аедине со своими упражнениями и смотрела на них с мольбою и отчаянием: "Ну, ларчик, ну, откройся, миленький, скажи, в чем твой секрет?" И в отчаянии сотый раз бубнила: На мели мы лениво налима ловили, Для меня мы ловили линя. О любви не меня ли вы мило молили И в туманы лимана манили меня! И так десятки раз. Кто, кого, куда манил? И сюжета не понимаешь. И никаких тебе видений, картинок, сценок. Хотя, казалось бы, и лиман, и Лини, и любовь, и туман... Но ничего. Сплошная долбежка. Тупое, бездарное, безнадежное занятие. Дольше всех на курсе я боролась со своим акцентом. Ну что ж, харьковское - значит, отличное! Отличное от всего остального. Потихоньку в роли я научилась избавляться от этого говорка. Сейчас, если очень захочу, в общем, могу обмануть и в роли, и в быту. Но в роли - это в роли. А в быту не делаю этого. Так бывает: набегаешься за день, и вдруг телефонный звонок. Звонок - это всегда напряжение, всегда неизвестность, потому спрашиваешь отрывисто и сухо: "Да, алло!" И в ответ: "Адну минута-ачку, эта Люда-ачка? Эта Ала-ачка. Прывет с Харькова. Как там твои Марк Гаврылович и тетя Леля?..." ЛЕНИНГРАД На втором курсе института мы играли советскую и русскую классику. Наш мастер Сергей Апполинариевич Герасимов начинал снимать свой фильм о целине "Надежда", в котором главную роль исполняла наша сокурсница Зинаида Кириенко. Весь курс на лето уехал в экспедицию на целину. Я осталась в Москве. Ничего в фильме о целине для меня не предполагалось. В то же лето снималась учебная работа по рассказу Чехова "Враги". Женскую роль мои педагоги предназначали для меня, и, обеспечив своих учеников работой, с чистым сердцем уехали на целину. На фото- и кинопробах я держалась как царица, едва шевелила головой. Но я оказалась слишком молодой для этой роли. В последний момент пригласили на мою законную роль профессиональную актрису. Кажется, это был единственный случай в моей жизни, когда не снимали по причине слишком уж молодого возраста. И все же была еще одна. Причина все в той же моей ограниченной провинциальности, когда "все знаем, все можем, и не такое видели". На втором курсе я и сама стала чувствовать в себе раздражающую провинциальную манерность, неестественность. Ах, как важно, как важно это вовремя понять! Когда я "выделялась", я читала в глазах умных людей, что они терпят мой дурной любительский спектакль. Они отводили взгляды, а меня это еще пуще заводило. Взлетала еще выше, до запретной планки позерства и "перевоплощений", как "звезда домашнего разлива", учившаяся на плохих образцах. Сейчас я это так ясно вижу, что даже плакать хочется. Ведь расставаясь с этим набором запретных штучек, я расставалась с юностью. Мои педагоги вели меня точной дорогой. И потому моей первой ролью была Елена из романа Тургенева "Накануне". Типаж мой был неясным, расплывчатым. Вроде "все можем", но ничего конкретного. Несмотря на свое хрупкое тело, менее всего я напоминала тургеневскую девушку, хотя в глубине души я была чистым, цельным и, к сожалению, гипертрофированно-ранимым человеком. Наверное, так складывалась моя предыдущая жизнь, и вырабатывались черты, внешние проявления, не свойственные мне, но защищающие от внешних ударов. Помучалась я с этой "Еленушкой", но она мне многое открыла в себе же самой. Ну, а что же делать дальше? Готовить себя к музыкально-развлекательным ролям? Пожалуйста, готовь, мечтай. Только ролей таких нет. И фильмов таких не предвидится. Я уже отвыступала в институтских самодеятельных вечерах с аккордеоном, где вместе с молодым Юрием Чулюкиным и Евгением Кареловым на музыку Дунаевского из "Цирка" пели: "Спят режиссеры, спят сценаристы... Все они спать должны, но не на работе!" Вот так в нескольких строчках охарактеризован весь тот период малокартинья. Теперь мой аккордеончик вместе с розовыми детскими мечтами тихо лежал в своем коленкоровом футляре, надежно прошитом дратвой моим папой. Реальность диктовала другое поведение, другие мечты. Я стала заметно меньше обезьянничать, пародировать. И книги появились в руках посолиднее. Кончились романчики и детективы. Внутренний инстинкт подсказывал: хочешь жить по-новому - измени образ мыслей, интересов и увлечений. Так я и поступила. Но в драматических отрывках я не была так выразительна, как в своем излюбленном музыкальном, жизнерадостном жанре. Да и внешность моя требовала тщательной режиссуры, обработки. Трудно было поверить, что девица с беспечным пухленьким лицом может убедить зрителя в правдивости какого-нибудь важного драматического события. Я экспериментировала. Хотелось быть и необыкновенной, потрясающе изысканной и в то же время милой, очаровательной и простой. Вот попробуй соедини это! Приплетную косу я устраивала на затылке то "бубликом", то "восьмеркой", то "авоськой". Лоб открытый и большой - значит, умный. Ума стесняться не будем. Лоб Софьи Ковалевской, а математики - не дураки. Открытый лоб придает