     - Это вам, - сказала она, протягивая коробку,
     - Что это? - удивилась певица.
     - Подарок за ваш  голос, -  произнесла  женщина. -  Ничего  особенного:
пластинки с нашими  русскими песнями. Если какая понравится - может, споете.
А нет - так просто послушаете. Тут мой адрес, - продолжала женщина, - если у
вас найдется время, черкните пару слов...
     Через несколько месяцев жительница Одессы Варвара Николаевна Плотникова
получила письмо из Варшавы. "Дорогая Варвара Николаевна! - говорилось в нем.
-  Огромное Вам спасибо за Ваш подарок.  Он  оказался бесценным.  Видно,  Вы
действительно любите  песню, если сумели  сохранить такие старые пластинки в
хорошем состоянии. Правда, у меня было множество  хлопот  с  проигрывателем.
Где  сейчас  достанешь  проигрыватель со  скоростью  78? Но у меня множество
кавалеров в Польше, и один кавалер, по имени Збьшек, притащил мне патефон...
Я поставила  самовар,  завела  патефон и... Ах, если  бы Вы  знали,  сколько
удовольствия  я получила!  Как  хорошо,  как  искренне,  как сердечно поют и
Леонид Утесов, и  Клавдия Шульженко! Знаете, мое детство  прошло в Советском
Союзе, далеко-далеко, в Средней Азии. И вот услышала я эти песни и как будто
снова вернулась в детские годы, и сердце сжалось. Может быть, через какое-то
время, когда я стану старше и, как принято говорить, "созрею", - я попытаюсь
спеть все эти песни с позиции  сегодняшнего дня,  но очень бережно, чтобы не
обидеть  людей старшего возраста, которым эти  песни,  наверное,  бесконечно
дороги. Если  мне  посчастливится  выступать  снова  в  Одессе,  обязательно
увидимся.
     Еще раз спасибо за подарок. Ваша Анна Герман".
     Сколько  было хлопот  с этим  патефоном}  Збышек  позаимствовал  его  у
приятеля,   который   коллекционировал   старые  вещи   -  самовары,   часы,
фотоаппараты,  - и привез во Вроцлав.  Патефон долго не заводился, очевидно,
как  говорил  Збышек, "сдохла"  пружина.  Он  чертыхался,  что-то  разбирал,
собирал, смазывал. И наконец послышалось шуршание. "Брестская улица на запад
нас  ведет, -  запел хрипловатый голос Утесова,  - значит, нам  туда дорога,
значит,  нам туда  дорога..."  Потом  -  "Раскинулось  море  широко".  А  на
следующей пластинке - "Ай да парень, паренек, с этим парнем выйдет толк!"
     Мама с бабушкой оставили домашние дела и подсели ближе к патефону. Мама
мечтательно и грустно улыбалась.
     Анна   вспоминала   детские    впечатления,    одновременно    подмечая
индивидуальные  оттенки   исполнения,  манеру,  настрой  песен,   восхищаясь
мастерством  русских  певцов.  Клавдия  Шульженко  пела   знаменитый  "Синий
платочек", незабываемые  "Дороги", мужественно-лирическую песню-воспоминание
"Где же вы теперь,  друзья-однополчане...".  Анна почувствовала, что у нее к
глазам подступили слезы.




     Когда Анна вернулась из  Москвы, родные наперебой  начали расспрашивать
ее:
     - Ну, как там, на родине? Как вас принимали, что видела, расскажи!
     Как  принимали? Принимали  здорово! Пожалуй, даже незаслуженно здорово.
Иногда делалось обидно, что она не в состоянии  по-настоящему  отблагодарить
этих людей за их доброту и сердечность.
     Что  Анна видела? Да,  в сущности,  очень  мало! Переезды  из города  в
город,  из одного концертного зала в другой, репетиции накануне выступлений,
когда  заранее знаешь,  что тебя ждут. Две  недели находиться в  Москве  - и
только  раз  совершить   двухчасовую   экскурсию  по  городу,   побывать   в
Третьяковской галерее,  в Музее имени Пушкина!.. А  все остальное время было
занято  работой.  Как,  наверное, слушателям смешно рассуждать  со  стороны!
Подумаешь,  песня! Продолжается всего-то две  с  половиной - три минуты... А
сколько за этим  кроется,  не говоря уже  о муках  творчества,  еще и  чисто
организационных  дел,  которых, к сожалению,  многим  даже очень талантливым
исполнителям решить так и не удается,
     Музыкальный редактор.  Для  людей, далеких от искусства, эта должность,
название  которой мелькает в  титрах  кинофильмов  и  телевизионных передач,
вписано мелкими буквами в тексты конвертов к грампластинкам, кажется если не
абстрактной, то, во всяком случае, малозначительной, "прикладной". Между тем
от  музыкального  редактора,  от  его  художественного  вкуса,  нравственных
критериев, зависят и репертуар певца, и его творческое лицо...
     Анна Качалина  оказалась  тем идеальным музыкальным редактором, который
смог увидеть в молодой польской  певице огромные потенциальные  возможности,
спустя несколько лет  с  таким блеском  раскрывшиеся  в интерпретациях песен
советских авторов и русских старинных романсов.
     Юлиана Кшивку Анна  встретила  в  "Пагарте",  когда  приехала  туда  за
иностранным  паспортом.  Он явно был в хорошем настроении, выглядел отлично,
от   него  пахло  дорогим   французским  одеколоном,  глаза   скрывались  за
цейсовскими стеклами.
     -  Как живешь, Анна?  Вспоминаешь  нас?  - похлопывая  певицу по плечу,
говорил Кшивка.  -  Мы вот тоже не теряемся. Только  что вернулись  из  ФРГ,
через месяц едем в Швейцарию.
     - Вспоминаю, и  очень часто, - приветливо ответила Анна. -  И не только
вспоминаю, но и скучаю...
     -  А ты здесь  какими  судьбами? Читал, читал о  твоих успехах в  СССР.
Опять туда?
     - Увы, нет, - ответила Анна. - Совсем в другие края, в США
     -  Тогда  почему же  "увы"? Увидишь, как  люди  живут, заработаешь пару
долларов. Возьми с собой польскую водку, фотоаппарат...
     Анна прервала его:
     - Пан Юлиан, ну какой из меня торговец! Вы же знаете...
     - Эх, Анна, Анна... - Лицо Кшивки подернулось насмешливой печалью. - Не
на  земле  ты живешь, а в  облаках витаешь. Ты сейчас,  именно сейчас должна
сделать себе состояние. Через три-четыре года и захочешь, да не сделаешь. Ты
сейчас на вершине - так пользуйся! -  Он подумал.  - А хочешь, я брошу все и
стану твоим  импресарио? Дай мне  полную  свободу  действий - и через год мы
будем в полном порядке! Пока все, что ты  имеешь после Со-пота,  - это ноль,
зеро... Квартиры нет? - спросил он.  - Нет. Зато, говоришь, Збышек есть? Эка
невидаль! Смешно сказать! Звезда польской эстрады - в таком загоне...
     -  Пан  Юлиан, зачем вы говорите со мной в таком тоне? Я вам благодарна
за все, но это не дает вам права... -  И уже совсем тихо она пробормотала: -
Я вполне довольна тем, что имею. Было бы здоровье.
     Кшивка понял, что хватил лишку, и заговорил совсем по-другому:
     - Ты пойми, Анна, я желаю тебе только счастья. Меня просто бесит, когда
вижу,  что те, кто твоего мизинца не стоят, берут от жизни все, а ты... - Он
замолчал. - Короче говоря, я  в любую минуту готов бросить все и стать твоим
импресарио!
     Анна очень  не любила, когда разговор  заходил  о материальной  стороне
творчества.  Выступления  в  СССР  дали  ей  возможность  отложить  довольно
значительную сумму. Но  и этих денег было бы явно недостаточно, если бы дело
коснулось таких серьезных трат, как, скажем, покупка кооперативной квартиры.
     Поездка в Соединенные Штаты, казавшаяся  такой  заманчивой в финансовом
отношении,  вопроса  все  равно  бы  не  решила. Польские  артисты  получали
суточные, которых  едва хватало  на питание  и  небольшие сувениры.  Правда,
возможность  пересечь  океан   на  роскошном  пассажирском  лайнере  "Стефан
Баторий"  предвещала   несколько  недель  безмятежного  отдыха  и  приятного
времяпрепровождения  среди коллег. "В сущности, - думала Анна, устраиваясь в
комфортабельной каюте  лайнера, - я ведь еще  ни  разу в жизни не  отдыхала.
Даже в университете в летние каникулы  была практика. А уж  как вступила  на
стезю служения музам, так закружило, понесло...".
     Как  бы угадав ее мысли, соседка по  каюте, талантливая певица Катажина
Бовери, быстро заговорила:
     -  Самое  главное, Аня, в  жизни - это  отдых, витамины,  здоровый сон,
легкий флирт... Вот отоспимся  здесь как следует и пустимся во все тяжкие! -
Она озорно подмигнула Анне,  изо  всех  сил  затискивая под койку  огромный,
неподъемный чемодан.
     Анна не поняла, серьезно говорит Катажина или  шутит. Но она  была  так
рада  предстоящему  путешествию,  что  не  обратила  на  эти слова  никакого
внимания.
     Путешествие из Гданьска в Нью-Йорк действительно было и увлекательным и
приятным.  Если  не  считать  трех  дней  морской болезни,  когда почти  все
пассажиры  лежали в  лежку. Но  и это прошло. Ярко  светило солнце.  А когда
становилось  нестерпимо  жарко, можно было  побарахтаться в бассейне.  Прямо
отдых миллионеров... Соседка по  каюте действовала ей на нервы. Она говорила
без  умолку,  посвящая  Анну  в  свои  бесчисленные  приключения  и  задавая
бесконечные вопросы: "А ты как думаешь?", "А ты как считаешь?"
     Куда интереснее  было  проводить время с  Люцианом Кыдринским.  Это был
человек  знающий,  эрудированный.   Он  сравнивал  ее  манеру  исполнения  с
творческой манерой других певиц, которых она не знала, интересно рассказывал
об их судьбах, взлетах и падениях.  Ему нравилось рассказывать об одаренных,
талантливых музыкантах,  которых  он знал  лично.  Он мог часами с восторгом
говорить о Ханке Ордонувне, той самой, чью пластинку маленькая Аня слушала в
родном  Ургенче.  О  ее  удали,  бесшабашности,  огромном  даровании,  о  ее
женственности, изяществе и самоотверженности.
     В нью-йоркском порту их встретил Эндрю Джонс. Он бодро всем  улыбался и
без  конца  повторял  свое  жизнерадостно-безразличное  "о'кэй".  Когда  все
расселись  в  автобусе,  Джонс  снова  торжественно приветствовал  "польских
друзей на территории Соединенных Штатов". И тут же перешел к делу:
     - Все вы прекрасно знаете пословицу "время  - деньги". В  нашей  стране
она стала  реальностью. Программа насыщенная. Вечером  концерт. Ночью сон. В
восемь утра переезд в  следующий город. О  финансовых условиях  говорить  не
буду. Они оговорены в "Пагарте". Прошу сверить часы. Сейчас по нью-йоркскому
времени пять часов. В девять у нас концерт для поляков Нью-Йорка.
     Его  короткую речь выслушали молча.  Их разместили в маленькой  грязной
гостинице  на  окраине  Нью-Йорка,   с  общей  ванной,  туалетом  на  этаже,
"прекрасной"  слышимостью,  сразу  напомнившей Анне ее  поездки по  польской
провинции. Краем глаза она посмотрела на Катажину Бовери, пытавшуюся поднять
свой тяжеленный чемодан, и невольно улыбнулась. Катажина была явно удручена.
Хоть она и не бывала в США, но  во время  плавания  на "Батории" с восторгом
рассказывала  о   Штатах,  о   комфортабельных  гостиницах,  шикарных  авто,
исключительном сервисе...
     От гостиницы до зала, где  им  предстояло выступать, два часа  езды  на
автобусе. Они ехали  по переполненным людьми и машинами нью-йоркским улицам,
и Аня вдруг почувствовала себя ничтожной пылинкой в пустыне этого огромного,
суетного, торопливого мира,  подсвеченного  сейчас  ослепительной рекламой и
мигающими  огнями.  То же, по всей  очевидности, происходило  и  в душах  ее
товарищей.
     На концерте атмосфера  разрядилась. Их ждали! Сотни американизированных
поляков, истосковавшихся  по родине, неистово  свистели,  топали ногами, изо
всех  сил били в ладоши. Атмосфера  в зале  чем-то напомнила Анне московский
"Эрмитаж":  такая  же  доброжелательность,  благодушие, готовность полюбить,
понять. Но в отличие  от Москвы разнузданность в поведении, вседозволенность
эмоций.  В  середине  песни  в  зрительном  зале   могли  истошно  завопить,
попытаться запеть  вместе  с  артистом.  Как  недавно  в  Москве,  слушатели
восторженно  встретили "Эвридики". Поляки хлопали Анне, требовали петь еще и
еще.  На сцену  летела  мелочь. Несколько  человек  подбежали  к краю сцены,
протягивая  певице  зеленые  долларовые  купюры... Анна  отрицательно мотала
головой: "Нет,  нет, что  вы, что  вы..."  Зрители  все  равно тянули  руки,
размахивая ассигнациями как символом высшего одобрения.
     Примерно так же в  концерте "прошел" и певец из  Варшавы Ежи Поломский,
ровесник  Анны.  Людвик  Семполинский, воспитатель целого поколения польских
артистов,  не особенно верил  в  Поломского:  по  его  мнению, он был  лишен
природного дарования. Но Ежи оказался прилежным учеником. То, в чем отказала
ему   природа,  он  восполнял  феноменальной  работоспособностью,  занятиями
вокалом  по пять-шесть часов в  день, уроками  у  хореографа, отнимавшими не
меньше времени, неустанным поиском своего репертуара.
     Он  быстро   стал  одним  из  кумиров  эстрады.   Оригинальная   манера
исполнения,  бравшая  истоки  в  польской песне  конца  30-х  годов  -  чуть
сентиментальная,  искренняя, эмоциональная, -  снискала ему популярность  не
только  в  Польше, но  и  далеко за ее пределами. Что  бы ни пел Поломский -
"Пусть только  расцветет белая черемуха",  "С  девушками никогда неизвестно,
хорошо  или  плохо"  или  советскую  "Три года  ты мне снилась", -  во  всем
ощущались разносторонность дарования, актерское мастерство.
     Поломский  много  ездил  по   миру,   ему   предлагали   участвовать  в
шоу-программах в модных ресторанах  Лас-Вегаса. Ежи решительно  отвергал эти
предложения, заявляя импресарио, что в тот момент, когда он споет на потребу
жующим и пьющим, он кончится как певец...
     Спустя полтора месяца, уже на родине, Анна отчаянно пыталась вспомнить,
что же ей больше всего запомнилось в Америке.  Там она постоянно чувствовала
усталость: от резкой ли перемены климата и часовых поясов или от бесконечных
переездов из  города  в  город. Импресарио  не  давал  им ни сна, ни отдыха.
Внешне он  всегда выглядел  веселым и  добродушным. Но  в нем  чувствовалась
какая-то   нервозность,   напряженность,  которые   в  любой   момент  могли
выплеснуться  наружу.  Его  преследовал панический  страх  опозданий.  И  он
тормошил  артистов,  поглядывая  на  часы,  бранил  шофера,  если их автобус
обгоняли. Артисты  заразились  этой изматывающей нервозностью, и  даже время
отдыха   казалось  им   непозволительной   роскошью.  Америку   они   видели
преимущественно  из  окна автомобиля  - Америку,  бешено  суетящуюся,  вечно
мчавшуюся    куда-то   и,    как    показалось    Анне,    однообразную    и
заземленно-прозаичную по сравнению с Европой.
     Их концерты шли с успехом. Американцы польского происхождения настолько
неистово аплодировали,  что  порой создавалось впечатление, будто их волнует
не  столько искусство, сколько возможность  услышать  польскую речь  из  уст
поляков, живущих "там".
     После  концертов десятки  зрителей пробирались  за  кулисы,  приглашали
артистов отужинать вместе,  вспомнить  родину. Однажды  Анна  согласилась  и
потом очень жалела. Ужин  получился утомительным, сентиментальным,  каким-то
даже унизительным.  Ее собеседники -  седенький  старичок, эмигрировавший из
Европы после  окончания  войны, и его спутница,  Анина ровесница, американка
польского  происхождения,  говорившая  по-польски  с   сильным  акцентом,  -
поначалу долго расспрашивали о Варшаве и Кракове (Анне казалось, что вот-вот
они  расплачутся).  А  потом как-то  забыли  о  родине, и  началась  обычная
похвальба американским благоденствием. При этом старичок, стараясь заглянуть
ей в глаза,  прилипчиво  выспрашивал:  "А  что  вы  имеете? А  какая  у  вас
квартира?" Ей вдруг захотелось их подразнить:
     - Шикарная!  Вилла  на  Маршалковской, с окнами на Вислу. Сейчас строим
подземный гараж!
     Граждане  США  заметно  стушевались, разговор  увял,  и  они  судорожно
старались  придумать,  чем  бы  еще  поразить  в   самое  сердце  певицу  из
коммунистической Польши.
     Однажды  после  концерта  Эндрю  Джонс  пригласил  Анну  на  ужин.  Это
показалось  ей странным: за две  недели их  странствий  по  Америке менеджер
никого  никуда   не  приглашал.  В  обеденное  время  он  неизменно  куда-то
испарялся, никто его  не видел и во время совместных ужинов после концертов.
Анна сначала отказалась. Она чувствовала себя измученной  после семичасового
переезда  на  автобусе  и  двух  концертов.  Джонс  настаивал,  уверяя,  что
действует  в  ее же интересах. Когда они спустились в гостиничный бар, Эндрю
представил ее моложавому, коротко подстриженному человеку в темных очках.
     -  Майкл, тоже Джонс, -  представил его Эндрю, - по-польски не говорит:
он ирландского  происхождения. Зато Майкл - большой знаток искусства. Он был
на концерте и считает, что у вас все задатки стать звездой в Америке.
     - Я польщена, - растерянно ответила Анна.
     - Майкл, - уверенно продолжал Джонс, - предлагает вам хороший контракт.
Но прежде всего надо в корне изменить репертуар. Кажется, я вам уже говорил,
что в Америке надо петь по-американски?
     Официант  принес  холодную  закуску.  Мужчины принялись  есть,  запивая
испанским вином. Анна отпила глоток и почувствовала прилив сил... В принципе
предложение Майкла  Джонса  казалось ей заманчивым.  Он готов  был заключить
контракт  с  ней  сроком на два  года. Месяц интенсивных репетиций  с  одним
нью-йоркским коллективом - и потом участие в программе  "Интер-шоу" в лучших
концертных залах США и  Канады... Майкл дружелюбно посматривал сквозь темные
очки в  сторону Анны, когда  Эндрю явно подавал "товар лицом",  одобрительно
кивал  головой.  Потом  заговорил.  Смысл   его  слов   был  понятен  и  без
переводчика:  для  "пользы   дела"  и  во  избежание  длинных  и   хлопотных
формальностей, и самое главное (он повторил  еще раз: "самое главное") - для
суммы  гонорара,  было  бы  проще  поменять  гражданство,  стать  гражданкой
Соединенных Штатов Америки.
     -  О, не  беспокойтесь!  - Он заметил,  как  Анна  побледнела  при этих
словах. - Я не предлагаю вам "выбрать свободу".  Я предлагаю вам нечто более
удобное и  простое -  фиктивный брак... Да-да, фиктивный брак с американцем!
Впрочем, при  вашем  обаянии,  мастерстве и  потенциальном  богатстве  я  не
сомневаюсь, что в скором времени вы найдете не фиктивное, а подлинное личное
счастье в Америке. Решайте, Анна. - И с долей иронии он добавил: -  На худой
конец, Америка обойдется и  без вас. Я в  этом  не сомневаюсь. А  вот вы без
Америки... Запомните, такие предложения делаются лишь раз.
     - Ну а если я не  соглашусь изменить гражданство? - ровно,  бесстрастно
спросила Анна.
     - В  таком случае, - хмуро пояснил Майкл, - дело существенно осложнится
и вряд ли может стать и для вас и для меня экономически выгодным.
     Вопрос для  нее был  ясен и решен однозначно - и  во  время разговора и
после  него.  Если  бы ей предложили, скажем, небоскреб в центре Нью-Йорка и
волшебник-джинн перенес бы через океан ее родных - она  и тут отдала бы все,
чтобы вернуться  назад в Польшу! Одно дело - выступать с концертами, пусть и
долгое время,  и  совсем  другое  -  остаться  здесь навсегда! Среди  чужих,
деловых,  холодных  людей,  пропахших  бензином  и  виски,  кичащихся  своим
благосостоянием и материальным превосходством. Да нет, конечно, и здесь люди
влюбляются,  страдают, ненавидят, ревнуют,  любят песни, ценят  талант... Но
она не могла  и подумать, чтобы остаться  здесь навсегда, на чужой  земле  с
чужими законами и понятиями.
     Когда  через  несколько  дней  под  большим  секретом  Катажина  Бовери
сообщила ей, что решила  фиктивно выйти  замуж  в Америке, Анна взглянула на
нее не столько  с  осуждением,  сколько с состраданием. Как  же должен  быть
плохо  воспитан  человек,  как  низменны  должны  быть  его  инстинкты,  как
неустойчивы нравственные критерии, если он  может в течение нескольких дней,
почти не задумываясь, поменять свою родину, забыть отца, мать, друзей во имя
пресловутого благосостояния, сомнительного, "фиктивного" счастья...
     Конец  лета, осень, зима прошли в  постоянных  зарубежных гастролях. На
несколько  недель Анна  выезжала в ГДР и  Чехословакию,  потом  колесила  по
дорогам Франции  и  Португалии,  десять дней провела  в туманном  Лондоне. В
Европе она  себя  чувствовала лучше, чем  в  Америке.  Что  ни  говори,  нет
постоянной  спешки.  Люди кажутся  более открытыми  и  добрыми.  Есть  время
оглянуться, осмотреться, побродить  по  тротуарам  и  бульварам  европейских
столиц, купить билет в музей и затеряться в толпе любознательных туристов.
     Сборные концерты с ее участием проходили  хорошо. Почти всякий  раз  ее
заставляли бисировать, засыпали  цветами,  десятки  поклонников провожали от
служебного входа до  дверей  гостиницы. Но сама она чувствовала, что радость
успеха  уже  проходит,  что  ее мало  волнуют  и дружные  овации в  зале,  и
многочисленные просьбы оставить автограф на программке. Она чувствовала, что
необходимо сделать  перерыв.  Репертуар, за который она боролась годами,  ей
уже приелся, "Эвридики", с которыми она связывала  свое творческое рождение,
теперь вызывали у нее чуть ли не физическую неприязнь...
     Ей казалось, что  она заштамповалась в интонациях,  в ее исполнении нет
искренности  чувств и ее спасает  только  профессионализм.  А  там,  где нет
искренности,  кончается святое  искусство. И  вот-вот зрители это заметят...
Она забирала с  собой клавиры новых песен, после концертов долго не ложилась
спать,  проигрывала их  про себя,  пытаясь  найти хоть  одну песню,  которая
смогла бы по-настоящему  взволновать ее. Но такой песни не было. И она снова
выходила на сцену со старым, проверенным репертуаром, боясь,  что  не сумеет
скрыть равнодушие.
     Анна давно мечтала отдохнуть. Хоть недельку! Побыть одной, поваляться в
скрипучем  желтом  песке  на  Балтийском побережье.  Или снять  комнатушку в
заброшенной  деревеньке  на  Мазурских  озерах,  со  всех сторон  окруженных
непроходимыми лесами. Не слушать радио. Не смотреть телевизор. Просто побыть
одной.   Или   вместе   со  Збышеком:   он  такой   тактичный,   заботливый,
предупредительный...  Жаль,  что  он не умеет говорить нежных слов. А  может
быть, наоборот, это и хорошо? Пылкие слова быстро надоедают. А вот доброта и
искренность - никогда.
     Но  отдых  не  получался.  Расписания  концертов  составлялись  надолго
вперед,  и практически не  было ни одного свободного  дня.  Даже возвращение
из-за границы с подарками  становилось  только  своего рода  антрактом между
концертами. Дома задерживалась ненадолго: на день, в лучшем случае - на два.
На  журнальном  столике  около  кровати  ее  уже  ждало  заказное  письмо  с
маршрутами гастролей.
     Качалина через знакомых, едущих в Польшу, а иногда и по почте регулярно
присылала  ей  заветный  пантокрин.  На  первых  порах  лекарство  помогало:
нормализовывало давление, снижало тяжесть в голове. Анна становилась бодрой,
ее охватывал прилив энергии, казалось, что  она в состоянии свернуть горы...
В такие  минуты ей хотелось безудержно веселиться,  танцевать,  петь. Не для
зрителей,  просто  для  себя.  Через  несколько месяцев она  обнаружила, что
пантокрин действует уже не так эффективно, как раньше. "Чего же вы хотите? -
сказал  ей  врач.  -  Лекарство  помогает, а  не  вылечивает,  К тому же ваш
организм  уже привык к  пантокрину, его нельзя  пить, как компот!  Вам нужен
отдых, свежий воздух. Ваша нервная система истощена!"
     "Не было  бы счастья,  да  несчастье  помогло".  Отдых получился  зимой
совершенно  неожиданно. Началась очередная  эпидемия гриппа, принявшая такие
размеры, что власти  вынуждены были закрыть на неопределенный срок помещения
театров  и концертных  залов. Они бежали со Збышеком  на лыжах  по петляющей
горной дороге  в  Закопане  -  утомленные,  счастливые,  едва  поверившие  в
возможность  отдыха,  Солнце  ослепительно  сверкало.  Еще  утром  его  лучи
пробивались  сквозь малейшие щели в шторах, а  за окнами гостиницы слышались
веселые,  бодрые  голоса.  Анне казалось, что  здесь  течет  какая-то  своя,
непонятная ей, счастливая жизнь.
     Три-четыре дня они не думали ни о  чем на свете, кроме отдыха, который,
по ее понятиям, выражался в долгом безмятежном сне, четырехчасовых прогулках
по сугробам в заснеженном лесу, ужине при свечах в местном ресторанчике.
     Анну всюду узнавали, выпрашивали  автографы. На шестой день ею овладело
тревожное  чувство: тоска по работе, по  сцене,  по музыкантам и зрителям. В
душе Анна  упрекала  себя:  "Вот  мечтаешь-мечтаешь  об  отдыхе, а  когда он
наконец  пришел,  тебя  тянет  обратно   в  суету..."  Ее  уже  не  радовала
заботливость,  по которой  раньше тосковала. С плохо скрываемым  нетерпением
Анна  распечатала  телеграмму,  в которой сообщалось,  что карантин  снят  и
завтра у нее концерт в Кракове.
     Остаток зимы и  начало весны 1965 года прошли  в беспрерывных разъездах
по Польше. Для ее выступлений планировались лучшие концертные залы, всюду ее
встречали восторженно,  со  сцены она видела радостные, счастливые  лица и в
минуты выступлений тоже чувствовала себя счастливой.
     На время  Анна забывала о нездоровье  (головные боли и приступы тошноты
стали ее постоянными спутниками). Врачи утверждали, что ее слабый от природы
организм не справлялся с такими эмоциональными перегрузками,  что надо резко
ограничить количество выступлений. Несколько раз она  пыталась это  сделать.
Но чувствовала, когда наступал затяжной отдых,  что тоскует по сцене, что ее
пронзает  почти физическая боль и  она  начинает считать минуты до выхода на
эстраду.
     Отношения  со  Збышеком оставались  теми  же,  что  и  раньше. Она  уже
привыкла к его внезапным появлениям и отъездам, видела, как он устает  и как
искренне к ней привязан, как мучается от такого образа их жизни.
     - Збышек!  -  часто  говорила она  пану инженеру. - Ну  зачем тебе я  -
рабочая лошадка?  Тебе  нужна  жена,  которая  могла  бы  уделять  тебе  все
свободное  время. А у меня, как видишь, этого  свободного времени  просто не
бывает. Я же цыганка - сегодня здесь, завтра там!..
     Он ничего  не  отвечал, а  иногда в ответ грустно улыбался:  "Ничего не
поделаешь, я люблю тебя  именно  такую - со  всем твоим цыганским кочевьем".
Они встречались со Збышеком по субботам - он гнал на машине от Варшавы сотни
километров  до пункта, где она выступала, а прощались в воскресенье вечером.
Чтобы снова встретиться и снова проститься  через неделю. Правда, когда Анна
выезжала за рубеж, разлуки становились долгими, но она  часто звонила ему из
Москвы и Берлина, из Парижа (этот разговор она запомнила, пришлось заплатить
за него чуть ли не треть заработанных денег) и из Вены...
     Поездка в  Австрию была памятной: она пела на ответственном музыкальном
фестивале, пела, как ей  самой  казалось,  хорошо, с подъемом. Зал гремел от
аплодисментов.  Решение  жюри  было  неожиданным:   первое  место  присудили
довольно средней  канадской певице, второе - ничем не  примечательной певице
из Греции. Анна  оказалась на третьем! Ее не  столько  поздравляли,  сколько
выражали соболезнования. Подвыпивший журналист из ФРГ сказал сущую правду:
     - Тут кое-кто ненавидит  поляков. Да  еще  поляков-коммунистов! Если бы
Карузо был  из  коммунистической  Польши, он бы получил в  Вене шестнадцатое
место! Так что у вас несомненный успех...
     Но  Анна не испытывала ни горечи,  ни обиды. Она от  души  забавлялась,
ловя на себе  недоброжелательные  взгляды  членов организационного комитета,
отвечая  на их прохладную вежливость совсем  уж ледяной  церемонностью. Даже
придумала  себе  еще одну  забаву,  извлекая из нее  максимум  удовольствия:
довольно сносно владея немецким, она тем  не менее всякий раз неукоснительно
требовала переводчика и объяснялась по-польски только через него...
     Всякий  раз  в Варшаву Анна  возвращалась с  томительной надеждой.  Уже
полтора  года  в городском  Народном совете  лежало ее заявление  с просьбой
предоставить   ее   семье   отдельную   квартиру.   Заявление,   скрепленное
ходатайствами нескольких  государственных учреждений. Там  говорилось  о  ее
больших  заслугах,  о  необходимости  создать для  нее  нормальные  условия,
которые могли бы способствовать дальнейшему совершенствованию ее  таланта...
Но бумаги по-прежнему пересылались из одной инстанции в другую.
     Один  ответственный  чиновник  Министерства  культуры сообщил Анне, что
решение ее вопроса вот-вот близится к развязке.  Он пригласил Анну поужинать
с ним в "Бристоле".  Возбужденный и радостный, он озирался по сторонам, ловя
на  себе  восторженные  взгляды  варшавских ловеласов:  "Ай да  счастливчик!
Ужинает в  обществе Анны Герман!" С некоторых пор  Анна  не  любила  больших
ресторанов: ее раздражали  постоянные  оглядывания  незнакомых  людей и даже
идущие от чистого сердца знаки внимания. Вот и сегодня официант едва успевал
ставить на их столик дорогие напитки и  роскошные коробки конфет,  посланные
богатыми посетителями "Бристоля".
     "Сейчас,  -  думала  Аня с  горечью, - все  разъедутся по своим  домам,
хорошим или плохим, однако по  своим. А я, как  вечный странник, поплетусь в
гостиницу. Пусть роскошную, с ванной, горячей водой, цветным телевизором, но
гостиницу..."
     Сколько  времени  уходило  на  утрясание  бесконечных   бюрократических
неувязок! Заявления, звонки, приемы, просьбы, новые бумаги, новые заявления,
свидетельства,   подтверждения,  результаты  обследования  жилищных  условий
разными  комиссиями во  Вроцлаве,  справки  о  состоянии  здоровья  матери и
бабушки, справки о предыдущем месте жительства в СССР... Правда, время можно
подсчитать: по часам, по листкам календаря. Труднее измерить израсходованную
нервную энергию, моральные затраты.
     Впрочем, газеты по-прежнему писали о творческих  поисках Анны Герман, о
ее мастерстве, которое растет "прямо на глазах": от  концерта к концерту, от
фестиваля к фестивалю. Но она в душе с этим не соглашалась. Анна была честна
с  собой:  да, наступил спад, и  на  Сопотском фестивале  1965 года  премия,
присужденная ей, была не вполне заслуженной,  а выступление  было  не  таким
удачным,  как в 1964 году. Песня "Я зацвету  розой"  Катажины Гертнер хоть и
казалась   привлекательной,   наполненной  подлинной   грустью  и  лиризмом,
сделанной   добротно   и  профессионально,   заметно   уступала   "Танцующим
Эвридикам".
     После  фестиваля они остались со Збышеком на несколько  дней  в Сопоте.
Погода была теплая, целыми  днями они гуляли по  побережью,  дышали  морским
воздухом. Анна  чувствовала  себя,  как  никогда,  хорошо.  Тревожные  мысли
отступали, казались не такими грозными  и зловещими.  "В конце концов, слава
богу,  мы  все  живы. И, слава  богу, заняты любимым  делом...  А  остальное
приложится", - успокаивала себя Анна.
     Но,  увы,  "остальное",  каким бы  мизерным  оно  ни  казалось, никакие
"прилагалось".   Оно,  это  "остальное",  по-прежнему  требовало   стараний,
энергии,   администраторских   способностей,   которые   у   нее   полностью
отсутствовали. Теперь  всякий  раз,  когда  она возвращалась  домой, мама  с
бабушкой принимались наперегонки жаловаться на жизнь. Они бесконечно  устали
жить в такой тесноте. Все смеются над  ними:  дочь - европейская звезда, а у
них такая плохая квартира!  Со слезами на глазах Анна доказывала, что это не
в ее силах, что она старается, как может. Но ясно видела, что мать не  верит
ей, сомневается в ее искренности.
     Несмотря  на   относительно  высокие   заработки,   денег  на   покупку
кооператива  по-прежнему не  хватало. Переезды  из  города в  город, обеды и
ужины в кавярнях  (кафе) забирали  львиную долю ее бюджета. Самый  маленький
прием  или  банкет, как саранча, уничтожал все ее  месячные накопления. Надо
было не забывать и о нарядах для сцены, а они стоили немало...
     Она забывала обо всем на свете, только уходя в мир музыки. Она  еще раз
тщательно  пересмотрела старые клавиры и нашла в них кое-что интересное. Два
или три  отдала в работу оркестровщику и подолгу просиживала с  ним, пытаясь
найти  общий язык, мечтая о  том, чтобы его  сугубо  современное музыкальное
мышление совпало бы с ее видением песни.
     Знакомый режиссер Зося  Александрович-Дыбовская  уговорила ее сняться в
небольшом  музыкальном фильме "Морские приключения". Впрочем,  и  роль  была
небольшая  - капитан военно-морского флота.  Она,  разумеется,  должна  была
петь. Песня  композитора Марека Сартра  "Слова" показалась Анне не  особенно
интересной. Зато сами съемки ее увлекли. Несколько лет назад она случайно на
встрече  Нового года  познакомилась с замечательным мастером  польского кино
Збигневом Цыбульским. Они  разговорились. Цыбульский много  говорил о  своей
усталости, о том, что нервная система у  него  совершенно расшатана, что  он
страдает бессонницей  и  головными  болями.  Потом он  как-то  очень ласково
посмотрел  на Анну, и  даже сквозь темные очки  она почувствовала его добрый
взгляд. Она мельком улыбнулась, поглощенная беседой.
     - Вообще-то я не люблю эстраду, - чистосердечно признался Цыбульский, -
но ваше пение  - оно особенное, в нем чувствуется человеческая душа. Я видел
вас  по  телевидению.  Вы  хорошо  смотритесь.  Мне кажется,  вы  бы  смогли
интересно сниматься в кино. Попробуйте!
     - Это я-то - в кино? - поразившись, воскликнула Анна.
     - Кто  же еще?  Если  хотите,  можем  сняться  вместе. Сейчас  я  читаю
интересный сценарий. Роль главной героини написана как  будто специально для
вас. Знаете что? Оставьте свои координаты, я вас найду.
     Анна  с нетерпением ждала весточки от Цыбульского. Но он не писал и  не
звонил. В конце концов она решила, что он просто о ней забыл в сутолоке дел,
съемок, встреч...
     А  через несколько  недель,  посмотрев по телевидению дневник новостей,
она  с ужасом узнала о трагической гибели  Цыбульского, по пути на очередную
съемку сорвавшегося в проем между перроном  и вагоном экспресса  Катовице  -
Варшава.  В  этот  день,  приехав  поздно ночью  к  себе домой  во Вроцлав и
разбирая  накопившуюся   корреспонденцию,  она   обнаружила...  долгожданную
весточку,   посланную  несколько  дней  назад.  В  письме  Цыбульский  долго
извинялся, что не писал: "Знаете, все дела,  дела..."  Но он помнит  о ней и
надеется, что замысел  удастся  осуществить. Он рассказал о своем  намерении
режиссеру, тот, зная Анну по телевизионным передачам, в принципе согласился.
Съемки предполагается  начать месяца через три. Так  что покорнейшая просьба
не планировать концерты на это время...
     Спустя  несколько месяцев режиссер Анджей Вайда  сам нашел  Анну  через
дирекцию Варшавской  эстрады. Дал прочитать ей сценарий  фильма,  в  котором
собирался снять ее с молодым Даниэлем Ольбрыхским. Она прочитала  сценарий и
с уверенностью заключила,  что эта  роль  не  для  нее.  Она  неспособна  на
подобное  перевоплощение.  Режиссер настаивал,  Анна упорствовала.  В  конце
концов  он  предложил эпизодическую роль:  "Надо  хоть  посмотреть,  как  вы
выглядите на экране". Роль действительно оказалась донельзя "эпизодической":
в картине  "Пейзаж после битвы" крупный план Анны держался  на экране меньше
минуты. Дебют ее, вполне естественно, разочаровал,  хотя Анджей Вайда уверял
Анну,  что  "для  начала" это  совсем  неплохо. Он  не  сомневается, что  се
следующая работа в кино станет откровением. Сколько соблазнов!..  И все-таки
следующее  предложение   сниматься  она  отклонила.  Спокойно,  без  эмоций,
независимо от  качества  своего  кинодебюта  Анна  пришла  к  убеждению, что
кинематограф  не ее дело.  Конечно, карьера киноактрисы весьма заманчива. Но
она, Анна Герман, способностями драматической актрисы не обладает - и точка.
Ее роль в кино - наивная самодеятельность.
     Зато предложение  малоизвестной итальянской фирмы  грамзаписи "Компания
Дискографика Итальяна"  (ЦДИ)  подписать  с  ней контракт  она  приняла  без
колебаний. Несмотря  на  то,  что  первая  поездка  в  Италию  по  стипендии
Министерства культуры ПНР оставила в ее душе горький осадок, она не уставала
восхищаться  музыкальностью  итальянцев,  их  самобытностью, высоким уровнем
мастерства  вокалистов.  Кроме того,  существенную  роль  сыграла  еще  одна
немаловажная деталь, а именно: материальная  сторона этого предложения. Хотя
хозяин  фирмы Пьетро  Карриаджи  предлагал ей гонорар  за  выступления и  за
записи значительно  меньший, чем получали его соотечественники, для нее этот
гонорар  был  достаточно  высок,  чтобы  здесь,  в  Польше,  поправить  свои
финансовые  дела  и в конце концов решить проблему с жилплощадью.  Если  она
соберет значительную  сумму денег, то с  кооперативом,  как  ей  пообещали в
Министерстве культуры, все будет в порядке.
     Збышек провожал ее на аэродроме.  Он  как-то натянуто улыбался, смеялся
неестественно громко. Было видно, что новая разлука его угнетает.
     - Так грустно уезжать, Збышек, - утешала его Анна. - Но пойми, милый, я
же не на экскурсию еду,  а на тяжелую работу. Ты даже себе не представляешь,
как трудно жить в Италии!
     На  сей раз прием на  итальянской земле отличался от первой  поездки на
Апеннины.  Не  надо  было  искать  ночлега,  звонить незнакомым людям.  Анну
поселили  в  отличной  гостинице в самом центре  Милана.  В  комнате  тепло,
светло,  уютно,  красивый  вид из  окна.  Но  если  в прошлый  раз она  была
предоставлена  сама себе и  от  этого терпела уйму  неудобств, то на сей раз
неудобства  подкрались совсем с другой стороны. Заботливые хозяева  - Пьетро
Карриаджи и  его помощник,  совсем молодой парень Рануччо Бастони, журналист
по  профессии, - сразу дали понять, что  Анна для них -  ценный "товар",  на
котором они собираются заработать деньги. "Прежде всего - реклама, - твердил
ей Рануччо. - Без рекламы  ты -  ноль!"  Он сразу  перешел на "ты", говорил,
казалось бы, обидные вещи тоном столь деликатным и заинтересованным,  что на
него невозможно было обидеться.  "Где твои афиши, фотографии, пластинки, где
они?"
     Анна  беспомощно развела руками.  Действительно, как  это раньше она не
думала об этом?  Всего этого у нее не было. Афиши, как  правило, писались от
руки и вывешивались поблизости от помещений, где приходилось выступать. Было
несколько,  с  ее  точки  зрения,  хороших  фотографий, сделанных  во  время
фестивалей  в  Сопоте  и Ополе,  но итальянские хозяева забраковали  их  без
колебаний,  найдя  их примитивными и несимпатичными.  С  собой она  привезла
записи, сделанные в Польше и  в Советском Союзе. Когда итальянцы их слушали,
Анна была  уверена,  что  вот-вот  прослушивание  прервется  шумным  взрывом
неудовольствия,  но,  к  счастью,  ошиблась.  Ее  хозяева, хотя внешне и  не
выражали  особого  энтузиазма,  все-таки  (по  их  лицам  было  видно)  были
довольны... Записи тотчас отправили  в дело, и через  день она услышала свое
пение  по  радио. Но пока сама  она  не могла приступить к  репетициям  - ее
собирались  сделать  звездой и все внимание было сосредоточено исключительно
на внешней стороне.  Анну возили по роскошным магазинам -  примерки платьев,
кофт,  юбок.  Оказалось,  что  и  здесь  были  сложности с покупками.  Среди
итальянок,  по-видимому,  не  было  таких  высоких  женщин,  и  ее  спутники
ругались,  чертыхались, шумно  спорили  с  предупредительными и  услужливыми
продавцами. Поиски нарядов затянулись, и Анна заметила, что никогда до этого
так много не ездила по магазинам.  Значительное время занимало и позирование
фоторепортерам. Три человека, три загорелых красавца, ждали ее каждое утро в
баре  при  гостинице.  Они  усаживали  Анну  в авто и возили  ее по наиболее
достопримечательным  районам  Милана.  Анна  искренне радовалась возможности
посмотреть замечательный  город,  полюбоваться его  памятниками и музеями...
Несколько  раз  созывались  пресс-конференции.   На  лицах   журналистов   -
нескрываемое любопытство. Их вопросы были далеки от музыки. Прежде всего  их
интересовало, как "леди из-за железного занавеса чувствует себя в "свободном
мире". Журналисты выпытывали, как  в Польше с продуктами питания и  много ли
противников  "режима",  собирается ли Анна  "выбрать  свободу"  или все-таки
вернется   на   родину.   На   все   эти  вопросы   она   пыталась  отвечать
"соответственно".
     - Господа, я певица, понимаете, певица! И я приехала, чтобы петь! А  не
обсуждать цены на колбасу в Варшаве...
     Журналисты хохотали и весело аплодировали.
     - Когда же наконец?! - спрашивала Анна у Рануччо с мольбой. - Везет мне
с  Италией!  Приезжала сюда  учиться  петь, а вместо  этого  расхаживала  по
музеям.  Теперь  приехала  работать, а  вместо  этого  отвечаю  на  дурацкие
вопросы...
     Первый  концерт  состоялся в  роскошном миланском Доме  прессы, и, хотя
репетиций  практически  не   было,   Анна,   истосковавшись,  пела  с  таким
настроением  и подъемом, что видавшая виды публика  не смогла  скрыть своего
восторга. Итальянцы  изо всех  сил били в  ладоши, кричали "браво", неистово
топали ногами, требуя, чтобы Анна пела еще и еще.
     -  Браво!  -  сказал за  кулисами и Пьетро Карриаджи. - Мы не ошиблись:
полька  покоряет  Италию!  С  тобой  хочет  познакомиться сам Буонассизи  из
"Коррьере делла сера", уж будь с ним поприветливее.
     Наконец-то   Анна   встретила    журналиста,    которого   интересовали
исключительно проблемы искусства.  Он поздравил Анну с успехом: "О поверьте,
синьора,  итальянцы  знают  цену   настоящему  пению!  А  поскольку  концерт
транслировался по  радио и его фрагменты  показывались по телевидению, очень
скоро вы и сами почувствуете, что значит быть хорошей певицей в Италии".
     Действительно, пророчество Буонассизи  сбылось на следующий  день после
концерта.  Она  видела,  как  на  улице  у  спешащих по  делам  людей  вдруг
загорались глаза и  они останавливались, провожая  Анну любопытными, добрыми
взглядами,  некоторые  весело  кивали  ей  и  поднимали  вверх мизинец,  что
означало высшую оценку.
     Рануччо  предупредил   Анну,  чтобы  она   в  одиночестве  не  особенно
"шаталась" по городу.  "Могут  украсть, -  доверительно сказал он.  -  Мафия
действует". Собственно говоря, она и раньше не очень-то любила бродить одна.
А  теперь  в  свободное  время она  сидела  в гостинице  у  рояля, разучивая
популярные итальянские  песни и арии  итальянского композитора средневековья
Доменико Скарлатти. Как ни странно, о  Скарлатти вспомнили не в Италии,  а в
Польше. Известный музыковед профессор Тадеуш Охлевский разыскал Анну и, к ее
удивлению, пригласил выступить в концерте старинной музыки.
     - Эстрадная певица, - весело удивилась Анна, - и сам Скарлатти!
     - Ну-ну,  не надо  себя недооценивать, - заметил Тадеуш Охлевский. -  Я
заметил,  что  у  вас большой  диапазон,  не  надо ограничивать  себя только
современной песней. Надо искать, искать - даже в давно забытом жанре.
     Это "искать" как-то особенно врезалось в ее  память. Она вспомнила, как
сражалась за "Танцующих Эвридик" и  как потом вдруг осознала, что эта  песня
начала  приедаться.  Какое это счастье - искать  и  находить!  Сражаться  за
найденное, отстаивать  его, доказывать. Но главное - почувствовать, что  это
твое, родное,  что  именно  там  твои  муки,  твое  горение, твои  потери  и
открытия! Как разительно  отличалась музыка Скарлатти от всего того, что она
сейчас делала на эстраде!  И как  радовалась она старинным,  полным  изящной
гармонии ариям полузабытого композитора, в которых находила необходимое  для
себя!  Не только  для  манеры  пения... Но  для души,  открывшейся навстречу
романтике, нежной искренности, прекрасным человеческим порывам.
     Как  когда-то она ездила из Вроцлава в  Варшаву,  так теперь  летала из
Варшавы  в  Милан, но уже  как признанная европейская  звезда. Ее узнавали в
Варшаве  и в Милане, узнавали в самолете туристы из ФРГ  и деловые  люди  из
Чикаго. К ней  подходили в  салонах самолетов,  просили автографы,  говорили
хорошие  слова, желали удачи. Радовала  ли популярность  Анну?  Естественно!
Изменилась ли  она по  сравнению  с  той Анной,  которую  когда-то  школьная
подруга насильно притащила на прослушивание во Вроцлавскую эстраду? Пожалуй,
нисколько.
     Редко так бывает, крайне редко. Но Анна совсем не изменилась: держалась
так  же  скромно,  была  так  же  застенчива,  искренна.  А в  глубине  души
оставалась такой  же  ранимой,  часто  не  уверенной в  себе,  незащищенной,
обуреваемой  единственным желанием  - трудиться. А значит - петь! Она  часто
думала о  Москве,  о Качалиной.  Особенно в Италии.  И невольно сравнивала -
Москву и Милан...  Душевно она склонялась к размеренному,  всегда спокойному
ритму   Москвы,  с  ее  сердечностью,   доброжелательностью,  не  омраченной
меркантильностью.
     Нет,  здесь, в Италии, в тех кругах, где ей приходилось вращаться, тоже
была сердечность, жаркие объятия и поцелуи при встречах... Но за всем  этим,
она знала, скрывается холодный расчет  и  безразличие. Совсем как на  бегах:
ох, не  ошибиться бы, ставя на фаворита! Иначе разорение,  всему  -  крышка.
Анна чувствовала, что здесь, в Италии, она словно не принадлежит самой себе.
На  нее с надеждой смотрят и Пьетро Карриаджи, и  Рануччо, и другие служащие
из "Компания Дискографика Итальяна", их жены, дети, любовницы,  которых  она
не знает  и не увидит, но благополучие которых тоже зависит от того, как она
выступит,  как  "пойдет". Теперь Анна  больше  не  жаловалась на  отсутствие
концертов: их  было предостаточно,  и ее хозяева ревниво  следили  за тем, в
каком зале, перед какой публикой она будет петь...
     Однажды  Пьетро  Карриаджи  объявил  Анне,  что  в  скором  времени  ей
предстоит принять участие в знаменитом фестивале эстрадной песни в Сан-Ремо.
Сан-Ремо! Что тут греха  таить,  даже в минуты самых блестящих успехов она и
не мечтала когда-либо петь на эстраде этого итальянского курортного городка.
Впрочем,  до  этого  ее  ожидало  еще  выступление в  столице  Франции  -  в
знаменитой "Олимпии".  Газетные  репортеры не  переставали подчеркивать  тот
факт,  что Анна  Герман  -  первая  полька,  которой  выпадет честь  петь  в
"Олимпии".  Ее  это  забавляло. Смешило само словосочетание "первая полька".
Будто речь шла не о концерте эстрадной певицы, а по меньшей мере об открытии
Америки!  Она  заметила,  что многие  импресарио-профессионалы порой  просто
теряют  голову, если  речь  заходит  о  концертах  в  престижных  залах и на
стадионах  Запада.  И  видимость   утраты  чувства  меры,  и  преувеличенная
экспансивность,  и даже размеры  концертной  площадки  - все  это  органично
входит в  их  "объем работы",  от  которой зависит успех артиста  и песни, а
следовательно,  и реальный, ощутимый финансовый результат. Словом, все это -
тоже разновидность бешеной рекламы в расчете на прибыль.
     В "Олимпии" Анна пела в  одном концерте вместе с Далидой,  находившейся
тогда на вершине славы. И хотя посетители "Олимпии" принимали свою  любимицу
более бурно и тепло, нежели  совсем неизвестную во Франции польку, Анне этот
концерт принес  большое  удовлетворение. Она видела, как безразличные при ее
появлении  лица в зале  с  началом  ее  пения менялись  на  глазах:  на  них
появлялось   любопытство,   удивление,   интерес,   выражение   радости.   И
аплодисменты, аплодисменты без конца...
     Поздно вечером,  после  концерта,  знакомый  польский  журналист  Янек,
которого она  знала  еще  студентом  (они учились вместе во Вроцлаве), долго
возил ее по ночному Парижу на посольской машине.
     - Я обязательно напишу  об  этом концерте, - весело  говорил ей Янек. -
"Первая полька в "Олимпии"! Нет, лучше  по-другому: "Первая полька  покоряет
"Олимпию"!" Далида уходит без цветов"! Ничего заголовочки?
     - Как это -  без цветов? - возмутилась Анна. - Да ее буквально засыпали
цветами! Я по сравнению с ней просто Золушка.
     -  Эх,  поляки! -  увеличив  скорость  на широком проспекте, сокрушался
журналист. - Недотепы мы, одно слово! Абсолютно не умеем использовать успех!
Представить только, концерт в "Олимпии"!.. Для другой - это же  воспоминания
на всю жизнь, шесть томов мемуаров! А ты - как Золушка!
     Фестиваль в Сан-Ремо  должен  был проходить  в феврале. Но готовиться к
нему  Анна начала  еще в июле.  И  тут она впервые  столкнулась  с тем,  что
зовется "песенной коммерцией". Пьетро Карриаджи приехал  за ней в гостиницу,
попросил официанта принести  ему крепкий кофе,  Анне -  апельсиновый сок.  И
напористой гангстерской скороговоркой  оповестил свою подопечную, что  за ее
участие  в  фестивале  он  вносит  кругленькую   сумму  (таков  порядок)   -
полмиллиона лир. И, конечно, нет,  он просто  не сомневается,  что  деньги к
нему вернутся обратно, да еще с солидной прибылью.
     - Иначе... - Тут темп его речи замедлился.
     - Что - иначе? - Анна побледнела. - Иначе мне крышка, да?
     - Скорее, мне! Ну, не то чтобы крышка, - теперь уже жалобно пробормотал
Пьетро, - но всем нам придется несладко!..
     Потом Анна долго раздумывала: что заставило Пьетро Карриаджи, владельца
малоизвестной фирмы, у которой практически нет шансов на успех, даже если бы
ее представлял на фестивале сам  Тито  Гобби, послать  ее в Сан-Ремо  да еще
заплатить за  это  приличные деньги? Скорее всего -  прирожденный авантюризм
этого человека, привыкшего  рисковать, получать от жизни увесистые  оплеухи,
падать,  вставать, собираться с силами и снова рисковать. Другого ответа  не
находилось.
     У  Анны  вновь  появилась  бессонница,  начали  мучить  головные  боли,
приступы  тошноты.  Ощущение счастья, которое  всегда приносила  ей  работа,
исчезло,  его  место  заняли нервозность,  сознание тяжелой ответственности,
даже чувство  какой-то вины. Прежде чем  быть  допущенной  на  фестиваль, ей
предстояло  записать две итальянские песни. Жюри решит, какую песню ей будет
позволено   исполнить   в   Сан-Ремо.  Начались  встречи  с   композиторами,
прослушивания песен. К этим встречам Анна готовилась, как  к трудной работе,
шла  на  них  уже  измотанная,  встревоженная,  с   каким-то  неестественным
напряжением.  Композиторы  и  поэты-текстовики  тоже  выглядели  скованными.
Меньше  всего  они   были  похожи  на  людей,  призванных   дарить  радость.
Измученные,  с  пожелтевшими  от усталости лицами, тяжелыми  от  недосыпания
веками, с кругами вокруг глаз...
     Ей очень  пришлась по  душе  песня  старейшего итальянского композитора
Д'Анци, в  которой использовалась мелодия из "Трехгрошовой оперы", способная
растормошить  слушателей.  Анна не  сомневалась  в  успехе  предварительного
прослушивания. Песня плюс авторитет Д'Анци говорили сами за себя.
     Каково же было потрясение  Анны, когда она узнала, что жюри забраковало
песню,  найдя  ее  маловыразительной  и  беспомощной...  И  хотя  ни  Пьетро
Карриаджи,   ни  Д'Анци  ни   словом  не  упрекнули   исполнительницу  (ведь
оценивалась песня),  Анна  чувствовала  себя виноватой. Да что  там - просто
раздавленной!  Захотелось немедленно позвонить из Милана  в  Рим, в Польское
посольство,  и заказать билет на Варшаву. Как было  бы просто! Но, увы, этот
выход нереален: существует контракт.  Срыв  контракта по ее вине  грозил  бы
крупнейшей  неустойкой.  Ей  не выпутаться из этого  никогда,  даже если  бы
природа подарила ей еще двести лет жизни...
     К вечеру в гостиницу приехал Пьетро  Карриаджи. К  ее удивлению, он был
весел.
     - Пожадничал старичок, - по секрету прошептал Пьетро. - Надо, надо было
заплатить, а он захотел на дармовщину! А это никогда не сходит с рук!
     - Что же теперь делать? - беспомощно спросила Анна.
     - Ты что-то плоховато выглядишь,  - деловито  заметил Пьетро. -  Ты  же
актриса, певица, черт подери! Все ваше славянское самобичевание! Да ты здесь
вообще  ни  при чем, пойми наконец.  Ну, будем петь другую песню. Подумаешь,
горе!
     "Будем петь". Он сказал это  так уверенно.  А ведь петь-то придется  ей
одной! Песня другого композитора, тоже достаточно известного и  популярного,
Фреда Бонгусто, была  традиционно-мелодичной, но без  особых откровений, без
возможностей  для  исполнителя  показать  себя... Анна добросовестно  начала
работать над этой песней. Но в душе у  нее по-прежнему  звучала  та, первая,
отвергнутая  жюри, но  принятая  всем  существом ее  актерской  натуры.  Она
пыталась  забыть эту  песню, но не могла и невольно сравнивала  обе мелодии,
убеждая себя в превосходстве новой...
     Она  ехала  на  фестиваль  и  чувствовала,  будто участвует  в каком-то
неженском деле.  То она представляла  себя в образе  гладиатора, обязанность
которого, умирая, развлекать праздную публику, то казалась  себе прачкой, от
каторжного  труда  которой  зависит  жизнь  или  смерть  ее  детей, то  даже
загнанной  лошадью,  которую изо всех сил  погоняет  растерявшийся, забывший
дорогу Пьетро Карриаджи.
     На сцене блистали прославленные кумиры: Конни Фрэнсис, Далида, Доменико
Модуньо, "Сонни и  Шер",  Клаудио  Вилла...  Тридцать  соискателей  награды,
которая  даст   победителю  и  его  хозяевам  состояние,  возможность  через
несколько  дней устроить  здесь, в Сан-Ремо, городке, привыкшем  к разгулу и
веселью,   грандиозный  банкет.  Будет  рекой  литься  шампанское,   отлично
вышколенные  официанты  будут разносить  изысканно-острые  блюда итальянской
кухни... Потом победитель будет подписывать контракты со всемирно известными
фирмами грамзаписи, с респектабельными импресарио, способными обеспечить ему
лучшие концертные залы мира, с теле- и радиокомпаниями, которые разнесут его
славу по свету...
     - Нечего нам  больше здесь делать, - обреченно сказал Карриаджи,  когда
стали известны результаты первого тура. - Видно, чудес не бывает.
     Всего  несколько  дней назад  Анне  казалось,  что если  она  не станет
победительницей, то свершится нечто  ужасное, что  невозможно даже  выразить
словами.  Теперь другое занимало ее мысли. Луиджи Тонко, композитор и певец,
чью песню  пела Далида  и которому также не суждено было пробиться в  финал,
приехал  в гостиницу, вытащил из ящика стола револьвер  и выстрелил  себе  в
рот...  Далиду с тяжелым  шоком  от потрясения  увезли в  больницу.  Что  же
заставило Тонко покончить с собой? Уязвленное  самолюбие, легкоранимая  душа
артиста,  уверовавшего в свой талант и особенно импульсивно отреагировавшего
на суровость  и  придирчивость  жюри? Или вещи более прозаические? Например,
финансовые неурядицы, угроза разорения, потеря любимой женщины?
     Любовь  и деньги. Искусство  и деньги. Как часто они оказываются крепко
скованными,  связанными, как  часто потеря хлеба означает  и увядание роз! И
раньше,  у  себя на родине,  Анна знала о  многих шероховатостях и подводных
камнях своей артистической  среды, но  здесь впервые в  жизни столкнулась  с
откровенным цинизмом, жестокой  коммерцией и конкуренцией, где нет места  ни
снисхождению, ни состраданию...
     А прием  в Сан-Ремо  устраивали два  человека  - певец Клаудио  Вилла и
композитор Ива Дзаникки. Победители.
     Анна была уверена,  что обречена. Вот-вот в дверь ее номера в гостинице
резко  постучат, войдет Пьетро Карриаджи или  Рануччо и объявит  о  том, что
фирма  разрывает  контракт.  Дадут  подписать  какие-то  документы,  и  она,
разумеется, их  без слов  подпишет.  А  потом  всю  оставшуюся  жизнь станет
возвращать  фирме  долги  -  ведь за нее  заплатили! Время шло,  но никто не
приходил.  Она  поужинала в  одиночестве,  рано  легла  в кровать  и провела
бессонную ночь.
     Из забытья ее вырвал телефонный звонок. Она взглянула на стенные часы -
было уже четверть двенадцатого.
     - Ну и спишь же  ты! - услышала она в трубке оживленный голос Пьетро. -
Собирайся, через час  заеду за тобой. У нас отличные  новости, В  моей фирме
такого  еще  не было!  Швейцарское  телевидение  приглашает  тебя  вместе  с
Доменико   Модуньо  выступить  в  телевизионной  программе.   Есть   и   еще
предложение:  об  участии  в популярной  у нас телепередаче  "Развлечения  в
семье". Представляешь?! Угадай, что еще? Ни за что в жизни не угадаешь! Твой
собственный  концерт   по  Итальянскому   телевидению!  -   Он  торжествующе
воскликнул: - Вот видишь, не зря мы рискнули деньгами!
     Через   несколько  минут   в   номере   появилась   кинорежиссер   Зося
Александрович-Дыбовская. Та  самая Зося, у которой она снималась  в "Морских
приключениях"  и  которая  по  ее  просьбе  уже  больше  недели находится  в
Сан-Ремо.  Анна, оглушенная событиями, только сейчас о ней  вспомнила... Да,
они о чем-то  говорили, даже вместе обедали... но  о чем  говорили, что ели?
Полный провал в памяти...
     Анне казалось, что только сейчас она начинает возвращаться к жизни.
     Редакторы и телевизионные режиссеры выбрали для двух телепрограмм песню
Арно Бабаджаняна и Евгения Евтушенко "Не спеши", и Анна вспомнила свою милую
знакомую из Москвы Анну Качалину. Вспомнила ее добрые глаза, строгое волевое
лицо... И Москва  и Качалина еще несколько дней назад казались ей бесконечно
далекими, нереальными, будто они находились на  другой планете. Теперь  Анна
начала возвращаться к нормальной жизни.  Работа снова  становилась радостью,
словно все пережитое куда-то бесследно исчезло.
     "Так  что же все-таки случилось?"  -  не оставлял  ее  этот  неотвязный
вопрос. Несколько дней спустя Доменико Модуньо дал ей исчерпывающий ответ:
     -  Главный  приз в  Сан-Ремо  - это, конечно,  здорово! Он обеспечивает
безбедную жизнь на  пару лет. - Модуньо  помолчал,  разлил  по бокалам вино,
церемонно чокнулся. - Но главное - понравиться зрителям! Нет, не тем снобам,
что сидят в  зале, а тем,  что  собираются в  кафе  после работы  и  смотрят
телевизор...  Телестудию  буквально  завалили  письмами   и  телеграммами  с
просьбой  еще   раз  показать  вас.  Поздравляю!   В  Италии   такой   чести
удостаивается далеко не каждый.
     "Вот и ответ на многие вопросы, - подумала Анна. - Реклама, фотографии,
интервью, импресарио, решение жюри... А оказывается, чтобы иметь успех, надо
просто петь! Петь так, как тебя научила природа".
     Модуньо оказался  веселым, общительным человеком. Он  все время  шутил,
импровизировал  перед телекамерой. С ним было легко и весело, он дарил,  что
называется, положительные  эмоции. И Анна от  души  смеялась  над каждой его
шуткой.  Однажды  экспромтом  они  попробовали  спеть  вместе  -  получилось
недурно. А раньше ведь Анна думала, что никогда бы не смогла петь в дуэте.
     В  Польшу  она летела, как на каникулы.  Впрочем, каникулы предполагают
беззаботный  отдых,  а  на   отдых  времени  почти  не  осталось.  Во  время
прощального ужина Пьетро многозначительно сообщил ей, что время  "раскрутки"
кончилось. Пора "стричь купоны".
     По  плану ей  предстоит  участвовать  еще в одном  типично  итальянском
фестивале - конкурсе на лучшее исполнение  неаполитанской песни. А  потом  -
концерты, концерты, концерты...
     Во  Вроцлаве домашние  обратили  внимание на ее  худобу, на болезненный
румянец.
     -  Безобразие,  -  ворчала  бабушка, - никакой жалости  к  человеку. Вы
только посмотрите, как девчонку заездили!
     Анна улыбалась. И думала о том, что в  ее словах есть доля правды. Ведь
чем  больший  успех сопутствовал  ей  в  Италии, а следовательно,  чем более
солидными  становились доходы фирмы "Компания  Дискографика  Итальяна",  тем
больше дел появлялось у  Пьетро  Карриаджи, Рануччо Бастони  и Ренато Серио,
совмещавшего в себе деловитость администратора и талант аранжировщика.
     Ренато колесил на красном "фиате" по дорогам Италии, мчался из Милана в
Рим, из Рима в Турин, из Турина во Флоренцию. Встречался с деловыми людьми -
известными  импресарио,  владельцами концертных  залов, менеджерами  радио и
телевидения. И всюду  надо было успеть, вовремя  договориться, организовать.
Его усталое лицо оживлялось только тогда, когда он говорил о деньгах.
     - О, Аня, - твердил он, вертя баранку, - ты наше  сокровище! Ты даже не
понимаешь,  какое  ты сокровище, как долго мы тебя ждали!  Если  так  пойдет
дальше, глядишь, через год я куплю себе дом на побережье. И - что  уж совсем
невероятно -  женюсь по любви!..  -  Он  приглашал  Анну в  кафе,  умудряясь
исчезнуть до того, как надо было платить по счету. Потом униженно извинялся,
оправдываясь отсутствием мелочи: - Вот разменяю крупную купюру и верну...
     Обещание  оставалось  обещанием.   Анна   не  сердилась,  а  по  своему
обыкновению усмехалась про себя.
     Ренато  был  скуп  от  природы.  Конечно,  это   свойство  имело   свои
"социальные  корни", но с  ним ничего нельзя было поделать.  При переезде из
города в  город,  с концерта на  концерт он выбирал  длинные  окольные пути,
плохие  каменистые деревенские дороги:  за проезд по удобной автостраде надо
было платить, а страшнее этого испытания для него ничего не существовало. Он
готов был  пренебречь самой обычной  логикой:  машина уродовалась  на плохих
дорогах,  они теряли уйму  времени (а время -  деньги)  и  однажды  чуть  не
сорвались в пропасть.
     Одновременно  с концертами шла  подготовка  к фестивалю  неаполитанской
песни. На  фестивале  предстояло  петь под фонограмму. Это  сильно  огорчало
Анну.  К  тому  же  в  студии,  где  шла  запись, было  душно.  Однажды  она
почувствовала  сильную боль в  сердце,  в  глазах  потемнело, и она про себя
решила, что это  конец.  Но  через несколько  минут пришла в  себя. Уставшие
музыканты,  с которых  пот  лил градом,  даже  не  заметили, что  ей  плохо,
отчаянно фальшивили и по-итальянски экспансивно выясняли отношения.
     Фестиваль проходил  в три  тура  - в знаменитом Сорренто, на живописном
острове Искья и в Неаполе.
     Автор песни, которую пела  Анна, композитор Дженио Амато,  просил ее не
слишком близко принимать к сердцу мнение жюри:
     -  Оно  далеко  не  всегда  объективно,  особенно  если  учесть, что вы
иностранка,  первая   полька,  которая  поет  в  таком  сугубо   итальянском
фестивале. Главное - вы попали в Италию.
     - Анна! Невероятно! Поздравляю!  - с  этим воплем в ее номер в  Неаполе
ворвался Ренато.  Лицо его осунулось,  большие голубые глаза превратились  в
щелки от постоянного недосыпания. - Поздравляю!
     - С чем? - изумилась она. - Я же слышала по радио решение жюри: победил
Нино Таранто...
     - А-а, ерунда! -  беззаботно отмахнулся Ренато.  - Ты в  перечне  самых
популярных певцов Италии - вместе  с Челентано,  Катариной  Валенте и  Рокки
Робертсом. Тебе  присужден "Оскар симпатий  - 1967"!  Нет,  надо  немедленно
выпить, иначе я  сойду с ума! Послушай, у тебя есть деньги? А  то  я оставил
кошелек в машине. Через два часа верну. - Он искоса взглянул на нее и  робко
добавил: - Нет, правда верну, обязательно...
     Несмотря  на физическую  и нервную  перегрузку,  постоянно  нагнетаемую
темпераментными компаньонами, Анна  испытывала истинное наслаждение во время
концертов. Ей нравилось, как итальянцы  слушают. Как они реагируют на пение,
прямо на  глазах становясь  добрыми, внимательными и  сердечными.  Иногда ей
приходилось  выступать  в залах, где  не  принято слушать  сидя.  Под  пение
посетители  танцуют.  А вот  когда Анна  начинала петь, танцы  сами по  себе
прекращались, все головы  поворачивались в ее сторону и сотни глаз светились
искренним  восхищением.  Для  нее это  было дороже  аплодисментов  и премий,
дороже  восторженных  рецензий   в   газетах.  После   таких  концертов  она
преображалась, излучая спокойствие и радость.
     Анна  от  души  жалела  Ренато.  Он  превратился   в  комок   нервов  -
озабоченный,  встревоженный, боящийся  куда-то  опоздать,  от него  все чаще
пахло  спиртным...  И  когда  он  в таком состоянии  садился  за  руль, Анне
делалось не  по  себе. Единственно,  в чем  он оставался прежним, так  это в
отношении денег: так же виновато просил "взаймы" и не возвращал. И неизменно
предпочитал плохие дороги, лишь бы не платить грошового налога...
     Концерт   в   небольшом   городке  Форли   закончился   поздно   ночью.
Гостеприимные, обожавшие  музыку  жители городка долго не отпускали Анну  со
сцены,  и  она,  не  в силах  отказать,  пела  и  пела. В маленькую,  уютную
городскую  гостиницу она вернулась около  часа ночи. Было  приятно  пройтись
пешком в окружении восторженных меломанов  от концертного зала до гостиницы.
Анна  уже  приняла  ванну   и  собиралась  лечь,  как   неожиданно  в  дверь
постучались. На пороге стоял Ренато. Он  был бледен, от него пахло коньяком,
но в глазах горели веселые огоньки.
     - Привет, наше сокровище! - заорал он. -  Ты что это, спать собралась?!
А ну-ка вставай! Тебя ждет шикарная гостиница в Милане.  Там оплачен  номер.
Оплачен, а здесь  надо платить! Сама понимаешь,  наша фирма  пока  не  такая
богатая, чтобы платить за два номера сразу.
     Через двадцать минут они уже сидели в машине и мчались по тихим  улицам
спящего городка.
     - Скажу тебе честно, - прибавляя скорость, рассказывал Ренато, -  я уже
два  дня  не спал.  Задала  ты нам  работу!  Утром  вернулся из  Швейцарии -
подписан контракт,  о-ля-ля,  закачаешься!  Обскакал весь Милан и - сюда, за
тобой. Всюду надо успеть. Что ни говори, а главное в жизни - деньги! Уж я-то
знаю,  что  это такое, когда их нет,  - он замолчал и через несколько минут,
когда они выехали на шоссе, вновь обратился к Анне, подавляя зевоту: - Давай
не  будем  плестись  по деревням,  поедем  по  автостраде -  ночью налоги не
берут...
     Эх, Ренато, Ренато. Он совсем потерял голову от неожиданно свалившегося
на них  успеха (который  выражался конкретными денежными  цифрами). Он нежно
поглядывал  на сидящую  рядом с  ним  пассажирку. Совсем как  почтенный отец
семейства смотрит на только что приобретенную дорогую вещь, на которую копил
по лире много лет. Ренато не заметил, как скорость на спидометре перескочила
на цифру 100, потом начала ползти вверх к цифрам 120, 130, 140, 150,  160...
Он  видел впереди  далекие огни  Милана  и мечтал  о мягкой теплой  постели.
Ренато не  сразу осознал, что теряет управление, что руль уже  не  слушается
его,  что  машина  с жутким  свистом куда-то  летит и страшный тяжелый  удар
настигает его...
     Их  нашли  под  утро.  Водитель грузовика  остановился  около разбитого
"фиата", в котором без сознания лежал Ренато. А метрах в двадцати от "фиата"
лежала  окровавленная молодая женщина, как спустя двадцать минут  установила
дорожная полиция, - польская артистка Анна Герман.
     Она попробовала пошевельнуться и почувствовала невыносимую боль во всем
теле, словно кто-то беспощадно вбивал в  нее острые гвозди. Она застонала  и
чуть приоткрыла глаза: неровный свет ускользал, выхватывая  фигуры  кричащих
людей...
     "Где   я?"   -   пронеслось   в  мыслях.  Попыталась   сосредоточиться,
восстановить в  памяти  картину происшедшего. Концерт,  Ренато,  автомобиль,
дорога в Милан... и  пустота, будто оборвалась кинолента... Кто-то склонился
над ней. Она  услышала, как  сказали по-русски со слезами облегчения: "Слава
богу, жива!"
     "Мама?.. Неужели мама?! Или снова сон? Где я?.."
     Рядом  кто-то  быстро  говорил по-итальянски. Еще кто-то  - по-польски.
Удивительно знакомые интонации. "Неужели Збышек?" Потом голоса уплыли, стало
легко и приятно... Анна бежит  по лесной  тропинке  среди  красных,  желтых,
оранжевых цветов к  огромному голубому  озеру,  сбрасывает  с  себя платье и
бросается в прозрачную,  нагретую солнцем воду.  Вынырнув, она вдруг  слышит
музыку. Мелодии, напевы, хор  поющих голосов...  Они доносятся отовсюду -  с
берега,  с деревьев, с лодок, которые медленно кружат вокруг и стискивают ее
со всех сторон. С ужасом ощущает, что теряет силы и  начинает тонуть, а ноги
запутываются  в  сетях.  Анна  отчаянно  пытается   вырваться,  и   знакомая
невыносимая боль пронизывает все тело...
     Она  снова  открывает глаза. Теперь в палате  светло.  По  стенам резво
скачут солнечные зайчики. На стуле перед кроватью, ссутулившись, сидит мать.
Желтое, утомленное, состарившееся лицо.
     - Господи, слава богу, жива... - словно молится Ирма, и Анна видит, что
слезы  текут  по ее щекам,  что она еле сдерживается, чтобы  не  зарыдать  в
голос.
     Анна хочет  сказать что-то успокаивающее, доброе, но язык не  слушается
ее, горло издает какие-то бурлящие звуки, улыбки тоже не  получается. Только
теперь к  жестокой  боли  во всем теле добавляется и тяжелая боль  в висках.
"Наверное,  я  умираю,  -  отрешенно  думает  Анна.  -  Наверное,  с  такими
страданиями  и приходит смерть. Скорее  бы.  Это  же  невозможно терпеть..."
Сознание снова уходит.  Она будто проваливается в огромную черную  бездонную
пропасть.
     "Успокойтесь, кризис уже миновал. - Анна ясно  различает голос Збышека.
- Теперь все будет хорошо".
     Анна видит  его лицо -  осунувшееся, усталое, их взгляды встречаются, и
она еле слышно, с трудом выговаривает слова:
     - Как я рада, что вы здесь, со мной.
     Мать  со Збышеком прилетели в Милан  на третий  день после  катастрофы.
Никто  из  сотрудников  в  Министерстве  культуры  и  "Пагарте"  не  пытался
успокоить пани Ирму.
     - По  имеющимся  данным, - сказал ей  директор "Пагарта".  -  состояние
крайне тяжелое.  Наберитесь мужества.  Будьте готовы к  худшему. -  Директор
снял очки,  протер носовым  платком стекла  и  тихо добавил:  -  Это большое
несчастье для  всего  нашего искусства. -  Потом сказал еще: - Насколько мне
известно, пани Анна не замужем, но у нее есть  жених. Он может вместе с вами
сейчас отправиться в Италию.
     В  Милане  их встретил  сотрудник  Польского  посольства,  они  завезли
чемоданы в гостиницу и сразу же  направились в госпиталь. Лечащим врачом был
молодой  человек  с редко  встречающимся  здесь  веснушчатым лицом  и ясными
голубыми глазами.
     -  Ничего  определенного  сказать  не  могу, - говорил  он.  (Сотрудник
посольства почти синхронно переводил с итальянского.) - Травмы очень тяжелые
- сложные переломы  позвоночника,  обеих ног,  левой руки, сотрясение мозга,
опасные ушибы других органов. Вся надежда на сердце и на молодой организм.
     Потом Ирма говорила, что до конца дней своих не  забудет эти двенадцать
бессонных   ночей:   она  сидела  у  кровати   почти  бездыханной  дочери  в
переполненной    палате,   куда   доставлялись   жертвы   особенно   тяжелых
автомобильных  катастроф.  Люди бредили, стонали, кричали, плакали... Иногда
стоны  и  крики  прекращались,  санитары  накрывали  тело  белой  простыней,
перекладывали  труп  на каталку и увозили  вниз. А на "освободившуюся" койку
укладывали новую жертву безумной спешки второй половины XX века. Сколько раз
за  эти  двенадцать суток  больно  сжималось  сердце пани  Ирмы, когда  дочь
начинала  тяжело  дышать  и стонать,  а  в  щелях  между  веками  виден  был
остановившийся взгляд.
     - Збышек,  ну сделай же что-нибудь, спаси Анюту! -  с мольбой бросалась
она к понуро сидящему жениху дочери.
     И Збышек бежал за врачом. Врач вызывал медсестру, та делала укол, и они
сразу же исчезали...
     Сознание  вернулось на  двенадцатый день.  Были  отменены искусственное
дыхание и питание. Доктор через переводчика сообщил им:
     -  Очевидно,  за   жизнь  опасаться  больше  нечего.   Но   все  только
начинается...  - Он запнулся,  потом  спросил Збышека в  лоб:  - У  вас есть
деньги?  Большие  деньги? Вы богаты? Выздоровление  будет очень  длительным.
Лечение обойдется дорого!
     Теперь  Анну перевезли в  Ортопедический  институт -  один из  наиболее
известных  и уважаемых в Италии, где,  по  убеждению многих,  доктора творят
чудеса и где способны, как сквозь слезы сказала дочери  пани Ирма, "починить
сломанную куклу".
     Мама... Самый  близкий  в жизни  человек, давший  жизнь своему ребенку.