драматичность и весомость. Значит: лоб драматический, походка плавная, без виляний, тугой узел волос на затылке, одежда исключительно в строгих тонах! Зеленого ни-ни. Красного чтоб и духу не было! Должна была получиться в моем воображении... как бы это определить... "юная дама", вот! Нет, нет, не молодая женщина, а именно юная дама. Чувствуете разницу? Заканчивался второй год обучения, а я, единственная на нашем курсе, еще ни разу не стояла на настоящей съемочной площадке. Тамара Федоровна Макарова чувствовала во мне приливы грусти, желание сниматься. Ко мне она всегда относилась с тонким пониманием моего внутреннего хаоса и с верой, что я найду, обязательно найду себя. И когда она стала сниматься в главной роли на студии "Ленфильм" в фильме "Дорога правды", вот тут-то она мне и подсмотрела роль. Агитатор Люся, и возраст мой - 18 лет. Характер решительный, горячий. На экране три небольших появления. "Красная стрела", Москва-Ленинград. Наступил решающий момент в моей студенческой актерской жизни: я еду в Ленинград! На студию "Ленфильм". В первую картину "Дорога правды". В первую свою роль на экране! Ехала в купе одна. Вот обида, даже не с кем поговорить о "кинематографических проблемах". Тогда еще не было такого дорожного ажиотажа. Вагоны мчались в Ленинград полупустые. И нас, даже самых начинающих артистов, размещали в знаменитые ленинградские гостиницы. У вагона меня встретила девушка-помреж: "Вы из ВГИКа? Мы Вас поместим в отеле "Европейская". Вы не против?" - "О-о, милая, это прэлестно!" - ответила я так, точно всю жизнь останавливалась в "Метрополях", "Савоях", "Националях" и "Грандотелях". Ах, "Европейская"... Как я запомнила и полюбила твой пыльный запах прошлых веков, в который победоносно врывался современный аромат розового земляничного мыла! "Встретим", "поместим", "отель", "машина", "помреж"... Что особенного в этих словах? Глаголы и существительные. Но какими же глаголами и существительными можно выразить состояние восторга моей души? Все, все, ну абсолютно все - в первый раз! Глядя со стороны на гостиницу с таким названием, трудно представить, что в ее бесчисленных коридорах прячутся такие номера, как тот мой, самый первый: кровать, стол, стул, чемодан, помреж и я. И желательно без перемещений. "Простите, что номерок такой скромный, без удобств..." Хе-хе, да разве меня можно было огорчить "туалетом во дворе"? "Знаете, здесь как-то один раз жила Аллочка Ларионова. Вот... Ну, тогда, правда, она только начинала". У-у, после этого сообщения меня и клещами нельзя было вытащить из моего уютного номерка. По совету помрежа завтрак я заказала прямо в номер. По телефону! "Омлет, ветчина, яйцо всмятку, яйцо по-английски, сыр, масло, кофе, шоколад, чай? А может, вы желаете завтрак "Континенталь"? Так что же? Слушаю Вас!" "Зна-чит... все хочу, несите все!" Вот чудеса! Вот она, настоящая жизнь актрисы! На столе у меня поднос с чашечками, кувшинчиками и молочниками. Одна в номере - сама себе хозяйка! А завтра иду на съемку!! Хэ, если бы ты, мой папочка, смог сейчас хоть одним глазком взглянуть на свою дочурку! Завтра же полетит в Харьков длиннющее письмо со всеми подробностями. Да, жизнь "прэкрасна"! ...Не так давно я играла эпизод на "Ленфильме". В Москве, на Ленинградском вокзале, посчастливилось схватить билет на "Стрелу". Влетела в купе. Тут же на бочок, чтобы не начались разговоры о "кинематографических проблемах". Спать. Отсняться нужно за один день. Наутро из вагонов выходили невыспавшиеся артисты. Нас встретили помрежи из разных групп, посадили в один большой автобус и развезли по гостиницам. Между приходом "Стрелы" и началом моей съемки - два часа. Именно то время, которое необходимо, чтобы привести себя в порядок. Кто-то не позвонил администратору гостиницы или позвонил слишком поздно. В подробности не вхожу, но номера пока нет. Хочешь выжить - умей терпеть. Села в уголочек и жду. Новое здание гостиницы уходит в небо, а номеров не хватает. Где там, в каком окошечке меня ждет покой? Ждать и, терпеть я могу теперь бесконечно. Приходишь со съемки в гостиницу: обед в номер - "не положено", ресторан переполнен. Идешь в буфет. Стоишь в длинной очереди. На лице темные очки, чтобы не узнали, - нет сил улыбаться, отвечать, рассказывать - нестерпимо хочется есть... ..."Я не затем пришла сюда, чтобы молчать!" - оказывается, это была моя первая фраза в кино. Об этом мне сказал журналист Валерий Кичин, который недавно посмотрел картину "Дорога правды". Интересно. Именно этого я и хотела - прийти в кино, чтобы не молчать, не плыть по течению, а самой создавать волну. Идти по узкой, непроторенной тропинке, а не по широкой дороге, проложенной кем-то ранее. Но это я сейчас так говорю. Тогда же все эти "умные" слова вмещались в одно емкое образное папино слово - "выделиться"! Тогда я все еще была в папином плену. И даже во время съемки, когда решительно хватила линейкой об стол, я слышала: "Молодец, дочурка, боевито!" Папа и мама смотрели "Дорогу правды" десять раз. Эта небольшая роль была для моих родителей - радость "агромадная". Они этого не понимали, но думаю, что они уже никогда не были счастливы так, как после того, первого, появления их "дочурки" на большом харьковском экране, да еще лучшего кинотеатра, который стоит на самой главной улице города. ...