Согревший в тяжелую минуту, защитивший, поставивший  на ноги. Всегда ли и во
всем  была  права  мама?  И  можно  ли  горькие   ошибки,   совершенные  ею,
рассматривать в отрыве от  ее тяжелой судьбы?  Сейчас, когда Анне  казалось,
что вот-вот силы оставят ее, она была благодарна судьбе,  что у ее постели -
мать.  Несколько  лет спустя,  вспоминая эти  трагические дни, Анна напишет:
"Для меня  присутствие матери стало спасением, благословением, когда  пришел
самый  трудный  час".  Да, самый трудный час для самой  Анны наступил потом,
когда  вернулось  сознание, когда вопрос о жизни и  смерти был  окончательно
решен в пользу жизни...
     Но  какой  жизни?  Жизни,  в  которой  она  была  обречена   на  вечную
неподвижность, на  существование нелепое и бессмысленное, никому  не нужное?
Или  той,  какой  Анна жила  до катастрофы - и  иной  себе  не  представляла
никогда, - активной, действенной, трудной? Одним словом, человеческой жизни,
наполненной страданиями и радостями, наполненной возвышенным искусством, без
которого она не видела ее смысла... Она даже не  представляла себе, что  эти
мучившие ее вопросы станут для нее куда более болезненными, чем страдания от
жесточайших травм в первые недели и месяцы после аварии.
     Анна с надеждой смотрела на профессора Рафаэлло Дзанолли - уверенного в
себе  специалиста, мягкого  и доброго человека, чем-то напоминавшего могучее
дерево, которое росло в больничном саду и своими ветвями  доставало до  окон
ее палаты.
     Предстояла  тяжелая  операция,  связанная с восстановлением  нормальной
деятельности изломанного и искалеченного человеческого  тела. Впрочем, можно
ли заново "собрать"  человеческий организм, в котором  все  взаимосвязано, в
котором  нет мелочей и в  котором повреждение какой-нибудь  невидимой глазом
"детали" могло  привести  к  гибели целого.  Анна, разумеется, не думала  об
этом. Она научилась подавлять в себе  боль, во всяком случае,  не показывать
близким  своих  страданий.  Улыбаться,  когда  судорога  коверкала  мускулы,
терзала нервы.  Болтать о пустяках,  когда  больше всего хотелось кричать от
неотступной режущей боли...
     Она  очнулась  после операции и  сразу же почувствовала себя так, будто
очутилась в каменном мешке. Все тело облегал гипс - холодный, липкий, еще не
успевший  застыть,  как  бы грозящий стать вечной броней.  Гипсовый  панцирь
начинался у самых стоп,  как  длинное вечернее платье,  облегал  все  тело и
кончался  у самого подбородка, так что даже  легкий поворот головы  причинял
мучения.
     Впервые в жизни она так горько  и безутешно плакала. Она умоляла врачей
и санитаров снять гипс, избавить  ее от этих новых страданий. Лучше остаться
калекой,  лучше  смерть,  наконец,  чем  эта каменная  скованность, которая,
казалось, -  навсегда. Но  врачи призывали ее к  благоразумию:  иного пути к
исцелению нет,  а этот, хоть и не дает стопроцентной гарантии, все  же самый
надежный.
     Между тем  владелец фирмы грамзаписи  "Компания  Дискографика Итальяна"
Пьетро Карриаджи, дела которого  заметно улучшились в связи с блистательными
выступлениями в Италии "потрясающей польки", впал  в  уныние. Он на чем свет
стоит  ругал  идиота  Ренато, которому имел несчастье доверить  единственную
реальную  надежду фирмы за все  время  ее  существования.  Ренато  отделался
легкими ушибами и теперь смотрел на хозяина виноватыми преданными глазами.
     - Не переживайте,  шеф.  Конечно, нет  слов,  жалко.  Но  у  меня  есть
координаты еще двух полек, которые, как мне сказал один человек (а ему можно
доверять), куда лучше, чем бедняжка Анна.
     - Короче, - успокоившись, подбил итоги Пьетро, - нет у нас больше денег
на  ее лечение.  Через месяц  мы просто  вылетим  в трубу. Необходимо  очень
деликатно,   повторяю,  деликатно   организовать  ее   отправку   в  Польшу.
Действительно, не повезло... Такая певица, такая женщина.  Ее,  по-видимому,
ждет неподвижность. - Он горестно  помолчал,  потом набросился  на Ренато: -
Скажи положа руку на сердце, неужели тебя не мучает совесть?
     Тот только захлопал глазами. Не дождавшись ответа, Пьетро переспросил:
     - Так что там про этих полек? Или опять врешь?
     - Вру, - чистосердечно  признался Ренато и  уставился на шефа  робкими,
преданными, собачьими глазами.
     То,  что  глава  фирмы  считал  "деликатной",  но абсолютно необходимой
коммерческой операцией, изломанной и  исстрадавшейся, закованной в гипс Анне
казалось несбыточным счастьем, заветной мечтой. Она связывала с возвращением
на  родину надежду  на исцеление. Конечно же, в Польше  все пойдет  быстрее,
лечение будет более эффективным.  Может,  какой-нибудь польский  врач найдет
более действенное средство  для выздоровления? Здесь же, в Италии, профессор
Дзанолли  советовал  не спешить,  поскольку  каждое  передвижение, тем более
такое дальнее - самолетом, грозит опасными последствиями.
     - Кости только-только начинают срастаться, и здесь  покой - наш главный
союзник.
     - Синьор профессор, - робко вступала Ирма, - у нас кончаются деньги. Мы
и так израсходовали почти все, что моя дочь заработала...
     Профессор  Дзанолли  лично  провожал  Анну  на  аэродром. Ее положили в
оборудованную  по  последнему  слову  медицинской  техники  машину   "скорой
помощи". Сильные, рослые санитары  бережно внесли носилки в самолет польских
авиалиний  "ЛОТ". Следом  шли  Ирма, Збышек  и  доктор  Чаруш  Жадовольский,
специально командированный "Пагартом" на время перелета.
     Итак,  прощай,  Италия,  -  страна,  подарившая  так много  прекрасных,
незабываемых мгновений творчества и отнявшая взамен не только здоровье, но и
саму возможность это творчество продолжать. Теперь, когда страдания  немного
отступили, Анна меньше всего думала о себе - она жалела постаревшую мать, на
долю которой выпало  столько испытаний, жалела Збышека, вконец измотанного и
измученного, обреченного выхаживать беспомощную невесту.
     "Вот вернемся домой - поблагодарю его за  все: и за доброе сердце, и за
порядочность,  - думала Анна  в  полете, - и скажу, что он свободен. Я и так
доставила ему столько хлопот".
     В Варшаве  на  аэродроме Окенче  их  ждала  карета "скорой помощи".  На
глазах у Анны выступили  слезы, когда она увидела над собой покрытое  тучами
варшавское небо,  услышала, как санитары отдают команды  по-польски. Один из
них, молоденький блондин, озорно подмигнул Анне:
     - Ну, пани Анна, до  ста лет  будете жить, вот увидите! Бабушка просила
низко  вам поклониться за ваш голос, за песни... Когда  выздоровеете, мы все
придем на ваш концерт!
     Она ничего не ответила, только улыбнулась, глотая слезы, хотела кивнуть
головой, но малейшее движение причиняло ей боль.
     Ее  привезли  на  государственную  дачу с большим количеством  комнат и
всевозможными удобствами, с отлично вымуштрованным обслуживающим персоналом.
Но комната ей нужна была лишь одна, та, где она бы могла лежать и  где могла
бы  находиться Ирма. В  первую ночь на  польской земле Анна  никак не  могла
заснуть.  По крыше  стучал  дождь и раскачивались под ветром  деревья.  Анна
прислушивалась к шуму  дождя и свисту ветра. Будь она здорова, закуталась бы
в теплое одеяло - подальше от непогоды. А теперь  нестерпимо захотелось туда
- под холодный дождь, навстречу леденящему ветру!
     Все познается в сравнении,  и нет большего счастья, чем  просто жить! А
сейчас  вот  мучаюсь  сама,  изматываю  других...  Где  Збышек?  Ах  да,  он
попрощался,  поцеловал  Анну  в  лоб, сказал,  что  утром заедет на работу и
тотчас обратно к ней (ему и так  дали отпуск  за  свой счет на два  с лишним
месяца).
     Утром,  когда  Анна открыла глаза, в  комнате никого не было, только за
дверью слышался чей-то приглушенный разговор. Потом дверь приоткрылась, мать
заглянула в комнату  и исчезла снова. Через несколько секунд она вернулась в
обществе какого-то незнакомого, полного, улыбающегося человека.
     - Это министр, - неловко представила Ирма. - К тебе, Анюта.
     -  Ну, зачем же так официально? - Министр снова улыбнулся. - Я пришел к
вам  совсем  не как министр,  а как  большой поклонник вашего таланта. -  Он
откашлялся и продолжал: -  Мы сделаем все возможное,  чтобы к  вам как можно
быстрее   вернулось  здоровье.  Лучшие  медицинские  силы   Народной  Польши
привлечены  для  вашего   лечения.  Мы  надеемся,  что  совсем  скоро  будет
положительно решен и вопрос о вашей жилплощади.
     "Чтобы  вопрос был решен "положительно",  мне необходимо было попасть в
автомобильную катастрофу", - с невольным сарказмом подумала Анна.
     - Одним словом, дорогая пани Герман, - продолжал министр, - ни о чем не
беспокойтесь и постарайтесь быстрее поправиться.
     Почему-то  в  эти дни ей часто вспоминалось детство. Стоило  ей закрыть
глаза,  как в  глубине  сознания  возникали  раскаленные улочки Ургенча,  по
которым она торопится  вместе с мамой на базар, бежит на  урок к учительнице
музыки или играет в прятки с соседскими  ребятишками. Вот отчим качает ее на
руках  и рассказывает о Польше с ее зелеными лесами и голубыми озерами...  А
за окнами льет дождь, и кажется, что ничто никогда не изменится, что так оно
всегда и будет: безжалостный гипсовый плен, ноющие боли во всем теле, сжатая
обручем голова.
     А  может  быть, это  навсегда? Она в  расцвете  молодости  обречена  на
неподвижность! А врачи, и мама, и  Збышек, и министр стараются скрыть от нее
страшную  тайну...  Несколько  дней  назад  она  попыталась  "поговорить" со
Збышеком.
     - Видишь,  - сказала ему Анна, - все против нас. Сначала  мы  не  могли
быть вместе  из-за  моей профессии, теперь вот я инвалид...  А там...  - она
показала  взглядом  куда-то  вдаль, -  там,  на улицах, столько  здоровых  и
веселых женщин... - Анна улыбнулась, - пахнущих духами,  а не лекарствами. Я
уверена, ты будешь  счастлив.  Ты достоин  счастья,  потому что  ты хороший,
очень хороший. И я благодарна тебе за все. А теперь - я прошу тебя, я умоляю
тебя - уходи! Мне будет легче. Я страдаю вдвойне оттого, что мучаю тебя.
     Збышек посмотрел на нее укоризненно.
     -  Ах, Анна, Анна, что же будет с нами, если нам придется делить друг с
другом только праздники? Самое дорогое, что у меня есть в жизни, - это ты! И
надежда на то, что у нас когда-нибудь  будет  продолжение... -  Он запнулся,
потом решительно добавил: - И давай забудем этот разговор!
     Каждое  утро он уезжал на работу (Збышек  спал в  соседней комнате),  а
вечером возвращался оживленный, обстоятельно рассказывал о  делах на заводе,
давал колоритные характеристики своим  товарищам. Анна слушала с увлечением.
Вспоминала свою  практику на шахте "Анна". "Вот судьба! Пойди я работать  на
шахту  -  может, все  было  бы по-другому и  я не узнала бы этих мучений, не
узнала бы  этой проклятой неподвижности... Конечно, что греха таить, хочется
жить долго. Но хочется жить и  счастливо! А заниматься любимым делом, горсть
им - одно из самых главных слагаемых счастья...".
     Две недели  спустя Анну перевезли  в  столичную  ортопедическую клинику
Медицинской академии.  Профессор  Гарлицкий,  крупнейший специалист  в  этой
области, после тщательного осмотра и многочисленных рентгеновских снимков на
вопрос Анны: "Можно ли в скором времени избавиться от итальянского гипса?" -
ответил коротко:
     -  Мы  постараемся  в  некотором   смысле   облегчить  ваше  положение.
Постараемся. Но не торопите нас, и сами не спешите. Сейчас главное - время и
терпение.
     Говорят, что человек приспосабливается ко всему. В какой-то степени эти
слова справедливы и по отношению к Анне.  Она  "приспособилась" к  гипсовому
панцирю,  научилась стойко  переносить все страдания, связанные с положением
"узницы медицины", осознала, что другого выхода нет и что, пожалуй, наступил
момент, когда надо  отвлечься от своей  болезни, перенестись мысленно  в мир
искусства, в котором она жила и в котором была счастлива.
     Многое  теперь  казалось ей второстепенным,  трудности  актерской жизни
представлялись  чуть  ли не  раем, а  былые  внутренние терзания  - нелепыми
переживаниями. Ах,  если бы  судьба  оказалась  столь благосклонной! Если бы
снова можно  было бы окунуться в этот пестрый и удивительный мир! Уехать бы,
пусть даже и  с  плохим оркестром, в захолустье!  Просто так, бесплатно... И
снова выйти на сцену! Пусть в зале сидит лишь несколько человек - не  важно!
Но будет сцена, и будут зрители, и она  снова  увидит их лица и выражение их
глаз.
     Ей принесли газеты и разрешили по нескольку минут в день  читать самой.
Она прочла несколько восторженных рецензий о своих гастролях в Италии, потом
сообщения ПАП о катастрофе, о состоянии своего здоровья, интервью с бабушкой
(почему-то о ее детских годах). Дни шли за днями. Физические страдания стали
уступать место нравственным.  Если  совсем недавно  воспоминания казались ей
целительно счастливыми, то теперь они становились нестерпимой болью, острой,
режущей, почти разрывающей. Ее охватила жгучая, мучительная тоска. Та жизнь,
конечно,  продолжается.  Но уже без  нее.  И  вряд ли  теперь  уже  возможно
возвращение  к  той,  главной для нее  жизни.  Внешне эти  переживания  были
незаметны.  Анна  всегда  держалась  стойко  и  достойно  в  самых  трудных,
кризисных ситуациях, когда к горлу подступал ком, когда хотелось не кричать,
а выть от боли, от обиды, что все могло сложиться иначе...
     К  ней  стали   пускать  посетителей.  Приходили   старые   друзья:   и
университетские, полузабытые, и артисты Вроцлавской эстрады, и Юлиан Кшивка,
и Анеля... Анна радовалась всем посетителям - и Анеле в том числе.
     Ирма  и Збышек читали ей письма и телеграммы, которые сотнями приходили
в  Министерство культуры:  от  коллективов больших  предприятий и  отдельных
граждан,   написанные  скупыми  канцелярскими  словами  и  очень  искренние,
человечные. Ей рассказали, что по радио и телевидению передают много песен в
ее исполнении и  всякий раз люди спешат к теле- и радиоприемникам и слушают,
как никогда.
     Незримая поддержка изменила к лучшему настроение Анны. Она жадно читала
и  перечитывала  письма  и  телеграммы с  улыбкой  растроганной,  счастливой
благодарности.  Каждое утро она получала письма, в общем  очень похожие одно
на другое: неизвестные корреспонденты пылко признавались ей в своей  любви и
клялись  в  верности,  желали  скорейшего возвращения к полноценной жизни. И
обязательно - новых встреч на сцене.
     Однажды Анна получила  письмо, очевидно, написанное пожилым  человеком.
"Дочка,  - говорилось в  письме, -  была б только ты здорова,  остальное  не
важно. Ты  свое  уже  спела".  Это  могло  показаться обидным.  Но, судя  по
ласковому, сердечному тону письма, автор хотел сказать другое: самое главное
вновь  стать здоровым человеком, а все остальное  не важно,  как  говорится,
"наплевать".  Анна  попыталась правой, здоровой  рукой ответить на несколько
писем, но почувствовала, что быстро устает. Надо пересилить усталость,  надо
приучить себя  работать. Обязательно отвечать на письма. Надо попросить маму
привезти клавиры, которые остались  дома во Вроцлаве. Необходимо занять себя
полезным делом.  Пора  возвращаться из страшного мира  боли  и  отчаяния  на
землю. В реальном,  осмысленном  труде найти выход из безысходности.  Каждое
утро  по три-четыре часа  она  отвечала  своим корреспондентам,  всякий  раз
отыскивая новые слова, стараясь писать  с юмором. Иногда даже подписывалась:
"сломанная кукла".
     "Я  очень  тронута  Вашим  письмом,  -  писала  Анна  одному  из  своих
почитателей. - Чувствую я  себя отлично, настроение солнечное,  правда, пока
чуть-чуть  мешает  гипс. Он жесткий, прямо как железный, и неумолимый.  Но я
считаю денечки, чтобы  поскорее  избавиться от этого фирменного итальянского
наряда. А когда  избавлюсь,  то снова  запою. И постараюсь петь  лучше,  чем
прежде. Потому что  за это время  я сильно истосковалась  по  пению.  А пока
слушайте меня по радио, если  я  Вам  не очень  надоела. И еще раз  сердечно
благодарю  за  Ваши  добрые  слова,  они  куда  полезнее  и  "вкуснее",  чем
лекарства".
     Как-то она  обнаружила  среди груды конвертов письмо, которое  сразу же
привлекло  ее  внимание.  На нем  по-русски  было  написано:  "Польша.  Анне
Герман". Обратный адрес: Новосибирск. "Новосибирск?! - удивилась она. - Да я
же в Новосибирске никогда не была!"
     "Дорогая Анечка! - начиналось письмо. -  Не знаю, дойдет ли до  Вас эта
моя весточка, но если дойдет, буду очень рада. С болью в сердце узнала я, да
и не только я, все мы - советские люди - о случившемся  с Вами несчастье. Вы
наша самая  любимая и дорогая  певица. Я хоть и  не понимаю по-польски, могу
слушать Ваши песни все время, потому что в них чувствуются Ваша светлая душа
и Ваше сердце. Хотела попасть на Ваш концерт в Москве, но не достала билета.
Надеялась на Ваш приезд к нам, в Новосибирск, да вот  беда... Родная Анечка,
желаем Вам  скорейшего  выздоровления,  много-много счастья.  И чтоб детишек
побольше  нарожали.  И чтобы обязательно приехали к нам в Новосибирск. Тут у
нас есть один врач, вернее, не врач,  а  знахарь, но лечит лучше, чем  любой
врач.  Он тоже знает про Вашу беду. Так  вот,  очень Вас  приглашает  к нему
полечиться.  Говорит,  что  сделает как новую.  А я думаю: зачем как  новую?
Надо,  чтоб  такую, какая  Вы есть,  Анечка.  Приезжайте обязательно.  Ольга
Петровна Иванова, пенсионер".
     Анна читала и перечитывала это письмо и  не могла сдержать слез. Писала
женщина, которая, судя  по  всему, ни разу не  видела ее, а лишь  слышала ее
записи. И  вот эти строчки,  написанные  от всего  сердца!  Анна  немедленно
решила ответить Ольге Петровне, но  письмо  не  получалось. То  оно казалось
Анне  слишком  формальным,  то  чересчур многословным.  Она  решила  немного
передохнуть и потом вновь взяться за письмо. Но и отдых не получался - такой
вихрь мыслей и чувств закружил ее...
     Всего несколько  лет  назад никто и не знал ее  имени и, случись с  ней
тогда  это несчастье, никто бы не обратил на нее никакого внимания. Мало ли!
Ежедневно,  ежечасно, ежеминутно в автокатастрофах гибнут, получают  тяжелые
увечья столько  людей! А  вот  о  ней думают, за нее переживают. Конечно, не
стоит преувеличивать, но и не надо преуменьшать: может, действительно есть в
ее голосе, в ее песнях что-то очень близкое и дорогое сердцам многих? И это,
наверное, самое важное, чего ей удалось добиться в жизни.
     А письма  из Советского Союза шли и шли... Теперь Анна была просто не в
состоянии  отвечать всем своим корреспондентам. Она отвечала некоторым, тем,
кто  действительно  нуждался  в ее ответе.  Например, одной  тяжело  больной
женщине из Волгограда. Та лежала парализованная  много лет, и Анна нашла для
нее добрые, ободряющие слова. Пришло письмо из Ургенча; человек, не знавший,
что  она его  землячка (да  и  откуда  он мог  знать?),  приглашал ее  после
выздоровления  в  Ургенч. И  уверял,  что,  если  она  попробует  знаменитой
среднеазиатской дыни, все ее болячки как рукой снимет. Анна ответила земляку
очень весело,  написала, что ловит его на слове, обязательно приедет и съест
дыню.
     Ургенч,  Ургенч  -  город детства, родина.  "Все могло быть иначе". Как
часто  эта фраза  сверлила  ее сознание,  заставляя  возвращаться в прошлое,
менять все  местами, как расставляют дети на полу кубики... Как помнила Анна
свою родину!  Как  тосковала по  ней! Как мысленно  сотни раз  возвращалась,
чтобы  поклониться родной  земле... И  вот сейчас  она прямо-таки  физически
ощущает, как ее соотечественники, ее земляки наполняют ее душу уверенностью.
Как  там, под  жестким  гипсом, происходит невидимый  процесс выздоровления,
источник  которого   здесь,   в  коротких  строчках  человеческой  любви   и
сострадания.
     И вот пришел день, которого она ждала многие месяцы, - день  частичного
снятия  гипса. Была освобождена  грудная  клетка, и  она, впервые  за долгое
время,  вольно вздохнула.  Каким  же это  было блаженством!  Она  стеснялась
Збышека,  не  разрешала   ему   присутствовать  при  перевязках,  стеснялась
санитаров,  даже лечащего врача. От гипса остались  кровоточащие ссадины.  И
хотя  врач  бодро  уверял,  что  все  идет  нормально,  Анна  знала,  что он
беспокоится по  поводу  появившейся маленькой опухоли на  левой  руке  около
плеча.
     Клавиры, когда-то забракованные  ею, теперь  доставляли  Анне  истинное
наслаждение. Она  их  "проигрывала" в  своем сознании. За  нотными строчками
видела  большие  оркестры,  управляемые  превосходными  дирижерами,  слышала
музыку этих оркестров и вновь видела себя на сцене.
     Она написала письмо в  Москву Качалиной - обычное письмо, где ничего не
надо  было  придумывать,  заботиться  о  стиле,  а  просто  и  чистосердечно
рассказать  о  том, что произошло, и  попросить  поддержки. Качалина,  как и
ожидала  Анна,  ответила немедленно.  Ее письмо  было очень  трогательным  и
вместе с тем деловым.  Она не  сомневалась,  что работа над пластинкой будет
продолжена,  сообщала,  что  ищет  для Анны  клавиры  новых песен, что у нее
имеются  клавиры новых песен Пахмутовой и  Фельцмана.  Скоро она подыщет еще
что-нибудь и тогда пришлет все вместе...
     Анне казалось, что сердце  от  радости  вот-вот выпрыгнет из груди, она
радовалась песням, которых еще не знала, но предчувствовала, что, независимо
от того, придутся они ей по душе или нет, она их все равно обязательно споет
и  запишет.  Уж  слишком деловым  и не оставляющим никаких  сомнений был тон
писем Качалиной. И  именно в  этом деловом,  лишенном сентиментальности тоне
больше всего  нуждалась  Анна.  С  ней говорили не как  с жертвой, не как  с
человеком, требующим сострадания, а как с деловым партнером, как с артистом,
в графике которого практически нет пауз...
     Анна не предполагала, что день окончательного снятия  гипса принесет ей
не только  радость,  но  и  печаль. И  хотя прекрасный  специалист,  мягкий,
сердечный  человек Рышард  Павляк  аккуратно и мастерски при  помощи  ножниц
освобождал  Анну из гипсового  плена, она чувствовала,  что  у нее  нет  сил
управлять успевшими привыкнуть к долгой неподвижности  конечностями. А может
быть,  не   удалось  "починить"  позвоночник   и  теперь  она  обречена   на
неподвижность,  которая станет ее спутником  до самой смерти? Врачи убеждали
ее,  что  после  такой  тяжелой  катастрофы все идет нормально.  Только надо
запастись терпением  и ждать.  Но сколько ждать? Год, два, пять лет? На этот
вопрос ответа не существовало.  Но что  значит для  певицы ждать, что значит
вообще  для  человека   ждать?   Заболевший  инженер  хоть  и  отстанет   от
стремительно  развивающейся науки и техники, потом (в зависимости от  своего
прилежания) в состоянии догнать время и  наверстать упущенное. Это относится
к людям многих профессий. Даже  драматический артист может найти себе другие
роли.  А вот  певица... Век  певицы  так короток!  Моды быстро  меняются.  И
вчерашние любимцы публики сегодня становятся никому не нужными...
     Писем,  которые раньше приходили в огромном  количестве, полгода спустя
заметно поубавилось. Исключение  составляли  письма  из СССР.  Все  такие же
сердечные и доброжелательные.
     Один из  санитаров,  руководствуясь  добрыми чувствами,  как-то  сказал
Анне:
     - Что-то  вы  залежались! Вас теперь совсем не передают.  Старые  песни
всем надоели.  Пора,  пани Анна,  новые учить.  Вот вы, как  Марыля Родович,
сможете?
     - Это как же? - заинтересовалась Анна.
     -  Колоссально!   -   восторженно   ответил  санитар   и  поднял  вверх
указательный  палец.  - Сейчас все в Польше  от  нее стонут,  такие  шлягеры
Марыля выдает! Все остальные - вчерашний день.
     - И я, значит, тоже... вчерашний день? - потерянно улыбнулась Анна.
     -  Я  не  хотел вас  обидеть, -  осторожно сказал  санитар.  -  Просто,
понимаете, сейчас молодежь совсем другая и песни сейчас другие.
     После этого  разговора  Анна долго плакала.  Пришла  Ирма. Теперь  Анна
лежала  в  другой  больнице,  в  Константине.   Здесь  матери  не  разрешали
оставаться на  ночь, здесь Анну должны  были учить заново  садиться, двигать
руками и  ногами, ложиться, вставать, держаться  во весь рост, делать первые
шаги... Больница  была оборудована превосходным,  сложным инвентарем. Анна с
интересом и нетерпением ждала, когда наконец специалисты приступят к  первым
занятиям.
     Как пришла мысль  написать книжку? Тогда ли, когда, посмотрев на листки
бумаги, приготовленные для ответа на письма, она вдруг подумала: "А что если
заготовить один-единственный ответ для  всех, попробовать рассказать о себе,
о том,  как  нелегко давались  мне  уроки музыки, о своих первых  и  о своих
последних  шагах?" А  может быть, после одного  разговора?  Давний знакомый,
журналист Яцек, побывав  у  нее в больнице, посоветовал: "Ты бы, вместо того
чтобы здесь вылеживаться, взяла бы да написала о себе! О том, что ты видела,
особенно в Италии. Интерес к тебе по-прежнему велик. Тебе, я думаю, найдется
о чем рассказать. А если что, я подправлю..."
     Написать  книгу о себе.  Это было заманчиво. И  в  то же время страшно.
Писать Анна любила.  Ей нравилось поздно ночью, после концерта, завернувшись
в плед, писать родным, Збышеку, друзьям  или Анечке Качалиной. К письмам она
относилась,  как к  литературному труду -  писала  не наспех,  что в  голову
придет,  а вдумчиво,  подыскивая слова, стараясь придать письму литературную
форму, напоминающую короткий рассказ...
     Итак,   писать  книгу!   А,  собственно  говоря,  какое   у  нее  право
рассказывать миллионам людей о себе? Кому это интересно? А главное, нет ли в
этой затее  привкуса саморекламы: вот, дескать, попала певица  в катастрофу,
лежит,  закованная в гипс, и выжимает слезы у  сентиментального читателя. От
одной этой мысли ее передернуло. Меньше всего Анна хотела, чтобы ее  жалели!
Больше,  чем  когда-либо, она нуждалась в  поддержке! Она взялась  за перо с
противоречивым чувством.
     Писать,  чтобы отвлечься от  страданий? Чтобы быть  "при деле"? Писать,
чтобы твой рассказ  был интересен для всех, даже  для тех, кого мало волнуют
проблемы искусства  и  мир  эстрадных  звезд?  Наконец,  писать,  не  будучи
уверенной, что твоя рукопись когда-нибудь увидит свет?.. Она вдруг отчетливо
представила себе лица скептиков в варшавском литературном кафе на Краковском
предместье. Вот один, за  чашкой  кофе,  ворчит себе  под нос: "Мало  у  нас
графоманов, так еще одна решила заработать на собственном увечье..."
     Конечно, не случись с ней всего этого, вряд ли у нее появилась бы мысль
об автобиографической книге. Но  сейчас ей  хотелось, чтобы эту книгу поняли
правильно: она станет ответом на многие письма, которые приходили и приходят
к  ней  отовсюду. И если уж  ей больше не придется петь,  если она не сможет
больше появиться на сцене - пусть книга станет ее исповедью...
     Первые страницы шли  тяжело: ощущалась какая-то внутренняя скованность.
Каждое  слово  давалось  с  трудом.  Первые страницы показались  ей  слишком
женскими, жалобно-плаксивыми.  Она разорвала их и начала писать все сначала.
Впервые она на  самом деле забыла, что большая часть ее тела еще находится в
гипсе.  Анна  снова погрузилась в мир  юности,  когда энергичная рыжеволосая
Янечка силой потащила ее во Вроцлавскую эстраду...
     Первым литературным ее критиком был журналист Яцек.
     - В  принципе неплохо, - констатировал  он,  - словом ты  владеешь.  Но
композиционно  как-то не очень. Попробуй придумать  завязку, разбей  все  на
главы. Тогда будет интереснее, а главное - "читабельнее".
     Анна  опять  начала  все сначала. Теперь она  уже писала  по  тщательно
продуманному плану.  Правда, она постоянно сбивалась  на детали.  Для нее-то
эти детали много значили. Но вот будут ли они что-то значить для читателя?
     Лечащий врач - высокий  брюнет  с милым, застенчивым взглядом, по имени
Войтек Хаджинский, - начал готовить  Анну к  занятиям физкультурой. Впрочем,
"занятиями", а  уж тем более - "физкультурой", их можно было назвать  только
условно. Надо было учиться понемножку двигать руками  и ногами и  при помощи
специального ремня пытаться хоть чуточку оторваться от подушки. Занятия были
рассчитаны  на  несколько  месяцев  и  требовали  от  врача  исключительного
мастерства, а от больной - мужества. Малейшее движение причиняло ей  сильную
боль.
     Иногда  Анне казалось, что все усилия  напрасны, что  теперь не удастся
восстановить  двигательные функции и невозможно избежать неподвижности.  Она
начинала  беспомощно  плакать,  и  тогда  добродушное  лицо  врача  делалось
строгим, даже злым. Он быстро уходил со словами:
     - Завтра начнем все сначала. И не хныкать! Не выношу женских слез!
     Назавтра все начиналось  сначала. Каждое движение  требовало не  только
выдержки, но и огромного  напряжения.  Она  обливалась потом,  а  глаза сами
закрывались от усталости.
     - Хотите петь? - допрашивал врач. - Хотите любить?
     - Хочу! - срывалась на крик больная.
     - Тогда работайте! Вы же мужественный человек...
     После таких  занятий, пусть поначалу и продолжавшихся считанные минуты,
Анне страшно было  думать о том,  чтобы  писать  дальше свою "исповедь". Она
упрямо гнала от себя сон. Но усталость сковывала ее, и она надолго засыпала.
Просыпалась  с  ощущением  страха:  все  напрасно -  левая  рука  и  нога не
слушаются. Они как будто мертвые, как будто чужие.
     Так продолжалось  месяцами.  Но  с  каждым днем Анна, превозмогая боль,
едва заметными, крохотными шажками шла к выздоровлению.
     Она не обратила внимания на незнакомого доктора, который однажды пришел
к ней в палату и принялся внимательно рассматривать то место на  предплечье,
где  появилась опухоль.  Главным  было  ощущение (она  чувствовала  это всем
сердцем), что у нее внутри что-то происходит. Будто наполняются живой кровью
мускулы, будто они вот-вот начнут действовать. Кажется невероятным - сегодня
без помощи врача она подняла  руки над головой и даже попыталась похлопать в
ладоши. На следующий день еще раз. Теперь даже можно потянуться, будто зевая
после сладкого сна. И перейти к следующим упражнениям, будучи уверенной, что
все  делается  не  напрасно,  что  в   конце  концов   достижения  медицины,
помноженные на волю к жизни, способны дать результат...
     А  за  окнами  снег.  Мама  и  Збышек  рассказывают о том,  какая  она,
заснеженная Варшава  - веселая,  нарядная, новогодняя. Всюду  звучит музыка,
люди поздравляют  друг друга с рождеством, желают счастья. У Ани тоже немало
посетителей -  поздравлений  и  пожеланий  хватает. Им бы осуществиться хоть
наполовину,  хоть на  четверть, хоть на самую малость! Почти  полтора года в
больнице. Полтора года страданий. Только страданий?
     Нет! Это были и месяцы  трудной, жестокой борьбы, увенчавшейся, правда,
только частичным успехом. Анна еще  не знала, что врач, приходивший  к ней и
осматривавший  опухоль, по  профессии  - онколог и что  он подозревает у нее
начальную форму рака кожи.
     Требовалось  немедленное  хирургическое  вмешательство. Анне  еще  одна
операция  показалась пустяковой  по сравнению с  теми,  которые ей  пришлось
перенести. Руки ее  держались на  "гвоздях", мастерски вбитых туда искусными
хирургами. По частям  собранный позвоночник, вместе с левой половиной тела -
тоже  результат  изумительного  искусства  хирургов.   Теперь  была  удалена
опухоль. И тут,  накануне рождества, Анна неожиданно для себя задала доктору
Войцеху Хидзинскому вопрос (который ей самой показался странным и нелепым):
     - Пан Войцех, а скоро я смогу поехать домой?
     -  Домой,  домой,  - задумчиво  повторил  доктор. - А  где,  собственно
говоря, у вас дом?
     - Во Вроцлаве. Правда, мама пока  снимает комнату в Варшаве, но министр
сказал, что мы вот-вот должны получить квартиру...
     - Понимаете,  если  бы у вас  были хорошие домашние  условия, я бы счел
даже  полезным  для  вас как  можно  скорее  покинуть больницу. Ваш  жених -
инженер? Тогда  он сможет  установить и в  комнате снаряды, необходимые  для
лечебной физкультуры.




     И  наступил  долгожданный  день,  когда   можно  было  распрощаться   с
больницей! Надолго ли?  Этого Анна  не знала, но  была уверена в  одном: она
сделает все  возможное,  все,  что  только  сможет выдержать, чтобы  никогда
больше не  возвращаться в больницу. Ее на носилках  внесли в  машину "скорой
помощи". Машина  понеслась по Маршалковской,  потом по  аллеям Уездовским  к
площади Победы.
     Это был еще  не "ее"  дом.  Это  была  лишь отданная  им  на  временное
пользование чужая квартира. Но  Анна испытывала  блаженство:  наконец-то она
оказалась  в  человеческом  жилище,  без  запаха лекарств,  без  строгих лиц
медсестер.  В   квартире  был  телевизор,  и  теперь  Анна  могла   смотреть
интересующие  ее телевизионные программы. Естественно, ее волновала эстрада,
и  она  с  нетерпением  ждала  так называемые развлекательные  передачи. Она
увидела  на экране Поломского и Куницкую  и обнаружила, что они нисколько не
изменились  за полтора года,  будто она рассталась с ними вчера. Понравилась
Марыля Родович,  о которой  она  впервые услышала  от  санитара в  больнице,
действительно  очень  яркая, темпераментная,  необычная, со  "своим  лицом".
Втайне Анна надеялась, что, может быть, в  одну из передач включат ее старую
запись. Но Анны в эфире не было, и с этим предстояло смириться...
     Зато  работа над  книгой здесь,  "дома", шла лучше, чем в больнице. Она
писала  по два-три часа в день: дольше  не  разрешали  врачи.  А  мама очень
следила за тем, чтобы Збышек строго выполнял функции главного специалиста по
лечебной физкультуре.
     "Збышек,  Збышек!  Как  отблагодарить  тебя за  твою доброту,  за  твое
преданное сердце, за те невзгоды и неудобства, которые ты добровольно принял
на себя. Ты  разделил  со  мной мои  страдания".  И хотя  к  Анне  ежедневно
приходили специалисты и долго, обстоятельно  занимались с ней, - со Збышеком
все получалось как-то легче.
     Она  научилась  сидеть на  постели и несколько минут держаться в  таком
положении,  хотя  кружилась  голова и она судорожно хваталась за специальные
поручни,  чтобы не упасть. Радостное возбуждение новизны стало угасать. Боли
в  спине  усилились  (неужели ничего не удастся сделать и  она приговорена к
неподвижности?).
     В один  из мартовских  дней, когда  солнце  весело заглянуло в окно, ей
принесли письмо,  судя по штемпелю, отправленное несколько месяцев назад  из
Гонконга. Его автором был  выдающийся мореплаватель Леонид Телига - смелый и
мужественный человек, совершивший в одиночку кругосветное плавание на  яхте.
Из  письма следовало,  что он лишь недавно узнал о  несчастье Анны  и  очень
огорчился.  И  просто  как  человек, и как  большой  поклонник  ее  таланта.
Оказывается, он взял с собой в плавание записи  ее песен и часто слушает их.
"Это, -  писал он, - придает мне силы в борьбе со стихией". Телига очень  бы
хотел, чтобы его письмо хоть чуточку помогло Анне в борьбе за возвращение на
сцену. "Я не сомневаюсь, - он подчеркнул  эти слова, - в  том,  что это Ваша
главная и единственная цель.  Вы рождены для искусства так же, как искусство
рождено для Вас. Я  верю,  я надеюсь, я не сомневаюсь, что  Вы вернетесь". В
письме  были  его  стихи  "Ночь  над   Меконгом",  посвященные  Анне.  Очень
лирические,  мужественные,  полные  твердой  веры  в торжество человека  над
разбушевавшейся стихией. Это письмо  очень взволновало Анну, она  испытывала
горячее  чувство благодарности к этому сильному человеку, где-то в океанской
дали задумавшемуся о ее судьбе. Она читала снова и снова его стихи и вдруг с
удивлением обнаружила, что уже не  читает их, а просто шепотом напевает. Что
это?! Музыка, ее  собственная музыка?! Или просто тоска по  пению? Наверное,
однажды где-то услышанная мелодия сама собой легла на стихи...
     День  ото  дня ей становилось  все  лучше.  Правда, по утрам все так же
невыносимо болела  голова,  но мускулы  становились все более податливыми  и
послушными.
     Однажды мама  вошла  в ее комнату и  чуть  не уронила от  неожиданности
поднос: Анна сама,  без посторонней помощи, полусидела на кровати и радостно
улыбалась ей.
     В  конце  июля она уже спускала  ноги  с кровати.  После  затянувшегося
перерыва она опять увлеченно работала над книгой, дойдя  до самого трудного,
как  ей  казалось,  места - фестиваля  в Сан-Ремо,  в  общем-то,  для  нее и
почетного и  загадочного. Однажды она проснулась от  шума  в передней. Дверь
была распахнута настежь, и какие-то люди под  командованием Збышека пытались
затащить в квартиру громоздкий предмет.
     - Что происходит? - спросила Анна у вошедшей в комнату мамы.
     - Твоему Збышеку просто цены нет! Представляешь,  он взял  напрокат для
тебя пианино!
     "Збышек, Збышек! - в который раз с нежностью повторяла  она  его имя. -
Сколько же в тебе доброты! Как ты умеешь понять меня, угадать, что мне всего
нужнее..."
     Теперь  пианино   в   соседней  комнате  притягивало  ее,  как  магнит.
Инструмент  властно  звал  к себе. Анна еще не видела его, но уже мечтала  о
нем, как путник в пустыне, изнуренный жаждой, мечтает о глотке ледяной воды.
Ноги  не слушались,  казалось,  они  вот-вот подломятся. Анна  опиралась  на
коляску, палки, костыли, случайные предметы - и шла. Шла крохотными шажками,
почти ползла - и в изнуряющие жаркие дни, и в ветреные  осенние - в соседнюю
комнату,  где  под закрытой  крышкой  ждали ее прикосновения  черные и белые
клавиши.
     Желанный день настал! Заботливые руки Збышека  приподняли  крышку, и на
клавиши легли длинные худые пальцы Аниных рук. Она начала  подбирать мелодию
"Эвридик",  виновато улыбаясь, если  сбивалась и фальшивила.  Потом заиграла
более уверенно. Потом молча просидела у пианино несколько часов, как сидят с
дорогим и близким человеком после долгой мучительной разлуки.
     Потрясение от встречи с музыкой оказалось слишком велико. Она пролежала
потом несколько месяцев, не в силах шевельнуться. А потом снова пошла...
     И хотя  по  настояниям врачей занятия музыкой  должны были продолжаться
недолго,  Анна  старалась  продлить  удовольствие  и   вырвать  у  тщательно
оберегавшей ее покой матери хотя бы лишнюю минуту.
     Однажды она положила на  пюпитр стихи Леонида Телиги и начала тихонько,
одним пальцем подбирать к ним мелодию. "Ну вот,  - с юмором отметила она про
себя.  - Сколько талантов  открыла автомобильная катастрофа! Мало того,  что
стала писателем. Теперь я еще и композитор!"
     Давняя  знакомая  мамы - Алиция Новак,  преподавательница литературы  в
школе, прислала Анне несколько  своих стихотворений,  объединенных названием
"Человеческая судьба". Стихи были неровные, вряд ли их кто-нибудь  напечатал
бы,  но как тексты  песен они показались Анне приемлемыми. Они были лиричны,
музыкальны. В  них  была  заключена внутренняя  мелодика, столь  ценная  для
песенных  текстов. А кроме того, они совпадали с нынешним  настроением Анны.
Долгие месяцы, а  теперь уже и годы  скованная,  изувеченная  болезнью,  она
особенно высоко ценила мгновения будничной жизни. "Улыбнись, -  говорилось в
одном стихотворении,  - улыбнись каждому мгновению,  ведь жизнь прекрасна, и
радуйся ей, радуйся счастью жизни".
     Сначала  Анна  решила показать  эти стихи  знакомым композиторам,  даже
позвонила Катажине  Гертнер, но той не оказалось дома. Анна  попросила  мужа
Гертнер, чтобы, как только Катажина вернется, она обязательно позвонила  ей.
Но  тот или  забыл  передать  ее  просьбу,  или  Катажина просто  не  смогла
позвонить, во всяком случае,  Анна звонка так  и  не дождалась, а обращаться
вторично ей не хотелось.
     Между тем стихи Алиции Новак рождали в ее душе музыку. Она уже не могла
избавиться от мотива, словно "прилепившегося" к  ней. На него удачно ложился
текст "Человеческой судьбы".
     Через несколько  недель  Анна написала  мелодии  и  к  другим  текстам,
присланным ей  Алицией. "Что это - просто увлечение? - смятенно думала Анна.
- Или действительно во мне родился композитор да вдобавок еще и писатель?! И
то  и  другое  я  ведь  буду  делать  одинаково плохо.  А  добрые  друзья из
сострадания   ко  мне,  отпевшей  свое,   будут  стараться  "пробивать"  это
дилетантское  "творчество",  над  которым  бы  просто  посмеялись,  будь   я
здорова..."
     Пожалуй,  не  было критика беспощаднее ее  самой, будь то книга, работа
над  которой  приближалась к  концу,  или  песни, над  которыми  она  только
начинала  работать.  Она  спела  их  маме  и  Збышеку  и   услышала  от  них
восторженные  слова (иного, впрочем, она  и  не  ожидала).  Мать растроганно
гладила  ее  по голове,  Збышек  нежно целовал руки...  Тут все  было  ясно:
родные, любящие люди...
     А  в  искусстве  "родственников"   не  бывает.  Там  судят  по  суровым
профессиональным законам.  И, если  не  считать  всевозможных художественных
советов,  жюри  и  комиссий,  сама  жизнь властно  и  беспощадно  сортирует,
отбрасывая дилетантски беспомощное и оставляя значительное и талантливое...
     Через несколько месяцев  Анна отдала Яцеку рукопись книги,  которую она
назвала  "Вернись  в Сорренто", взяв  с  него  обещание, что он честно,  без
дипломатических   прикрас,  передаст  ей   отзывы  редакторов  и  рецензента
издательства "Искры". Яцек сдержал слово и скоро явился к Анне. В его глазах
прыгали веселые бесенята.
     -  Поздравляю!  Я и  не  сомневался  в  успехе. Конечно (да ты  и  сама
знаешь), с  точки зрения литературы  это... В общем, не в  этом дело. Но как
исповедь певицы - не профессионального литератора - прекрасно! Литературному
редактору тут делать нечего.  Ты уж меня прости  за прямоту, - Яцек невольно
засмеялся, - как выяснилось, ты просто талантливый человек. И потому, за что
бы ты ни взялась, все получается талантливо!
     Анна  просто  воспрянула духом. Раньше она  не решалась показывать свои
опусы  профессионалам.  А  теперь,   ободренная,  успокоившаяся,   решила  в
ближайшее  время  обязательно пригласить к себе домой музыкантов и  поэтов и
показать  песни на  стихи  Алиции  Новак. Она уже  позвонила некоторым своим
знаменитым  знакомым.  Но  в последний  момент все пришлось отложить.  Ночью
начались сильные боли в позвоночнике, голову снова стянул железный  обруч, и
она провела несколько мучительных дней в постели.
     Друзья собрались у нее спустя три месяца.
     Почти  три  года  Анна  не  выходила на  улицу. В  лице не  осталось ни
кровинки,  огромные  глаза,  наполненные страданием, в этот вечер  светились
радостью. Правда,  она тяжело опиралась на палку.  Но в ее  облике ничто  не
вызывало чувства жалости и сострадания. Через полчаса гости и думать забыли,
что  пришли  к тяжело  больному человеку,  с  которым  судьба  обошлась  так
жестоко.  На  пианино Анна играла неважно (уроки музыки ей довелось урывками
брать лишь в детстве), поэтому аккомпанировал ей ее старый товарищ, знакомый
по Вроцлавской эстраде, который жил теперь в Варшаве.
     Анна пела! Ее истосковавшаяся  по  музыке  душа, казалось, в этот вечер
брала  реванш за упущенное. Она пела свободно,  легко, словно  снова  обрела
крылья,  словно  не  было   всех  этих  страшных  лет,  наполненных   болью,
операциями,  запахами лекарств,  душевным  смятением.  Она  мечтала услышать
резкие  критические  слова, строгий  профессиональный  разбор. Но  гости  не
скупились  на похвалу, говорили  о  том,  что подлинный  талант  и настоящее
мастерство нельзя сломать,  а душу  и сердце - разбить, что  музыка ее песен
нежна и сердечна, хорошо передает настроение, их необходимо как можно скорее
записать, их ожидает несомненный успех...
     Настала осень. Но, в отличие от прошлогодней,  она уже не казалась Анне
такой  унылой  и горькой. Ей разрешили выходить на  улицу, и  она с палкой в
руке  в   сопровождении  мамы   или  Збышека  ковыляла  около  дома,  иногда
нагибалась, чтобы поднять красивые желтые листья. Потом садилась на скамейку
и  долго  наблюдала, как  школьники  после  уроков весело  гоняют футбольный
мяч...
     Дела  с  записями  песен хоть и несколько  затянулись, но шли  довольно
успешно.  Художественный  совет  принял  их  единогласно,  оркестровки  были
закончены в срок. Теперь ждали  оркестр Варшавского радио,  с которым должны
были быть записаны фонограммы. Обрадовала и Качалина: она прислала из Москвы
клавиры нескольких песен советских композиторов, просила  побыстрее сообщить
о  них  мнение, сообщить желаемую тональность и даже возможность  приезда  в
СССР для записи пластинки.
     Ох уж эта Анюта! Трудно было предположить, что  в зрелом возрасте можно
найти  себе такого верного и  бескорыстного  друга.  Друзей обычно находят в
детстве, потом, бывает, теряют. А уж когда тебе за тридцать да ты еще живешь
в другой стране... Друг, незримое  присутствие которого помогает  жить, нет,
точнее, помогает выжить, - этому же  нет цены! Как они там, Анна  и ее мама,
Людмила  Ивановна,  - такие добрые,  сердечные,  интеллигентные  люди, такие
естественные и открытые?  Вряд ли  в их доме что-нибудь  изменилось. В таких
семьях все постоянно:  и мебель, и книги, и привязанности, и друзья. Неужели
ей  снова  удастся  побывать  в  гостеприимной квартире  на  улице  Герцена,
отведать приготовленную Людмилой Ивановной "фирменную" селедочку и пирожки с
капустой?
     Анна  долго  изучала   клавиры,  присланные  Качалиной,  восхищаясь  ее
высочайшим профессионализмом, схожестью, вернее, совпадением их вкусов.

     Надежда - мой компас земной,
     А удача - награда за смелость,
     А песни довольно одной,
     Чтоб только о доме в ней пелось....

     "Надежда"!  Как  это  слово удивительно  соответствует  ее собственному
состоянию души, ее мировосприятию! Надежда - она была ее спутником все ' это
время.  Время, практически вычеркнутое из  ее  жизни - и чисто человеческой,
бытовой, и творческой. Время, отнявшее столько здоровья и сил. Давшее толчок
к  рождению  новых  сил,  неизвестно  как   появившихся  в  ее  искалеченном
организме.  Надежда  -  несмотря  ни  на что!  Несмотря  на приговор врачей.
Несмотря на нечеловеческие страдания и потерю уже завоеванного...
     Теперь она ехала  в  студию,  где ее ждал  оркестр. чтобы приступить  к
записи. Музыканты встретили ее аплодисментами, и она радостно поздоровалась,
будто  рассталась  с  ними  только  вчера. Звукорежиссер  предложил записать
отдельно  оркестровую фонограмму,  а потом  отдельно  наложить  голос.  Анна
запротестовала:   ее  принцип   -   записывать  вместе  с  оркестром,  чтобы
чувствовать  его  дыхание, видеть дирижера, слышать  каждый инструмент.  Она
работала  над  записью  несколько  часов  легко,  вдохновенно  и   радостно.
Музыканты невольно забыли, что рядом  с ними  находится человек, практически
"собранный заново", спрятавший в своем теле множество инородных предметов, -
настолько они были увлечены...
     Записи продолжались всю неделю. В комнате звукорежиссера, отделенной от
студии  стеклянной  стеной, собирались  почти все  находившиеся  на  студии:
композиторы, певцы, оркестранты,  уборщицы, курьеры... И после каждой  песни
они неистово аплодировали.
     Анне было очень сложно передвигаться без палки,  но она заставляла себя
это  делать,  потому что хотела, чтобы все, кому с ней  предстоит  работать,
прежде всего видели в ней полноценного человека, физически равного себе, без
всяких комплексов, не  вызывающего ни жалости, ни повышенного  интереса.  На
сочувственные  расспросы  о здоровье она отвечала, как правило, с юмором, но
почти тотчас же меняла тему разговора.
     ...Ей позвонили  с  телевидения  и  предложили снять  ее  концерт. Анна
поблагодарила   за   предложение,    сказала,   что   пока   это   несколько
преждевременно, но она надеется, что скоро можно будет серьезно поговорить и
о телевидении. "Ох, пани Анна! -  проворчал редактор телевидения.  - Лучше с
этим  не  тянуть, сейчас  рано,  а  потом  может стать поздно.  Неактуально,
понимаете?" - И она услышала в трубке короткие гудки...
     Накануне Нового года позвонили из  канцелярии  министра  и сказали, что
наконец-то  решен  вопрос  о  ее  жилплощади.  Ей предоставляется  небольшая
двухкомнатная квартира на окраине Варшавы, зато поближе к природе, к чистому
воздуху, вдали от гари и копоти центральных улиц...
     Когда она приехала в свою новую квартиру, там уже стояла мебель Збышека
-  письменный стол, четыре стула, диван  и только что купленная новая тахта.
Не все  умеют  по-настоящему  радоваться жизни. Кое-кто  брюзжит и жалуется,
даже когда есть все основания быть довольным. Анна  умела радоваться жизни и
ценить все  ее блага. Наконец-то она хозяйка собственной отдельной квартиры!
Без соседей - хороших или плохих, - с ванной, которой  можно  пользоваться в
любое время суток, с кухней, где можно не только  готовить,  но и обедать...
Словом, отдельную квартиру может оценить лишь тот, кто всю жизнь скитался по
углам, порой и вполне комфортабельным, но - чужим.
     Они уже давно  жили в долг. Деньги, которые Анна заработала и в Польше,
и в Италии, и в Советском Союзе,  были истрачены. Небольшую помощь оказывало
Министерство культуры. Маминых денег  и  зарплаты  Збышека  не  хватало  для
дорогостоящих лекарств, для ухода,  который необходим больному человеку. Уже
три года Анна ничего себе не  покупала, Платья, которые теперь  висели в  ее
шкафу,  вышли из  моды...  А  для того  чтобы снова выйти  на  сцену,  нужны
туалеты.  Она  стеснялась  сказать   маме  и   Збышеку  об  этом,  а  те  не
догадывались. Тогда Анна решила  перекроить старые вещи (благо мама привезла
из  Вроцлава швейную  машинку)  и теперь  часами  просиживала  за  машинкой,
осваивая еще одну профессию - портнихи.
     Она уговорила маму поехать  в горы отдохнуть.  За эти годы Ирма заметно
состарилась, и дочь чувствовала угрызения  совести, что мать так измотана...
Они  остались со  Збышеком вдвоем. И вот  однажды, когда  он утром уехал  на
работу,  она  самостоятельно  спустилась  вниз  и  направилась  в  ближайший
продуктовый  магазин  за  покупками.  С  непривычки  закружилась  голова.  А
поддержать ее было некому.  Анна испугалась, что  вот-вот  упадет и  сломает
себе руку, ногу или снова позвоночник. Она с ужасом ухватилась за скамейку и
так простояла почти час, пока ей удалось сконцентрировать всю волю и убедить
себя, что  теперь она вполне здоровый человек.  Убеждение подействовало. Она
начала готовить, мыть, стирать, убирать. И  убедилась, что ведение домашнего
хозяйства  - не только  огромный труд, но и искусство, которого еще никто по
достоинству не оценил.
     Теперь, когда запись пластинки была закончена, она с  нетерпением стала
ждать ее выхода. Шло  время, сотрудники студии грамзаписи оправдывались: "Вы
же сами понимаете, мы не виноваты! Производство -  вещь  долгая, студия сама
заинтересована в скорейшем выпуске пластинки".
     Вышла  в  свет  ее  книга  и, к  изумлению  Анны,  разошлась  в течение
нескольких  дней.  Значит,  успех?  Но какого рода? Жажда  сенсации? Скрытый
интерес  к "кухне" эстрады,  к закулисной жизни звезд?  А может быть, проще?
Книжка дошла до адресата - до всех тех, кто  писал ей свои теплые ободряющие
письма?  Листая книгу, Анна внимательно перечитывала страницу за страницей и
с радостью обнаруживала, что их почти не коснулась придирчивая правка. Будет
ли  у  этой  книги  продолжение?  Точнее, будет  ли  продолжена ее певческая
биография? На этот вопрос Анна должна  была ответить сама.  Должны были дать
ответ ее мужество, сила воли, жажда творчества.
     Оставаясь одна, Анна была уже не в силах контролировать себя:  движения
ее  становились неуклюжими,  она напоминала  себе сломленную  страданиями, с
трудом передвигающуюся старуху.  Но на людях, даже  в присутствии  матери  и
Збышека, она  выпрямлялась, делалась стройной и сильной, похожей на ту Анну,
которую  все  знали  до катастрофы.  Музыканты,  присутствовавшие при записи
пластинки, рассказывали  знакомым,  что Анна выглядит превосходно, что она в
хорошей форме и,  по всей вероятности, скоро снова вернется на сцену. Но это
"скоро" все тянулось и тянулось...
     Вот  уже вышла  пластинка  "Человеческая судьба", и Анна затаив дыхание
слушает ее на проигрывателе. Потом она ставит старую пластинку с "Танцующими
Эвридиками", сравнивает записи. Может быть, ее чуткое музыкальное ухо уловит
печать болезненности, ведь все пережитое не могло не отразиться на голосе...
Но как ни вслушивалась Анна, как  строго ни  судила себя, разницы в звучании
не замечала. Разве что сама себе она казалась старше, может быть, мудрее...
     Збышек  рассказывал  ей,  что  пластинка,  как и  книга,  расходится  с
феноменальной быстротой,  ее  якобы  уже  продают из-под  полы и  спекулянты
запрашивают бешеную цену.
     Месяца  через четыре она получила письмо со штампом студии  грамзаписи:
"Тираж  пластинки  "Человеческая судьба"  побил все рекорды. Пластинка будет
объявлена "золотой". Далее следовали официальные поздравления.
     Успех пластинки придал  ей бодрости и надежды. Теперь она была уверена,
что  вернется на сцену!  Ночью долго не могла  заснуть: ей чудился  слепящий
свет рампы и устремленные на сцену взгляды. В них - удивление, настороженное
ожидание...




     Близился новый,  1970  год.  Анна  уже  ходила по квартире  без  палки.
Правда,  она  еще нетвердо  держалась  на ногах,  и  Збышек  расставил по ее
"маршруту"  стулья, протянул канат,  чтобы в  случае  чего  ей  было  за что
ухватиться.
     Анна приняла предложение редактора  телевидения и согласилась сниматься
в телевизионной  программе, Судя по  всему, редактор, которому была поручена
передача об Анне Герман,  не слышал пластинки  "Человеческая судьба"  - плод
выстраданной жажды творить. "Может,  это и  к лучшему? -  подумала  про себя
Анна. - В таком случае интересно, что он предложит".
     Редактор говорил Анне как будто бы дельные вещи:
     - Конечно,  телезрители соскучились  по вас.  Многие  песни, которые вы
пели,  любимы и до сих  пор.  Но  вы взрослый, разумный человек и  прекрасно
понимаете, что время не стоит на месте. Многое  изменилось. То, что делалось
на эстраде  вчера, - сегодня  устарело.  Попробуйте  "схватить"  сегодняшнюю
манеру. Посмотрите, как работают Родович и Сосницкая.
     -  Мне очень нравится, что и  как они делают, - призналась Анна, - но я
бы не  была собой,  если бы взялась  кого-то копировать.  Как  я понимаю, вы
заинтересованы в успехе передачи? Давайте сделаем ее "хитро". Вот как: я пою
несколько песен, совсем новых. А потом... Потом я попрошу ответа у зрителей:
какая Анна Герман  им  больше  нравится - та, "прежняя",  что была  три года
назад?  Или им нужна другая  - "новая" Анна?.. А  вообще-то я думаю,  честно
говоря, что меня пора вышвырнуть на свалку!
     -  Ну,  зачем  же  на свалку? -  запротестовал редактор. -  Вы  отлично
сможете петь еще много-много лет. До пенсии. Будете рассказывать с эстрады о
катастрофе, о своих страданиях. Публика это любит...
     Анна  каменно  молчала,  но  редактору,  заметившему  ее  пронзительный
взгляд, пришлось отвести глаза. Шутка была из разряда самых неудачных.
     -  Ну что ж, к  делу,  -  после  паузы предложил  он. -  Идемте слушать
фонограммы.
     ...Когда   телепередача   была  окончательно   смонтирована,   устроили
просмотр.  Собственно  говоря, на  этом  просмотре были  только  сама  Анна,
редактор, режиссер и  его ассистент. Анна старалась  быть самым  придирчивым
зрителем. Она внимательно смотрела на экран и думала о том, что ее авторский
замысел  во  многом  удался:  прежде всего  не  вызывать жалости.  Будто она
рассталась  со своими  поклонниками вчера  и вернулась  сегодня, как всегда,
легкая и изящная.
     Особенно  ей  пришлась  по сердцу  новогодняя песенка  о  Снегурочке  и
Миколае. Она ехала в карете в  костюме Снегурочки, ее  сопровождали  артисты
балета. Потом Анна легко выпархивала из кареты и присоединялась к танцующим.
И  эта  хорошо  снятая  сцена  создавала атмосферу  праздника  и  искреннего
веселья. Она спела также песню Доменико Скарлатти - итальянского композитора
XVII века,  современную  итальянскую песню,  "Русскую  раздольную",  которую
показал ей один молодой композитор в Ленинграде, свою "Человеческую судьбу".
А затем, как и  было задумано, обратилась к зрителям за советом: "Оставаться
ли  мне  такой,  какая  я  есть,  какой была?  Или постараться  стать  более
современной?" Концерт показывали в хорошее время, накануне появилась реклама
во  многих газетах, дикторы телевидения за день до показа концерта несколько
раз сообщали о предстоящей премьере. Успех  превзошел все ожидания! Сразу же
начались звонки на телестудию. Зрители умоляли поскорее  повторить передачу.
Такой огромной почты музыкальная редакция телевидения не собирала никогда!
     Из письма  Качалиной Анна  узнала, что концерт показали и по Советскому
телевидению - и тоже с большим успехом. В Госконцерт приходят многочисленные
заявки от филармоний с просьбой пригласить Анну Герман с сольным концертом в
Советский Союз.  С  сольным концертом!.. Об этом можно  было только мечтать,
даже когда Анна была здорова. А теперь, когда травмы только начали заживать,
справится ли она с такой огромной нагрузкой? Ведь первые ее попытки в Польше
не предвещали ничего хорошего.
     Несколько  дней  спустя  после  телевизионного показа  она  согласилась
выступить в  сборной программе  без  предварительной рекламы и  афиш: просто
попробовать  себя.  Она  приехала  в сопровождении Збышека  и аккомпаниатора
задолго  до  начала  концерта. И  сразу  же  почувствовала  себя  на вершине
счастья. Знакомый  запах  кулис  кружил голову,  пред-концертная  суета,  по
которой она  так истосковалась... Среди участников концерта  почти  не  было
знакомых, в основном  это  были  молодые артисты  из начинающих. Они вежливо
раскланивались с Анной, не скрывая своего восхищения. В  ее руках  появились
весенние  незабудки.  Анна рискнула  выступить под  конец  концерта,  надела
длинное,  сшитое  ею  самою  черное  вечернее  платье.  И  уже  перед  самым
выходом... вдруг  неожиданная,  резкая  боль  в спине, темнота в глазах. Она
судорожно вцепилась в  плечо Збышека, чтобы не упасть. Через несколько минут
приступ прошел,  но выйти на сцену  она так  и не решилась. Ночью Анна долго
плакала.  Она  так ждала этого  часа, так  мечтала о непосредственном, живом
общении со зрителями! И вот...
     - Ты просто переволновалась, - успокаивал ее Збышек.  - В следующий раз
все будет хорошо!
     Но и в следующий раз опять перед самым выступлением закружилась голова,
ноги  стали ватными.  Врачи  советовали  не спешить,  объясняли  происшедшее
естественной  реакцией  организма  на   большое  эмоциональное   потрясение,
связанное с возвращением на сцену.
     Через две недели  все  повторилось. Но  она  уже  приняла решение  - не
уступать, ведь  отступление,  как говорил полководец, "смерти подобно"! Надо
пересилить себя  любой ценой... Она вышла на  сцену  под  овации  зрителей и
улыбнулась  им радостной,  счастливой  улыбкой, чувствуя,  как  земля уходит
из-под ног...
     "Надо сосредоточиться, смотреть в одну точку", - уговаривала она  себя.
Совсем близко раздался щелчок, и она увидела  наведенный  на  нее из первого
ряда объектив фотоаппарата. Она и раньше не любила, когда ее фотографировали
во время концертов. Теперь же объектив гипнотизировал ее, мешал собраться.
     -  Пожалуйста,  не  снимайте  меня  сейчас,  - громко обратилась  она к
фоторепортеру.  -  Лучше  приходите   ко  мне  после   концерта.  Я   вам  с
удовольствием буду позировать.
     В зале одобрительно засмеялись. И это сняло напряжение. Она приготовила
три  песни  из  тех,  которые  исполнялись  по телевидению.  Публика  словно
обезумела  от  восторга. "Человеческую судьбу" она должна была  спеть на бис
три раза... За кулисами она сразу попала  в  объятия Збышека, он целовал ее,
осторожно сжимая в объятиях. Ей даже показалось,  что в его  глазах блеснули
слезы.  Ей  хлопали артисты,  собравшиеся  за кулисами,  -  те,  которые уже
выступили, и  те,  которым  еще  предстояло  выступать. У  служебного  входа
волновалась толпа поклонников. При  появлении Анны все хором запели здравицу
"Сто лят!" У поляков это высшая форма уважения, благодарности и восхищения.
     На следующий день ей позвонили из Министерства культуры:
     -  Были  бы  вам  признательны,  если  бы  вы  нашли   время   посетить
министерство. У нас к вам  ряд интересных  предложений. Машина  будет у  вас
через два часа.
     Предложения действительно оказались интересными.  Анна слушала с широко
раскрытыми глазами. Во-первых, ей предлагали сольный концерт,  да еще где!..
В варшавском Большом оперном театре!
     - Поверьте,  - убеждали ее,  -  это  не наша инициатива. Это инициатива
музыкальной  общественности,  в  том  числе  ведущих  артистов  театра.  Они
считают, что  ваши  вокальные  данные  значительно перешагнули рамки  чистой
эстрады  и приблизились к  оперному  вокалу. Во-вторых, Центральный ансамбль
Войска Польского  предлагает  вам  программу  польских и  советских  военных
песен, посвященных братству по  оружию. Желательно получить  ответ в течение
недели.
     Кроме  того,  итальянцы хотят продлить контракт  с фирмой "Дискографика
Итальяна". При этом  -  в случае возобновления контракта -  они намереваются
выплатить  вам значительную  сумму  денег  в  виде  компенсации  за  потери,
понесенные по их вине.
     И последнее. Госконцерт СССР приглашает вас на двухмесячные гастроли  в
Советский Союз в  любое удобное для вас  время, - сотрудник  министерства на
минуту  остановился. - Может  быть, мы сейчас  обсудим хотя  бы некоторые из
этих предложений?
     - Давайте  попробуем, - согласилась  Анна.  - Концерт в Большом театре,
мне кажется,  я просто не выдержу. Еще не совсем здорова, не совсем в форме.
А  такой  концерт потребует  особого  репертуара,  и работа  над  ним  может
продолжаться очень  долго. Что касается предложения военных, то оно для меня
приемлемо. О  возобновлении контракта с итальянцами не может быть и речи!  В
Италию я  больше  никогда  не поеду,  и  думаю -  вы  меня  поймете. Зато  в
Советский Союз  - с удовольствием, как только завершу работу над программой.
И у меня к вам просьба. Раньше я участвовала  только в сборных концертах,  а
на фестивалях пела с оркестрами Рахоня и Дебиха. Поездки за рубеж, тем более
с сольными  концертами, возможны только  в  том  случае, если  у меня  будет
постоянный состав.
     - Ну, это пустяки! - Он снисходительно улыбнулся. - Можете быть уверены
- вам будут аккомпанировать лучшие музыканты Польши.
     Однако  дальнейшие  события  стали разворачиваться  не совсем  так, как
предполагала Анна. У нее побывала целая делегация известных польских оперных
певцов: Анджей Хиольский, Богдан Папроцкий, Бернард Ладыш. Они настаивали на
ее концерте в Большом театре.  И в конце концов она согласилась. Быстро дали
о себе знать и  военные. Инспектор оркестра приехал к ней  через день, и они
довольно быстро утрясли репертуар. А  вот с собственным оркестром, в котором
она  нуждалась  сейчас  больше  всего, дело  явно затягивалось.  Она  писала
заявления,  приложения, составляла справки, объяснения. Ей обещали, что дело
будет решено буквально через несколько дней. Но проходили и дни, и недели, а
оркестра у Анны Герман не появлялось...
     Репетиции   с  оркестром  варшавского  Большого  театра   дарили   Анне
счастливые,  неповторимые  мгновения.  Для  концерта она выбрала ряд оперных
арий Скарлатти, несколько песен Монюшко, четыре современные польские  песни,
в  том  числе  и  свою  новую  "Быть  может"  на  стихи  Станислава  Рышарда
Добровольского  о  дорогой и близкой  сердцу  каждого поляка  Висле и  песке
Мазовша, несколько итальянских песен, советскую "Соловьи" Соловьева-Седого и
одну - из репертуара Эдит Пиаф. Она впервые работала с этими замечательными,
тонко   чувствующими   все   нюансы   исполнения  музыкантами;   создавалось
впечатление,  будто  они не аккомпанировали, а  пели вместе  с ней. Анна  не
чувствовала  усталости.  Никаких признаков недавней болезни!  По  сцене  она
передвигалась  легко  и непринужденно. Трудно  было  поверить, что всего год
назад  она с  трудом  отрывала голову от  подушки. Правда,  иногда  ею вдруг
овладевала печаль:  ах, почему  она не училась  в консерватории,  тогда в ее
музыкальном образовании не было бы стольких пробелов.
     Позже  один  варшавский журналист назовет эти  концерты  "двухнедельным
праздником искусств",  и  в этих словах  не  будет  преувеличения. Атмосфера
праздника сопровождала  все ее концерты.  Это не были  праздники  бездумного
веселья. Это было торжество  музыки,  искусства, человеческого мужества. Тем
более  высокого,   что  почти  никто  из  собравшихся  не  видел   на  сцене
искалеченного  человека. Видели  певицу, актрису  огромного  темперамента  и
мастерства, наделенную редким голосом и дарованием...
     После  концертов  Анна  возвращалась  домой, ужинала, ложилась и  сразу
засыпала.  Просыпалась поздно, с сильной головной болью, принимала лекарства
и через час уже сидела у пианино, разучивая песни.
     После  выступлений  в  Большом театре  начались  репетиции  с оркестром
Войска Польского - продолжительные и  трудные. Раньше Анна военных  песен не
пела.  Она  старалась отойти от  маршевого исполнения и  найти свою  форму -
лирическую и в то же время  мужественную. Советские песни давались ей легче.
Многие  знала  с  детских  лет, хорошо помнила  их  исполнение. Старалась не
отходить от  первоисточников,  а сохранить их  широко  известный вариант, их
прежнее очарование,  "Соловьи, соловьи! Не  тревожьте солдат, пусть  солдаты
немного поспят"... Она пела эту песню и по-русски и по-польски. И всякий раз
испытывала необъяснимое волнение.
     С оркестром  Войска  Польского Анна  отправилась  в  свои первые  после
болезни  гастроли - счастливая,  веселая,  опекаемая со всех сторон  военным
начальством,  заботливыми  инспекторами и администраторами. Но  ей  хотелось
быть в равном положении со всеми, чтобы никто не помнил,  а если помнил,  то
хотя бы  делал вид,  что  не помнит  о  ее болезни.  Выступления проходили в
переполненных  залах,  ее засыпали  цветами, требовали, чтобы она пела еще и
еще. И она не находила сил отказать.
     Теперь  Анна  была  вполне готова к тому, чтобы приступить к работе над
собственной  сольной  программой.  Несколько  раз  звонила  в  министерство,
интересовалась, как обстоит дело с ее ансамблем. Но там всякий раз ссылались
на  какие-то   постоянно  возникавшие  финансово-организационные  сложности,
обещали  все в скором времени уладить.  И не улаживали.  В конце концов Анне
ответили, что все решится  осенью.  А  пока ей  самой надо найти музыкантов,
договориться  о возможности поехать  с ней летом  на два месяца в  СССР и по
крайней  мере  через  месяц-полтора показать комиссии  Министерства культуры
свою  программу.  Когда  Анна  узнала  о  таком неожиданном повороте, у  нее
буквально опустились  руки.  Легко сказать -  найти самой музыкантов,  когда
почти  у  всех  время  расписано надолго вперед! Шла вторая половина октября
1971 года. До поездки оставалось не так уж много времени. Анна записалась на
прием  к  одному  из  сотрудников  министерства,  который  беседовал  с  ней
несколько месяцев назад.
     - По-видимому, мне  придется отказаться,  -  с  дрожью в  голосе начала
Анна. -  Я сама так мечтала об этой поездке, я получила и продолжаю получать
так много писем из  СССР. Выступить перед людьми,  которые  так поддерживали
меня, - мой человеческий долг.
     - Это все лирика, - хладнокровно парировал собеседник.  -  Ваша  беда в
том, что у вас нет своего импресарио. У всех артистов вашего масштаба должен
быть импресарио,  в  обязанности которого входит  в  том числе и  улаживание
таких  мелочей, как музыканты, оркестровки  и т.д. -  Он встал из-за  стола,
прошелся по комнате. - Вы певица, великая певица!
     Анна покраснела.
     - Будь  я  музыкантом, -  задумчиво  рассуждал он, - я бы счел за честь
аккомпанировать вам. Завтра Станислав Хорошевский,  превосходный импресарио,
будет к вашим услугам. Он все уладит!
     Действительно,   Станислав   Хорошевский,   бывший   военный,  довольно
моложавый, хотя было ему далеко за  пятьдесят,  оказался проворным и знающим
свое  дело  администратором.  Через  день  он  представил  Анне  музыкантов,
способных молодых людей, которые готовы были  отправиться  вместе  с  ней на
гастроли  в  СССР. За  свои  услуги Станислав Хорошевский  запросил  крупную
сумму.
     - Конечно, конечно, - со скрытой горечью отозвалась Анна, - но сейчас у
меня  нет и ломаного гроша. Я четыре года болела и не выступала. Я и так вся
в долгах.
     -  Сделайте милость,  не  беспокойтесь,  -  понимающе  перебил  ее  пан
Станислав. - Я вполне в курсе дела. Я требую абсолютного послушания, и тогда
через полгода вы сможете не только вернуть все долги, но  и вообще поправить
свои дела.  Кстати, почему  вы  не приняли  предложение итальянцев?  Твердая
валюта и готовность уплатить за лечение...
     - После всего, что случилось, - ответила Анна, - я бы не смогла поехать
в Италию. Когда мне снится Италия, я просыпаюсь в холодном поту.
     - Понимаю, -  согласился Станислав, - но это эмоции! А эмоции -  худший
враг в нашем  деле. Если мы станем  руководствоваться ими, то будем ложиться
спать голодными.
     Анна  чувствовала, как этот энергичный человек  буквально подавляет ее,
пытаясь подо все подвести свой материальный "базис".  Судя по всему, ему все
равно было  где  работать - в  конторе  по заготовке  сена  или в Варшавской
эстраде! Важен  был  бизнес.  В  конце концов  Станислав  привез музыкантов.
Музыканты должны были работать над аранжировками. Он освобождал ее от всяких
бюрократических  формальностей,  связанных  с  поездкой  за  рубеж  большого
коллектива. И  теперь она могла целиком посвятить  себя творчеству,  А это -
счастье! Вспоминалось недавнее. Какой испытывала она подъем, как вся горела,
как буквально летала по сцене варшавского Большого! Анна понимала, что здесь
ей удается все,  что если и существовал для нее раз и навсегда установленный
рубеж, который нельзя было "перепрыгнуть", то, пожалуй, тут у нее хватит сил
одолеть и  эту высоту. Песни, которые она  пела,  были разно-жанровые  - они
требовали  в  одинаковой степени и  актерского  перевоплощения, и  изменения
вокального  диапазона. И каждая ее песня встречалась шквалом  аплодисментов.
Может ли быть большее счастье для певицы?
     В программу зарубежного турне Анна включила почти все песни из сольного
выступления в  варшавском Большом театре, несколько старых песен. "Эвридики"
решила не  исполнять: один раз попробовала  на репетиции, и ей показалось  -
что-то  не  то... Ее главная  песня,  с которой  связана  вся ее  творческая
судьба, на сей раз не получилась. Она начала разучивать "Надежду" Александры
Пахмутовой  и  Николая  Добронравова.  Песня  показалась  очень  интересной,
необычной, свежей - и вместе с тем теплой, на редкость задушевной.
     Незадолго до сдачи программы комиссии Анна всерьез задумалась: а хватит
ли  у нее духу выдержать целый концерт? Да не один, а  семьдесят  концертов,
планируемых на два месяца гастролей.
     Комиссия приняла программу прекрасно. Обошлось почти без  замечаний, да
и те были по  пустякам. Но сама Анна,  хотя и была удовлетворена результатом
прослушивания, чувствовала  себя усталой, более  того,  физически  разбитой.
Может быть, сказались  естественные  переживания  накануне  прослушивания? А
может быть, на самом деле она еще далека от своей обычной физической формы и
ей   сложно  выдерживать  такие  нагрузки?  Во  всяком  случае,  прежде  чем
отправляться в Советский  Союз, необходимо "обкатать"  программу  на родине.
Она поговорила с Хорошевским. Тот выслушал ее без особого энтузиазма.
     -  Поверьте,  Станислав,  -  сказала  Анна,  - я  не меньше нуждаюсь  в
деньгах,  чем вы и музыканты, но есть вещи для  меня куда более важные - это
выступление перед публикой. - Она замолчала, потом почти шепотом добавила: -
Может быть, только благодаря этому я еще и живу.
     -  Я все понимаю,  - ответил Станислав, - но согласятся ли ребята?  Они
ведь не  привыкли ездить.  Тем  более  что  в  Варшаве они могут  заработать
гораздо больше, чем в поездках.
     - Очень  прошу вас, Станислав, убедите их,  что  это необходимо, я буду
вам так благодарна. И надеюсь, мне  представится  случай  отблагодарить  вас
по-настоящему. - Что Анна подразумевала под этим "настоящим"? Она  и сама не
знала, слова как-то сами по себе сорвались с языка. Но они подействовали.
     - Ничего конкретно не  обещаю, но  сделаю все, что от  меня зависит,  -
успокоительно ответил импресарио. Через месяц они отправились в путь.