Здание "Ленфильма" ничем не напоминает киностудию. Здание приспособлено под студию. Постепенно, за счет маленьких комнат, укрупнялись и увеличивались помещения. Как приедешь на студию, обязательно ремонт. Строят что-то новое. Смотришь, а вход уже с другой стороны. И в тех маленьких комнатках с нами знакомились и репетировали большие режиссеры. Там встречали молодого актера душевно, гостеприимно. А главное, с интересом к твоей особе. Это были комнатки "ленфильмовские". И таких больше не было ни на одной студии. На том месте, где теперь в коридоре стенд "Лучшие люди нашей студии", была большая гримерная. Если съемка была утренней, за окнами гримерной было темно и морозно. А в самой гримерной светло-светло. И очень тепло. Столы заставлены флакончиками, тюбиками, пузырьками. Звучали непривычные слова: тон, шиньон, андульсьон, лак-сандарак. А сколько зеркал! Изучай себя со всех сторон - рассматривай хоть свой профиль, хоть смотри в свой собственный затылок. У каждого гримера свой столик, свое хозяйство. По тому, как убран стол, что на нем стоит, многое угадаешь о мастере-гримере, еще не зная его. Это все равно как хозяйка в доме - талантливая или бездарная. В этой большой гримерной я видела рождение актрисы Ии Саввиной. Ей искали грим. Лично меня искренне огорчило, что такую неприметную девушку берут на "даму". Ничего "дамистого" в ней и в помине не было. Она ни с какой стороны не походила на тех "звезд", в которых я видела свой идеал. А дяденька-гример, такой красивый, солидный - Василий Петрович Ульянов, царство ему небесное, - так суетился вокруг этой неприметной девушки! Улыбался и с такой любовью горячими щипцами выкладывал на ее пепельных волосах волны, андульсьоны, завиточки... И - как чудо - лицо девушки преображалось. Становилось изумительно загадочным, притягательным, чувственным. И в то же время милым и простым. Ой, да вот же она, вот она - "юная дама"! Вот же оно - редчайшее сочетание! Тогда же, возвращаясь в Москву, мы как-то оказались с Саввиной в одном купе. В ту ночь Саввина обрушила на меня лавину неведомых мне стихов. Меня поразила тонкая игра ее ума, личные, своеобразные суждения о самых, казалось бы, обыкновенных вещах. Я не успевала передохнуть, а она все наваливала и наваливала. Ну, думаю, умная, ну потрясающая, ну Софья Ковалевская! Со временем и видишь, и оцениваешь все по-другому и заново. Действительно, Ия Саввина абсолютно лишена всех внешних признаков "артистического". Она - из редких актрис, умеющих почти не меняя облика, стать изнутри другим человеком. Ее покой - это кажущийся покой. Он волнует, он берет за душу. А ее голос! Сколько в нем тайного, женского. Я вас люблю, "юная дама" моей мечты, актриса, женщина и неожиданный человек. ...После сильного обезболивающего снотворного я с трудом приоткрыла глаза. Но мне казалось, что я еще сплю и мне снится новый сон. Три месяца я просыпалась и видела одни и те же обои с голубыми цветочками. А это мгновенное видение, как вспышка, было из чего-то, увиденного в кино. Кино... Кино... Конечно, кино! Это видение из кино, только в кино оно ярче. Я уже не сплю. Я вспоминаю. Но лежу с закрытыми глазами. Узнала. Когда это было? В 1959 - 1960-м?.. Нет, с той самой "Стрелы" мы ни разу не общались. Сейчас август 1976 года. "Здравствуйте, Ия". - "Моя хорошая, вот ты и проснулась". Я залилась краской, защипало в носу, и вдруг, до хрипоты, именно ей захотелось пожаловаться, признаться, что я жутко боюсь еще одной операции. И даже не операции, а наркоза. Вместе с наркозом внутри разливается что-то черное, вязкое, медленно затягивает в мрачный склеп. Я все это чувствую, но сознания не теряю. Все вокруг в белом, говорят шепотом, перетирают спиртом свои дрели и отвертки. И дожидаются, когда же наркоз в конце концов начнет действовать. И я тоже - лежу на операционном столе под белой простыней в полном сознании, дожидаюсь, когда же оно от меня улетит. "Товарищи, пожалуйста, не шепчите, говорите нормально. Я ведь все слышу. Я жива, понимаете, я еще жива." "Не смогу выдержать еще раз. Помогите мне, Ия, поговорите с ними... Пусть под местным, пусть как угодно, только чтоб сознание, сознание..." Что такое настоящий артист? - спрашивают зрители. Когда настоящий артист играет шахтера, агронома, учителя, об этой профессии он знает все! "Каждый день доктора Калинниковой". В этом фильме Саввина сыграла врача, прообразом которого был легендарный Гавриил Илизаров. В разговоре с моим врачом она так профессионально жонглировала