     Шла весна  1972  года. Пять  лет она никуда не выезжала  из  Варшавы  и
теперь с  волнением  ждала встреч с  городами  своей молодости. Она так их и
называла -  города  молодости.  Ей  уже тридцать  шесть лет. Практически все
начинается заново. Правда, накоплен большой опыт. Огромное число искренних и
верных поклонников.  Есть популярность,  опыт, голос, мастерство. Хватит  ли
сил и здоровья,  чтобы приумножить то, что достигнуто? И не копировать слепо
моду и не идти  на поводу у дурного вкуса, который соблазняет популярностью,
но, как подсказывает опыт, - сиюминутной, недолговечной.
     Жители Вроцлава встретили свою землячку (в газетах  ее так и называли -
"землячкой")  на  вокзале. Ей трудно  было пробиться  среди  огромной  толпы
совершенно незнакомых ей людей, которые с энтузиазмом провозглашали здравицы
в ее честь. Казалось, вот-вот первые ряды дрогнут, навалятся и сомнут ее. Но
люди  как будто  чувствовали это, и, несмотря на  то,  что задние  напирали,
передние ряды бережно и заботливо охраняли свою любимицу. Переполненный зал.
Гром аплодисментов, бесконечные овации после  каждой песни. Счастливое  лицо
Анны. Концерт, которому, казалось, не будет конца. Теплая ванна в гостинице,
заметно успокаивающая режущие боли во всем теле. Долгий тяжелый сон...
     Наутро  все  повторяется  снова.  Вроцлавские знакомые  обижаются:  все
приготовлено, ее ждут к праздничному столу. Но она отказывается, ссылаясь на
нездоровье.  "Ну конечно, - обижаются друзья. - Только что скакала по сцене,
как молоденькая, а  теперь у  нее все болит". Но  Анна просила не обижаться:
"Поверьте, вот приеду во Вроцлав просто так, не выступать, обязательно приду
в гости!"
     Надо поехать на могилу бабушки. Она  умерла в октябре.  У Анны как  раз
был сильный болевой приступ, и ей тогда не сказали о случившемся  несчастье.
Потом, когда узнала, несколько дней проплакала: она любила и жалела бабушку.
Та прожила  долгую  и  нелегкую жизнь. В  преклонном возрасте  отправилась с
дочерью и внучкой в чужую  страну. Мыкалась вместе с ними  по углам, терпела
все невзгоды. Она  учила  Анну  быть доброй и честной. Не требовать от жизни
слишком многого, не зариться  на чужое, а радоваться тому, что имеешь. Таким
человеком была сама бабушка, такой же стала и Анна.
     Из Вроцлава Анна поехала в Ополе, где  ей также сопутствовал  успех. Из
Ополе  на  автобусе  вся  бригада  (Станислав называл  артистов  "бригадой")
выехала в Зел╦ну-Гуру, где проходил очередной фестиваль советской песни...
     Анна  с   удовольствием  приняла  приглашение  организаторов  фестиваля
выступить  в  Зел╦не-Гуре  в  качестве  почетного  гостя.  Она  любила  этот
фестиваль,  его  радостную атмосферу,  любила  общаться с молодыми людьми  -
участниками художественной  самодеятельности, которые состязались за главные
призы этого конкурса.
     В  Польше  фестиваль  советской  песни  в  Зел╦не-Гуре  называют  самым
массовым, и в этих словах нет преувеличения. Десятки тысяч  юношей и девушек
в течение года на воеводских, городских отборочных прослушиваниях борются за
право в июне  приехать  в Зел╦ну-Гуру  и там показать свое  искусство  перед
большим представительным жюри. Что греха таить, почти каждый из участников в
будущем  мечтал  стать профессиональным артистом, и  во  многом  Зел╦на-Гура
способствовала отбору талантов. Но Анну подкупало еще и то, с каким подъемом
пели польские ребята советские песни. И довоенные - Дунаевского, Хренникова,
братьев Покрасс. И песни военных лет - Блантера,  Листова,  Богословского. И
современные - Пахмутовой, Бабаджаняна, Фрадкина, Шаинского.
     Как-то,  еще  до болезни,  в Варшаве  на  отборочном  прослушивании она
спросила  рослого  конопатого  парня  лет  двадцати  трех,  где  он  услышал
"Землянку"  (это  была  песня  ее детства,  и  она  сразу  вспомнила  войну,
эвакуированных,   заполнивших   улицы  Ургенча).  Парень  смутился  и  робко
переспросил:
     - Может, что-то не так, может, я неправильно пою?
     - Нет, правильно, - растроганно улыбнулась Анна. - Просто я слышала эту
песню давным-давно и вспомнила свое детство.
     - Это любимая песня моего отца, - ответил  парень. - Он во  время войны
был в России, там  вступил в  нашу армию и знает много русских  песен. Вот и
меня научил,
     -  Пожалуйста,  передайте  от  меня  сердечный  привет  вашему отцу,  -
попросила Анна. - Только не забудьте, передайте обязательно.
     Многие ребята, участники фестиваля,  слушали передачи Московского радио
на польском  языке "Моя песня  для  Зел╦ны-Гуры"  и таким образом составляли
свой репертуар.  Когда по  радио начали звучать советские песни в исполнении
Анны  -  это  были произведения  Арно  Бабаджаняна и  Вадима Гамалии,  -  ее
буквально засыпали письмами с просьбой прислать ноты. Она терпеливо отвечала
своим молодым  корреспондентам,  сама  писала нотные  строчки.  Но  так всем
ребятам ответить и не  смогла - письма все приходили, а у нее уже был  билет
на самолет в Милан...
     Сидя  в  третьем ряду партера,  Анна с восторгом слушала заключительный
концерт лауреатов. Было видно, как волнуются ребята, как пытаются собраться,
преодолеть  робость.  Она позавидовала этим  едва оперившимся  лауреатам "от
четырнадцати до  шестнадцати", их  юному оптимизму,  даже  неуверенности.  И
тому, что у них все впереди...
     "Пани  Анна!  -  окружили  ее  после  концерта радостные  и  счастливые
лауреаты. - Мы за вас так  переживали, мы вам писали. Вы наши письма читали?
Как  вы  себя чувствуете? Берегите себя, пани Анна!  И не  ездите  больше  в
Италию!.."
     При этих словах Анна искренне развеселилась.
     - Честное слово, не  поеду ни за что. А  письма ваши я, конечно, читала
все до  единого.  И  чувствую  я себя прекрасно, так что приходите завтра на
концерт.
     Для своего выступления Анна подготовила две новые песни, автором музыки
которых  была она  сама.  Недавно  Качалина  прислала ей  два  стихотворения
советских  поэтов -  Риммы Казаковой и Сергея Острового. Оба стихотворения о
войне  -   "Песня"  Казаковой  и  "Костыль"  Острового.  Они  поразили  Анну
драматизмом  и  благородным  пафосом.  В "Песне"  рассказывалось  о  подвиге
бойцов, почти  детей,  героев мировой  войны.  "Костыль"  -  о прекрасной  и
мужественной судьбе старого солдата. Мелодии родились как-то сами собой. Она
долго сидела  у  рояля, подбирая  мотив,  В  глубине души  она считала  себя
дилетанткой, была абсолютно убеждена,  что занимается  "не своим" делом, что
ей надо петь  - и петь  именно песни профессиональных композиторов. И наивно
утешала себя тем,  что польский композитор  вряд ли  сможет  вникнуть в суть
русской поэзии. А  если появится песня  советского композитора на эти стихи,
что ж, она с удовольствием споет ее. Ну а пока...
     Она  вышла  на сцену  и сначала  спела  "Костыль".  При  всей  близости
польского  и  русского  языков  она была  не  совсем уверена,  что  польская
аудитория сумеет глубоко  понять смысл  песни,  поэтому вначале сделала свой
короткий перевод...
     Нет, она не пела  со сцены.  Она трогательно и страстно  рассказывала о
судьбе русского  солдата  -  воина-освободителя.  Анне  показалось, что  она
увидела  слезы  на глазах  пожилой  женщины  в  третьем ряду.  Она  украдкой
посмотрела в  ее  сторону еще  раз  и  убедилась,  что не ошиблась:  женщина
вытирала платком глаза.
     Потом  была  "Песня".  Когда  раздались  аплодисменты  и   зал   дружно
потребовал  "биса", Анна почувствовала, что выложилась до конца  и спеть еще
раз уже не в силах. Словно она сама была среди этих юных бойцов на поле боя,
где оборвалась их жизнь...
     Так  уж случилось,  что  из всех артистов  -  гостей фестиваля -  цветы
преподнесли  только   Анне.  Когда  она  возвращалась  за  кулисы,  усталая,
измученная и все-таки счастливая, к ней подошла певица, с которой они раньше
были в добрых отношениях. На  сей раз певица С. была не в духе и не скрывала
этого. Она  так громко обратилась к Анне, что все присутствующие за кулисами
обернулись в их сторону:
     - И  сколько же  ты заплатила за эти прекрасные цветы? Знаешь, милочка,
так ведь и разориться недолго, если будешь делать себе такие дорогие подарки
после каждого концерта!
     Анна едва  сдержалась,  чтобы  не расплакаться.  Сколько труда положили
хирурги, чтобы вернуть ее, обреченную, к жизни! Сколько мужества и силы воли
потребовалось  ей, чтобы  вновь  выйти  на  сцену! И как  легко  несколькими
бестактными и злобными словами горько обидеть своего товарища...
     В Варшаве Анна позвонила в Министерство культуры и сказала  сотруднику,
занимавшемуся  организацией  ее гастролей  в  СССР,  что,  к  сожалению,  по
состоянию здоровья она  пока не осилит сольный концерт, что  хорошо было  бы
подключить  к ней еще нескольких артистов. Сотрудник ответил, что в этом нет
проблемы и что дня через два он назовет ей других участников программы. Анна
искренне обрадовалась и танцевальной группе, которая включалась в программу,
и молодому способному певцу  Анджею Домбровскому, с  которым  раньше не была
знакома,  а только видела его по  телевидению.  В моднейших темных очках,  с
хрипловатым  голосом,  быстрый  и  подвижный,  Анджей представлял  актерскую
манеру пения, он  разыгрывал музыкально-сценические миниатюры в песне, и это
очень нравилось Анне.  У Домбровского был и свой шлягер - песня  композитора
Антони Копфа "До закоханья еден крок" ("До любви один лишь  шаг").  Он,  что
называется, быстро шел в гору, и ему прочили большое будущее.
     В общении  Домбровский  оказался  милым, деликатным  человеком, немного
замкнутым,  без тени  самомнения  и самолюбования. В  концертах он  проходил
хорошо, свои  шесть песен исполнял с  полной отдачей,  радовался успеху,  но
понимал, что главное в программе - Анна Герман.
     Анну в те осенние дни  Москва принимала  восторженно. Любовь  к певице,
восхищение  ее мастерством  и  талантом,  сострадание к ее  мукам - все  эти
чувства  как  бы  смешались воедино, и их невозможно было  разделить. Только
теперь Анна поняла, как она соскучилась по Москве! В ее душе вновь проснулся
"зов родины". Она возвращалась в свое детство. Во время  встречи с Качалиной
и ее близкими были  и объятия, и поцелуи, и слезы,  и ласковые, утешительные
слова:
     Ты совсем не изменилась! Все такая же, Анечка!
     - И ты такая же, Анюта!
     Еще во время первого приезда в Москву Анна познакомилась с симпатичным,
застенчивым юношей. Он старался  быть  полезным Анне, стремясь  предупредить
каждое  ее   движение.   От  этого   ей  становилось  неловко.  Однажды  они
разговорились, и  Боря (так звали молодого человека)  оказался  превосходным
знатоком современной эстрады. Его познания  удивили  Анну, от него она  сама
узнала  много  интересного  и  полезного  для себя. Он  работал продавцом  в
маленьком  магазине  грампластинок  на улице  Герцена,  недалеко  от  студии
звукозаписи фирмы "Мелодия".
     И  Анна   искренне  привязалась  к   нему.  Она  понимала,  что  и  его
привязанность к ней не имеет  ничего  общего со  слепым  преклонением  перед
кумиром. Он относился к Анне с огромной нежностью и  заботой.  Казалось, что
он предугадывает все ее желания,  причем делает это тактично  и ненавязчиво.
Он часто сопровождал Анну в ее прогулках по Москве, и Анне казалось, что они
знакомы долгие  годы.  И вот теперь - новая  встреча.  Борис  покраснел,  от
волнения  поначалу  не  мог  вымолвить  ни  слова,  только  смотрел на  Анну
восхищенным взглядом. Вместе с Качалиной они отправились в Летний театр.
     Если  можно концерт  назвать праздником,  то  таким  праздником стал ее
первый  концерт в  Москве.  Анна  вышла  на сцену  и  почувствовала огромное
расположение к  себе всех собравшихся в Летнем театре сада "Эрмитаж". Стояла
такая  тишина, что  было  слышно,  как  муха  пролетит.  Но  эта  тишина  не
сковывала,   а   ободряла  и   вот-вот   была   готова   прерваться   громом
аплодисментов... Они раздались после первых же приветственных слов на сцене,
после первой песни, которую спела Анна. Эти  аплодисменты перекатывались  от
песни к песне.
     Анна спела несколько лирических польских песен, среди них "Человеческую
судьбу",  которую здесь уже  хорошо  знали,  и на первых же тактах раздались
аплодисменты. Спела "Костыль", "Песню". И еще несколько  своих  песен: "Это,
наверное,  май",  мягкую,  лирическую, и ту,  на  стихи  Станислава  Рышарда
Добровольского,  - о любви человека к родному дому, которую она уже  однажды
спела в Польше.
     Закончила  она  концерт  старинным  русским  романсом  "Гори, гори, моя
звезда". Когда Качалина  до  концерта  узнала, что Анна собирается исполнить
этот романс, то несколько удивилась.
     - Как, ведь он же мужской, у нас привыкли к мужскому исполнению!
     -  Теперь  уж  ничего  не поделаешь,  -  улыбнулась  Анна.  -  Придется
выслушать и женщину.
     Откровенно  говоря,  Качалина,  которая  очень высоко ценила  дарование
Анны, ее способность находить самые неожиданные повороты во время исполнения
традиционных песен, ее находки  на "проторенных дорожках", и та была приятно
удивлена новой  трактовкой знаменитого  романса.  Анна  пела его с затаенной
страстью  и в  то же время с такой нежностью, сердечностью и  такой  щемящей
надеждой на счастье.
     После  концерта Анна не  чувствовала особой  усталости и потому  охотно
согласилась поехать к Качалиной домой, чтобы в узком кругу друзей и знакомых
отметить  начало  гастролей  и  поговорить  о  предстоящих  записях.  Однако
совершенно  неожиданно  в этот  вечер  она  услышала  и  несколько не совсем
приятных  слов.  Ведь  песня ленинградского композитора, которую она спела в
концерте  (причем  спела  "здорово",  друзья  так  и   говорили   -   именно
"здорово"!), сама по себе была  примитивна  и по музыке, и по оркестровке, и
по тексту - традиционной мелкотемной любовной лирике.
     - Такие песни сейчас не поют, - говорили Анне. - Они никого не трогают.
Конечно, твое исполнение может вытянуть любую дребедень...
     -  Но позвольте, - пыталась защищаться Анна, - мне для программы  очень
нужна такая песня.  Она легкая, слушатель  отдыхает. А то  у меня все номера
какие-то мрачные: люди хмурятся,  даже плачут. Вот, скажут, какая она - Анна
Герман! Пришли на концерт развлечься, а уходим со слезами...
     И тут же начала хвалить селедочку и пироги с капустой, которые в Польше
часто  вспоминала. Потом перешли к самому главному - предстоящим записям  на
фирме "Мелодия".
     Там, на улице Станкевича,  Анна  впервые увидела композитора Александру
Пахмутову  и  поэта Николая  Добронравова. Она  и раньше слышала много песен
Пахмутовой  и  Добронравова.  Они  нравились  ей  своим светлым  оптимизмом,
бодрым,  жизнерадостным настроением, высокой профессиональной отточенностью.
Но Анне казалось,  что это не  ее  песни.  Она считала себя  певицей глубоко
личной, доверительной лирики.
     Песня "Надежда", клавир которой она прочла еще в Польше, опрокинула эти
представления. "Надежда" сразу  же показалась ей ее  собственной песней, как
бы написанной лично  для  нее:  тут,  словно в  капле  воды,  отразились  ее
переживания и надежды. Почему-то она подумала о геологах, о том,  кем бы она
могла  стать,  но не  стала.  Сейчас  Анна  слушала  "Надежду"  в  авторском
исполнении. И видела не только безусловно  выдающегося композитора, но еще и
очень  доброжелательного,   мягкого,  умного  человека.  Пахмутова  называла
польскую певицу  "Анечкой"  и,  показывая песню, не  пыталась навязать  свое
мнение, а как бы советовалась с Анной, в свою очередь полностью доверяя ей.
     На записи "Надежду" Анна спела быстро и  легко, почти "без голоса", как
сказала потом Качалина. Записала песни  Оскара Фельцмана "Ты, мама" и Романа
Майорова  "Незабытый  мотив",  несколько  польских  песен  в переводе  Асара
Эппеля. И  тут,  так  же как в  Варшаве, в комнате звукорежиссера  толпились
почти все, кто находился на "Мелодии" по делам или работал на студии.
     Пан Станислав слонялся без дела. В Польше от него требовалось искусство
дипломата, чтобы уговаривать хорошо зарабатывающих музыкантов отправиться из
столицы в провинцию, организовывать концерты на  лучших площадках.  Впрочем,
администраторы  филармоний и так имели все  основания надеяться получить  от
выступлений Анны хорошие доходы, поэтому они предоставляли в ее распоряжение
лучшее, что  имели. Здесь  же, в  Москве,  какая-то огромная  волна  вырвала
подопечную  из его рук. Он "потерял управление" и теперь с недовольным лицом
сопровождал  Анну на концерты и  с  концертов, на  "Мелодию" (там  он сидел,
приткнувшись в уголке).
     Пан  Станислав  оживлялся  только во  время беспрестанных атак  на Анну
журналистов. По просьбе певицы он всячески "оберегал" ее от интервью, бесед,
пресс-конференций. Вообще  Анна не жаловала журналистов, точнее,  не  любила
отвечать  на вопросы.  Она  справедливо  считала, что лучшее интервью -  это
работа, песня, которая говорит сама за  себя. Что же касается Станислава, то
перепалки  с журналистами стали для него отдушиной среди безделья. К тому же
импресарио  без  конца   обижался  на  Анну  за  то,  что  она  отказывалась
присутствовать на банкетах, приемах, обедах в ее честь. Приглашения сыпались
как из рога изобилия. Но  она их неизменно  отклоняла.  Она трезво  отдавала
себе  отчет  в  том, что ее  физических сил  едва  хватает на выступление  в
концерте и на  работу над новыми песнями. А это в ее жизни было самым важным
и необходимым. Она ехала на студию грамзаписи "Мелодия", часами могла сидеть
у пульта,  внимательно  наблюдая  за тем, как настраивается оркестр, слушая,
как  звучат  скрипки,  трубы,  ударные. В эти часы певица жила  в  мире, где
властвует, рождается и звучит музыка, где люди объясняются между собой не на
привычном языке, а музыкальными фразами.
     По радио передали "Надежду", и Анна начала получать в концертах большое
количество  записок  с  просьбой  спеть  эту  песню.  За короткий  срок  она
отрепетировала "Надежду"  со  своим  ансамблем  и теперь, к огромной радости
зрителей, исполняла ее под конец программы,
     Когда они  поехали по стране, пана Станислава стали буквально разрывать
на части администраторы филармоний. Они  предлагали по пять, шесть концертов
в день  с  короткой  программой.  При  этом  назывались  такие цифры, что  у
Станислава начинала кружиться голова. Он приходил к Анне кроткий как овечка,
сладкий как  мед,  извивался, льстил, нежно уговаривал принять  предложения.
Потом терял терпение,  истерично  бил себя  в грудь, угрожал, но  всякий раз
уходил ни с чем, столкнувшись с  железной волей певицы  и  актрисы, пожалуй,
больше  всего  уважавшей  ту  самую  публику,  перед  которой  ее  призывали
выступить и обмануть  ожидания которой она не могла. Петь  в полную силу она
была в состоянии, давая лишь один концерт в день.
     В  поездке Анна почувствовала себя совсем плохо: нестерпимо болели руки
и ноги, голова теперь уже постоянно была как будто скована железным обручем.
Каждое выступление казалось  последним.  Выйти на сцену  еще и завтра? У нее
просто не  хватит сил! Вероятно, придется отменить гастроли...  Никто вокруг
ее  не понимал и  не жалел.  Качалина с  Борей остались в  Москве. Станислав
ходил  злой  и  раздраженный. Анну жалели случайные  знакомые  - поклонники,
неизвестно каким чудом пробившиеся к ней, уборщицы в гостиницах, дежурные на
этажах... Они  читали в газетах,  слышали по радио  о катастрофе на дороге в
Италии, видели Анну вблизи, уставшую, с измученными, больными глазами...
     А Станислав и музыканты? Они  видели Анну на сцене - веселую,  вроде бы
вполне здоровую, полную энергии,  улыбающуюся, готовую петь на бис, неохотно
оставляющую сцену для  танцевального номера и Анджея  Домбровского,  И почти
никто не отдавал себе отчета, что на  сцене  - мужественный человек, великая
певица, только на время концерта забывающая  болезни и  страдания. Разрыв со
Станиславом стал неизбежен. Анна прекрасно это понимала. И в душе  жалела об
этом.  Как  импресарио его  можно было понять.  Формально он  заботился о ее
заработке  и благополучии,  это  ведь  его  профессия, и в  этом  смысле  он
безупречен, но как человек...




     Какой мерой можно измерить искреннюю любовь тысяч зрителей к ней,  Анне
Герман, - певице, которая  преданно служит искусству,  отдавая всю  себя без
остатка, черпая в  этой любви новые  силы? Если кто-нибудь просто спросил бы
ее: "Как  дела, Анна,  ты  счастлива?"  -  она,  пожалуй, ответила  бы,  что
счастлива. Потому что то, к чему она  стремилась все эти долгие, вычеркнутые
из  жизни пять лет,  вернулось, и она по-прежнему в форме, любима и желанна,
поет и будет петь, пока бьется сердце...
     Анна вернулась в Москву измученная.  Наверное,  такое длительное, почти
двухмесячное  турне было  бы не по силам  и здоровому  человеку -  переезды,
перемены климата, огромное  эмоциональное  напряжение,  На аэродроме  ее уже
встречал редактор с телевидения.
     Надо снять для "Голубого огонька" "Надежду".
     - Может быть, в другой раз?  - просит Анна. - Поверьте,  я просто не  в
состоянии двигаться.
     - Пожалуйста,  Анна, ответьте на просьбу миллионов! "Надежда"  -  самая
популярная у нас песня, и зрители хотят видеть вас на экране.
     -  Ну, хорошо, -  соглашается она.  - Я буду  петь  со  своим ансамблем
"живьем".
     -  Что  вы,  что вы!  - машет  руками редактор. - Наша студия просто не
приспособлена для этого! Существует ведь превосходная фонограмма...
     Как  Анна  не  любит телевидение из-за  этих  вечных  фонограмм,  из-за
неприспособленности современных студий для честного искусства. Фонограмма  -
убеждена Анна  - это  всегда  обман,  даже если она, как говорит редактор, и
превосходна.  Ничто не  заменит живого исполнения  и естественного  общения,
даже если  технически  оно  будет  выполнено хуже.  Но  что  тут  поделаешь?
фонограмма так фонограмма...
     Прощальный  ужин  у Качалиной. Людмила  Ивановна, Боря,  еще  несколько
друзей. Можно расслабиться. Выпить глоток шампанского, первый глоток вина за
много лет. Слегка кружится голова, но мыслям легко. Как здорово, что вот  на
земле есть такие  люди - искренние, верные, бессребреники. Наверное, им тоже
приходится в жизни нелегко. Но  они умеют по-настоящему радоваться, дружить,
сочувствовать,  отвергать.   Они  вне  постоянной  погони  за  материальными
благами, которые в состоянии дать современная цивилизация. И трудно сказать,
кто где приобретает, а где теряет. Вернее, сказать можно. И сейчас Анне было
просто очень хорошо.
     - Ну,  Анечка, приеду сейчас в Польшу, - говорила Анна  своей  тезке, -
лягу  в кровать  и  буду отсыпаться,  никакими калачами  меня  из кровати не
вытащишь.
     - А я вот хочу  нагрузить тебя клавирами, - весело отвечала Качалина. -
Столько  у  нас композиторов! И, представь себе,  все хотят, чтобы именно ты
пела их песни.
     Анна взяла с  собой  в Польшу все клавиры, которые ей собрала Качалина,
пообещав через несколько месяцев их просмотреть  и написать  свое мнение. Но
просмотрела их раньше - через две недели.
     Она  действительно  улеглась  в  кровать:   наступила  разрядка,  после
двухмесячного  напряжения  тяжелые травмы  дали себя знать. Збышек заботливо
ухаживал за  ней, оберегал  ее  сон.  Врачи рекомендовали как  можно  больше
спать.  Но  всего через четыре дня Анна  решила,  что лежать больше не имеет
смысла  - это  значит  сдаться  болезни. И Анна  занялась кулинарией.  Она с
удовольствием  делала  салаты,  варила  борщ и даже  попыталась  приготовить
спагетти - излюбленное итальянское блюдо. Збышек хвалил спагетти, но она все
же усомнилась в его искренности...
     Через неделю Анна  затосковала по  сцене и зрителям. Еще совсем недавно
она мечтала только о  покое.  Но  пришел  долгожданный  отдых, а ей неймется
снова окунуться в работу.
     Им  наконец установили телефон. И  в скором  времени она  об этом очень
пожалела. Телефон звонил не умолкая,  в любое время суток. Звонки начинались
с семи утра и кончались поздно ночью. Звонили из филармоний, с телевидения и
радио, из  фирмы  грампластинок. Звонили композиторы  (в основном  молодые),
авторы текстов,  музыканты,  старые  и  новые знакомые.  Сначала она  охотно
отвечала  на телефонные  звонки. Потом стала уставать. А еще через несколько
дней смотрела  на  телефон с неприязнью:  от  него только и жди подвоха... В
конце концов было  решено отключать телефон  на ночь,  а включать не  раньше
десяти утра,
     Анна решила в ближайшее время возобновить концерты,  но скоро в который
раз  убедилась,  как  трудно совмещать  в  себе  талант  певицы  с  талантом
администратора. Собственно говоря, таланта администратора у нее никогда и не
было. Она это понимала и не скрывала. Попыталась было возобновить переговоры
о "своем" музыкальном ансамбле, но встретила резкий отказ: "Пока у  нас  нет
возможности, нужны дополнительные штатные единицы".
     Как же быть?!
     -  Поступайте,  как  все,  -  отвечали  ей,  - приглашайте  музыкантов,
договаривайтесь об оплате. И в путь!
     Легко сказать:  "приглашайте  музыкантов"...  Вот  где  бы  пригодились
организаторские  таланты пана Станислава!  Но  он  как  в  воду канул.  Анна
попробовала  найти другого  импресарио. В  основном это были пожилые люди, в
прошлом  работники театров и оркестров, ныне пенсионеры, которые искали себе
удобное место, без выездов из  Варшавы и желательно без  особых хлопот.  А с
Анной   хлопот  было  предостаточно!  Самое  главное  -  надо  было  создать
музыкальный коллектив. Она позвонила Кшивке. Тот  чудом оказался дома, узнал
ее  сразу,  искренне  обрадовался   и   обещал  помочь.  Дня  через  два  он
действительно  позвонил:  во  Вроцлаве есть, пока  что  еще  самодеятельный,
вокально-инструментальный ансамбль, но ребята играют очень здорово,  так что
некоторые профессионалы  могут позавидовать. Кроме того, они все без гроша в
кармане, хотят заработать, поэтому  с удовольствием будут выступать с Анной,
вот телефон... Анна позвонила руководителю  ансамбля и уже через десять дней
выехала во Вроцлав, забрав партитуры, чтобы тут же приступить к репетициям.
     На  месте все оказалось не так-то  просто, хотя музыканты действительно
были  превосходные. Прежде всего они  хотели петь в концерте  свои  песни, в
основном написанные под влиянием модных американских коллективов. Эти  песни
были полной противоположностью тому, что делала Анна, и в одном концерте два
разных  репертуара   явно   не   сочетались,  Во-вторых,   ребята   отвергли
оркестровки,   которые  привезла  Анна,   и  сели  писать  свои,   превратив
традиционные песни в модные (но и сразу же пародийные) шлягеры.
     "Ребятам не хватает вкуса! - с  грустью думала  Анна. - Такие виртуозы,
так здорово поют и играют! И такая самовлюбленность и самоуверенность..."
     Анна попыталась им объяснить, что нельзя сочетать старое платье с новой
модной шляпой: это просто смешно. Но юные гении только рассердились в ответ.
     - В общем, ребята думают  так,  -  твердо  заявил  однажды руководитель
ансамбля,  невысокий,   чисто  выбритый  крепыш  Марек  Зелинский,  -  лучше
голодать, ничего не  зарабатывая, чем  изменить  себе. Ну,  предположим,  мы
заработаем  сейчас с вами  несколько злотых.  Но  мы  ведь не собираемся всю
жизнь аккомпанировать вам. А если мы будем играть  так, как  хотите вы,  то,
чего доброго, про  нас скажут -  "нафталин", потом от этого прозвища уже  не
отделаешься!
     Время  было  потеряно.  Анна  возвращалась  в  Варшаву  расстроенная  и
раздосадованная. "Музыкантов нельзя ни в чем упрекнуть: они единомышленники,
отчаянно  отстаивают  свои, пусть  и  совершенно чуждые  мне,  взгляды.  Они
называют таких исполнителей, как я, "нафталин". А что же будет через два-три
года? Может быть, попытаться петь, как они? Я ведь наверняка сумею..."
     Как-то в  США Анна на одном из приемов спародировала  Эллу  Фицджералд,
удачно  скопировав манеру  знаменитой джазовой  звезды.  Присутствовавшие на
банкете американцы были в восторге.
     -  Раз вы шаржируете, значит, и сами так  умеете, - говорил  седовласый
пожилой  янки с сигарой в руке. - Не  хотите поехать  выступить в Лас-Вегас?
Докажем, что белые могут все!
     В  Лас-Вегас она,  конечно,  не  поехала. И сейчас,  возвращаясь ночным
экспрессом из Вроцлава, мучительно раздумывала, как же быть дальше. Смешно в
ее  возрасте  начинать все сначала,  пытаясь угнаться  за семнадцатилетними,
лишь бы продлить свое  существование на эстраде. Нет, это не выход. Лучше уж
уйти  вовремя. А как жить дальше?.. Нет, вряд ли она  в состоянии заниматься
чем-нибудь еще, кроме пения. Так что пока надо работать.  А завтра?! Ну,  до
завтра еще надо дожить...
     После  многочисленных переговоров,  при  содействии  друзей ей  наконец
удалось  собрать маленький  ансамбль.  Музыканты  от  сорока  до пятидесяти,
побывавшие за  многие годы своей артистической жизни во  многих коллективах,
по  тем  или  иным  причинам  вынужденные  с  ними  расстаться,  безразлично
относились к тому, что  играть, где играть и кому аккомпанировать. Но играли
они вполне профессионально,  хотя  из зрительного зала смотрелись неважно. И
хотя  мастерства  им  было   не  занимать,  их  равнодушие   коробило  Анну.
Неискушенные  зрители  не смогли бы уловить этого, но певица чувствовала это
равнодушие  и не могла с  ним примириться. На репетициях  она пела в  полный
голос, как  на  концерте.  Ей  хотелось  вырвать у них  хоть искру  страсти,
порыва,  увидеть  отблеск  огонька  в  глазах.  Но все безрезультатно.  Лица
музыкантов не менялись ни когда зал сотрясался  от  аплодисментов,  ни когда
зрители  неистово  кричали  "браво", ни когда пожилые  люди утирали слезы  и
засыпали  Анну  цветами. Все  решилось само собой.  Наступил сильный болевой
приступ -  врачи советовали  немедленно лечь  в больницу.  Анну колотило  от
одной мысли, что ей опять придется дышать  запахом лекарств и видеть шприцы,
бинты и  гипсы. Она буквально  вымолила разрешение  лежать  дома.  Несколько
концертов  пришлось отменить, и когда она через две  недели вновь попыталась
собрать ансамбль, оказалось, что музыканты исчезли, словно их и не было.
     Анна с удовольствием приняла приглашение военного  оркестра выступить с
ним на  сборных  концертах,  и  на этих  концертах она не  только пела, но и
отдыхала душой.  Пусть оркестр  еще далек от идеала и не  так современен, но
она  знает,  что  там, за спиной, на сцене  сидят люди  с  живыми  сердцами,
горящими душами, живо реагирующие на каждый порыв певицы.
     В  конце  декабря  1972  года,  накануне  рождества,  ей  позвонили  из
Министерства культуры  и  предложили,  нет, скорее, сообщили как  о  вопросе
решенном:  в составе  большой группы  польских артистов  она направляется  с
концертами в Соединенные Штаты.
     С одной стороны,  она обрадовалась этому известию: может быть, за время
ее  отсутствия наконец-то решится вопрос с оркестром. Откровенно  говоря, ее
гастрольная жизнь на  родине представлялась довольно смутно: военный оркестр
принимался за длительные репетиции новой программы, так что предстояло опять
искать безработных музыкантов. С другой - первая поездка  в Америку оставила
в ее  душе  неприятный осадок:  атмосфера постоянной  спешки  и  напряжения,
равнодушия и делячества подавляла и угнетала. Но выбора не было -  надо было
работать...
     В  Нью-Йорке, когда они  прилетели, стояли  трескучие январские морозы.
Если в Варшаве  снег неожиданно растаял в самом начале января, то Нью-Йорк с
высоты напоминал огромный  сугроб, весь исчерченный сплошными линиями улиц и
автострад. Их,  как  и в прошлый  раз, поселили  в  третьесортную гостиницу,
плохо отапливаемую, и, как в прошлый раз, с самого начала был задан  бешеный
темп, которому тем не менее надо было подчиняться. Больше всего Анна боялась
болевого   приступа;  ей  казалось,  что,  заболей  она  здесь,  через   нее
переступят, забудут, раздавят.
     Правда, импресарио  был  другой  - моложавый человек с  живыми  черными
глазами, эмигрант из Польши. Он без умолку неуклюже и примитивно острил. Сам
громко  хохотал над собственными  нелепыми шутками  и  нисколько не смущался
абсолютного  безразличия  окружающих.  Снова  американские поляки  до отказа
заполняли  помещения, где  они  выступали. Снова Анна видела слезы на глазах
пожилых  людей. Снова их приглашали на семейные ужины  с надеждой услышать о
том,  что происходит на бывшей родине.  У  Анны не было ни  сил,  ни желания
вести разговоры. Она  ссылалась на  плохое самочувствие (впрочем,  это  была
правда  - на сей раз  резко понизилось давление  и непрестанно болела правая
рука). Однажды после концерта к ней подошел маленький рыжий человек в очках.
     - По-русски понимаете? - поинтересовался он.
     - Немножко, - ответила Анна.
     -  Я  устраиваю сейчас русскую программу,  -  объяснил  он.  -  И такая
певица,  как вы,  мне бы пригодилась. У нас прекрасные условия. - Он  назвал
цифры. - Чтобы заработать такие деньги в Польше, надо надрываться пятнадцать
лет, а здесь - за полгода...
     - Условия у  вас  действительно заманчивые, - холодно улыбнулась Анна и
заговорила  на  чистейшем  русском  языке. -  Но я предпочитаю "надрываться"
дома. - Ею овладела настоящая злость. - Да я бы отдала все на свете, лишь бы
завтра же оказаться дома!
     Человек  раскрыл  рот  от удивления и, с  трудом подбирая  слова, начал
робкое наступление:
     -  Ага,   я  ошибся,  вы  подосланы  из  польского  ГПУ...  Пропагандой
занимаетесь? Поберегитесь!
     Но  Анна  уже не слушала его, она резко повернулась  и хлопнула  дверью
артистической.
     Что нравилось Анне в Америке, так это погода - она стояла необыкновенно
ровная,  морозная,  с  неба падали  большие хлопья  снега. Анна  жалела, что
практически нет времени пойти в театр или  даже  в кино, что опять она видит
Америку из окна автобуса.
     Из  Нью-Йорка  она возвращалась в плохом настроении.  Последние  дни  в
Америке тянулись особенно нудно.
     На аэродроме Окенче в Варшаве ее встречал необычно веселый и счастливый
Збышек.
     - Что  случилось? - немного  удивилась Анна. - Тебя  повысили по службе
или ты выиграл в лотерею?
     - Нет, - загадочно ответил Збышек, - я женюсь...
     - Как? - поразилась Анна. - На ком?
     - Все решено!  Сейчас мы  едем  домой, завтракаем, а  потом  сразу идем
подавать заявление.  - И уже серьезно добавил: -  Ведь мы уже все  обдумали,
правда?
     -  Правда, - ответила  Анна. И подумала:  "Милый,  добрый Збышек,  наша
любовь была  такой трудной. Еще неизвестно, как бы  все повернулось, если бы
не твоя преданность и поддержка. Я так хочу,  чтобы ты был счастлив со мной!
Какой она станет, наша молодая семья? Будет ли  у нас  продолжение? Ведь мне
уже тридцать шесть,  я еще  не  совсем  здорова.  Смогу  ли  я родить? А так
хочется иметь сына..."
     Да, трудна и  противоречива жизнь эстрадной  певицы,  у которой рабочее
время расписано на много месяцев вперед. И практически  невозможно  из этого
рабочего времени хоть  чуточку вырвать для себя.  Особенно нелегко  решиться
иметь ребенка. Ведь это  значит, что ты выпадаешь из привычного ритма больше
чем на год. Удастся ли его наверстать, удастся  ли снова "попасть в обойму":
отставание   на  год  -  срок  значительный.  А   может  быть,  это   просто
преувеличение, может  быть, год и не такой большой срок, ведь было  пять лет
отставания, пять тяжелейших лет в жизни - и все-таки возвращение состоялось!
Вообще  отказываться от  привычного  всегда  трудно. Вчера,  позавчера  были
сцена,  свет  юпитеров, рукоплескания,  уйма  друзей и поклонников. И вот  -
детский  крик,  пеленки,  бессонные  ночи,  стирка,  кухня.  "Будничность  и
серость?"
     А может быть,  в  этой будничности и  заключено подлинное  человеческое
счастье?
     Вопрос  о  "ее" оркестре так и не решался.  Он тянулся  бесконечно:  то
казалось,  что  вот-вот все  решится, но вдруг кто-то  уезжал,  кто-то терял
визу, кто-то требовал еще одной; бумаги кочевали по инстанциям. А она сидела
без  дела,  ходила   по  магазинам,  стирала,  готовила.  К  концу  дня  она
чувствовала себя разбитой и немощной. Иногда ей предлагали участие в сборных
концертах, и она с радостью принимала эти приглашения. Ей всегда доставалось
больше  всего  аплодисментов,  и  она искренне  сокрушалась,  что  следующий
концерт  не завтра, а когда -  неизвестно. Анну  неизменно приглашали на все
официальные  торжества,  посвященные  важнейшим  событиям в жизни  польского
государства.  Она  приезжала  на репетиции, терпеливо ждала  своей  очереди.