терминологией: перелом многооскольчатый... винтообразный... да-да, металлоостесинтез... И можно было не сомневаться, что эта актриса про травмы и переломы знает все. В профессии врача она прошла через многое, чтобы на экране не обмануть. Дорогая Ия, мы опять не видимся в нашей суете. Но когда я теряю веру в людей, ты меня заставляешь сказать: остановись в озлоблении. Есть, есть, есть люди. Люди есть! Знаешь, и тогда ты заставила меня открыть тайные шлюзы сил и терпения, неведомые мне самой. И я выдержала тот страх еще раз. Закономерно и естественно, что именно в Ленинграде я тебя увидела впервые. Работникам этой студии свойственны такт, человечность и интеллигентность, которые вообще отличают настоящего ленинградца. На этой студии прошла большая часть моей жизни в кино. И здесь обо мне знают все. С первых шагов до сегодняшнего дня. Именно Ленинград вспоминал обо мне и вытаскивал меня на свет - не важно, в какой роли, когда казалось, что все уже забыли о моем существовании. Именно "Лен-фильм", как бы почуяв, что я уже вот-вот созрею для нового прыжка, вызывал меня на пробы в интересные, крупные роли, и хоть я порой проваливалась, все равно вызывал и вызывал... и пусть эти роли сыграли другие актрисы, но что-то внутри меня предсказывало: ведь недаром, недаром "Ленфильм" беспокоится обо мне. Стать чемпионом через десяток с лишним лет ни одному спортсмену еще не удавалось. В нашей профессии приобрести "второе дыхание" - это тоже явление не частое, но самое интересное. Это то время, когда мозг, инстинкты, опыт, терпение и выдержка находятся в полном ладу друг с другом. И подчиняются главной силе - осознанному профессионализму. И ни одна из этих гаек не выскочит и не подведет. Здесь уже "главное, дочурка, береги здоровье, а все остальное приложится". В тот период удачных и неудачных кинопроб еще не было смелого человека, который взял бы на себя ответственность за мое "второе дыхание". Но именно на "Ленфильме" он найдется. Он найдется, и я вздохну "второй раз" в роли директора текстильной фабрики. Но об этом впереди. Все главное, первое, произошло в Ленинграде. И потому в ленинградском Доме кино, через двадцать с лишним лет после моего первого выхода на съемочную площадку "Ленфильма", на премьере картины московской студии "Пять вечеров" режиссер Никита Михалков поставит эксперимент: "Мне бы хотелось уйти от традиции самому представлять свой фильм. Я хочу передать слово, вернее, попросить представить группу и фильм актрису, для которой Ленинград, студия "Ленфильм"... да она сама скажет..." Вот Никита, он всегда так. С ним всегда надо быть начеку. Я даже вздрогнула, из-за чего многие решили, что мы договорились. Ничего подобного. Я вышла на сцену к микрофону. В душе у меня был тот прекрасный и зрелый покой, когда чувствуешь, что любишь по-настоящему. И однажды. Дважды так любить невозможно. Я посмотрела в зал. Все родные, все близкие, все мои. Вот вы и постарели рядом со мной. Вам тогда было столько, сколько мне сейчас. А помните, как я крутилась, вертелась, шумела... "выделялась"... Только бы не расслабиться и не потерять чувство юмора. Их ждет грустная картина "Пять вечеров". Надо сказать что-то несентиментальное. Придумать что-то с юмором, с самоиронией... И немного. Лучше одно. Такое одно, что конкретно и емко расскажет о моей связи с Ленинградом. И сразу представить группу. О себе одну фразу. Одну. Репризную. Чтобы все улыбались. А еще лучше аплодисменты. Но какую? Ну, ну... О, уже что-то крутится, вот-вот... А-ай, будь что будет! "Здравствуй, мой любимый, родной Ленинград! Колыбель революции и моя!" ВЕЛИКИЙ АРТИСТ С третьего курса педагогом по речи у нас стала Марина Петровна Ханова. Она прекрасно слышала мой говорок, но как бы не замечала его. Я все жду, когда же она скажет: "Ну что там с вашим гыва-а-рком?" А она молчит и как ни в чем не бывало продолжает урок. Новый педагог нашла нужный ключик. И я еще усиленнее стала работать над своей речью. В короткое время сделала существенный скачок и на экзамене читала рассказ Чехова "Муж". Из этого я сделала вывод: если человек сам понимает свой недостаток и находится на верном пути к его устранению, лучше его не тыркать и не унижать. Лучше "добром, верою и ласкою". Третий курс - зарубежная классика. Я удобно чувствовала себя в драматических ролях Шиллера, Мериме, Драйзера. Я образовывалась и отесывалась. Все мы росли и менялись. На нашем курсе было несколько талантливых актрис. Я их сразу отметила, еще на приемных экзаменах. Валя Пугачева. Девушка с черной косой, сияющими карими глазами и с таким здоровым румянцем, что щеки на ее смуглом лице казались бордовыми. Мимо нее нельзя было пройти спокойно. Прирожденная Аксинья. Конечно же, она должна была ее играть в фильме. И сыграла бы роль с таким же блеском, как и на курсе, но... Это вечное "но"! Но тогда для Аксиньи она была еще слишком молода. Она успешно дебютировала в фильме "Весна на Заречной улице". Валя Хмара. Очаровательная и очень тонкая актриса. Наверное, в театре она сделала бы куда больше. Но несколько ее работ на экране замечательны. В фильме "Жажда" она сыграла одну из лучших своих ролей. По-разному сложились актерские судьбы моих сокурсниц. Но самой мощной из всех - и это было видно невооруженным глазом - была Зина Кириенко. Она прирожденная драматическая актриса. Ее лицо совершенно во всех ракурсах. Никаких изъянов. Такому лицу "большое плавание". Так и случилось. Зинаида Кириенко - одна из ведущих актрис нашего кино. Актриса со стихийным нутром истинно большой актрисы. Но что делает природа! Тонкое, неземное лицо как бы качается на длинной-длинной лебединой шейке. И эта лебяжья шейка вливается в широкие и могучие плечи донской казачки! А? Загадочная русская природа. В Зине удивительно гармонично совмещается абсолютно несовместимое. Не могу себе представить, что Михаил Шолохов написал Наталью, не будучи знаком с Кириенко. Недавно Михаил Ульянов по радио читал главы из "Тихого Дона". Я видела только Зину. А если бы зрители могли ее увидеть во вгиковских ролях! Мы смотрели на нее, открыв рот, забыв обо всем на свете. От ее лица, освещенного тусклыми студенческими "бебиками", исходило сияние небесной красоты. Это одно из моих сильных институтских впечатлений. Вот она в роли Коломбы Мериме, в драматическом всплеске падает на студенческой площадке у наших ног... Мы близко-близко видим ее лицо. Оно спокойно и трагически прекрасно. "Это же "Венера" Джорджоне, сама "Венера", - шепчет Сергей Апполинариевич на ухо Тамаре Федоровне. Зина - Наталья - Венера". После экзаменов по мастерству о нас расходился слух. И на этажах все чаще появлялись ассистенты режиссеров в поисках молодых талантов. И у меня сразу же после первой картины "Дорога правды" последовала вторая. Я была здорово разочарована, когда впервые увидела себя на экране. И во втором фильме я была уже блондинкой. Как же это не воспользоваться таким чудодейственным средством? Р-раз - и другой человек. Если бы я остановилась перед таким искушением, это была бы не я. И, конечно, я не остановилась. На занятиях зоркий глаз нашего мастера беспощадно замечал малейшие детали. А уж такие метаморфозы! Когда же мы подводили его, Сергей Апполинариевич легко нас отрезвлял. Он не читал нравоучений, просто в его словах, интонации появлялась обаятельная едкая ирония: "Одна завивает голову, ей бы, к слову сказать, не завивать голову, а развивать... Другая, понимаешь, знаш-кать, из рыжей стала черно-бурой". О! Это про меня, Сергей Апполинариевич, ну что же делать, я же ищу, я же вырабатываю свой стиль! В новом фильме цвет волос не имел значения. Скорее наоборот. Мне желательно было оставаться прежней, естественной. Роль хоть и небольшая, но по-настоящему драматическая. Фильм об операции на лице. Эту операцию делают моему родному, любимому брату. Снимался фильм как "Доктор Голубев", а на экраны вышел под названием "Сердце бьется вновь". Доктора Голубева играл молодой Слава Тихонов. Он для всех был еще Славой. Теперь даже как-то неудобно называть его этим мальчишеским именем. Но тогда у него еще не было такой широкой популярности. Он был молод и так красив, что все женщины были в него влюблены. И я, разумеется, в первых рядах. Моя роль состояла в том, чтобы с неослабевающим драматизмом, в течение всей картины, считать вслух биение пульса, количество секунд, минут - страдать и крепиться. Вокруг снимались знаменитые артисты, которых я в детстве видела на экране. Я их стеснялась, не "выделялась", а только с огромным любопытством всматривалась в их поведение перед камерой, слушала актерские истории. Снимал этот фильм режиссер Абрам Матвеевич Роом. Он мне тогда уже казался очень стареньким. Но после того "Сердца" Абрам Матвеевич еще много сделал и все оставался таким же стареньким, седеньким, с длинными волосиками до плеч и в неизменном сереньком пиджаке. На съемке он пребывал в оригинальном "публичном одиночестве". Он видел то, что никто не видел. Слышал то, чего никто не слышал. Перед командой "Мотор!" он блаженно закрывал глаза, разворачивался спиной к съемочной площадке и дубль воспринимал на слух. В павильоне он беспощадно требовал полнейшей тишины. И в этой тишине раздавался его осипший голос с грассирующим "р": "Та-ак... пошла музыка, му-у-зы-ка... скри-и-ипки, скри-и-ипки... во-т, во-т, она звучит, громко, еще громче, гро-о-омче... Ну! Мо-то-о-о-ор!" И после этого в мертвой тишине торжественно звучал красивый голос маминого любимого артиста Андрея Абрикосова: "Внимание, ввожу палец в сердце, чувствую тромб". В начале съемок после команды "Мотор!" я прыскала от смеха. Но после нескольких "вливаний" успокоилась, осознала, привыкла и полюбила этого "вечно старенького" режиссера с талантливыми странностями. Но вот что меня убивало "напувал": как это он, не глядя на нас, по слуху, безошибочно отбирал тот, лучший дубль? Как будто он имел еще одну пару глаз на затылке. Сниматься у Абрама Матвеевича Роома мне не пришлось. Но с тех пор я как-то интуитивно стала внимательнее вслушиваться в интонации партнера, в паузы. В диалоге училась принимать реплику и парировать ее, наступать и вовремя отступать. Училась работать параллельно с партнером, не тараща на него глаза, слушая, чувствуя и понимая партнера "спиной". Как Абрам Матвеевич Роом. ...