Музыканты  из  оркестров  под  управлением  Ежи  Мильяна  и  Стефана  Рахоня
встречали появление Герман на сцене шумными одобрительными аплодисментами. У
нее  сразу же  загорались  глаза, исчезало уныние. Но репетиции кончались, и
она ехала домой на трамвае, чтобы вернуться к домашним делам.
     Композиторы, которые одолевали ее со времени первых успехов на эстраде,
казалось  бы, до  вчерашнего  дня,  неожиданно,  как  по команде,  перестали
звонить. Она уже не выключала телефон после десяти  и вздрагивала при каждом
звонке, будто сейчас услышит что-то очень важное для себя.
     Однажды она сама набрала  номера телефонов знакомых  композиторов. Один
обрадовался или  сделал  вид, что обрадовался, обещал на  следующий же  день
заехать. Но не заехал. Другой язвительно заметил:
     -  Ну скажи,  зачем  тебе  песни  других?  Ты  ведь  и сама очень  мило
сочиняешь...
     Единственным человеком,  кто поддерживал  ее,  кто вел с ней конкретные
деловые переговоры, была Качалина. Ее письма - это и рассказы о популярности
песен  в  исполнении  Герман в  Советском  Союзе  и кропотливая  работа  над
дальнейшим репертуаром Анны. Она советовала  обратиться  к  русским народным
песням и романсам, прислала некоторые клавиры, в том числе "Выхожу один я на
дорогу...",  "Из-за  острова на  стрежень",  знаменитые военные песни Матвея
Блантера.
     Когда Анна начинала работать, для нее переставало существовать все, она
забывала  про обеды  и стирку  и  погружалась в мир страстей  и человеческой
мудрости.  Порой ее сердце  сжималось: она  думала  об  осени своей  жизни и
своего творчества. Вот так, наверное, уходят со сцены все певицы, которые не
хотят уходить сами. Все  меньше приглашений на концерты, а в один прекрасный
день их уже не будет вовсе.
     Гость  появился  в дверях неожиданно, без  предварительного телефонного
звонка.  Збышек  только-только  уехал  на  работу,  и  Анна  подумала,  что,
вероятно,  он  забыл бумаги и вернулся. Нет, на пороге  стоял Юлиан Кшивка -
одетый с иголочки чисто выбритый, пахнущий французским одеколоном.
     - И так меня встречает знаменитая певица?! - закричал он,  - Заспанная,
некрасивая, необаятельная! Вы что,  на  самом  деле  Анна  Герман? Докажите!
Дайте автограф!
     Анна заплакала, уткнувшись в лацканы его пиджака.
     - Можешь ничего  не  объяснять,  догадаться нетрудно, - говорил Кшивка,
отпивая кофе из маленькой чашечки. - Твоя беда, Анна, что ты дитя романтики,
тебе бы надо было родиться во времена Паганини...
     Анна горько усмехнулась.
     - Импресарио! Вот что! Пока ты не найдешь себе импресарио, до тех пор и
будут продолжаться твои беды. Ты  посмотри на Сосницкую, ей в деловитости не
откажешь,  в здоровье  и  таланте  тоже. Муж  -  архитектор, бросил  работу,
занимается только ее делами,  иначе нельзя.  Сейчас время деловых людей -  в
политике, в экономике, в искусстве.
     - Бот с  ней, с Сосницкой,  -  вытирая  слезы, ответила Анна.  - Каждый
живет, как умеет. Вот у Збышека дядя в Бразилии, зовет нас  туда.  Знаешь, у
него там плантация, так что будем пасти овец...
     - А что? - на полном серьезе отозвался Кшивка. - Не так уж и плохо...
     Анна повеселела.
     - Но пока суд да дело, я была бы тебе признательна за помощь.
     - Брать  тебя в  нашу группу сейчас, когда  ты  по-прежнему  считаешься
певицей номер один, он повторил еще раз: - номер один, - значит оказать тебе
медвежью услугу. Это была  бы дурная сенсация: как, скажем,  Пеле перешел бы
из сборной Бразилии в наш "Гурник". Постараюсь  помочь тебе.  И эта помощь -
импресарио.
     Кшивка сдержал  слово. Импресарио явился  через месяц. Анна  не  смогла
встретиться с  ним раньше. На  следующий день после разговора  с Кшивкой  ей
позвонили из министерства и осведомились:
     - Можете  ли вы оставить  свои концертные  дела и выступить в программе
польской эстрады в Лондоне?
     - Конечно! - моментально согласилась Анна.
     "Какая-то ерунда получается! - подумала она. -  Не могу договориться  о
концерте в Ловиче*, а вот Нью-Йорк, Москва, Лондон - пожалуйста!.."
     [* Маленький городок недалеко от Варшавы.]
     В Лондоне Анна  выступала две недели. За два дня до отъезда ей позвонил
английский композитор и продюсер Ричард Смайлз и предложил выгодный контракт
на полгода. Туда вошли бы и записи на пластинки и концерты.
     - Я давно  слежу  за вами,  - сказал Смайлз, -  и восхищен  вами  и как
певицей,  и как человеком. Мне очень нравится ваша манера, сам я тоже лирик.
Так что из нашего альянса  могло  бы что-нибудь  получиться,  что-то  этакое
польско-английское.
     -  Я не  могу  вам сейчас дать ответ: должна посоветоваться в  Варшаве.
Кроме того, у  меня есть  муж, и  мы с ним никогда на  такой долгий  срок не
разлучались.
     По возвращении  Анна рассказала  об  этом предложении Збышеку, он нашел
его вполне приемлемым: какое-то время он бы тоже смог побыть с ней в Англии.
     Анна позвонила Смайлзу, но оказалось, что тот тяжело заболел - обширный
инфаркт  на  сороковом году жизни - и,  как  сообщил его секретарь,  надолго
вышел из игры...
     И вот  к Анне пришел импресарио  от  Юлиана Кшивки - хоть и пожилой (за
шестьдесят),  но энергичный  человек,  знающий  все ходы и выходы эстрадного
мира  и  весьма  в  этом  мире  уважаемый  -  пан  Анджей.  Он  быстро нашел
музыкантов, в основном студентов музыкальных училищ,  нуждающихся в деньгах,
веселых и трудолюбивых  ребят,  с которыми и Анне оказалось легко  и весело.
Они выступали в  основном в Варшаве и близлежащих городах, поскольку учеба в
училище  не  позволяла музыкантам  длительные  разъезды.  Если  раньше  Анна
томилась  от  вынужденного безделья, то  теперь ее  график  был заполнен  до
отказа. Это ее очень радовало. Огорчало только отсутствие в репертуаре новых
польских песен. Вернее, они были,  но в  основном принадлежали самой Анне и,
естественно, с точки зрения художественной выразительности  далеко не всегда
ее удовлетворяли. Но что поделаешь? Катажина  Герт-нер теперь сотрудничала с
Марылей  Родович. Северин  Краевский  тоже  писал  для Марыли  и для  своего
ансамбля "Червоны гитары".
     Пришлось включить в репертуар новые  песни молодых авторов,  в основном
самодеятельных  композиторов.  которые  поначалу нравились  Анне,  но  после
двух-трех исполнений она в этих песнях разочаровывалась. Было  видно, что  и
слушателей  они мало волнуют. Зато  из  Советского Союза приходили радостные
известия: "Надежда"  становится действительно  любимой  песней,  ее называют
явлением  в  музыкальной  жизни 70-х  годов.  Об этом она  узнала  из  писем
Качалиной,  а  также  из  многочисленных  писем  ее  поклонников  в СССР.  В
некоторых  было  по  нескольку  строк: "Спасибо  за  "Надежду".  Ждем  вас в
Ленинграде";  "Когда  слушаю  "Надежду",  радуюсь  и  плачу.  В.  Кирсанова,
Севастополь";  "Слушаю  "Надежду" по радио,  и как будто  силы прибавляются.
Хочется жить и работать лучше. Ю. Смирнитский, Донецк".
     Качалина сообщала, что  получила написанные  специально для Анны  песни
композиторов  Марка  Фрадкина,  Яна  Френкеля,  Арно  Бабаджаняна,   Евгения
Птичкина,  что хочет записать в ее исполнении русские  романсы. И вообще  не
мешало  бы  приехать  специально  на "Мелодию"  для  записи пластинки. Легко
сказать, приехать! А как это сделать? У "Мелодии" ведь нет фондов для вызова
артиста из-за границы. Записи делаются только во время гастролей.
     Но даже  если бы Анна наскребла денег и поехала в Москву за собственный
счет,  очень  сложно было  бы  "влезть" в  график советского  коллектива,  в
сопровождении  которого  можно  эту запись осуществить. И  эстрадный оркестр
Гостелерадио СССР под управлением  Ю. Силантьева, и ансамбль  "Мелодия"  под
управлением Г. Гараняна имеют  свои собственные  графики  - очень  плотные и
насыщенные.  Конечно,  можно  записать  отдельно  оркестровые  фонограммы  и
приехать  только на наложение.  Но  с этим Анна  не согласилась:  она должна
слышать  оркестр, петь вместе с  ним, а иначе,  по  ее глубокому  убеждению,
песня  получается  значительно хуже, чем могла бы  быть. Переубедить ее было
невозможно.
     Между тем началась подготовка к важному событию - Дням культуры  Польши
в Москве, посвященным 30-летию  образования ПНР. Шел январь 1974 года, а Дни
культуры планировались  на конец апреля. По замыслу сценаристов и режиссеров
открытие празднеств в Кремлевском  Дворце съездов  должно было стать  ярким,
красочным спектаклем с участием лучших  артистов и коллективов Польши. Но, к
удивлению Анны, весь  концерт, в  том  числе  и  ее выступление, пойдут  под
фонограмму...
     Петь под фонограмму не буду, - решительно сказала Анна режиссеру.
     - Это почему? - удивился он.
     - Потому что я вообще не пою под фонограммы.
     - Но в  данном случае придется, -  быстро  отреагировал он. - Все будут
петь под фонограммы, в том числе и оперные певцы. Так  что для вас мы делать
исключения не собираемся.
     - Тогда я не поеду в Москву! - решительно заявила Анна.
     Через  несколько  дней  начались звонки  из  Министерства культуры.  Ее
уговаривали, объясняли, призывали к благоразумию.
     - Поймите, что из-за одного вашего  номера, из-за  одной песни не может
ехать в Москву целый  ансамбль!  К тому же в  связи с тем,  что будет пущена
фонограмма  и  действие  развернется очень  быстро, у  нас  нет  возможности
разместить на сцене музыкальный коллектив.
     - Не надо оркестра! - ответила Анна. - Я согласна петь и под рояль.
     - Под  рояль?! -  изумились на  том конце провода. - Да это безумие! По
сравнению   с  тщательно   отработанной   фонограммой,   учитывая  последние
достижения в этой области... Это значит заранее обречь себя на неудачу!
     - Я согласна рискнуть, - ответила она.
     В  Москве  стояла ранняя весна.  Солнце  согревало  землю. На бульварах
пробивались  маленькие зеленые ростки. Ощущение весенней свежести  бодрило и
волновало, придавало сил.
     ...Хотя   Анне  не  раз  приходилось   участвовать  в  больших  сборных
концертах,  она  не  помнила  такого  обилия  звезд в  одном  представлении.
Станислав Микульский, недавно сыгравший главную роль в популярнейшей картине
"Ставка больше, чем жизнь"; Бернард Ладыш - выдающийся оперный певец; Анджей
Хиольский - его коллега по варшавскому Большому театру; Эва Демарчик - очень
своеобразная  темпераментная  певица;  Здислава  Сосницкая,  находящаяся  на
вершине  своей  славы; Марыля  Родович  - эстрадная звезда  первой величины;
ансамбль "Скальды",  широко  известный и любимый в  Союзе; детский коллектив
"Гавенда",  в  репертуаре  которого  задорные  и  веселые  песни о  Варшаве;
ансамбль народной песни "Мазовше" имени его основателя Тадеуша Сигетинского;
Ежи Поломский.
     В фонограмме все  было рассчитано с математической  точностью: и проход
артистов, и каждый номер, и даже время на  аплодисменты.  Зрители, сидящие в
зале, возможно, и не догадывались, что идет фонограмма, увлеченные концертом
- ярким, нарядным представлением, включавшим  в  себя и кадры документальной
кинохроники  и  специальные  съемки. Со  сцены шел  поэтический  музыкальный
рассказ  об  истории  Польши,   о  польско-советском  братстве   по  оружию,
закаленном в годы  войны, об интернациональной солидарности людей  труда,  о
борьбе за мир.
     Выход  Анны был где-то в  середине представления. Она  вышла на сцену в
сопровождении  аккомпаниатора и запела "Песню" на стихи  Риммы  Казаковой. И
эта  скорбная,  мужественная  песня прозвучала здесь,  в Кремлевском Дворце,
как-то  по-особенному сердечно  и торжественно. И грусть,  и теплые нотки, и
радостный, светлый оптимизм  - что все мы теперь можем жить и трудиться  под
мирным  небом и этим высшим счастьем мы обязаны тем, кто не вернулся с  поля
боя, - и трогательное, нежное исполнение песни - все это заставило зрителей,
когда  замолк  последний  аккорд, на несколько  секунд  застыть, чтобы потом
обрушиться восторженными аплодисментами.
     Эти  дни в Москве  были  какие-то особенные. Анна совсем не чувствовала
усталости. У Качалиной дома, на "Мелодии" она встречалась с композиторами, и
эти встречи были очень теплыми, доброжелательными, задушевными. Композиторы,
как правило, показывали Анне несколько своих песен и с  надеждой смотрели на
нее, А песни ей нравились все без исключения. Это  был талант Качалиной, так
умело подобравшей репертуар.
     Представитель Госконцерта  СССР сообщил ей: достигнута договоренность с
"Пагартом" о  ее новых гастролях  - в августе.  Это было радостное известие,
потому  что  во  время гастролей  можно было и  записать пластинку. Конечно,
опять  голова кругом пойдет от  множества организационных проблем: как найти
хороших   музыкантов   для  этой  поездки,   отобрать   репертуар,   сделать
оркестровки, кого из артистов пригласить в программу? Ведь в ее распоряжении
только два-три месяца...
     Помог  новый  импресарио.  В  Варшаве  он  организовал встречу  Анны  с
Понайотом Бояджиевым, гражданином  Болгарии, женатым на  польке и  много лет
работавшим в известном варшавском коллективе. Понайот давно мечтал поехать в
Советский Союз, и вот теперь представлялась отличная возможность. Он  обещал
подобрать музыкантов, сам был согласен написать оркестровки и вместе с Анной
подумать о репертуаре...
     На сей  раз  с  музыкантами повезло.  Дело в том, что как раз  август и
сентябрь  - месяцы отпуска в варшавском Большом театре. Восемь музыкантов из
его оркестра согласились поехать с Герман в СССР.
     Значительную часть репертуара составили русские  песни и романсы, в том
числе  "Хаз  Булат  удалой", "Из-за острова  на  стрежень", "Гори, гори, моя
звезда".  Нравился  Анне  романс  А.  Пахмутовой  на стихи  И. Гофф  "И меня
пожалей"  -  очень   необычный   для  этого  композитора,  глубоко   личный,
задушевный. Хуже обстояло с польскими песнями. Беда заключалась в отсутствии
своего  шлягера.  Конечно, не  в  примитивном  значении этого слова. Не было
песни,  которая могла бы хоть в какой-то степени конкурировать с "Танцующими
Эвридиками".
     Сольный  концерт  состоял  из двух  отделений.  Было  в  нем  несколько
оркестровых номеров, во  время которых солистка могла отдохнуть.  Госконцерт
предоставил   в  распоряжение  певицы  ведущую,  но  она  говорила   скучно,
формально. Анне же необходим был контакт  со зрительным залом  - задушевный,
искренний,  не шаблонный. Поэтому роль  конферансье она,  подумав, взяла  на
себя.




     Искренняя любовь... Разве может что-нибудь сравниться  с этим чувством?
Нет, не взгляд,  которым  провожают  обожаемого кумира, любимца  публики.  А
любовь равных тебе людей, которые считают тебя своей, любят  и  уважают тебя
как  очень  близкого и  дорогого человека, сострадают тебе и желают счастья.
Они называют тебя Анечкой  и  даже  Аннушкой, дарят тебе  домашнее  варенье,
грибы и огурцы собственного засола, какие-то домашние настойки на травах, от
которых,  по их  словам, быстрее  срастаются  кости  и  залечиваются  старые
травмы.  Правда ли  это?  Может, да, а  может,  и  нет -  не это важно.  Они
посвящают тебе стихи, написанные неуклюже, непрофессионально, зато искренне,
от всего сердца. И так всюду - в Сочи, Москве, других городах.
     В  Новосибирске у входа  в  гостиницу  к ней  подошел  какой-то молодой
человек лет двадцати и неожиданно сказал:
     - У вас, наверное, Анна, врагов нет и никогда не было.
     - Почему вы так решили?
     - У вас глаза такие...
     Когда-то, лежа на больничной  койке,  она получила из  Сибири множество
писем,  и  теперь  в концертах  она  говорит  об  этих  письмах, отрывки  из
некоторых читает вслух, спрашивает, нет ли в  зале  их авторов.  Авторов  не
было, а может  быть,  они  стеснялись подняться на сцену.  Но  ей рукоплещут
долго, настойчиво, после каждой песни...
     После  Новосибирска  - перелет в Улан-Батор, столицу Монголии. И  здесь
Анну  знают  по  радио-  и   телевизионным  передачам.  Монголы  чрезвычайно
приветливы, общительны, пунктуальны.
     - Мы  очень любим  ваши  песни,  товарищ  Анна  Герман,  -  говорит  ей
по-русски невысокий улыбающийся монгол. - И мы надеемся, что долгие ожидания
ваших концертов не окажутся напрасными,
     - Постараюсь! - отвечает Анна. И уже в первые минуты концерта чувствует
зал, чувствует его расположение, дыхание, пульс...
     Ночью холодно -  минусовая температура,  болит  голова,  ноют кости,  -
наверное, результат резкого перепада температуры.
     "Вот  я  объездила  почти  полмира,  - думает  Анна. - Даже  в Монголии
очутилась, а,  в  сущности,  так мало видела.  Редко когда  в  музее удалось
побывать. Поездки, репетиции,  концерты,  снова переезды.  В памяти остаются
какие-то отрывочные воспоминания.  И все-таки, если суммировать впечатления,
перед  глазами  - огромный  зрительный зал,  доброжелательный, рукоплещущий,
веселый, не сдерживающий своих чувств и настроений".
     В Москве  удалось записать четыре песни  Матвея  Блантера.  Среди них -
"Катюша"  и  "Колыбельная", давно ей  известные  и  любимые с  детских  лет.
Казалось бы,  и  до нее у этих песен было столько чудесных исполнителей.  Но
все-таки Качалина решила, что нужно еще одно -  ее, Анны, - исполнение. И ни
в коем случае не "усовершенствовать", не осовременивать, а исполнять их так,
как  пели раньше. И  она их пела. По-своему. А  потом  долго думала о том, с
какой любовью и заботой относятся в Советском Союзе к музыкальному наследию,
как оберегают его чистоту и первозданность,
     С  Понайотом Бояджиевым  и  музыкантами  из  оркестра  Большого  театра
работать было приятно. Все  они  добрые, одаренные, интеллигентные  люди, во
многом  разделявшие взгляды  Анны  на творчество, понимавшие ее. Она мечтала
сотрудничать  с  ними в Польше, но  там они не  принадлежали  себе: в театре
спектакль  почти каждый  вечер.  Правда, иногда все же удавалось выступить с
этим  оркестром  -  в  субботнем  или  воскресном дневном  концерте.  Что же
касается  записей  новых песен  на  "Мелодии", то пришлось  их  отложить  до
следующего раза, точнее, до следующих гастролей.
     Дело  с  ее  собственным  ансамблем  так  и  не  решалось.  Анна  стала
подумывать, что, возможно, оно и  не  решится никогда.  Она целиком доверила
свои дела пану  Анджею.  Он то собирал новых музыкантов, то разгонял старых.
То  устраивал  концерты  в  небольших  городах  вблизи  Варшавы, то принимал
приглашение участвовать  в сборных концертах.  Несколько  своих  новых песен
Анна записала  на  телевидении,  их  показали в  неудачное  время -  днем, в
рабочий  день.  Ей  советовали поехать  на телевидение, поговорить с главным
редактором, но она решила этого не делать. Она  и раньше никогда никого ни о
чем не просила. Решила не делать этого и сейчас.
     Собственно  говоря,  ее  никогда не баловала жизнь,  и она воспринимала
свою актерскую долю вполне трезво,  без экзальтации. Внешняя сторона ее мало
волновала. И  раньше,  в  дни  своего  расцвета,  она не  очень-то  обращала
внимание  на качество площадок, где ей приходилось  выступать. Единственное,
что она знала твердо, - профессиональные польские композиторы потеряли к ней
интерес, по-видимому, из-за ее неспособности "раскрутить" шлягер. Публика на
концертах встречает ее не так горячо, как раньше. За спиной частенько слышны
пренебрежительные  слова  молодых  коллег.  Неужели  -  закат?  Неужели  это
результат возраста? Неужели  тогда, после болезни, она совершила  ошибку, не
пересмотрев  свои  позиции,  и надо было  приспосабливаться  к биту, потом к
диско, ко всем этим  мальчишкам и девчонкам, завороженным ритмами и грохотом
электронной  музыки?  А может быть,  причина  ее теперешних неудач  совсем в
другом - в той самой "малости", за которой можно гнаться всю жизнь, но так и
не поймать  ее?  Просто нет песни - той, единственной, которая  бы постоянно
напоминала  о себе, не требуя никакого искусственного  "раскручивания",  как
когда-то  "Танцующие  Эвридики",  как  идет  сейчас  в  Советском  Союзе  ее
"Надежда"...
     Нет песни! В  этом причина ее  неудач у себя дома, в Польше, причина ее
преждевременного заката. Оставалось  имя,  которое в силу инерции продолжало
действовать и  в  филармониях, и в  Министерстве  культуры, и  за  границей.
Несколько  раз ее приглашали на съемки в телевизионных  шоу  в Берлине.  Она
выбирала для съемок  польские  песни "Это,  наверное,  май"  и "Быть может",
хорошо понимая, что по композиторскому мастерству  эти песни уступают песням
других участников шоу. Но кого винить? Композитором-то ведь Анна Герман была
сама. А других песен у нее не было...
     Впрочем,  однажды  в  Варшаве  к   ней  пришел  начинающий  композитор,
выпускник  консерватории.  Он  сыграл  ей  несколько  песен,  написанных  на
известные  стихи  Юлиана  Тувима.  Анна  слушала  и боялась  поверить  себе.
Настоящий талант!  Подлинный  мастер  своего  дела!  Какое настроение, какая
гармония, какой  чарующий мотив, какое понимание стихотворений  Тувима! Анна
позвонила Панчо Бояджиеву,  чтобы тот занялся  оркестровками. Договорилась о
записях на фирме "Польске награня". Но  там потребовали прежде  показать эти
песни  на  художественном  совете. Анна не сомневалась  в успехе. Поехала  в
сопровождении  композитора   показывать  его  песни.  Решение  совета   было
единогласным:  песни  не  отвечают  профессиональным  требованиям,   являясь
самодеятельными поделками.
     Объясняться было бесполезно,  да и не с  кем. Все члены художественного
совета  мгновенно разъехались на своих "фордах",  "мерседесах",  "вольво"...
Анна начала исполнять эти песни в  концертах в  надежде, что,  как  когда-то
"Эвридики", они сами докажут свое право на существование. Но песни проходили
неважно - в зале звучали лишь  "аплодисменты вежливости", и она почти тотчас
переходила к следующему номеру...
     К своему  огорчению, Анна убедилась в справедливости слов, сказанных ей
недавно одним известным музыкальным  критиком,  к которому она относилась  с
симпатией.
     -  Времена меняются, и  моды  - тоже, - внушал ей критик. - В концертах
проходят  песни, которые  "на слуху", которые звучат по радио и телевидению.
Песни должны быть узнаваемы!
     Она   пыталась  спорить   с  ним,  убеждать,  что  ее  опыт  говорит  о
противоположном:  важно исполнение,  художественное  мастерство.  Критик  не
соглашался:
     - По телевидению и  радио звучат  сотни песен. Согласитесь,  с  первого
раза песня редко  воспринимается, ей необходима "раскрутка". А когда она уже
"раскручена", ее слушают совсем по-другому.
     Пан Анджей  предложил ей  обойти  худсовет и сделать  записи в  частной
студии за свои деньги где-то в Лодзи. Но этот вариант она отвергла.
     Накануне первомайских  праздников  1975 года неожиданно возросло  число
концертов.  Пан  Анджей работал не покладая рук.  Анну вдруг вспомнили и  во
Вроцлаве, и  в Кракове, и  в Зел╦не-Гуре, и в Познани. Телефон разрывался, и
его опять приходилось  отключать. Грустное настроение, которое сопутствовало
ей весь последний  год и  которое  она тщательно скрывала и от Збышека  и от
мамы, сменилось приливом оптимизма и неудержимой радости. Она даже принялась
корить  себя  за самомнение, сгущение красок, неуравновешенность.  Видно,  у
каждого  артиста бывает полоса временных неудач, надо только не  поддаваться
этим  неудачам,  а  упорно делать  свое дело. Анна собралась  выйти из дома,
чтобы  поехать  во  Вроцлав, Збышек  уже держал  в руках  маленький походный
чемодан,  как вдруг закружилась голова и  она ощутила тошноту. Раньше ничего
подобного с ней не случалось. Вызвали "скорую  помощь", сделали  укол. Потом
врач пригласил в комнату Збышека и, улыбаясь, сказал:
     - Все прекрасно. У вас будет наследник.
     Анна не  знала, радоваться  ей  или  плакать.  Свершилось! На  тридцать
девятом году  жизни  в ее искалеченном, изломанном и собранном  заново  теле
начало  формироваться  живое существо!  Ей  не  верилось.  Неужели  все-таки
осуществится ее  недостижимая уже, казалось, мечта? Ее "главная песня"! Врач
посоветовал  ей  беречься,  особенно  не перегружаться  физической  работой,
сократить  выступления. Но  ближайшие первомайские  концерты  отменять  было
нельзя, а потом... Потом посмотрим! После майских концертов наступила пауза.
Анна попросила  пана Анджея  "предоставить"  ей отпуск и с упоением занялась
обследованиями. Врачи  говорили, что  все идет нормально.  Она  теперь много
гуляла по парку около дома, радуясь голубому небу, солнцу, весенним  цветам,
теплому ласкающему ветерку...
     Она написала обо  всем Качалиной  -  первому и  единственному человеку,
кроме мамы и Збышека, - доверив  ей эту тайну. Ответ получила быстро - очень
сердечный, "все  понимающий". Качалина только  волновалась,  как  же  теперь
будет с гастролями, которые планировались на август,  и, соответственно, как
быть с записью пластинки, которая тоже планировалась на это время.
     В  городском  Народном  совете Збышеку  обещали содействие  в получении
собственного дома, Квартира сковывала теснотой и неудобством: репетировать в
ней было невозможно. Да и Збышек значительную часть своей работы,  связанной
с инженерными расчетами, мог бы  выполнять дома. Но тут  условий практически
не было никаких.
     Но  самое главное,  чего, наверное, не знал даже Збышек,  но что хорошо
знала она,  стесняясь говорить об этом даже  с  самым близким человеком: она
тосковала по  своему сольному концерту, по песням, которые там, в  Советском
Союзе, не только любят, знают и поют, но которых ждут. Она знала,  нет, была
уверена, что там она вновь беззаботно погрузится в мир прекрасного.
     Ей снова удалось договориться с Панчо Бояджиевым и теми же музыкантами,
что ездили с  ней  год  назад  в  СССР. Они  обрадовались  новой возможности
поехать на  гастроли за рубеж и выступать вместе  с Анной,  которую искренне
полюбили и как певицу и как человека. Анна пригласила выступить вместе с ней
и  способную молодую певицу,  недавнюю лауреатку  Зеленогурского  фестиваля.
Кроме того, Анна подготовила большой конферанс, который давал возможность не
только передохнуть  от пения,  но и, как она надеялась, создать  нечто вроде
маленького спектакля. Тут будут и песня, и оркестровая  музыка, и остроумные
монологи о музыке, о песне...
     Теперь, когда  придется  взять  новый,  значительный  по  протяженности
"тайм-аут",  ей  хотелось  там,  в Москве,  записать  еще  одну  пластинку с
советскими песнями. Во-первых,  некоторые  авторы ждали ее, а во-вторых, она
свято верила - новые песни должны продлить ее жизнь на эстраде...
     В  принципе  нынешний репертуар  мало чем  отличался  от прошлогоднего.
Единственное,  чего ей не хватало,  -  так это веселых, шуточных  песен. При
всей серьезности  и  разнообразии репертуара от  него веяло какой-то осенней
грустью. Когда Анна узнала, что  композитор Владимир Шаинский специально для
нее  написал  шуточную песню "А  он  мне  нравится",  она  тут  же,  оставив
нераспакованными вещи в гостинице "Россия", уехала на встречу с ним.
     Шаинский  встретил Анну  радостно,  говорил,  что  давно  мечтал с  ней
познакомиться  и  просто не верит, что исполнительница "Надежды" споет и его
песню. При  этом он доверительно  сообщил, что  несколько дней назад показал
песню  на художественном совете  и ее  не приняли. Потом он сел за  рояль  и
заиграл  очень простенький мотив, при  этом какой-то невероятно прилипчивый,
запоминающийся мгновенно.
     "Мне говорят, он маленького роста..." Анна  засмеялась от неожиданности
и сразу же решила, что  песню обязательно возьмет. Когда же она дослушала до
конца, то захлопала в ладоши и расцеловала Шаинского.
     - Через два, самое  позднее через три дня я буду  петь в  концерте вашу
песню. Обязательно! Она мне очень нужна!
     Авторская  аранжировка  Бояджиеву  не понравилась.  Ее  заново  написал
пианист  Рышард  Сивы. И действительно, через  три дня  Анна  исполнила свой
новый шлягер со  сцены  в Ленинграде.  Прошла  она в концерте хорошо,  но не
более  того...  Пока  что задорная  шлягерная  строчка "А  он  мне нравится,
нравится,  нравится"  не  давала  ожидаемого эффекта.  Она  опять  вспомнила
музыкального критика из  Варшавы, убеждавшего,  что  в концерте могут удачно
пройти лишь "узнаваемые" песни,
     Вообще концерты проходили хорошо. Залы были переполнены. Ей приходилось
бисировать по двадцать -  двадцать  пять минут,  и,  несмотря на  физическую
усталость,  Анна чувствовала  себя  отлично. Она  испытывала  необыкновенный
подъем,  сразу  как-то забылись  и вчерашнее  настроение, и все неурядицы  в
Польше.
     К  сожалению,  не  оправдала   надежд  молодая  певица,   которую  Анна
пригласила на  гастроли. Анна не  столько  сердилась,  сколько переживала за
нее.  Семнадцатилетняя сероглазая  девочка с прекрасными  вокальными данными
после  концертов  засиживалась в барах и  ресторанах  до  поздней ночи, а на
следующий день, ссылаясь на  головные боли, отказывалась от  концертов. Анна
надеялась,   что  ее  участие  поможет,   даст  возможность  хоть   капельку
передохнуть, - не получилось. Нагрузка увеличивалась.
     Новый тяжелый приступ настиг ее в  конце сентября,  когда  гастроли уже
подходили  к концу.  Беременность  была  заметна,  и Анна сшила себе широкую
юбку, так  что из зала она казалась лишь слегка располневшей. Опять вызывали
"скорую",  делали  уколы,  врачи  советовали  отменить  концерт, но  она  не
согласилась.
     - Работа - мой лучший лекарь. Да и потом он (или она) ведет себя лучше,
когда я работаю.
     Понайот Бояджиев,  который знал о визите врачей,  на сцене  наблюдал за
Анной и теперь просто не верил своим глазам.
     Она была такой легкой, изящной, светящейся счастьем и здоровьем! Каждую
ее реплику,  каждую ее песню зал  встречал дружными  аплодисментами,  и  она
охотно  выполняла  просьбы  зрителей. Пела  на  бис  "Надежду",  "А  он  мне
нравится",  несколько  польских  песен...  "Гори,  гори,  моя  звезда"  Анна
исполнила в самом конце, и люди стоя приветствовали любимую певицу.
     Потом она лежала на диванчике в артистической, не в силах выговорить ни
слова.  Еще  один  приступ случился  на  следующий  день  в  самой  середине
концерта,   и  она,  сконцентрировав   волю,  пересиливая   боль,  закончила
концерт...  Рядом  сидела  перепугавшаяся,  бледная  Качалина, глядя на  нее
беспомощными, полными жалости глазами.
     - Ничего, не беспокойся ты так, Анечка, - шепотом  успокаивала  подругу
тезка из Польши. - Сейчас все пройдет, все будет хорошо...
     Анну отвезли в  гостиницу, иона пролежала  в  кровати почти сутки  - до
завтрашнего концерта.
     А еще через день на "Мелодии" начались записи. Она все делала с первого
дубля. Записала  "А  он мне  нравится", "Осеннюю песню" и "Письмо Шопену" П.
Бояджиева,  "И меня пожалей" А.  Пахмутовой и "Вы хотели мне что-то сказать"
Е. Птичкина. Пела она под рояль, играл  пианист  из ансамбля "Мелодия" Борис
Фрумкин. Она  впервые видела  такого потрясающего музыканта.  Он  играл, как
целый оркестр: клавиши под его пальцами  становились просто волшебными. Анна
даже  пожалела, что  запись  была  такой недолгой.  Потом,  после  короткого
перерыва,  выпив  несколько  глотков  чая, она  записала с оркестром  "Из-за
острова на стрежень" и "Гори, гори, моя звезда".
     - Ну вот,  Анечка, -  облегченно проговорила Качалина, -  в песне  мы с
тобой сделали почти все. Теперь можно и детей воспитывать...
     Она  действительно  собиралась  сразу же  после  возвращения из  Москвы
заняться  собой,  поскольку врачи  говорили, что  и  возраст  и  последствия
катастрофы могут  сделать роды  опасными. Лучше было бы  лечь в больницу. Но
заботу о себе пришлось отложить. На аэродроме Збышек после первых же объятий
сообщил,  что  звонили из  Министерства культуры.  Ей предлагают поехать  на
восемь дней в Нью-Йорк вместе с группой музыкального театра. Именно ее очень
просят "прислать" американские поляки...
     - Как,  теперь  в  Америку?  -  удивленно  переспросила  Анна. -  Ты же
видишь...
     Но  поехать все  же  пришлось. Причем не через несколько дней, а  через
месяц.
     -  Погоди, -  смеясь,  пророчила  она мужу,  -  рожу  тебе в  Нью-Йорке
американца, вот будет весело!
     Товарищи  по  поездке  относились к Анне очень  внимательно, не  давали
нести чемодан, оставляли лучшее место в автобусе.
     В Нью-Йорке шел дождь и погода чем-то напоминала варшавскую. Их все так
же  горячо,  как  и пять  лет  назад,  принимали  американские  поляки.  Она
выступала хорошо, коллеги уверяли, что даже "слишком хорошо". Анна пела свои
песни   -  "Человеческую   судьбу",   "Быть   может":  "Быть  может,  где-то
далеко-далеко  лежит  лучшая страна и  там  красивее, богаче и  наряднее. Но
сердцу дороже всего песня над Вислой и песок Мазовша".
     И снова видела она слезы на глазах пожилых, поседевших, респектабельных
американских поляков.
     -  Оставайтесь,  Анна,   у  нас,  -  приглашал  ее  Михал   Ласковский,
импресарио.  - Ваш  ребенок  будет  стопроцентным  янки!  Да  и  вы  неплохо
устроитесь. Мы все вас здесь знаем и любим.
     - Нет, спасибо,  пан Михал,  - улыбалась Анна, - мне  бы скорее, скорее
домой, в кроватку...
     Здоровенького,  круглолицого  мальчишку Анна родила через  десять  дней
после  возвращения из Нью-Йорка,  родила  легко,  без каких-либо осложнений,
взглянула на него и тут же уснула счастливым, беззаботным сном.
     Новый,  1976 год они встречали втроем: она и два Збышека  - отец и сын.
Маленький Збышек уснул в восемь вечера, а проснулся без  четверти двенадцать
и  устроил  небольшой  концерт.  Правда,  вскоре  он  опять уснул,  позволив
взрослым предаться  новогодним размышлениям. А  родители были счастливы. Все
складывалось как нельзя лучше, и самое главное - ребенок родился здоровым.
     Наметившийся было "закат" отступил, и над творческой судьбой Анны опять
засияло солнце. Лучшим барометром в этом  плане был телефон. А он звонил без
умолку,  и  его снова  пришлось  отключить... Они  уже давно рассчитались  с
долгами и теперь, как вполне состоятельные люди, могли откладывать деньги на
дом.
     Одна мамина знакомая подыскала им девушку, недавно приехавшую в Варшаву
из деревни. Та согласилась помогать Анне по хозяйству.
     - Ну,  посмотрим, - весело  планировала Анна, - как пойдут дела.  Может
быть,  я смогу  опять  вернуться  на  сцену? Вот так - ухожу  и возвращаюсь,
возвращаюсь и снова ухожу...
     В  начале  февраля ей  позвонил корреспондент  Московского телевидения.
Представился: Александр Каверзнев.
     - К нам приходит очень много писем с просьбами рассказать о том, как вы
себя чувствуете, как ваш ребенок. И вообще - зрители хотят увидеть вас снова
на экране.
     - Я тоже очень  хочу  увидеть себя  на экране, - рассмеялась Анна, - но
боюсь, это будет не так скоро.
     - Если  вы согласитесь, это произойдет очень скоро, - сказал Каверзнев.
- Мы готовы приехать к вам домой хоть завтра.
     Оператор, осветитель  и сам  Каверзнев - обаятельный человек с открытым
лицом - приехали на следующий день в  одиннадцать  утра. Маленький Збышек не
спал,  но вел себя спокойно. Аппаратуру настроили  быстро. После съемок  они
пили  чай и  беседовали.  Каверзнев советовал  Анне не слишком  засиживаться
дома,  а постараться по  возможности скорее вернуться на  сцену. Он говорил,
что сам является  большим поклонником ее творчества, и  передал ей привет от
руководства Гостелерадио СССР.
     "Засиживаться  дома" ей  действительно не  хотелось. Да и  не пришлось.
Через две недели она  получила приглашение из Москвы сняться в телевизионной
передаче "Мелодии  друзей",  а  заодно  завершить работу над  телепрограммой
"Встреча  с  Анной  Герман",  которую  начали  снимать  во  время  последних
гастролей.
     Высокая  интересная женщина, энергичная,  оперативная,  по-журналистски
цепкая, умеющая  задать  интересный  вопрос, который требовал  неординарного
ответа,  -  Татьяна Коршилова.  Анна на своем веку видела многих ведущих, но
общение с Коршиловой было не только приятным, но и интересным для нее самой.