С площади Маяковского я переехала в новое общежитие. Было лето 1956 года. Студенты разъехались на каникулы, и в общежитии было пусто. Вот закончу озвучание фильма "Сердце бьется вновь" и тоже поеду к родителям в Харьков. Как мне тяжело одной без них! Сколькому пришлось научиться. А сколько ошибок совершить из-за моей излишней открытости, порой неуместной доброты! Люди могли получить все что угодно, стоило им только захотеть. Чувствую, что кто-то страдает, я сразу теряла свой не очень-то стойкий душевный покой. И тогда была способна на все. Момент проходил, моя помощь уже была не нужна. А я все так и оставалась стоять со своей готовностью, с простертыми руками. Очень, очень много от папы! Но ведь с ним рядом всегда была мама. Всю жизнь во мне сражаются две половины: папины эмоции, невыдержанность, заносы и мамина разумная голова, чувство меры. Но побеждает папа. А значит, очередная ошибка. Сколько раз в самых важных, ответственных жизненных моментах чувствую, что начинает заносить, - пора остановиться. И мамина половина шепчет: хватит, пора, делай паузу, ну же!.. И откуда ни возьмись вязкая эмоциональная волна заливает рациональную половину: ну что вы думаете, мы больше ничего не можем? Да это только начало. А ну "вдарь", дочурчинка, як следуить быть!" И все. И теряю. Целиком меня принимают не все. Ну что ж... Весной 1956 года у меня была кинопроба в музыкальной картине, в роли, о которой я мечтала с детства. Но, как я ни старалась, как я ни мечтала и ни хотела, этого оказалось слишком мало. Эти детские восторженные прыжки - "ах, хочу", "ах, мечтаю", "ах, не могу жить без..." - все это пустой звук. Актрисы, которые пробовались на роль, сами не пели, а открывали рот под чужую фонограмму. Я пела сама. Это было единственным, что выгодно отличало мою пробу. Но в те времена главным все же была внешность актрисы. Меня плохо снял оператор, кажется, начинающий. А ведь это жанр, где не только актеру нужна музыкальность, ощущение пластики и понимание особой жанровой красоты музыкального фильма. Очевидно, оператор этим не обладал. Иначе бы он увидел мою неуемную радость существования в музыке. Костюм случайный, проба наспех. Кто-то видел меня в студенческом концерте с аккордеоном. Вот и пригласили. Пригласили, но не полюбили. Не поняли. И не утвердили. Я погоревала-погоревала и еще усиленнее углубилась в драматическую роль в "Сердце". А потом весенние экзамены и остальные заботы заслонили неприятности с этой кинопробой. И все-таки в этом фильме я снималась. Это случай. Произошел справедливый в жизни господин Случай. Он не мог не произойти. Уж слишком страстно я желала такой роли! Случай, судьба. Вчера тебя "не видели". Вчера даже посмеивались: "Что? Вот это наша героиня? Да вы что? Мы перекопаем всю страну, поставим на ноги всех. Все вверх дном перевернем. Мы такую красотку отыщем!" Я продолжу. Отыщут красотку, за которую споет певица эстрады. На общем плане станцует профессиональная танцовщица. А в конце картины, когда ее, бедную и ни в чем не повинную, вся группа возненавидит за бесталанность и - именно! - за красивую внешность, ее еще и озвучат третьей актрисой с богатым актерским нутром. Это стремление откопать, поразить, открыть приводило и приводит к провалу многие музыкальные картины, вело и ведет жанр к вымиранию. ...Ну разве можно в нашей профессии строить планы? Только вчера я готовилась ехать к родителям в Харьков. А сегодня я стою на съемочной площадке в своем собственном костюме - вот какая производственная спешка, необходимость выполнить план. И вот я, без всяких там "нравится - не нравится", снимаюсь! Да-да. И идет полезный метраж! В картине сменился оператор. В фильм пришел такой человек, по которому, как говорится, плачет музыкальный жанр. Он нашел мой свет, ракурсы, удачные повороты. И медленно, со скрипом, меня стали признавать. Безусловно, не без "добрых душ" и язвительных реплик, но к этому надо себя готовить, будь ты хоть семи пядей во лбу. Хотя привыкнуть к этому, думаю, невозможно. Так я начала работать в фильме "Карнавальная ночь". С нее началась моя актерская жизнь, и я не могу еще раз не вернуться к этому периоду. В этой веселой картине я встретилась с великим артистом нашей страны - Игорем Владимировичем Ильинским. Он легенда. Неужели же я, девушка с харьковским говорком, буду работать рядом с Игорем Ильинским?! Страшновато было. Так уж повелось, если вокруг человека ореол славы, ореол признанного и прочно зарегистрированного уважения, список титулов, званий и наград, то чувствуешь себя маленьким, мешающим, хочется незаметно исчезнуть. Такое положение обязывает человека быть постоянно вежливым и демократичным. Попробуй разберись, какой он и как он на самом деле к тебе относится. Позже многие журналы и газеты обращались ко мне с просьбой рассказать об Игоре Владимировиче Ильинском. Но без всяких видимых причин, сама не знаю почему, я уходила от этого. Ведь как выглядит обычное, всех удовлетворяющее интервью? "Была счастлива такому случаю...", "Мне на редкость посчастливилось...", "Это огромное событие в моей творческой жизни...", "Это незабываемая встреча...", "Подарок судьбы...". Все это - привычные официальные стереотипные фразы. Мне виделось что-то совсем другое. Виделось со своей колокольни, и слышались совсем простые фразы. Весь груз официальных почестей и популярности не обременял этого человека. Он как будто и не знал, что он великий Народный всего СССР. Тихий, скромный, никакой позы. Я смотрела на него и думала: "Эх, Игорь Владимирович, мне бы вашу славу, да я бы весь мир перевернула!" А он сидит себе в уголочке, на разбитом диванчике, прикрыв глаза... в руках сценарий, но он в него не заглядывает, что-то шепчут губы, потом он слегка улыбается... и вдруг мгновенно вскакивает и идет в кадр. Оказывается, он и "там" существует, и тут, в реальной жизни, ничего не пропускает. Ах, как иногда резко видишь то, что память закрепила когда-то. Теперь я думаю: а как он должен был себя вести? Он - живая легенда. По-настоящему крупные личности всегда скромны. Они потому и крупные, что поняли сердцем, талантом, интуицией - не знаю чем, - что величие именно в простоте. Вот это трудно схватить, а когда дойдет, бывает уже поздно. Великие личности скромны, потому что живут своей внутренней, интенсивной, изнурительной жизнью. Такие люди если и общаются, то на равных. Все это меня глубоко поразило в Игоре Владимировиче еще тогда, но найти слова, сформулировать попробовала только вот сейчас. Может, через время смогу удачнее, очень хочется! В первый съемочный день я сопровождала великого артиста по длинному коридору в его знаменитом монологе директора Дома культуры Огурцова. Вернее, и.о. директора, что очень существенно, потому что таких директоров у нас нет. "Но это же квартет, Серафим Иванович". - "Ну и что же, что квартет? Добавьте еще людей, будет большой, массовый квартет". Затаив дыхание, я шла за артистом и поражалась, как от дубля к дублю оттачивается, отшлифовывается то, что только намечалось в репетиции. На моих глазах в жизни происходила трансформация. Легкий наклон головы, и, казалось, видишь, как "с трудом перекатывались мозговые шарики", а во взгляде вдруг появлялась такая внимательная тупость, что у меня даже поначалу закралась мысль, что артист... вроде как... ну, не очень того... может, он плохо себя чувствует?! Я про себя его оправдывала, потому что боялась произнести вслух слово "тупой". И только в перерыве он "отходил" и опять становился прежним Игорем Владимировичем. В зависимости от настроения он или опять сидел в кресле, прикрыв глаза, или весело общался с молодым задорным режиссером Эльдаром Рязановым, который на съемке всегда смеялся первым. Это всех здорово подхлестывало. Он тут же подхватывал и развивал малейшую деталь, если это была именно "та" деталь. Его жизнерадостность впитывалась и проникала во всех участников этого уникального, по-своему, фильма. Однажды, когда операторская группа возилась со светом, все наши женщины собрались около артиста. Раздавались взрывы удивления и восхищения. Потом опять все замирали... И опять вдруг павильон оглашался радостными взвизгиваниями. Таких непроизвольных выкриков, когда люди радуются от души, требует режиссер на записях массовых сцен: "Ну же, радуйтесь жизни, смотрите, как весело кругом, как прекрасно живется!" Игорь Владимирович угадывал всем женщинам их возраст. Угадывал безошибочно. Только посмотрит в глаза - ив точку. Ну, думаю, уж меня-то по глазам не прочтете, собью с курса. В это время я буду думать о самых взрослых вещах. - Скажите, пожалуйста, а вот мне сколько дадите? Он в упор посмотрел на меня. Какие у него пронзительные зеленые глаза! Я, аж, сжалась. А мои "взрослые" мысли разбежались во все стороны. - Тебе... Тебе через год "очко". - Ой, ну это ж надо такое. - Угадал? - Ой, Вы ж прямо как в лужу гладели. - Ты с Украины? - Ага, с Харькова. - Это слышно. Ну вот. Все слышит, все знает. Наверное, все на свете перечитал, всех переслушал, все пересмотрел и пережил. Как же мне хотелось заглянуть, проникнуть в тайные кладовые великого артиста! Но как проникнуть! С какой стороны пронаблюдать? Где и как учиться опыту, зрелости, тайнам и премудростям, которые называются таким волнующим словом - жизнь. Как-то на съемке меня, аж, подмывало предложить ему одну "краску". Но я не знала, как он к этому отнесется. По всему тому, как развивались наши дружеские партнерские отношения, должно было быть все в порядке. Но кто знает... Дистанцию я держала всегда. Так вот, в его роли несколько раз встречался вопрос "да?" - что-то такое уточняющее, что для нормального человека ясно и без уточнений. Но он же играл человека ограниченного. Мы с мамой всегда смеялись, когда папа изображал одного харьковского интеллигента: "Голубчик вы мой! Как же вы далеки от истины, мм-ды! Вы так думаете?" "Мм-ды" - вместо "да". Это длинное "мм-ды" производило впечатление ума не простого, ума заковыристого, который в одно время может решать сразу несколько задач, как Юлий Цезарь. Когда я показала это актеру, он смеялся. А в следующем дубле вдруг слышу "мм-ды". А после дубля он мне подморгнул. На следующий же день полетело в Харьков письмо: "Дорогой папочка! Твое "мм-ды" повторил великий артист". Игорь Ильинский был папиным любимым артистом. "Да, ета настыящий артист. Он як у цирки, без усяких там... Словум, на шармачка не пройдеть. Усе сам! Во ето артист. А цирк я больше всего ценю. Усе як на ладони. И рискують, и ножи глотають, все сами, усе честь по чести". В небольшом просмотровом зале студии шел показ материала почти целиком снятого фильма. В зале было трое: Ильинский, Рязанов и я. Актер с режиссером перекидывались репликами, что-то уточняли, намечали, меня же заботило только то, как я выгляжу. Когда мы вышли с актером "под часы" - на знаменитый мосфильмовский пятачок, где после съемки членов группы ждет автобус и машина, о материале Игорь Владимирович ничего не сказал. Только во время просмотра спросил: "Сама поешь?" - "Конечно, это же мой тембр, вы послушайте!" И он одобрительно мне кивнул, мол, слышу. Вот сейчас он уедет, а мне так интересно знать его мнение. Ведь это - "его мнение". А он молчит. - До свидания, всего Вам хорошего, Игорь Владимирович! - До свидания. А где ты живешь? - Та далеко, в общежитии. Это аж... ну как в Бабушкино ехать. Он подошел к своей машине, о чем-то поговорил с шофером. "Успеем, садись". И мы поехали. Ну, знаете... Ехать по Москве с великим артистом!.. Нет, папочка, это тебе не "хоп хрен по диревне". Меня персонально везут на место жительства! В машине! Да еще в какой - в ЗИМе! Хо-хо, шик! За всю свою жизнь где только потом ни бывала, на каких только машинах ни ездила, даже на "Роллс-ройсе"... Нет, самая лучшая и удобная машина в мире - наш советский черный ЗИМ, какой был у Игоря Ильинского! Пылая от счастья как маков цвет, я гордо вышла из ЗИМа и направилась к главному входу студенческого общежития. Пусть все видят! На ЗИМе! В сопровождении! Да не просто в сопровождении кого-то. А рядом с самым великим, легендарным артистом! Вот так. Эх, проклятое любимое лето! В общежитии пусто. Разъехались все. Ну ничего, вся жизнь вперед"! "Чую... После этой картины ты будешь очень популярной. Так что готовься..." - И черный ЗИМ исчез в клубах пыли. ПРОЩАЙ, ЛЮБИМЫЙ ГОРОД Пачки писем на столе. Пачки писем на тумбочке. Пачки писем, утрамбованные под моей койкой в четырехместной комнате общежития. Когда меня нет, письма разносятся по всем комнатам. Их с интересом читают, но вскоре на смену этому интересу приходит раздражение и неудобство от моего неспокойного соседства. На лекции из общежития выхожу рано. Но у входа меня уже ожидают люди. Я иду в своем зелененьком пальтишке с коричневым воротником. Меня не узнают. Ждут появления звезды в черном муаровом платье с белой пушистой муфточкой. Я могу остановиться и послушать: "Говорят, ее в корсет затягивали", "Просто она ничего не ест", "А я неделю не ела, и все на месте", "Ну, наверное, веселая", "Да, говорят, своя в доску"... И я иду дальше. Самым предприимчивым иногда удается уговорить вахтера, и они стучат в нашу комнату в шесть утра. Но я же не одна. Нас четверо. Я испытываю жуткую неловкость и чувство вины. Прихожу в институт. У входа меня дожидается почтальон. Я получаю большую пачку писем: "Ну, теперь я на вас посмотрела. На почте всем расскажу. А вы что такая бледненькая? Вы, случаем, не больны? Наверное, вас там в кино заставляют ничего не есть?" Я поспешно прячу письма, чтобы не раздражать студентов. Дохожу до раздевалки и вижу, что и там тоже ждут меня. Приглашают встретиться, выступить. Это происходит у всех на глазах. А где спрятаться? Где людей "принимать"? Если студент снимался в картине, его лишали стипендии. За шесть месяцев съемок к зарплате привыкнуть не успела, но остались приятные воспоминания от хождений по магазинам. Ну-ка, после 26 рублей стипендии да 200 рублей зарплаты, но лучше звучит в старых ценах - две тысячи рублей! Первую зарплату тут же отослала в Харьков - папе и маме на отдых, а со второй пошла в антикварный магазин. Господи, откуда у меня эта страсть? Наверное, заговорили гены родителей моей мамы. Это же только представить: в дорогом антикварном магазине стоит часами двадцати