Татьяна не стала уговаривать  Анну петь под фонограмму, она приложила немало
усилий, чтобы в студии для оркестра были установлены специальные микрофоны и
можно было бы петь "живьем". Теперь осталось доснять конферанс. И передача с
новыми песнями советских композиторов была готова к выходу в эфир.
     Итак, Анна  опять  отправлялась  в Москву. И  значительно  раньше,  чем
предполагала. Збышек  уже  подрос,  и Анна теперь  могла  оставлять  его под
опекой мужа, мамы и энергичной помощницы Зоей.
     В Москве, в аэропорту Шереметьево, молоденькая таможенница,  прежде чем
выпустить Анну из зала прилетов, спросила:
     - Как ваш сын, не страшно вам его оставлять?
     - Страшновато, - весело ответила Анна, - да я ненадолго.
     Прямо с аэродрома  ее  повезли на  репетицию телевизионной  передачи  в
Останкино.  Программа была  международная,  и Анна повстречала  много добрых
знакомых,   Ее  познакомили  с   Аллой   Пугачевой,  которой   она  искренне
симпатизировала, видела ее по телевидению в Польше и обратила внимание на ее
самобытность, оригинальность, хорошие актерские данные.
     Анне понравилась  и певица из  Казахстана  Роза  Рымбаева,  молоденькая
девушка, с милым открытым лицом и с сильным характерным голосом.
     Анна пела "Возвращение романса"  Оскара Фельцмана - песню эту она знала
и  любила.  После репетиции они с Качалиной отправились  к  Шаинскому.  И та
напрямик сказала Анне, что  профессионалы песню "А он мне  нравится" ругают,
называют пошловатой  и,  главное, не отвечающей ее  стилю. Анна, как  могла,
защищалась:
     - Почему  же не моя, не кажется  ли тебе, Анечка,  что твою  подопечную
трактуют  слишком  односторонне?  Я  очень  соскучилась по  веселым  песням.
Надеюсь, что Володя мне приготовил еще что-нибудь.
     Она встречала немало разных композиторов - и польских, и итальянских, и
английских, и  болгарских - и была убеждена, что Владимир Шаинский - явление
в музыке незаурядное. Прекрасный мелодист, тонко  трактующий текст,  умеющий
передать самые разные состояния своих лирических героев, Шаинский  привлекал
Анну еще  и своим оптимизмом и жизнелюбием. Композитор решился  показать две
новые песни. Одна из  них - "Любви негромкие слова" -  была  мягкой, нежной,
лирической,  вторая  -  "Когда  цвели сады"  - задорно  ритмической,  чем-то
напоминающей  "А  он мне нравится".  Неожиданно  Анна  с  каким-то надрывом,
необычно для себя запела припев:  "Один  раз в год сады цветут, весну  любви
один раз ждут..."
     Шаинский остановился и с удивлением поднял на нее глаза.
     - Ого, - восторженно сказал он, - ну ты молодец, так и давай дальше! Ну
и  молодец!  - еще  раз повторил он  с  восхищением.  И  добавил: - Я  и  не
предполагал, что можно так исполнить.
     На этом день не  кончился.  Композитор  Роман  Майоров приехал  к ней в
гостиницу и показал фонограмму своей новой песни "Далек тот день...".
     Во второй половине  дня она отправилась к  Вячеславу Добрынину, который
специально для нее написал песню  "Белая черемуха". Ей было любопытно, какое
же  произведение  написано  "специально  для  нее".  Песня  оказалась  очень
симпатичной, современной по музыкальной фразе.  Договорились, что фонограмму
будет писать московский ансамбль "Лейся, песня".
     - Я приеду на запись фонограммы.
     - Ну зачем же? -  возразил  Добрынин. - Это будет долго и нудно. Сейчас
очень  важно   качество.  Писать  будем   на  отдельные  дорожки  -  гитары,
синтезатор, дудки, ударные, подпевки.
     И  тем  не  менее  на запись фонограммы в первое  тонателье Московского
телецентра она приехала к  самому началу записи. Анна не ожидала, что запись
продолжится так долго  - целых  семь часов!  Добрынин  был  недоволен  игрой
музыкантов. Полтора часа писали только подпевки. Ребята никак не могли спеть
правильно. Уставшей Анне показалось, что они не  запишут фонограмму никогда.
Когда же наконец записали, времени, отведенного  на запись, оставалось всего
десять минут,
     - Придется, - виновато проговорил композитор, - просить студию еще и на
завтра.
     - Разреши, Слава, я попробую, - попросила Анна.
     И, к изумлению  Добрынина и присутствующих  музыкантов, записала "Белую
черемуху" с первого раза! От начала до конца. Несведущий читатель, наверное,
не  знает, что почти все  современные  певицы записывают песню  не только по
куплетам, но и по предложениям, и даже по словам. Анна записала песню за две
минуты тридцать шесть секунд.  Добрынин  смотрел на Герман широко раскрытыми
восторженными глазами.
     - Аня, вы выдающийся профессионал! Вы великая певица!
     Потом Анна узнала,  что  музыкальному редактору  за эту запись пришлось
"объясняться" с руководством.
     Всего  три  дня  пробыла  Анна  в  Москве  и,  несмотря  на  физическую
усталость,  чувствовала себя хорошо:  записала несколько новых  песен, спела
восемь песен на телевидении,  встречалась с  композиторами  и теперь везла в
Польшу клавиры  новых произведений. Она думала  о том, какое большое счастье
для нее - встреча с Качалиной, сумевшей за  последние десять лет сделать для
нее  то,  чего она  не в состоянии  была сделать для  себя  в Польше:  найти
столько замечательных  песен,  которые сами собой  "пробивались"  в  большую
жизнь, сплетались с человеческими  судьбами, и люди искали в них поддержку и
вдохновение...




     - Опять в Америку! - эти слова Анна произнесла с  каким-то сожалением и
горечью в голосе, медленно опуская телефонную трубку...
     Збышек понял все: значит, звонили из министерства и надо ехать, вернее,
лететь за океан.
     - Надолго? - тихо спросил муж.
     -  На пять недель,  - ответила жена ровным голосом. - Не расстраивайся,
милый. Нет худа без добра. Нам ведь сейчас так нужны деньги на дом...
     За пять  месяцев  Збышек сильно подрос,  он уже  садился и  без  умолку
тараторил: "ма-ма-ма". Оставлять такого малыша на месяц и одну неделю - срок
долгий. Но ничего не поделаешь - надо работать, надо зарабатывать...
     "Нью-Йорк... Почему меня никогда не тянуло побродить по твоим улицам? -
думала Анна. - Осмотреть  твои достопримечательности, твои контрасты?  Может
быть, в  этом вечно  спешащем городе я  боюсь заблудиться, затеряться? Может
быть,  меня  подавляют  твои  небоскребы, твои ослепительные  рекламы,  твой
грохот и шум? Почему в Нью-Йорке я все время думаю о доме как о спасительном
оазисе? Почему  так жалею  своих  земляков,  ставших здесь американцами? Они
кичатся своим благополучием, своим состоянием. Но откуда эта щемящая тоска в
глазах?  Откуда   этот   оправдывающийся,   заискивающий  тон,   болезненная
ранимость, когда хоть в малой степени ставится под сомнение  их образ жизни,
откуда эта плохо скрытая, почти откровенная зависть, если ты вдруг говоришь:
"Слава богу, через две недели домой..."
     Дни тянутся, несмотря на постоянную  спешку, медленно и  нудно. Автобус
стал  почти  что  домом.  В  нем  проводишь  все время.  Он  несет  тебя  по
превосходным американским магистралям из города в город, из клуба в клуб. Ты
уже  перестаешь  ориентироваться, где  ты, в  каком городе,  в  каком клубе.
Кажется, ты уже здесь была, вроде бы и публика тебе знакома. "Нет, - уверяют
тебя, - мы, правда,  много  слышали о вас,  а вот видим  впервые". Во  время
концертов  отдыхаешь,  на  короткое время  обрываешь  суету  и зовешь  своих
слушателей совсем в другой мир - тепла, любви, доверия, искренности, красоты
и поэзии.  Несколько раз  Анна звонила домой.  В телефонной  трубке  слышала
веселый голос Збышека  - с сыном все  в  порядке, он не болеет, веселенький,
только очень скучает по маме:
     - Приезжай скорее, мы тебя совсем заждались!
     Но "скорее" нельзя. Существует  контракт,  существуют  обязательства, и
они  должны  быть  выполнены. Сегодня после  концерта  к Анне  подошел  Юрек
Ружицкий,  когда-то  известный  в  Польше  танцор,  бывший  солист  ансамбля
"Шл╦нск". Во время  гастролей "Шл╦нска" в США он вступил в "законный" брак с
дочерью разбогатевшего мясника, выходца из Польши. Правда, в ансамбле у него
осталась  тоже  вполне законная  и  любящая жена,  а в  Варшаве -  маленький
ребенок. Юрек был из бедной семьи. Работа в "Шл╦нске" позволила ему купить и
отличную квартиру  в  столице, и "мерседес". Но он мечтал о большем - и  вот
теперь этого "большего" достиг: стал владельцем маленькой ткацкой фабрики, в
его распоряжении кроме двух "фордов" было еще и несколько грузовиков. Он так
настойчиво  просил Анну побывать  у него в  гостях, что Анна не нашла в себе
сил отказаться. Юрек привез ее к себе домой, возбужденный и счастливый.
     - Знаешь, кто у нас в гостях? - обратился он  по-польски к жене. - Анна
Герман!  Да-да, я не оговорился! Та самая  Анна Герман, чьи  пластинки  мы с
тобой так любим слушать.
     Просторная квартира в одном из богатых  районов Чикаго  была обставлена
просто и со вкусом. Стены украшали картины кисти итальянских художников.
     -  Подлинники!  -  похвастался  Юрек.  -  Стоят  целое  состояние.  Все
застрахованы.
     Впервые  за  многие  гастрольные  поездки  в   США  Анна  ела  вкусное,
по-домашнему приготовленное мясо с жареным луком.
     -  Ты, конечно,  не  поверишь,  Анна, - откинувшись в кресле и  закурив
сигару, медленно говорил хозяин, - сколько ты значишь лично для меня... Твой
голос,  твои  песни  помогают  мне расслабиться  после  тяжелой работы,  и я
отдыхаю душой.
     "Ну вот,  - подумала  Анна,  - оказывается, мое  пение  нужно для того,
чтобы этот новоиспеченный янки мог расслабиться..."
     Он угадал иронию в ее глазах.
     - Ты не смейся, здесь, в Штатах, в большой цене искренность...
     Юрек напивался на глазах, вливая  в себя  стакан  за стаканом  польской
"Выборовой", и наконец решился:
     - Ты давно не видела Марию? - полушепотом спросил  он, когда жена вышла
в соседнюю комнату, чтобы покормить пятилетнего сына.
     - Давно, - ответила Анна.
     - Жизнь меня  наказала!  -  обхватив  голову  руками, жаловался Юрек. -
Наказала... Все бы отдал, все, что есть, лишь бы обратно!
     - Так в чем дело? Возвращайся!
     Он  произнес нечто  вроде "ух"  или  "ох", погрозил  кому-то  пальцем и
устало повесил голову, положив вялые руки на стол.
     Анна сидела и думала: ради чего все-таки Юрек  так настойчиво звал ее к
себе?  Похвастаться перед женой,  что у них в  гостях их  любимая певица? Да
нет, вряд ли. Жене безразлично его настроение. Узнать про  друзей? Или чтобы
выговориться,   как   выговариваются  все  истосковавшиеся  по  родине?  Или
расспросить  о брошенной  жене?  А может быть,  он  или "они" -  все играют,
изображая  тоску, угрызения совести,  взывая  к памяти тех, от кого они ушли
или  кого предали? И все эти  пьяные  стенания, в которые они сами  в данный
момент  так  истово  верят,  всего  лишь  одна из  мизансцен  в  этой  игре,
рассчитанной на два или три часа?  На большее у них ведь нет времени. Завтра
надо рано вставать и продолжать "дело"...




     Из  Америки Анна везла "все" для сынишки. За  месяц с  небольшим  малыш
заметно  подрос, взгляд  стал осмысленным,  и он  с  удивлением  смотрел  на
раскрасневшуюся, счастливую маму, осторожно  прижимавшую его к груди и нежно
целующую в носик и щечки,
     Отдыхать долго не  пришлось, хотя она мечтала хотя бы  месяц посидеть с
ребенком и  лишь  потом взяться за дело.  Ее  включили  в состав  делегации,
отправлявшейся на  Дни  культуры Польши в Португалию. В Лиссабоне она  имела
огромный успех. Газеты пестрели ее  фотографиями. Ей опять начали предлагать
контракты, но она  отказывалась под разными предлогами.  Здесь, в Лиссабоне,
многое напоминало Италию, и ей делалось не по себе...
     Несколько дней она провела в Варшаве.  И  снова в путь.  На этот  раз в
Софию, тоже  на  Дни польской  культуры. На концерте в Софии  присутствовало
много  советских туристов.  По  их просьбе Анна спела "Надежду" - а капелла,
поскольку оркестровку песни она оставила дома.
     Вернувшись в  Варшаву,  Анна  с радостью занялась  домашним хозяйством.
Хотя  Зося  действительно  оказалась  трудолюбивой  и  аккуратной  девушкой,
все-таки дел накопилось  немало. И теперь Анна наводила, как  она  говорила,
"полный порядок". Ей нравилось возиться со Збышеком, играть с ним, учить его
разговаривать, стараться самой  разбирать  его  забавный  детский  язык. Так
продолжалось  месяц,  может  быть,  чуть  больше.  Анна упоенно  возилась  с
ребенком,  никого не допуская к  нему, позволяя Зосе лишь  помогать готовить
обед и ужин.
     Однажды она проснулась среди ночи с какой-то непонятной тоской  в душе.
Все вроде бы идет нормально.  Самое главное  - ребенок здоров. Сама она тоже
ни  на  что не жалуется. И  все-таки чего-то не  хватает. Ага! Понятно чего:
почему-то все  время молчит телефон. А  телефон в  ее сознании связывался  с
репетициями,  концертами,  бурными гастрольными планами. Она встала,  надела
домашние  тапочки,  включила  настольную лампу  и подошла к телефону.  Сняла
трубку.  Гудка не было. Она  улыбнулась,  от  сердца отлегло:  "Ах,  Збышек,
Збышек-старший! Хитрец!  Ты оберегаешь мой  покой.  И вносишь  в  мое сердце
беспокойство.  Я-то ведь все еще певица, и я должна петь. Я хочу петь! Очень
хочу!.."
     На следующий день она сама включила телефон и  теперь, одевая сына, все
косилась  на  аппарат,  как  на  человека,  который  должен  сообщить  нечто
неожиданное  и  радостное.  Но  телефон  молчал.  Звонки,  конечно,  изредка
раздавались. Но звонили из  прачечной, химчистки.  Потом  позвонила какая-то
подруга, еще по школе (она живет по-прежнему  во Вроцлаве и сейчас в Варшаве
проездом). Кто-то ошибся номером...
     Тревога сжала  ей сердце: "Вот так! Тебе не звонят, и ты не звонишь. Не
звонят тебе - это понятно, значит, ты не нужна, как раньше. Но вот почему ты
не   звонишь?  Гордая!  Вчерашняя  звезда!  Звездная  болезнь  на  склоне...
Наверное,  у  всех  людей  так, чем  бы они  ни занимались:  когда  молод  и
энергичен, нужен  всем, а когда наступает  старость  - никому. Ой, что это я
подумала о старости? И как только не стыдно? Мать  крохотного ребенка. Мать,
а  не бабушка".  Она набрала номер телефона пана Анджея. Было три часа  дня.
Анна  набрала номер машинально, не рассчитывая застать  его дома.  Но он как
раз "забежал на минуточку".
     - Ой, как я  рад,  пани Анна! Тут, знаете ли, столько предложений... Но
ваш муж просил вас пока не тревожить. Ох уж эти мне мужья! Им не понять душу
артиста. Так я собираю состав?
     Репетиции  начались через несколько дней,  и  она  снова  погрузилась в
концертную  жизнь  -  трудную,  суматошную,   изматывающую,  но  для  нее  -
единственную. Сольных концертов почти  не было. Зато было множество сборных.
Анна  узнавала  о  них в последнюю  минуту.  Из-за этого сильно  нервничала,
быстро переодевалась и мчалась на такси в какой-нибудь Дом культуры. Публика
по-прежнему  горячо принимала ее. Аплодисменты выделяли и  отделяли Анну  от
остальных  артистов,  участвовавших  в таких концертах.  В основном это были
молодые люди, только еще начинающие, или пожилые, уже заканчивающие и теперь
всеми способами продлевающие свой век на сцене.
     Из Советского Союза  приходило много радостных  и ободряющих писем.  От
Качалиной - очень  сердечные и в то же время деловые, содержащие  интересные
планы и предложения. От людей, которых она не знала, - эти письма она ценила
вдвойне:  они  свидетельствовали  об  огромном  успехе  песен, которые  были
записаны  в Москве  и  теперь  стали  любимыми.  Анна  получила  официальное
приглашение  Советского  телевидения  выступить  в  заключительном  концерте
главной  музыкальной  программы  года  "Песня -  1977"  с  песней  Владимира
Шаинского и  Михаила  Рябинина "Когда цвели сады" и с  радостью приняла  это
приглашение.  Правда, до этого ей еще раз довелось приехать в Советский Союз
(всего на  несколько дней),  в Донецк - на фестиваль "Дружба молодежи".  Она
вспомнила  недавние  мысли  о  грозящей  старости  и  невольно   улыбнулась:
"Все-таки фестиваль "Дружба молодежи"!"
     Она уже много лет не пела в одном  концерте вместе со звездами польской
эстрады. Те смотрели  на Анну, как  смотрят молодые самоуверенные футболисты
на  вчерашнего  прославленного форварда, который потерял  и скорость  и силу
удара, но все еще пытается удержаться в лидерах...
     А в этом концерте в Донецке  главной звездой был Чеслав Немен - певец и
композитор, глубоко современный,  правда, на взгляд Анны, иногда сложный для
восприятия, но имеющий огромную армию поклонников и последователей во многих
странах.  Сам  Немен  не особенно  охотно  согласился участвовать в  сборном
концерте. Его устраивали только сольные выступления.
     - Я  песенок не пою, - пренебрежительно говорил он. - Я вообще не знаю,
что это такое... Я играю баллады.
     Все смотрели на Немена  с  уважением. В  черном,  по-военному скроенном
костюме со стоячим воротничком,  он мало был  похож на  артиста,  скорее, на
какого-то сурового проповедника.  Некоторые даже побаивались его. В концерте
Немен  пел перед  Анной. Зрители, собравшиеся  в  огромном  спортивном зале,
приняли его с  энтузиазмом. Дважды он пел на бис. Мог  бы спеть и третий, но
перестарался: долго не выходил, публика успокоилась, и ведущая объявила Анну
Герман.
     Певицу встретили аплодисментами. Она спела "Быть может", потом еще одну
свою песню - "Это, наверное, май". Пела она, как всегда, ровно, мягко и в то
же время вдохновенно, нежно,  страстно. Сразу  же после  этой песни началась
овация. К эстраде пробирались люди с цветами.  Очень просили  "Надежду". Она
готова была  к  этой просьбе и запела любимую песню.  Теперь  зал пел с ней,
потом снова началась  овация и "Надежду" пришлось повторить... Анна  видела,
как  сбоку  из-за кулис за ней внимательно наблюдает Немен, там собрались  и
другие  артисты,  в том  числе и  оперные.  Она спела "Когда  цвели сады", и
теперь овация и  крики "браво" сотрясали Дворец спорта, потом  исполнила еще
одну польскую песню. Зрители  не  отпускали ее.  Анна  подошла  к микрофону,
пытаясь  объяснить,  что репертуар исчерпан, что музыканты больше  ничего не
смогут  сыграть,  но  публике  не хотелось ее  отпускать.  И  пришлось спеть
"Надежду" еще раз!
     В душе Анна торжествовала. Она не удержалась  и даже черкнула несколько
слов об этом успехе Качалиной. "Передай Боре, - просила она (Анна знала, что
Борис в  восторге  от  Немена),  - что  меня  приняли лучше, чем самого пана
Чеслава, Так что есть еще порох в пороховницах!"
     И  снова Анна с  грустью  подумала,  как  много  значит в судьбе  певца
настоящая песня и как жаль, что таких песен у нее в Польше слишком мало.
     В Москву Анна прилетела  полтора месяца  спустя - в начале декабря  шли
съемки  передачи  "Песня  -  1977".  Как  оказалось,  в  этой  программе  ей
предстояло  исполнить две песни:  "Когда цвели  сады" и  "Эхо любви" Евгения
Птичкина и Роберта Рождественского.
     Клавир последней песни Анна получила  год  назад -  накануне последнего
приезда  в СССР  по  приглашению  телевидения. Качалина  писала,  что  песня
предназначается для художественного фильма "Судьба",  который ставит актер и
режиссер  Евгений  Матвеев.  Анне  эта  песня  показалась  очень  печальной.
Пожалуй,  самой  печальной  из  того, что  ей  приходилось петь до сих  пор.
Вероятно,  она  не   рискнула  бы  исполнить  ее  в  концерте:  уж   слишком
драматические  ноты звучат  в ней. Боялась сорваться в сентиментальность. Но
песню эту она разучила быстро.
     На следующий же день  после того, как она прилетела, состоялась запись.
На   "Мелодию"  приехал  Птичкин,  приехал   и  Евгений  Матвеев.  В  студии
разместился оркестр  кинематографии,  дирижер взмахнул  палочкой, и началась
репетиция. Анна  сняла туфли и стояла босиком перед микрофоном.  Когда после
записи она вышла из  студии, то  первое, что  ей бросилось  в глаза,  -  это
изменившееся  за полчаса  лицо  Матвеева.  Оно как-то  осунулось. На  глазах
блестели слезы.
     -  Извините,  - оправдывался  он. -  Не смог  сдержаться.  Спасибо вам,
Анечка, огромное!
     Трудно сказать почему,  но  песню эту Анна явно недооценила. Она как-то
забыла про нее -  мол, сделала работу честно и добросовестно, и все. А песня
пошла.  Еще  не вышел на экраны фильм, еще не было телевизионных  передач, а
были  лишь радиопередачи,  но  "Эхо  любви" полюбилось.  Письма, как  чуткий
барометр, "регистрировали" успех,  они шли  и  шли.  Авторы  писем  просили,
требовали еще и еще раз передать любимую песню.
     -  Так что, Анна, у нас к вам просьба, - говорила ей  редактор  Татьяна
Коршилова, - спеть "Когда цвели сады" и "Эхо любви".
     - Постойте, "Эхо любви"? Да  я ведь пела эту песню  только раз. Однажды
записала на "Мелодии" и почти забыла.
     - Ничего, Анна, все будет в порядке,  - утешала Коршилова. - вы человек
талантливый. И потом, мы  хотим, чтобы вы спели "Эхо любви" в дуэте с  Львом
Лещенко. Тут и Евгений Николаевич Птичкин нам поможет.
     - И у  меня к вам просьба, - нерешительно сказала  Анна. - Я,  конечно,
постараюсь вспомнить. Только давайте мы с Лещенко будем петь без фонограммы,
живьем.
     -  О нет,  это исключено,  -  замахала руками Коршилова.  -  Во-первых,
концертная студия не приспособлена для оркестра, а во-вторых, вы с  Лещенко,
извините, не  смотритесь рядом: вы выше. Он  будет стоять в глубине сцены, а
вы с краю.
     Наложение на готовую фонограмму сделали  довольно быстро. Можно было бы
еще быстрее, но Лещенко несколько раз ошибался. Съемки продолжались два дня.
На  практике  это  означало два  дубля  одного  концерта.  И  оба  дня  Анна
терзалась: "Ну зачем  я согласилась петь под фонограмму? Получается  не так,
как хотелось".
     За  несколько  часов  до  начала  съемок  второго дубля  она  позвонила
Шаинскому:
     -  Владимир Яковлевич, вы всемогущий человек, сделайте что-нибудь! Ведь
ваши "Сады" много потеряют, песню обязательно надо петь "живьем".
     -  Да с  чего это  вы взяли,  Анечка, что  я всемогущий?  - польщенный,
удивился  Шаинский. - По сравнению с  редакторами я просто ноль без палочки.
Но раз вы просите, попробую.
     Перед  самым началом  концерта, уже в  артистической, Шаинский радостно
сообщил Анне:
     - Просьба удовлетворена. Будете петь под оркестровую фонограмму.
     Да,   в  тот   декабрьский  вечер   Анна   одна   из  всех   участников
заключительного  концерта  "Песня  - 1977"  пела  сама, "своим  голосом".  И
одна-единственная в  этой подготовленной "телевизионной" аудитории исполнила
песню "Когда цвели сады" на бис!
     Очарованные зрители попросту забыли, что они находятся не  в концертном
зале,  а  на  съемках телевизионной  передачи, и  дали  волю своим  эмоциям.
Наверное, многие  из  наших артистов, которые участвовали  в  этом концерте,
тоже  могли  бы  петь  "живьем".  Но больше  почему-то доверяли  фонограмме,
техническому совершенству  звукозаписывающей  аппаратуры.  Меньше  думали об
искренности,   о  том,   что   каждое  естественное   выступление  по-своему
неповторимо.
     Дни, проведенные  в  Москве,  как  всегда,  были  заполнены до  отказа.
Встречи  с  композиторами, прослушивание  новых песен, подготовка к записям,
сами записи, съемки на телевидении. От всего этого избытка движений, желания
все  разом исполнить, спеть,  записать, выпустить -  болела голова, ломило в
позвоночнике, сон приходил с трудом. Но все это было счастье. И о большем не
стоило  мечтать.  Всего  пять  дней!  Но и тут записи  на "Мелодии",  съемки
концерта на телевидении  и огромная пачка клавиров, которые, возможно, скоро
"запоют" ее голосом.
     Правда,  Анна чувствовала,  что  у  нее  уже  не  хватает сил спорить и
переубеждать   молодых,   зачастую   весьма  энергичных   авторов,   которые
прорывались к ней с готовыми оркестровыми фонограммами.
     - Поймите  же, -  чуть не умоляла она их, - во сколько раз будет лучше,
если я буду чувствовать рядом живой оркестр!
     -  А  вы  поймите нас,  Аня! Где мы  вам  его найдем  сейчас?  Мы и так
месяцами ловили музыкантов,  выколачивали  студии,  чтобы  записать  оркестр
специально для вас!
     Это  "специально  для  вас" действовало  магически.  Ей  так  давно  не
говорили - "специально для вас"!




     В варшавской квартире - тишина.  Ровно посапывает маленький  Збышек,  с
часу до трех  он спит, и  теперь мама,  разложив  перед собой клавиры, может
вполголоса попеть. Когда Анна поет в присутствии сына, он почему-то начинает
горько плакать.  По-видимому, он уже  понимает: если мама поет, то,  значит,
скоро уедет. А кому из малышей нравится, когда мама или папа уезжают!
     В последние несколько месяцев после возвращения  из Москвы  дела шли не
самым лучшим образом. Збышек долго болел. В  связи с этим  пришлось отменить
целый  ряд  концертов.  Тем  временем музыканты из состава,  сформированного
паном  Анджеем, разбрелись кто куда. Потом,  когда  начали сколачивать новый
состав и уже приступили к репетициям, расхворалась сама Анна: у  нее начался
грипп.  Поднялась  высокая  температура,  которую  никак не удавалось  сбить
несколько недель.  И  новый  состав, с  которым  Анна  не  спела  ни  одного
концерта,  тоже распался сам по себе. Потом куда-то исчез пан Анджей. Жил он
один, и  узнать, что с ним, уж не заболел  ли, оказалось  делом трудным.  Он
появился только через три  месяца. Действительно,  с ним  стряслась  беда: в
Познани,  куда он поехал на день рождения внука, его сбила машина.  И теперь
по   выходе  из  больницы  он  оказался  лишенным   самого  главного  своего
достоинства - подвижности.
     Как  ни  старалась  Анна сама  организовать ансамбль,  у нее  мало  что
получалось. Музыканты требовали постоянной работы, а этого она гарантировать
им  не  могла.  Опять  выручили военные:  несколько  раз  ее  приглашали  на
выступления с оркестром Войска Польского, и это оказалось как нельзя кстати.
Именно  в моменты  организационных неудач, когда  у  нее попросту опускались
руки и она  уже теряла веру в то, что вообще когда-либо еще выйдет на сцену,
начинались   концерты.  Наступал  праздник,  как  все   концерты,   веселый,
радостный, счастливый.  Она пела все,  что ей  предлагал дирижер: и задорные
солдатские песни, и мягкие лирические, и даже неаполитанские...
     К сожалению, выступления с армейским коллективом не были столь частыми,
как хотелось бы, но слава богу, что они все-таки были.
     В июне по предложению  Главного политуправления  Войска  Польского Анну
пригласили принять участие  в XII фестивале солдатской песни  в Колобжеге. И
хотя среди его  участников  и лауреатов обычно  мало ярких  эстрадных звезд,
этот фестиваль любили и за репертуар, всегда включавший в себя  трогавшие до
слез песни  военных  лет  и  военные  песни  наших  дней, и  за красочность,
театрализованность,  нарядность.  Она  уже  давно  не  принимала  участия  в
конкурсах  и  фестивалях и  теперь  испытывала  легкое волнение, на короткое
время почувствовав себя робкой дебютанткой.
     Колобжег -  небольшой городок на Балтийском побережье, освобожденный от
гитлеровцев весной 1945-го.  Тогда  и  произошло  историческое воссоединение
Польши с Балтикой. Солдаты, стоя по пояс  в ледяной обжигающей воде, бросали
в  набегающие  волны  самодельные медные  и деревянные  кольца,  как  символ
обручения с Балтикой... Именно поэтому главные награды Колобжега -  золотой,
серебряный и медный перстни. Анна получила золотой...
     Сначала она предполагала исполнить старую партизанскую песню "Сегодня к
тебе  прийти  не смогу". Но  потом по  радио  передали  волнующее сообщение:
"Первый поляк-космонавт Мирослав  Гермашевский в  космосе..." Анна вспомнила
полузабытую  песню Романа Чубатого "Между небом и землей" и решила спеть ее.
"Как бы ни было  прекрасно там, в далеких  звездных  далях,  -  говорилось в
песне,  -  самое  прекрасное  - это возвращение  на  землю, на  нашу родную,
единственную". Эта  песня показалась  Анне  уместной, отражающей и ее личное
настроение и настроение многих... Она пела эту лирическую негромкую песню об
извечном земном притяжении,  о счастье,  которое дарит людям родная земля. А
зал скандировал: "Первый поляк - космонавт! Первый поляк - космонавт!"
     Анну давно не  показывали  по  телевидению. Эта  прямая  трансляция  из
Колобжега   вызвала  наплыв  зрительских  писем.  "Показывайте  почаще  Анну
Герман...", "Анна  у  нас певица номер  один,  а  вы так  редко передаете ее
выступления...",  "Хотим  видеть Анну  Герман..."  -  говорилось  во  многих
письмах.
     Может быть, поэтому, а может быть, в силу  каких-то других причин месяц
спустя к  ней домой приехал  редактор телевидения с молодым композитором.  В
тот день менялась погода, а в моменты сильных  климатических изменений у нее
болели  кости и суставы. Но  она, как  всегда, умело  скрывала  недомогание,
встретила  гостей приветливо, впрочем,  и  ждала их с  нетерпением.  А вдруг
действительно  настоящая  песня?..   Но  чуда  не   случилось:  музыка  была
малоинтересной,  сумбурной, искусственно прилепленной к возвышенному тексту,
имеющему  мало  общего с песенной поэзией. Но редактор льстил композитору, и
это  было  бы очевидно  даже не профессионалу. Анна тоже (нельзя же  обижать
гостя) сказала несколько вежливых слов. Потом добавила:
     - Увы, эта песня не для меня.
     Показываться  по  телевидению  лишь  бы  с  чем, по ее  убеждению,  это
медвежья услуга самой себе, когда у тебя уже есть какие-никакие  завоеванные
позиции. Плохая  песня для  артиста  на  телевидении  - это  все  равно  что
соломинка для  утопающего. Так  при  активной помощи музыкального  редактора
можно поставить точку на своей актерской судьбе...
     Редактор  смотрел на нее  то  ли  с  недоумением,  то  ли с откровенной
неприязнью. Простились холодно.
     Анна стирала, кормила, купала, гуляла  со Збышеком-маленьким, ходила на
рынок и в магазины. И невольно ловила себя на  том,  что все время думает  о
песне, о той единственной песне, которая способна помочь ей снова выплыть на
поверхность. Сама  она уже давно  ничего не  писала: не  было настроения,  а
главное, не  было уверенности в талантливости собственной  музыки. При  всей
мелодичности  и  технической грамотности  ее песням  не  хватало  той  самой
"изюминки",  которая  мгновенно выделяет  работу  вдохновенного  мастера  от
добротной работы дилетанта.
     А там, на востоке, за тысячи километров от  Варшавы, всего  в  полутора
часах лета, жила и  пела "другая" Анна  Герман. Эта здесь, в Польше,  читала
письма из СССР  со смешанным чувством радости и грусти. Все время показывают
ее  по телевидению. Многих интересует:  может  быть,  польская  певица  Анна
Герман  переселилась в  СССР? Анна вспомнила  слова  одного  своего  доброго
русского знакомого:
     - Переезжай-ка ты к нам,  Анюта! Станешь народной артисткой  Советского
Союза, как Людмила Зыкина. Люди тебя любят и еще долго будут любить.
     Ох это телевидение для современной певицы! Плохо, когда тебя "не дают".
И плохо,  когда  тебя  "слишком много", "Знать бы  им, как редко  я бываю  в
Москве и как мне хочется  бывать там чаще! Ну хотя  бы столько, сколько меня
показывают по телевидению..."
     А новые гастроли в  СССР  приближались,  и Анна  надеялась,  что  снова
Понайот Бояджиев соберет  ее давних знакомых музыкантов из Большого театра и
она  окажется в прекрасном обществе  настоящих мастеров. Начала работать над
программой  за несколько месяцев до предполагаемой  поездки, в июне;  решила
строго соблюдать пропорции: половина программы -  польские песни, половина -
русские  и  советские.   Уже  начали  делать  оркестровки,  как  неожиданное
известие:  как раз в  октябре театр  отправляется во внеплановую  поездку за
рубеж, поэтому на  сей раз Бояджиев и его товарищи не смогут аккомпанировать
Анне.
     Начались  лихорадочные   поиски   музыкантов,   но  и   они   оказались
безуспешными.  Известные  музыканты  требовали  слишком  высокие   гонорары,
очевидно,  не зная,  что распределение  гонорара и  его сумма зависят  не от
певца,  а  от  договоренности  Госконцерта  с  "Пагартом".  Другие,  которые
соглашались,  после прослушивания оказались непригодными с  профессиональной
точки зрения.
     Время гастролей приближалось с неумолимой, катастрофической  быстротой.
Поздно  ночью,  когда  оба Збышека  крепко  спали, Анна молча глотала слезы.
Целый год она ждала этой поездки,  ждала, как ждут праздника, новоселья, как
встречи с близким другом. И, как говорил Кшивка, из-за "полного отсутствия у
нее  организаторского дара"  (не  удалось собрать музыкантов)  все  летит  в
тартарары.
     На  следующее утро к ней  приехал Понайот Бояджиев вместе  с  пианистом
Рышардом Сивы.
     -  То, что я  тебе предложу,  Анна, может показаться  невероятным,  - с
трудом  подбирая слова, говорил Понайот. - В общем, поезжайте-ка вы в Москву
вдвоем... вместе с Рышардом.
     - Ты шутишь?!
     - Нет, не шучу. В России из иностранцев вряд ли кто может конкурировать
с тобой. Там одно твое появление  на сцене - событие.  Причем твоя  камерная
манера вполне оправдывает отсутствие оркестра...
     Когда Анна  прилетела  в  Москву  в  сопровождении одного лишь пианиста
Рышарда Сивы, то друзья, встречавшие ее в аэропорту, в том числе и Качалина,
не заметили  в  Анне  никаких  перемен -  разве что  лицо выглядело свежее и
моложе.
     Но что творилось  в ее сознании?! Приехать на ответственные гастроли за
рубеж в  сопровождении одного лишь пианиста! Это  ли  не безумие! И при этом
еще  делать  хорошую мину  при плохой игре. Нет,  это решение пришло  не так
скоро, как предполагал Понайот. Она звонила и в министерство,  и в "Пагарт",
убеждала отменить  или хотя бы перенести  гастроли. Но  неизменно  слышала в
ответ:
     - Все понимаем, но это невозможно. Невозможно.
     Творческая сторона волновала их мало, вернее, не волновала совсем. Анна
скоро убедилась, что напрасно тратит слова и энергию.
     Рышард  Сивы  неплохо  знал репертуар  Анны  -  он  участвовал  в  двух
предыдущих  гастролях.  Но пианист  он  был средний,  к  тому же  с большими
композиторскими амбициями. Уже после того как программа была отрепетирована,
он в  ультимативной форме  потребовал от  Анны, чтобы она включила в концерт
еще три его песни (две  Анна  уже пела).  Песнями их  можно  было назвать  с
большой натяжкой - в  них  практически  отсутствовала  мелодика,  текст  был
пустой,  "ни о  чем", так что  и  актерски их было вытянуть очень сложно. Но
"вытягивать"  пришлось.  А  ведь  надо  было  еще  преобразиться  на  сцене.
Предстояло создать на сцене  естественность ситуации, дать понять  зрителям,
что  отсутствие  оркестра  -  отнюдь не результат бездарных  организаторских
просчетов, а что так и было задумано с самого начала.
     То,  о  чем говорил Понайот  Бояджиев в Варшаве,  в  Москве  и в других
городах  Союза оправдывалось. Уже само ее появление на сцене  вызывало шквал
оваций. Зрители видели  любимую певицу и слышали ее голос. Кто там в глубине
сцены с  бесстрастным лицом ударял пальцами  по клавишам - уже не  имело для
публики особого значения.  Хотя сама  певица страдала от этого. Ей казалось,
что теперь она расходует в два раза  больше сил,  что  теперь ее задача - не
только показать  саму  себя, но и заменить целый оркестр:  заменить скрипки,
контрабас, тромбон и трубы... Никто ни разу не  спросил  ее, почему она поет
без ансамбля или оркестра,  никто из зрителей не упрекнул ее в этом.  Больше
всего  она страшилась  этих упреков.  В  ее  сознании они  были  равнозначны
поражению.
     Спустя неделю она начала привыкать к такому сопровождению.  Более того,
она даже стала находить в нем определенные достоинства.
     Как-то она разговорилась с Качалиной о новых записях.
     - Знаешь, Анечка, - обратилась певица к  своей русской  тезке, - я спою
все, что ты мне ни скажешь. Но мне уже стали  надоедать песенки о любви, все
эти "ахи" и "охи". Посмотри, нет ли у наших друзей игровых песен, в  которых
есть что сыграть, как в драматическом театре.
     - Обязательно, - ответила Качалина, - но мне бы хотелось обратить  твое
внимание на романс. Вот я слушаю, как  ты выступаешь  с  Рышардом, и думаю о
твоем будущем. Ты не обижайся, все мы взрослеем.
     Певица рассмеялась.
     - Ты хочешь сказать - стареем...
     - Нет, я хочу сказать - именно взрослеем... В русском романсе ты можешь
достигнуть совершенства. Я для тебя кое-что приготовила.
     -  Анечка,  -  умоляюще сказала певица, -  только ты  не  забывай и про
песни. Увидишь, я еще кое-что смогу...
     Про песни Качалина действительно не  забывала. Они были разноплановые -
А.  Бабаджаняна, Я.  Френкеля,  В. Левашова, В. Шаинского, Е. Мартынова и Р.
Майорова и некоторых самодеятельных композиторов. Над ними хотелось работать
и   записывать  их  как  можно  быстрее.   После  окончания  гастролей  Анна
задержалась в  Москве  еще на  несколько дней.  Несколько песен  записала на
"Мелодии", спела их на телевидении, получила за это, как она  заметила шутя,
"в нагрузку" целую кипу нот  и  подарки для маленького Збышека. Их оказалось
так много, что увезти с собой все сразу не представлялось возможности. Часть
пришлось оставить у Качалиной. До следующего раза...
     Анна уже приготовилась,  что в Польше ее  ждут тишина и покой, временно
потревоженные  лишь  детскими  болезнями  маленького Збышека. На сей раз она
ошиблась. Снова начал трещать телефон, приглашения сыпались со  всех сторон.
Ее звали во Вроцлав и Колобжег, Гданьск и  Познань, в  Краков и  Белосток...
Проблема по-прежнему была лишь  одна - оркестр. Правда, некоторые филармонии
принимали Анну с  готовыми  партитурами  ("музыкантов обеспечим на  месте").
Сперва Анна соглашалась, но потом стала отказываться. Трудно было даже после
нескольких репетиций  найти  общий  язык с молодежными  оркестрами. Те,  как
правило,  изо  всех  сил  старались. Но их  старания не  всегда увенчивались
успехами...
     Снова  пан  Анджей, оправившийся  после  болезни,  начал  "сколачивать"
состав. Снова на  это  ушла уйма времени.  И опять,  по иронии судьбы, перед
самым  началом  цикла  концертов по  залам  столицы Анне  объявили,  что  ее
включили в группу, которая спустя неделю отправляется на гастроли в Штаты.
     Анна чуть не заплакала.
     - Ну как  же? Не посоветовавшись со мной, не узнав про мои планы? Будто
я игрушка какая-то! Не поеду!
     Но  поехать  пришлось.  Гастроли  планировались  на  месяц.  Однако  их
пришлось сократить  до десяти дней. Дело в том, что концерты артистов из ПНР
совпали   с  очередной   антисоциалистической,   антипольской   истерической
кампанией,  когда  определенные  реакционные  круги призывали  бойкотировать
польских артистов, в результате  чего зрителей  на концертах почти не  было.
Никогда в  жизни Анна  еще не пела в  таких пустых залах, на репетициях и то
было больше народу. Тем не менее  Анна пела  добросовестно,  как  всегда, не
сокращала репертуар, вежливо кланялась тем нескольким зрителям, что сидели в
зале. А однажды  даже спела на  бис, выполнив  пожелание маленькой сухопарой
старушки,  изо всех сил хлопавшей Анне. На сей раз  не  было слез на  глазах
зрителей, не  было  приглашений  побывать  в гостях.  Все проходило будто  в
пустоте. Даже импресарио  появлялся редко, вид у него  был угрюмый,  он едва
здоровался с артистами и сейчас же куда-то исчезал.
     По возвращении в  Варшаву Анна надеялась снова собрать свой оркестр. Но
музыканты  опять рассеялись  по другим, более "надежным"  солистам.  Теперь,
прежде чем обращаться за помощью к пану Анджею, Анна отправилась в "Пагарт",
чтобы выяснить, что еще планируется с ее участием. Визит оказался как нельзя
кстати: через две  недели ей предстоит участвовать  в Днях культуры Польши в
Москве, а еще через месяц - новые гастроли по Советскому Союзу.
     На  сей  раз  один  из сотрудников  "Пагарта"  лично  занялся  подбором
музыкантов для выступлений Анны: судя по всему, ему это было сделать  легче.
Уже  на  третий  день  она  встретилась  с  музыкантами  достаточно  высокой
квалификации и мастерства. К счастью, они обращались к  ней исключительно по
творческим  вопросам,  -   у  нее  будто  гора  упала  с  плеч.  Анна  очень
волновалась,  не разбегутся  ли они  куда-нибудь за время  ее  отсутствия (в
Москве  она  выступала  с  оркестром  Катовицкого  телевидения и радио).  Но
музыканты не  "разбежались".  Неприятность подкралась  неожиданно,  с другой
стороны.  Зося,  милая, трудолюбивая Зося,  надежная  помощница  во время ее
отсутствия, неожиданно объявила Збышеку-старшему и Анне:
     - Беру расчет! Выхожу замуж.
     -  Как  так,  Зосенька?  Я  же  завтра  лечу в  Москву.  У  меня  такие
ответственные концерты, Дни культуры, понимаешь? Что же мне делать?
     -  Делайте  что хотите, только я  выхожу замуж!  -  решительно отрезала
Зося. Увидев  отчаяние на лице Анны,  она немного смягчилась. - Ну ладно, на
Дни культуры я вас отпускаю, а там смотрите...
     Во время открытия Дней культуры в Кремлевском Дворце съездов Анна вновь
пела  "Песню"  на стихи Риммы  Казаковой.  Казалось, и  певица и  все в зале
переживают  драму молодых ребят,  во имя  победы отдавших свои жизни. Потом,
после  этого концерта, Анна  почему-то подумала о том, не разбрасывается  ли
она  в  последнее время, - может быть, ей лучше остановиться  на  балладных,
драматических песнях, которые сродни ее душе, ее вкусу,  нежели танцевальные
шлягеры, которые ей  самой тоже, безусловно,  нравятся,  но которые,  как ее
убеждают некоторые московские друзья, не в ее стиле.
     Впрочем, изменить  что-либо  было  уже  сложно  - из танцевальных песен
многие записаны на пластинках, на радио, на телевидении. И теперь сама жизнь
должна  распорядиться, что останется, что  будет звучать, а что безвозвратно
уйдет.
     Накануне  отъезда она  спела в Останкине три  песни - "Ждите  весну" Р.
Майорова, "Останься"  А. Морозова, "Идет ребенок  по земле" Е. Птичкина. Для
всех трех песен  были записаны несколько дней  назад фонограммы, и, понимая,
как  сложно  технически организовать совместную запись  с оркестром, Анна  в
какой-то  степени смирилась с таким положением дел. Работало ее воображение:
когда  она становилась у  микрофона, то представляла  за  спиной музыкантов,
которые  ждут взмаха ее дирижерской палочки... Перед собой сквозь стекло она
видит  звукорежиссера,  вот  его  пальцы  касаются  кнопки  на пульте,  и  в
наушниках звучит музыка. Звукорежиссеры  утверждают, что она ставит рекорды:
делает  наложение трех  песен  за полчаса. Но  Анна не гонится за рекордами,
просто  так получается: она  вживается  в  музыкальный образ и поет на одном
дыхании, без остановок, без сбивок, естественно и непринужденно.
     В  Варшаву вернулась  всего на  несколько дней.  Эти  дни  без  остатка
посвящены  маленькому  Збышеку.  Он  уже  слушает  сказки, обожает  заводные
игрушки,  но больше всего  он любит, когда рядом мама. Анне показалось,  что
она заметила в его глазах  тревогу.  Малыш все время озирается по  сторонам,
будто кто-то злой и жестокий вот-вот украдет маму...
     С новыми музыкантами  -  студентами  музыкального  училища,  которые во
время каникул  поедут  с ней в  Советский  Союз, - Анна начала  репетировать
совсем  незадолго  до  отъезда  в Москву.  Она с  радостью  обнаружила,  что
музыканты   достаточно  профессиональны,   что  они  стремятся   не   просто
"подыграть" ей, но и что-то придумать сами, интересной оркестровкой украсить
песню. К своим старым, известным песням Анна добавила ряд новых, в том числе
"Эхо любви", "Останься", "Белую черемуху". Ей хотелось сделать программу для
всех возрастов, чтобы зрители увидели ее в различных амплуа: исполнительницы
баллад  и  романсов, драматических  песен, которые,  по  общему  мнению,  ей
удавались больше всего  и к которым у нее лежало сердце, и чисто эстрадных -
танцевальных,  которые веселили ее саму и ставились под  сомнение многими ее
искренними друзьями.
     Судьба певицы...  Прекрасная,  трудная.  Кажется,  еще  вчера  на  твой
концерт невозможно было достать билет.  Лишний  билетик спрашивали далеко от
входа  в концертный зал. А  сегодня, оказывается, можно купить билет в кассе
за три минуты до начала концерта. Нет ни столпотворения, ни ажиотажа. И хотя
зал по-прежнему полон,  сердце твое  замирает: "Да, что-то уходит..." То  ли
годы  берут  свое,  то ли  твои недавние  концерты  с  пианистом повлияли на
интерес публики, а может быть, репертуар серый и ты всем надоела... Вопросов
множество, и все они сводятся к одному: неужели падает интерес?..
     Тебе  сорок три года. До скольких же лет можно петь эстрадные песни? До
конца? До тех пор, сколько  тебе отпущено судьбой? Или, может быть, все-таки
резко поменять репертуар, обратиться к  романсу, к классике? А  не  будет ли
это самодеятельностью, желанием  ухватиться за соломинку, лишь бы удержаться
на сцене?
     Да к тому же надо зарабатывать на жизнь. Предстоит рассчитаться за дом,
который стоит немало. Наконец-то у нее будет своя большая комната, где можно
репетировать, никому  не  мешая.  Своя комната будет у маленького Збышека, у
большого - кабинет, А вечером они будут собираться вместе в столовой...
     Анну  пригласили   выступить   в   Звездном   -  подмосковном   городке
космонавтов.  Она  приехала  туда  за  несколько часов  до  концерта,  чтобы
побывать  в музее, где все связано с именами первопроходцев звездных  трасс.
Анна всегда восхищалась этими мужественными, отважными людьми, читала статьи
о  космонавтике в советской и польской прессе. Иногда  зажмуривала  глаза  и
спрашивала себя: "А я бы  так смогла?" И улыбалась: "Наверное, не смогла бы.
Ведь  у меня всякий  раз сердце  замирает, когда сажусь в  самолет. И всегда
радуюсь, когда он касается земли".
     Ее  знакомят  с   Георгием   Тимофеевичем  Береговым.  Он  обстоятельно
рассказывает  Анне о  Звездном, об экспонатах музея. После концерта, который
был по-особому теплым и  эмоциональным  (Анна знала, что в зале собрались не
только уже  побывавшие в  космосе  герои, но  и  те,  которым  еще предстоят
старты), Береговой с товарищами подошел к ней. В их глазах были и радость, и
теплота,  и  сожаление,  что концерт  закончился.  Они  говорили Анне  очень
хорошие, искренние слова, которые не услышишь от профессионалов, не прочтешь
в газетных  рецензиях. Но такие слова совершенно  неожиданно наполняют  тебя
мощным зарядом энергии,  помноженной на оптимизм.  Вдруг  без следа исчезают
все  твои  печали и  заботы,  терзавшие  тебя  всего лишь два  часа назад. И
пасмурное небо, и холодные весенние дождинки, и пронизывающий ветер на улице
-  все это  вместе  складывается  в  какой-то  неосознанный образ  радости и
счастья. Ты,  твои  песни,  твое искусство  нужны  этим  мужественным людям.
Действительно   -  первопроходцам,   действительно   -   героям.   И   очень
непосредственным, общительным, будто ты их знаешь всю жизнь...
     Самолет  летел  на  юг,  во  Фрунзе.  За  окошечком  температура  минус
пятьдесят и  режущая глаза голубизна.  Где-то  совсем близко Ургенч. Близко,
конечно, относительно, но, как  говорится, в  "этих краях", откуда  когда-то
проделали свой долгий путь на запад мама, бабушка, Аня...
     Анна чувствует, как замирает сердце. Нет, не от высоты, не от скорости,
не  от полета. А от мысли: может быть, удастся вырваться  в  Ургенч, хоть на
несколько  часов,  побродить  по  улицам  детства,  отыскать тех,  кого  еще
сохранила   память.  Но   вырваться   не   удалось.  Организаторы  гастролей
запланировали  такое  количество  концертов и встреч, что сразу  же пришлось
приступить к утомительным, малоприятным переговорам  относительно пересмотра
программы. Прежде всего - отменить все  банкеты и приемы. С концертами  дело
обстояло  сложнее:  на  все  билеты   проданы,  за   неделю  -  четырнадцать
выступлений, Анне говорили, что люди приезжают из отдаленных горных районов,
готовы  переплатить  за  билеты  сколько  угодно, лишь  бы  побывать  на  ее
концерте...
     Никогда до  этого  Анне не приходилось  петь  так  часто  и  так много.
Буквально за четыре дня она похудела на  четыре килограмма, но, несмотря  на
большую физическую нагрузку, усталости не ощущалось. Она работала с подъемом
и охотно.  Она  видела  устремленные  на  нее  счастливые,  обожающие глаза.
Слышала  овации,  которые  продолжались  по  пятнадцать-двадцать  минут,  и,
казалось,  не было силы, способной заставить этих людей просто так  уйти  из
зала, не услышав еще раз  (точнее, в который раз) любимую певицу. Правда, на
пятый день  Анна  начала побаиваться  своих "ударных"  ритмических шлягерных
песен "А он  мне  нравится",  "Когда цвели сады", "Останься".  Их исполнение
вызывало  такую  бурю  аплодисментов, что приходилось бисировать  каждую  по
три-четыре раза...
     Реакция   зрителей   вызывала  перепады  в  сознании   Анны.  Вчерашние
пессимистические  мысли, вызванные первым выступлением в Москве в концертном
зале "Россия",  сегодня  вдруг показались смешными и сильно преувеличенными.
Успех во Фрунзе перечеркнул их напрочь. В Алма-Ате повторилась та же картина
-  снова бесконечные овации, снова неподдельный восторг, энтузиазм,  горячий
прием...
     Молодые музыканты, практически впервые оказавшиеся на  сцене, да еще  в
такой  необычной  ситуации,  не скрывали своей радости,  смотрели  на Анну с
восторгом и  очень  жалели, что концерты не транслируются  по телевидению по
системе "Интервидения". Вот бы поляки посмотрели, как принимают их певицу за
границей!
     Физическая  усталость, нервное напряжение, эмоциональные нагрузки  дали
себя знать  в  Москве.  Она  обещала  корреспонденту  передачи  "Музыкальный
глобус" поехать с ним на улицу  Качалова в Дом звукозаписи,  чтобы  записать
интервью. Весь  день  кружилась голова и ломило  в  пояснице. Она  с  трудом
оделась. К счастью, заехала Качалина, помогла собраться.  Спустилась вниз, в
холл гостиницы "Москва",  где  ее ждал журналист. И вдруг почувствовала, как
пол уходит  из-под ног, перед глазами  рябит, качается потолок, а  сама  она
проваливается куда-то в глубину... Потом она увидела  склонившееся  над  ней
лицо врача.
     -  Вам  сделан  укол.  По-видимому,  у вас  гипертонический криз.  Надо
несколько дней полежать...
     Качалина старалась  не  оставлять  ее одну  - привозила из дома вкусные
вещи, специально приготовленные для  Ани. Несколько  раз приходил  Боря,  он
приносил маленькие баночки черной икры.
     -  Ешь, ешь, тебе  это  необходимо!  -  говорил  он  и смотрел  на  нее
грустными глазами.
     Анна позвонила в Варшаву, сказала Збышеку, что задерживается на два дня
в  Москве:  съемки на телевидении.  Ей было доложено,  что  с  малышом все в
порядке, ждет не дождется маму.
     - Что еще хорошего?
     - Все в порядке, скоро будем переезжать в собственный дом.
     Вот и дом  -  большой, просторный. В  нем хватит места всем - и маме, и
гостям, которые могут быть и которых она раньше не приглашала, да и не могла
пригласить - некуда было.
     Збышек  избавил ее от всех хлопот, связанных с переездом. Просто  она с
сыном оставила старую квартиру, на несколько  часов поехала в  гости, где ее
давно ждали. А вернулась  в  свой новый дом. Несколько дней  она  безотчетно
радовалась своему просторному жилищу, представляла, как купит  новую мебель,
книжные полки, мысленно размещала, что где будет стоять...
     Теперь,  после  столь  внушительной  покупки,  когда  все  истрачено до
последнего  гроша,  да  еще  плюс основательный долг, -  надо  было  браться
засучив рукава за работу...
     Лето подходило к концу,  и на своих музыкантов, которые ездили с ней на
гастроли в  СССР, рассчитывать она не могла.  Пан Анджей собрал ей очередную
"команду",  с которой она успешно выступала несколько месяцев. Но стоило  ей
на две  недели заболеть (опять проклятое головокружение, скачущее давление),
как  музыканты  разбежались. Забот  хватало.  В декабре  опять планировались
выступления  в  СССР.  Вернее, надо  было вернуть "должок":  в  июне,  из-за
внезапного приступа,  она  не смогла продолжить  гастроли. Теперь, в декабре
1979 года, ее ждали в Киеве, Ленинграде, Таллине.
     Музыкантов  вновь  помогли  подобрать  в  "Пагарте".  Концерты  в  этих
городах, привыкших к знаменитостям. конечно, не были столь удачными, как  во
Фрунзе или Алма-Ате. Да Анна на это и не рассчитывала. Но в общем все прошло
хорошо, к счастью, без особого физического напряжения и работы на износ. Она
все чаще и  обстоятельнее думала о своем репертуаре. И все более приходила к
мысли,  что русскую  его  часть надо серьезно менять. Пожалуй, пора решиться
попробовать  спеть классику. Для начала сказала об этом одной Качалиной (при
их многолетней дружбе и желании говорить всегда только приятные  вещи, когда
речь  заходила  о   творчестве,   всякие   рамки   дипломатических  приличий
отбрасывались и разговор мог быть только честным и объективным).
     Новый, 1980 год они встречали в своем новом доме. Пришли друзья Збышека
с работы, один их  давний знакомый  дипломат с женой, работающий в Америке и
недавно  чудом  избежавший  гибели.  У  него были куплены  билеты на самолет
Нью-Йорк - Варшава,  но  в  последний  момент он лететь  не  смог: задержали
срочные дела, а самолет разбился при посадке в Варшаве. Погибли экипаж и все
пассажиры, в том числе и молодая талантливая  певица Анна Янтар. Янтар долго
выступала  в Америке,  больше  полугода.  Она приняла контракт,  от которого
когда-то  отказалась Анна  Герман.  Когда  в  ее  плотном  графике  возникла
трехдневная  пауза,  она  решила  слетать  домой,  чтобы  повидать маленькую
дочурку.  Полет  оказался  роковым.  Из-за  путаницы, неразберихи по  городу
поползли слухи, что  погибла Анна Герман. Телефон  в их  доме  надрывался от
звонков, его  пришлось отключить. И  сегодня Анна вдруг вспомнила свою тезку
Анну  Янтар,  которую, в общем-то,  не знала, но  видела  по  телевидению, и
главное, отчетливо представляла эту ситуацию:  - холодную, деловую, спешащую
Америку.  Ее,  молодую,  талантливую и,  наверное, одинокую  в  этой стране.
Счастливую от возможности на несколько дней вырваться из  плена контрактов и
графиков сюда, к берегам родной Вислы, побыть с ребенком...
     Да нет,  нельзя сказать, чтобы  новый год начинался  плохо. Приглашений
было  множество,  и  она  с  удовольствием  их  принимала.  Збышек-маленький
научился отпускать маму, и  она уезжала ненадолго - в  Краков, в Познань, во
Вроцлав... В марте на несколько дней по приглашению телевидения она ездила в
Москву.  На  "Мелодии"  записала  новые  песни Арно  Бабаджаняна,  Валентина
Левашова,  Яна  Френкеля.  Несколько  разочаровал  разговор  в  Госконцерте:
сольных выступлений  в  этом году не планировали, а вот в сборном концерте -
пожалуйста. В  мае  начинает работать программа "Мелодии друзей" с  участием
артистов  социалистических  стран -  с удовольствием  возьмут и  Анну.  Сама
певица  со скептицизмом отнеслась к  этому  предложению:  будь она  молодой,
начинающей - тогда другое дело. Но сейчас, после стольких сольных концертов,
это, безусловно, шаг  назад.  Она  так и сказала в Госконцерте:  вряд ли это
предложение для нее приемлемо.
     Вернувшись в Польшу,  она  пожалела  о  столь скоропалительном  ответе.
Интересных предложений на май и июнь не  было, серия концертов с ее участием
в  Варшаве  планировалась  лишь в июле.  К  счастью, Госконцерт  выступил  с
официальным  предложением польской стороне. И  когда Анне позвонили домой из
"Пагарта", она сказала "да". Программа была рассчитана на долгий срок, почти
на  месяц.  Никогда  еще  за  все  время она не ехала в СССР с таким тяжелым
сердцем,  как  сейчас.   Что  это,  уязвленное  самолюбие,   сдача  позиций,
отступление?  Вдобавок  за  три дня до  отъезда  неожиданно распухла нога  -
может,  она подвернула  ее и не заметила? Во  всяком случае, нога все  время
ныла. Не помогали и самые сильные болеутоляющие средства...
     В программе "Мелодии друзей"  Анна  пела  сразу же после Яноша Кооша  -
известного   венгерского   певца,   своего   ровесника,  опытного   артиста,
справедливо   выбравшего   актерскую   манеру  исполнения   в   сочетании  с
подвижностью, танцевальностью.  Публика приняла  его очень горячо, на бис он
исполнил  ритмическую  венгерскую песню.  Потом объявили  Анну. Ее встретили
аплодисментами. Анна спела одну польскую песню балладного характера. Вторая,
на которую Анна особенно рассчитывала, - "Ты опоздал" В. Шаинского. Эта была
совсем новая песня, еще не звучавшая по радио и телевидению и не бывшая, как
говорят  профессионалы,  "на слуху". Песню встретили тепло,  но не больше...
Аплодисменты  продолжались лишь минуту с небольшим,  ровно  столько, сколько
идти  по сцене за  кулисы.  Впервые  за  все  время  выступлений в  СССР  ее
отпустили так холодно, так равнодушно. Пот градом тек с  ее лица,  которое к
тому же было бледным от совершенно неожиданного, как казалось Анне, провала.
     В  гостинице,  наедине с собой,  она попыталась разобраться  в неудаче.
Может быть, ее репертуар страдает  излишней камерностью? А там,  в Лужниках,
совсем другая  публика,  ожидающая  диско или рок?  А может быть, она просто
надоела,  ведь  ее все время  передают по радио и телевидению? А может быть,
виновата  и сама - пела без настроения, первый раз  в жизни. Отчего? Оттого,
что понимает, что начинает "сходить" с эстрадного Олимпа и все эти последние
выступления - лишь промежуточные остановки на лестнице, ведущей вниз. Или во
всем  виновата  нога,  которая  продолжает нестерпимо  болеть,  несмотря  на
таблетки и примочки?
     Приезжала  Качалина.  Приезжал  Боря,  приезжал  и  Антс  Паю.  Все они
привозили какие-то  таблетки, травы. Ах, этот  милый Антс! Она знакома с ним
уже несколько  лет. Журналист из  Эстонии  - Антс Паю -  человек удивительно
чистый, искренний, сильный и добрый. Сила  чувствуется  во всей его огромной
фигуре,  в уверенной походке, в  движениях,  доброта в  глазах...  Он всегда
смотрит на  Анну  какими-то  ласковыми,  улыбающимися  глазами.  И  от этого
взгляда и от общения с ним ей просто и хорошо.
     На  следующем концерте в Лужниках  Анна поняла, что ее  новая  песня, в
которой она не сомневалась ("Ты опоздал"), не  "проходит". То ли потому, что
темп был слишком быстрый и слушатели в течение двух минут просто не успевали
разобраться в нехитром сюжете. То ли  оттого, что она была совершенно новая,
а  песня,  как  ее  убеждали, должна стать "узнаваемой" для слушателей... Но
теперь она была готова к неуспеху.  Оркестровку песни "Когда цвели сады" она
с собой не взяла  и теперь жалела об этом. Однако выход из  положения нашла.
Прямо на аплодисментах, после второй  песни, она  так и сказала  в микрофон:
"Нот  "Когда  цвели сады" у меня  нет, зато  есть  желание  спеть эту  песню
сегодня".
     И она спела в полной тишине, без оркестра. Аплодисментам не было конца,
и  она стояла, кланялась и  не уходила со сцены. Но не  потому,  что жаждала
спеть еще раз. Просто боль в ноге казалась такой нестерпимо острой, что  она
боялась  сделать шаг... Потом  собрала всю волю и, превозмогая  эту  ужасную
боль, направилась за кулисы. Ей казалось, что  сцене  нет конца, что впереди
не считанные метры, а долгие километры пути. Никогда она не шла по сцене так
долго...  Потом  вызвали  "скорую помощь",  сделали укол.  На следующее утро
вместе с Качалиной  поехали  к знакомому врачу.  Его диагноз  был  жесток  и
категоричен:
     -  Вы играете с огнем. У вас тромб. Вам надо немедленно лечь в больницу
на обследование.
     Друзья, как всегда, провожали ее на аэродром. Нога неожиданно перестала
болеть,  и теперь  диагноз  врача казался ей нелепой  шуткой. Никогда еще не
было так грустно. За окошком  "Волги"  мелькали знакомый московский  пейзаж,
площадь Маяковского, Белорусский вокзал, Ленинградский проспект...
     Опять  больница!  От  одной  этой  мысли Анне  делается  нехорошо.  Она
чувствует противный запах йода, видит шприц, проклятый, безжалостный шприц -
ее верный спутник на протяжении долгих лет после катастрофы.
     - Збышек, родной! Не отправляй меня в больницу! Ведь, наверное, все эти
анализы можно сделать дома.
     - Анна, любимая, мужайся, я и не собираюсь никуда тебя отдавать. Просто
надо сделать все, чтобы ты как можно быстрее выздоровела...
     Врачи    подтверждают    диагноз:    это    тромб.    Конечно,    лучше
госпитализировать,  но если  больная  так  упорствует, в конце концов, может
быть и домашнее лечение, тем более что квартирные условия позволяют.
     "И все-таки, - думает Анна, - ни в коем случае  не поддаваться болезни,
тем  более  что боль стала отступать, временами она  исчезает совсем и тогда
чувствуешь  себя здоровой.  Только вот слабость...  А может быть, слабость -
результат бездействия? Надо как  можно  быстрее  связаться с  паном Анджеем,
собрать музыкантов и начать выступать!"
     Импресарио, как всегда, исполнителен и точен.
     - Пани Анна, ваши поклонники уже соскучились  по вас, лучшие концертные
залы столицы в вашем распоряжении.
     А концерты  сейчас  очень  нужны:  они  помогут - да-да,  Анна  в  этом
уверена,  -  помогут  вырваться  из сдавливающего  круга болезней, анализов,
обследований, рентгенов.
     Ее выступления  проходят  хорошо,  даже очень хорошо. Да и  самой  Анне
кажется, что она помолодела,  голос звучит свежо  и уверенно,  и, как бывало
раньше, именно в концертах она набирает живительную энергию, каждый раз  как
бы  дающую  возможность  возрождаться,  выходить  победителем  в  схватке  с
недугом. Неужели  последствия катастрофы и сама катастрофа  будут терзать  и
преследовать ее  всю жизнь?  Так приходится все время бороться. За песни. За
расположение зрителей. За собственное здоровье...
     А с  ногой  все  хуже. Боль, долго  не приходившая, опять  вернулась. И
застряла  в  ноге,  как  заноза,  грозит  поселиться   там  навсегда.  Анна,
превозмогая боль, едет на концерты, и,  глядя  на нее,  разговаривая  с ней,
трудно поверить, что она так страдает физически. Анна рада,  что этого никто
не  замечает,  что   никто  не  лезет  к  ней  с  расспросами,  со   словами
сочувствия...
     Звонили из "Пагарта" - Анна должна ехать в Австралию.
     - Береги себя! - говорит на прощание Збышек. - Знаешь, Анна, я чувствую
свою вину, что отпускаю тебя в таком состоянии работать.
     - Что ты говоришь, - улыбается  Анна, - какая работа! Я почти туристка,
еду вот в Австралию...
     В самолете  случился  приступ дурноты.  В  полете  никогда  с ней этого
раньше не бывало.
     "Ничего,  надо  постараться  думать  о  чем-то  хорошем,  о том,  какой
забавный и послушный  маленький Збышек, и о том, какое это  счастье - что он
есть".
     В Мельбурне тепло - не жарко,  а именно тепло, - дышится легко, и  Анна
приветливо улыбается  новым  знакомым,  на сей  раз  австралийским  полякам,
нашедшим приют здесь, за морями, за лесами, далеко-далеко от родины.
     Неизвестно,  зачем  она  приехала  сюда  -  выступать  или отвечать  на
вопросы: "Как там у нас - на родине?", "Как вы относитесь к "Солидарности"?"
     Да,  в  Польше не  спокойно.  Только  и  слышно о  забастовках, о новых
требованиях  "Солидарности"  к  правительству...  Но  как  рассказать   этим
оторванным от Польши людям, руководствующимся старыми призрачными  понятиями
и накрепко засевшими в них эмоциями, о том, что  происходит в Польше? О том,
что социализм, его идеалы стали частью сознания людей, и о том, что возврата
к прошлому нет?!
     Анна выходит на сцену концертного зала "Мельбурн" и поет:  "Быть может,
где-то далеко-далеко лежит лучшая страна и там красивее,  богаче и наряднее.
Но сердцу дороже всего песня над Вислой и песок Мазовша".
     Она ждет  не дождется обратного рейса в  Варшаву.  Как там дома? Как ее
Збышеки?  Она уже совсем  не думает  о  себе,  о  собственном  нездоровье, о
постоянной  боли  в  ноге, В самолете исступленно смотрит в окно,  как будто
пытается увидеть с высоты полета Польшу и милых, дорогих ее сердцу людей.
     И   все-таки  -  больница!  Знакомый   запах   лекарств,  белые  халаты
медицинских сестер и врачей. Пока  никакого лечения - идет обследование. Она
понимает,  что  врачи  ставят под  сомнение  предыдущие  диагнозы. Приглашен
крупнейший специалист-онколог. И вот окончательный  диагноз-приговор: "Нужна
немедленная операция".
     - Нет, на операцию я не соглашусь, -  решает Анна. -  Сердцем чувствую,
что светило ошибается. Надо попробовать другие средства.
     "Другие  средства"! Трудно, да и  невозможно винить Анну в избранных ею
"других  средствах"  -  в  обращении к  знахарям  и экстрасенсам,  к лечению
голодом  и  травами. Порой  ей  становилось лучше,  на  какое-то время  боли
уходили и она чувствовала себя почти здоровой: играла со Збышеком,  садилась
к  пианино  и  начинала  подбирать  мелодии песен, погружаясь  в огромный  и
прекрасный мир, принадлежащий  ей  одной, -  мир, в котором  она всегда была
счастлива.  Она  звонила  пану Анджею,  И  он,  радостный, всегда  готов был
мчаться, собирать музыкантов,  искать площадки, хотя было не до концертов. И
Збышек и мама  пытались оградить Анну от всего, что  происходит  за  стенами
дома, от грозных и тяжелых испытаний, выпавших на долю всех граждан Польши.
     На письма из Советского  Союза  она  набрасывалась  с  особой страстью.
По-прежнему  писали  ее  почитатели:  видят  ее  здоровую  и  невредимую  по
телевидению,  ждут  встречи с ней  на  концертах. Качалина  прислала клавиры
новых песен.
     Несколько  раз  звонили  с  Московского  радио,  по  телефону  записали
интервью с ней, и она, хоть и не любила давать интервью, на сей раз говорила
много и охотно.
     Самолечение давало временные и ненадежные результаты.  Врачи настаивали
на   хирургическом   вмешательстве...   И  опять   больница,   операционная,
склонившиеся над ней лица хирургов.
     - Все хорошо, пани  Анна, - говорит пожилая  медсестра, - скоро выпишем
вас домой. Будете петь.
     Ну вот, так всегда. И там, в Италии, и здесь, в Польше,  ее успокаивают
одними и теми же словами: "Скоро опять будете петь". Летчикам они, наверное,
всегда говорят: будете летать, шоферам - ездить, балеринам - танцевать. А ей
- петь!
     А ведь  действительно: петь для нее -  это самое  главное.  Без громких
слов  она может  это  сказать  самой  себе.  Она почему-то  сравнивает  свое
тогдашнее положение, после катастрофы, с нынешним. И тогда и сейчас - борьба
за жизнь, за возвращение. Тогда победила Анна...
     Домой  ее выписывают довольно скоро.  Быстрее, чем она предполагала. Но
самочувствие ее не улучшается.  Сил едва хватает, чтобы ударить по клавишам.
Никто  никогда  не видел, как  она плачет.  Сейчас  она рыдала  в голос.  Не
стесняясь ни себя, ни своего собеседника в Москве, который в ужасе слушал ее
на  том конце  провода.  Слова  ее  были  временами неразборчивы. Она  почти
кричала:
     - Я больше никогда не буду петь! Мы никогда больше не увидимся!
     Она дремала  в кровати, склонив голову на плечо, когда в комнату влетел
Збышек.
     - Анна, тебя приглашает Московское телевидение...
     - Какое телевидение, какая Москва - в таком состоянии? Я еще нездорова.
Вот поправлюсь...
     - Тебя приглашают на лечение. Надо ехать...
     Весь вечер она собиралась. Казалось, силы вернулись к ней.
     Утром  она  была совершенно  готова. За час до отлета самолета потеряла
сознание...
     Операция следовала  за операцией. И вновь врачи поражались ее терпению,
ее  "умению"  переносить физические страдания, ее уверенности, что  и в этой
схватке с тяжелейшим недугом, безжалостно поразившим и продолжавшим поражать
ее организм, она победит.
     Ее снова  выписали  из больницы  и спустя  месяц  возвратили обратно. И
снова  операция. И снова нечеловеческая, безумная боль. И наступает  момент,
когда кажется, что смерть - избавление от всех земных мук...
     Она как бы продолжала существовать в двух измерениях: одно - физические
страдания и болезни, другое - мир музыки, который  сопутствовал ей всю жизнь
и который по-прежнему был рядом...
     Качалина  прислала кассету с  записями новых песен  А.  Пахмутовой,  Е.
Птичкина и Т. Берикашвили, написанных специально для Анны.
     Когда  возвращалось  сознание,  начинал  работать   мозг,  она  просила
поставить  эту  кассету.  Анна  написала   несколько  благодарственных  слов
Качалиной. Она бы написала и больше. Но не было сил...
     Она думала: неужели это все? Конец? Никогда она не увидит небо, солнце,
траву? Не увидит взрослым своего сына? Не выйдет  больше на сцену, навстречу
людям, которых она так любила и которые, наверное, любили ее...
     Она умерла 26 августа 1982 года в Варшаве на сорок седьмом году жизни.




     И  все-таки Анна  Герман вышла  победительницей  и  из этой схватки  со
смертью. Своим мужеством, своим  светлым жизнелюбием она не только отсрочила
исполнение неумолимого  приговора. Но и доказала, что  физическая смерть  не
властна над  подлинным талантом, над нравственной  и духовной  чистотой, над
человеческой порядочностью. Над всем тем, что для нас, ее современников, так
счастливо соединилось с ее обликом и голосом - голосом нашей "Надежды".





     Книга об  Анне  Герман была  одним из  главных дел  журналиста, поэта и
переводчика Александра Жигарева.
     Эта книга рассказывает о певице, которую очень любят в нашей стране. Мы
не  случайно пишем об  этом в  настоящем времени,  ибо ее  записи  постоянно
звучат сегодня в концертах  по заявкам, а сами мы нередко получаем  письма с
просьбой рассказать о жизни и творчестве Анны Герман.
     Книга написана  с  такой любовью  и  таким знанием  материала,  что она
невольно  подтверждает, объясняет нам,  читателям, почему  наш народ,  народ
огромной  страны, народ высокой музыкальной культуры, так любил Анну Герман.
Он чувствовал  в  ней не просто  эстрадную "звезду",  "диву  мюзик-холла", а
настоящего музыканта, трепетного художника, человека большой  души и высоких
моральных принципов. Интереснейший биографический материал, использованный в
книге А. Жигарева,  подтверждает все то светлое и прекрасное в,  облике Анны
Герман, что интуитивно угадывал каждый, кто слушал ее пение.
     Несмотря  на то,  что Александр Жигарев  остается в тени повествования,
его   авторская  позиция  тверда   и  недвусмысленна.  Через  описание  всех
трудностей,  которые  пришлось  испытать  Анне  Герман,  Жигарев  раскрывает
взаимоотношения людей искусства и дельцов  от искусства. Книга публицистична
в самом высоком смысле этого слова.
     Горько и  больно писать  о том, что Саши уже  нет среди нас, что  он не
увидит  даже  этих  первых  экземпляров  своей книги.  Когда  рукопись  была
отправлена в типографию, автор скоропостижно скончался.
     Александр  Жигарев  умер  буквально  на  "боевом  посту".  В  1987 году
Фестиваль советской  песни в  Зел╦не-Гуре проходил под  знаком  памяти  Анны
Герман.  Фестивальному залу было присвоено  имя  выдающейся польской певицы.
Александр  Жигарев произнес  во  время официальной церемонии  проникновенную
речь, посвященную Анне. Как счастлив  он был  в эти минуты! Еще  одна акция,
укрепляющая  дружбу  наших  народов,  была  осуществлена так торжественно  и
сердечно.
     После окончания фестиваля он  сел в поезд, доехал до Варшавы,  и тут, в
гостинице, ему стало  плохо.  Сердце  не  выдержало перенапряжения последних
дней - врачи не спасли его...
     Саша Жигарев был  удивительно  добрым  и чистым  человеком.  Его хорошо
знали и  любили  не только в нашей стране, но и  в Польше. Недаром среди его
личных друзей  были  виднейшие  польские  писатели,  известные  художники  и
артисты,  такие,  как  Ежи  Путрамент,  Леон  Пастернак,   Станислав  Рышард
Добровольский,  Ежи  Юрандот, Стефания  Гродзеньская, Станислав  Микульский,
Марыля Родович и многие другие.
     В минуту отчаяния  Анна Герман позвонила  в Москву именно Саше, родному
человеку, доброму верному другу.
     Мы  прочли книгу  Александра Жигарева не  отрываясь,  с  неослабевающим
интересом от  первой до последней страницы. Надеемся и  верим,  что такое же
ощущение будет у всех, кто возьмет в руки и откроет это талантливое и доброе
произведение.
                                                      Александра Пахмутова
                                                       Николай Добронравов

Last-modified: Mon, 23 Jul 2001 06:58:38 GMT

Оцените этот текст: