ашней птицы выбрили на голове полосу сантиметра в три шириной. Точнее говоря, не выбрили, а выскоблили. Все мы чувствовали свои окровавленные макушки. Бритва завершила процесс нашего превращения в заправских каторжников. В таком виде нас инспектировал неведомо откуда появившийся скелет, смутно походивший на человека. Немало лет, видно скитался он по лагерям, прошел огонь воду и медные трубы. Весь ссохся, согнулся, все время отвратительно харкал и кашлял - но все же вышел в начальники. Он исполнял в блоке обязанности заместителя помощника писаря. - Ну, вонючая литовская интеллигенция - приветствовал он нас, - марш во двор. Марш так марш, черт бы его взял. Мы высыпали во двор. Там скелет выступил в роли учителя и ознакомил нас с основными особенностями торжественного каторжного марша: надо идти в ногу, так, чтобы клумпы четко выбивали дробь - стук стук стук... Я за два года так и не усвоил этой премудрости - слишком она была сложна для моей бедной головы, хотя некоторый свет на таинства маршировки проливали звонкие подзатыльники начальства. Ничего не поделаешь, Успехи других узников превосходили мои. Стойка "смирно" и торжественная поза каторжника были вторым номером учебной программы. Встать и застыть. Руки прижать к бокам, но локти чуть-чуть отвести от талии. Фигура должна напоминать двуногий самовар. В такой позе каторжник внимает приказам эсэсовских молодчиков и торжественно марширует на виду у начальства. Болтать руками строго воспрещается. За размахивание руками во время марша узнику гарантированы по меньшей мере пощечина, а не то дубина в бок или кирпич в загривок. Наконец третьей и последней задачей нашего обучения было правильное выполнение команды "Mutzen ab" - "шапки долой" и "Mutzen auf" - "шапки надеть". За командой "смирно" следует окрик "шапки долой". Во мгновение ока узник обязан обнажить голову, хлопнуть по ляжке и замереть. Особенно важно, чтобы блинами хлопали одновременно, чтобы дружно раздалось стройное "шлеп", а не жиденькое "шлеп, шлеп, шлеп". Дело нелегкое. По команде "надеть шапки!" все блины нужно было молниеносно нахлобучить на макушки. Неважно как, лишь бы держались. С трудом усваивая премудрости лагерного церемониала мы впервые в жизни услышали из уст скелета-выродка какими страшными нравственными болезнями страдает литовская интеллигенция. Да, много чему можно было выучиться в лагере! Пройдя курс обучения, водворив нашивки на груди и на боку, покрыв тела полосатым отрепьем, заплатив кровью за модную лагерную прическу, мы стали полноправными узниками - каторжниками. До вечера с нами больше ничего не делали. Только бешеный тиролец Тони Фабро посоветовал нам раз и навсегда расстаться с совестью - изгнать из души миражи прошлого и начать новую, еще не изведанную арестантскую жизнь. МАРШИРОВКА ПО ГОЛОВАМ Вечером узники возвращаются с работы. Словно улей, гудит битком набитый барак. Ни сесть нельзя, ни повернуться, ни продохнуть. Сквозь общий гул то тут, то там прорываются проклятия. Проклятия как волны, вскипают в невообразимой суматохе. Кажется, не лампа висит над головой, а огромное тяжелое ругательство, непрерывно излучающее во все стороны мутное сквернословие. Вдруг из угла доносится хриплый голос дракона - бешеный тиролец Тони Фабро вопит: - Raus! Raus! Raus! Вон из барака! С другой стороны барака ему вторит мягкий бас - словно орган в провинциальном костеле: - Vyperdalivaj! Vyperdalivaj! Vyperdalivaj! Выкатывайтесь! Одновременно с дуэтом в разных местах барака раздается звонкий аккомпанемент палок. Та-та-та-та выстукивают они на чьих-то спинах. Кто кого бьет, почему бьет, за что бьет? Дьявол их разберет. Ужасная давка. Бьет, бесспорно, тот, у кого есть палка. Получает тот, кто случайно попадает под руку. Больше ничего нельзя понять. Вся толпа хлынула к дверям. Двери крохотные, узкие - моментально закупорились. До тех кто впереди палкой не дотянуться. Но громилы не унывают. Они шлифуют свои дубинки о спины замыкающих шествие. - Тра-та-та, стук-стук-стук, - только и слышно. Наконец все каторжники выгнаны во двор. Теперь начинается обратное шествие. Одних, вдохновляя нагайками погнали в опочивальню, других - в дневную резиденцию. Туда втолкнули и нас. В дневном помещении ни зги не видно... Какой-то туман как осенью на Лондонских улицах... Где-то мерцает что-то похожее на огонек, сипят хриплые голоса. Где-то что-то хлопает - будто овес цепом молотят. Приготовления к ночлегу... На полу постланы мешки, набитые трухой, официально именуемые матрацами. Едва тронешь такой матрац - и пыль встает столбом. Не видно даже огромных плакатов висящих на стенах, с трудом глаз различает скорбную и мужественную надпись. "Вошь - твой смертельный враг". Каторжники отходят ко сну. Их укладывают на бок - если лягут на спину - займут слишком много места. Начальство наводит порядок, следит чтобы один был плотно прижат к другому. Так, прижавшись друг к другу, арестанты лежат всю ночь. Хочешь повернуться на другой бок - встань. Но и таким способом не всегда достигаешь цели. Дело в том что на четырех арестантов выдается одно рваное одеяльце дырявое, как сито. Поворачиваясь, волей-неволей стаскиваешь с соседей паршивое одеялишко, будишь их. Они, разумеется, не в восторге от вынужденной побудки поносят виновника и награждают его свирепыми ударами. Нет уж, лучше совсем отлежать бок. Ложась, надо снять верхнее тряпье снять кальсоны. Арестант остается в одной сорочке, куцей, оборванной и, понятно, чувствует себя так, будто дезертировал из рая и улегся на колючие стружки и кострику. Чем кальсоны прогневили начальство неизвестно, но снимать их следовало во что бы то ни стало. После долгих мытарств каторжники искусно уложены и прижаты друг к другу как мармеладки в коробке. Наступает ночь. Вот тут и начинается катавасия. Не успевают каторжники сомкнуть глаза, как предпринимается проверка: не остался ли какой-нибудь неслух в кальсонах. Узники прилипли друг к другу, не проберешься. Но кальсонное хозяйство ни в коем случае нельзя оставить без инспекции. Ну и шагают инспектора по спящим, мало заботясь о том, куда поставить ногу куда палку. Угодят в живот-порядок, наступают на голову - чем голова хуже брюха! Узники только охают, - чертыхаться и шипеть на начальство не полагается. Пойманного в кальсонах обрабатывают на месте палкой и выбрасывают в холодный коридор на всю ночь. Не позавидуешь и узнику, вздумавшему по своим надобностям отправиться в ночное путешествие. Он тоже вынужден лезть через головы, иного пути не существует. Но у каторжника палки нет. Он уравнен в правах с другими. Ну и достается же ему на орехи за страсть к прогулкам по чужим животам! Его проклинают, пинают ногами да так, что он птицей пролетает к выходу. И поделом. Концентрационный лагерь не дачное взморье не совершай ночных прогулок, не шатайся попусту! Наконец, отбросив палки, громилы-надзиратели собираются у печурки и принимаются жарить сало, жуют поджаренную картошку, не переставая покрикивать на лежащих голодных арестантов. Утихает ругань. Никто больше не чертыхается. Но сон не идет. Холодно. Тесно. В выбитые окна врывается ветер. Заключенные лежат полуголые, изнуренные. Вдруг что-то начинает копошиться на шее, впивается в бок, ползет по коленям. Руки тянутся к месту подозрительной возни и обязательно выволакивают какую-то живность - насекомое, не то грязно-белое, не то серое. - И откуда столько мерзости берется, - вздыхает человек. Он не знает куда девать улов. Был бы собакой - живо бы перещелкал, а так повертит в руке, повертит и бросит в темноту куда попало, на соседа: не совать же насекомых обратно под матрац. Однако и сосед не остается в долгу. Он их с лихвой возвращает. Обмениваешься подарками раз, другой третий. Эх, напрасный труд - ползущего добра в бараках видимо-невидимо, всего не соберешь. Крепко стискиваешь зубы и не обращаешь больше внимания на мутно-белесую тварь. Ничего другого не остается. Всячески стараешься уснуть. Кто знает, сколько сил потребует грядущий день? Подъем в пять часов утра. Голова - как разбитый горшок. Тошнота подступает к горлу. Не съездить ли в Ригу? Ноет тело, будто сплошь покрыто ранами. Мой приятель Йонас кальвинист из Биржай. протирает глаза, поднимает голову и ворчит: - Ах ты боже в дырявой рогоже, куда я сунул свою ногу? Палец никак не вытащу. Палец Йонас вытащил благополучно, но так и не понял, совершил ли он преступление или благодеяние. Дело в Том, что большой палец добродушного Йонаса оказался во рту каторжника, лежавшего у него в ногах. Тот ночью внезапно умер и перед смертью видно - прикусил чужой палец. - И надо же, чтобы со мной этакое случилось, - вздыхал мой приятель Йонас, кальвинист из Биржай. - Неужели я задушил его своим пальцем? Долго вздыхать не пришлось. Приказ: мыться. В коридоре - толчея каторжники ругаются, спотыкаясь, лезут друг на друга. Коридор завален трупами. Разочаровавшись в жизни, ночью отправился к праотцам какой-то узник. Что ж делать, не лежать же живому всю ночь в обнимку с трупом. В таких случаях соседи усопшего вытаскивают труп в коридор - в бараке освобождается место, и эту ночь можно лечь поудобнее. Правда, соседи иногда ошибаются и выбрасывают в коридор какого-нибудь обморочного или хворого дышащего на ладан. В коридоре холод или клумпы людей бегущих умываться, возводят мнимых покойников в сан действительных. Случается и так, что тот или иной покойник приходит на свежем воздухе в себя и даже пробует вернуться в опочивальню. Как бы то ни было, за ночь в коридоре набирается немало покойников - пять, десять, а то и до дюжины. На пути в умывальню и обратно узники спотыкаются и ругаются отборными словами. По правде говоря, брать приступом умывальню совершенно пустое занятие. Вода в умывальне булькает только в нескольких кранах, еле-еле капает, а желающих помыться несколько сот. Удастся помыться или нет - праздный вопрос, а в скулу или затылок обязательно получишь. Зато раздражение в умывальне льется через край. Кого лупцуют за то, что пытаясь умыться, не снял пиджачок и не повесил на гвоздь. Кого колошматят за то, что он и снял и повесил, да кто-то спер. Был пиджак и сплыл. За кражу пиджака необходимо кого-нибудь бить: для того и начальство, черт возьми, существует. Не сидеть же ему сложа руки. По старинным обычаям каре должен подвергнуться похититель, но попробуй найти его, дьявола, в общем месиве! За отсутствием вора, порция, заслуженная им, достается пострадавшему. Ему еще и урок: знай сам и скажи другим, что в лагере жалобы отменены. Украли у тебя пиджак - тащи у другого, но чур, не жаловаться. В лучшем случае правдоискатель получит по физиономии. Но иногда исход может быть более плачевным. Каторжник должен зарубить себе на носу: в лагере виноват обиженный, а не обидчик. Протискавшиеся к крану узники ничего не добились. Лицо намочили, а вытираться нечем. Полотенца нет. Полотенце - запретная штука. Также запрещены и носовые платки. У нас их отняли, а новых не дают. Хочешь - вытирайся штанами или клумпами, если их за ночь не сперли. Тебя выгоняют с мокрым лицом на улицу, и ты обрастаешь тонюсенькой корочкой льда. Нет, завтра не найдется дураков, которых прельстила бы умывальня! И все-таки они находились. ДОЛЯ МЕРТВЕЦКАЯ - Эй вы там, профессора, адвокаты, ксендзы, прокуроры! - кричит писарь блока, бешеный тиролец Тони Фабро, брызгая слюной. - Эй вы собачье охвостье, интеллигенция, становитесь у забора справа! Мы становимся у забора справа. Тони не унимается. Он рвет и мечет. - Эй вы, свиные морды, марш за покойниками! Несите из корпуса, из коридора, складывайте у лазарета. Смотрите, не оброните. Я вам ребра переломаю! Делать нечего. Идем к мертвецам. Бр-р-р. Ну и ну. Как же так: поэт, лирик - и носить трупы! - Вы, твари дохлые, не кобеньтесь, живо! - орет с пеной у рта бешеный тиролец Тони Фабро. - Привыкайте! Через месяц и вас понесут. Может, его устами глаголет истина? Черт знает. Вздыхаешь и берешься за ногу мертвеца. Как же его нести - никак не придумаешь. Страшилище, посинел, почернел... И белые насекомые, не успевшие вовремя переползти к другим, копошатся на одежде покойника, собираются кучками, словно овечки, напуганные злой собакой. Наконец, поощряемые дубинкой, мы набрасываемся на усопших, как тараканы на сахар. Набрасываемся как попало. Некоторые устраиваются недурно - тащат вчетвером, на каждого приходится по ноге или по руке. Мертвец плывет, почти не касаясь земли. Изредка окунется в лужицу, увязнет на минуту. Что поделаешь - такова доля мертвецкая. Впрочем, не все ли равно ему. Сегодня его волокут четверо, а завтра меня, может, за одну ногу потащат. Стоит ли покойнику обижаться на мелочи. Я устроился плохо. Нам достался на двоих один усопший, - мне и моему другу Йонасу, кальвинисту из Биржай. Йонас взвалил его туловище на свои могучие плечи, а я впрягся в ноги, как в соху-картофелекопалку. Исполняем свои каторжные обязанности. По пути наш мертвец взял да вздохнул, глубоко так, жалобно, глухо. - Ну и ну! - возмутился мой приятель, кальвинист из Биржай. - Что же ты, дружок, вздыхаешь? Если уж ты умер, так и будь покойником. Не стони ради бога! Слыханное ли дело, чтобы покойник стонал. Прошли мы еще шагов тридцать. Вдруг наш покойник открыл глаза и тихо и грустно взмолился: - Поймите, мне страшно неудобно я задыхаюсь. Друзья, отпустите меня, лучше я сам пойду. Смотрим мы с Йонасом на него и диву даемся. Покойник разговаривает! Шевелит губами, сжимает и разжимает их, вращает глазами. Худой, как скелет кости да кожа. Пререкаясь с покойником, мы отнесли его к больнице. Под окнами на снегу чернели ряды трупов. Кто лежит с открытыми глазами кто с закрытыми. На голых телах, на груди и у живота красуются номера, выведенные химическим карандашом совсем как на посылке. Не затесался ли среди лагерного начальства какой-нибудь бывший почтарь, решивший по всем правилам пронумеровать покойников, прежде чем отправить их на небо? С некоторых покойников еще не сняли одежды. Иные моргали и позевывали, разминая руки и ноги. Не собирались ли они подняться и улепетнуть? Несколько покойников сидели на снегу. Они озирались вокруг безумными глазами, как будто белены объелись. Не слишком хорошо делается на сердце, когда видишь такого "покойничка" но притвориться, что вообще не видишь его, - еще труднее и стыднее... Оставив "покойников", низко опустив головы, побрели мы с приятелем Йонасом выполнять свои обязанности и ждать, когда и нас уложат под окнами на снегу. Мрачные мысли терзали душу. Не выходили из памяти "покойники", с безумным взглядом сидевшие на снегу. Но что было делать! Найдя местечко подальше от любопытных глаз, мы спрятались и стали смотреть, что они будут делать дальше. Горемыки несчастные! Кто-то из них видно, вспомнил мать далекую родину, кто-то попытался подняться, рухнул и начал ползти через двор, тихо, без стона, словно совсем ему не больно, словно не топтали его коваными сапогами кровожадные тюремщики, словно осталось у него в жизни исключительно важное, до сих пор еще не улаженное дело... Следуя его примеру, тронулся с места другой, третий... Хоть и покойники, а жить-то хочется! О любви к ближнему, о гуманизме написано много книг... Чепуха! Не стоит их и читать! У нас с приятелем Йонасом, кальвинистом из Биржай волосы дыбом встали: - Ох ты боже в дырявой рогоже, - протянул пораженный кальвинист. Он хотел выругаться более цветисто, но у него не получилось. Вдруг из дверей больницы выскочил черт. Поверьте, настоящий черт, но вполне похожий на человека. Белый передник облегал живот. Увидев ползающих мертвецов, черт выплюнул ругательство такое, какое под силу только черту. Он бросился к непослушным покойникам, схватил их за ноги и потащил обратно в кучу. Сложив мертвецов штабелями, он подровнял ряды ударами сапога в ребра и затылок, придирчиво проверил номерки на животах. Довольный своей работой, черт победоносно воззрился на непоседливые трупы. И в самом деле, его работа дала прекрасные плоды. Покойники больше не двигались, не моргали, не глазели по сторонам. - А вы, собачьи рыла, что тут делаете? - Мы с кальвинистом из Биржай услышали свист палки, и тут же она опустилась на наши спины. - Хотите, чтобы я вам кишки выпустил? Не взглянув на того, кто столь любезно предлагал нам свои услуги, мы с Йонасом ретировались в барак, где уже были выстроены наши товарищи-узники. Только в 1944 году была проведена реформа, упорядочившая и упростившая покойницкие дела. После реформы мертвецов не таскали из корпуса за ноги. Их раздевали на месте, выводили на груди химическим карандашом номер, клали на широкую доску, - ту самую, на которой резали хлеб, - покрывали одеялом, и четверо мужчин в сопровождении начальника блока бережно уносили кладь в крематорий. Если мертвецов было много, их голыми искусно складывали в несколько рядов на телегу, покрывали брезентовым саваном и осторожно заботливо, словно это кондитерские изделия вывозили. Однажды утром в соседнем блоке произошел большой скандал. Рев. Ругань. Содом - аж стены трещат! Оказывается, ночью умерло девять человек. Писарь раздел покойников, нацарапал номера, аккуратно сложил в умывальне и направил донесение с точным указанием количества усопших, подписанное самим начальником блока. Начальник блока, влепив арестантам достаточное количество подзатыльников, зашел освежиться. Стоит себе, болтает руками, священнодействует у крана, мурлычет под нос "Марш, марш, Домбровский" и посматривает через плечо на своих покойников, сложенных, как поленья в углу. - Гм, гм, что за чертовщина!.. С ума сойти!! - возмутился он вдруг и бросился к мертвецам: - Один, два, три... семь, восемь... Что такое - восемь? Конечно, восемь, Францишек, Францишек! - кипятился начальник блока. - Францишек! Чтоб ты в нужнике захлебнулся! Францишек является, запыхавшись. - Что ты, чертов сын, мне на подпись сунул! На бумаге девять покойников, а тут только восемь. Считать, боров, не умеешь? - Как так восемь? - Францишек вне себя от изумления. - Ровно девять было. Тютелька в тютельку. Я сам считал. - Сосчитай, мерзавец, еще раз! - беснуется начальник блока. - За такую подлость я тебя вместо девятого на тот свет отправлю. Францишек подавлен. Шарит там, шарит тут - нет девятого, как сквозь землю провалился. Может, какой-нибудь сумасшедший украл труп? Что, он его есть, что ли собирается? - Правители блока завозились, как ошпаренные тараканы. Везде обыскали. Ни под кроватями, ни под чемоданами, ни под тюфяками мертвеца не нашли - сгинул. Ищут и ругаются, ругаются и ищут. Тем временем из уборной вылезло какое-то странное существо, похожее на человека. Может быть, когда-то оно и было человеком, кто его знает. Искривленное, сгорбленное с торчащими ребрами, с отвислой челюстью, голое, с намалеванным на груди номером. Да, теперь оно конечно, ничего общего с человеком не имело. Увидев его, начальник блока съежился, как бульдог готовый вцепиться жандарму в ляжку. - Ах ты кишка висельника, ты где шляешься, а? Где ты шляешься, остолоп? Свое место забыл?! - Господин начальник блока, - застонал призрак, имевший самое отдаленное сходство с человеком. - У меня живот болит. - Как болит? - Болит мочи нет. Я не вытерпел и пошел, извините... господин начальник... - Ах ты, рыло! Ты еще рассуждать смеешь! Где твое место, отвечай! Март на место! Живо! - Прошу прощения, господин начальник - продолжал стонать призрак, - сию минуту пойду... И что вы думаете, пошел. Лег на цемент рядом с другими мертвецами, лег - и испустил дух. А что ему оставалось делать? В концентрационном лагере все так поступают: кому следует умереть, тот умирает. Дисциплинированный народ. Но однажды как-то пришил себе покойник номерок, принадлежащий здоровому узнику. Видно, побег замышлял. А был и такой случай. У писаря блока голова разламывалась от чрезмерной дозы вылаканной политуры. И он, изнывая от боли, спутал номер мертвеца. К сонму умерших, был по ошибке причислен живой. Его вычеркнули из списков, а покойника оставили. Справедливости ради отметим, что гражданин, попавший по недоразумению в число усопших, очень скоро и вправду умирал. Либо умирал от болезней, либо становился жертвой несчастного случая, а то и попросту вешался... Если он не изъявлял желания умереть вовремя, находились такие, что услужливо помогали ему выполнить свой долг. После смерти покойника-добровольца из книг можно было, наконец, вычеркнуть фамилию того, умершего раньше, чье имя по ошибке осталось в списке живых. Таким образом, вычеркивались оба. Все в порядке, никаких нарушений отчетности. По мнению начальства, узник, попавший случайно в список покойников должен был во что бы то ни стало исправить ошибку - умереть на самом деле. Оставшись в живых, он мог наделать немало неприятностей: во-первых, главному управлению лагерями в Берлине сообщено о его смерти и надо посылать опровержение; во-вторых, Берлин мог заподозрить, что лагерная администрация не в силах справиться с возложенной на нее миссией... Нет, право, ни к чему наживать неприятности. И вообще такой ходячий труп - совсем нежелательное явление в лагере. Например, зная, что в книгах он значится как покойник, возьмет да удерет из лагеря. Днем с огнем не сыщешь. Больше того - не установишь, кто сбежал. Известно, что одного не хватает, но кого? Все живые налицо, следовательно, недостает какого-то мертвеца, то какого именно? Иной, помышляя о побеге, стремился любой ценой попасть в список покойников. Свой номерок он пришивал к штанам покойника, а номер покойника - к своим. Если мнимый покойник за две-три недели не превращался в настоящего, он мог считать себя почти свободным гражданином: и в политическом отделе, и в рабочем бюро, и в администрации он был снят с учета и забыт. Теперь нужен только удобный случай - и сматывайся, мнимый покойник, из лагеря. Нет, живые трупы не пользовались благосклонным расположением лагерных властей. Они были весьма сомнительной публикой. Начальство куда более устраивала их смерть. И они умирали. Безразлично от чего - умирали, и все. Но с лета 1944 года все изменилось. По ошибке попавшие в список мертвецов категорически отказались умирать в действительности. Не умирают, да и только. Что с ними сделаешь? Начальство злится, ругается, бумагу рвет, в Берлин опровержения строчит, но живые трупы и в ус не дуют: никто не сбрасывает на их головы кирпичи, никто им костей не ломает и повеситься никто не помогает... Вообще лето 1944 года внесло много изменений в лагерную жизнь, изменений, о которых и мечтать не могли те, которые попали в Штутгоф в начале 1943 года. ОПИСЬ ДУШ Справившись с покойниками, мы в тот же день были отправлены в другой конец больницы - для переписи. Перепись проводилась - по всем правилам медицины. Имя. Фамилия. Семейное положение. Куда и кому послать извещение в случае скоропостижной смерти. Официально последний вопрос был сформулирован несколько иначе: "С кем желаешь вести корреспонденцию?" Больница, видите ли, кровно интересуется, кому новичок будет писать письма! Но неофициально переписчики сразу объясняли, Для чего нужен адрес - чтобы все было ясно. Попавшего в лагерь новичка учили трезво смотреть на вещи и с самого начала весьма реалистически настраивали. Надо было также выяснить, не пьяница ли ты, не пьешь ли политуру или самогон. Кроме того, интересовались, как ты относишься к пиву, усердно ли сосешь трубку, не ведешь ли случайно свой род от алкоголиков и курильщиков? Не болел ли какой-нибудь паршивой хворью? Была ли твоя бабушка нормальной и от какой болезни она преставилась? Какова твоя национальность и какое было твое гражданское подданство, когда ты еще был человеком. Вопросы серьезные, медицинские. Наконец: какие у тебя зубы? Выпали сами или их вышибли при каких-нибудь обстоятельствах. А главное, нет ли у тебя золотых коронок? Если есть, - сколько, какой ценности? Остряки утверждали, что переписчики анкету заполняют только движимые любовью к золотым зубам. В прочих сведениях никакой необходимости не было. А зубы - особая статья. Каторжники - частная собственность эсэсовской организации. Золотые зубы - их важнейшая составная часть. Она непосредственно входит в золотой фонд СС. Если твои зубы зарегистрированы в книге, то ты обязан беречь их, как зеницу ока. Не обменивай на хлеб, следи, чтобы их не сперли. За пропавший золотой зуб ты отвечаешь как за кражу слитка золота из неприкосновенного эсэсовского запаса. Зубы только временно дислоцированы у тебя во рту. Сдохнув, ты должен добросовестно и честно вернуть в казну имеющееся при себе имущество, в первую очередь золотые зубы. Медицинский осмотр будущего покойника обычно исчерпывался проверкой зубов. После смерти их вырвут изо рта, впишут в книгу и отдадут в казну, если, конечно, их никто не стащит. К сведению отправляющихся в лагерь: зубы оставляйте дома, Во-первых, в лагере с ними делать нечего. Во-вторых, они лишняя обуза. С ними хлопотно и опасно. Будь всегда настороже, гляди, как бы их кто-нибудь не высадил. И челюсть свернут, и золото стащат. А за пропажу казенного золота ты еще ответишь по всей строгости закона. В лагере гораздо лучше без зубов. После описи нас тотчас приспособили к делу. В обед мы разносили суп. Суп надо взять в кухне. Впервые попав сюда, не сразу разберешься, куда следует идти и где нужно остановиться, где дадут суп. Тебе никто ничего не объясняет. Кухонные деятели - раскормленные, как свиньи, смотрят на новичков, явившихся за супом как на своих заклятых врагов. Ругают их на чем свет стоит. Не только ругают, но и прочность метловищ и поварешек на темени испытывают, подкованными сапогами расторопность воспитывают. Как будто новички готовят покушение на безопасность кухни, на целостность кипящих котлов. После такого приема вылетаешь из кухни затюканный, одурелый, словно из разбойничьего притона. Железный бак с супом. Мы его несем вдвоем. Он небольшой. пятидесятилитровый, но страшно неудобный. Тонкая ручка давит, режет пальцы, жжет. Руку так и выворачивает из плеча. Расхлябанные клумпы не держатся на ногах. Спотыкаешься, разбиваешь ноги. Горячая жидкость брызжет на израненные ноги, на руки... От этого спотыкаешься еще чаще... Ужасно трудно нести проклятущий суп! Наш провожатый - дородный бандит, представитель власти. Арестант, конечно. Он сопровождает нас и матерится. Мы принесли и поставили на место бак. Боров тотчас обрушил кулаки на мою голову, - За что? Почему? Чем не угодил? Ответ я получил в виде дополнительной порции оплеух. Вопросы в лагере запрещены. В лагере надо быть психологом и пророком, обладать даром предвидения. Надо уметь догадаться, что может взбрести в голову какому-нибудь бандиту, чего хочет душенька всякого головореза, приставленного к тебе. А не знаешь - получай, пока научиться угадывать. От подзатыльников и я прозрел. Оказывается, по прихоти жирного борова я должен был пройти с баком еще три шага. Три шага! После обеда началась новая поголовная перепись. На сей раз самая существенная, самая серьезная. Опись производило учреждение, называвшееся "Arbeitseinsatz", то есть распределяющее на работу. Имя. Фамилия. Год смерти бабушки. Главное: что умеешь делать? - вопрос жизни или смерти, вопрос, решающий судьбу узника. Сапожники, портные, плотники, столяры, кузнецы, слесари, монтеры, электрики, стекольщики механики, штукатуры, каменщики, брадобреи и другие ремесленники-профессионалы чаще всего получали работу по специальности. Почти всегда они трудились под крышей. С самого начала ремесленники попадали в привилегированное положение. Они могли кое-как перебиваться. В дальнейшем, освоившись с порядками в лагере, ремесленники получали работу на стороне, дополнительные доходы и превращались в лагерную аристократию. Среди нас нашлись два или три бухгалтера. Их устроили на легкую работу в помещении. Объявился один экономист-калькулятор. И ему повезло. Он обосновался в канцелярии, где промышлял как незаменимый рассказчик анекдотов. Врач-терапевт профессор, только через полтора месяца был определен в больницу, - лечить заключенных. Остальные интеллигенты - судьи, ксендзы, профессора писатели, ученые-естествоведы, директора гимназий, инженеры, экономисты - чего все они стоили с точки зрения концлагеря? Мой приятель Йонас, кальвинист из Биржай выдал себя за пивовара. Да и самогон мол у него недурно получается... Услышав о такой специальности, представители властей усмехнулись. Они отметили ее в отдельной книжке. Но в общих списках перед фамилией кальвиниста оставили пустую графу. Впоследствии способности моего приятеля были оценены по достоинству лагерной знатью и новая профессия пошла ему впрок... - А ты что умеешь делать? - спрашивает меня распределитель работ. - Не слишком много, - вытягиваюсь в струнку - На машинке могу печатать... Больше двадцати лет пишу... Стихи, драмы. Могу преподавать основы драматургии. Сумел бы, пожалуй, и по системе Станиславского... Кое-что в режиссуре смыслю. Когда-то пробовал организовать театр, студию... - Scheisse! - промямлил распределитель. - Тоже мне работник. Значит, ты ничего путного делать не умеешь? - Я мог бы о лагере в газете написать... - пытаюсь я спастись, придумав более приличную специальность. - Что? Лагерь в газете описать?! - возопил возмущенный распределитель. - Я тебе покажу, пес этакий! Пиши: шелудивая дворняга (он имел в виду меня) ничего делать не умеет, человек без определенных занятий, - продиктовал он писарю. Почти все наши интеллигенты оказались никчемными созданиями, годными только для тяжелых работ, не требующих никаких знаний. Только для тяжелых работ и... для печи крематория. За несколько дней, проведенных в лагере, можно было многое увидеть и многому научиться... БЕДНЯГИ-ДОХОДЯГИ После утренней проверки каторжники выстраиваются и тащатся на работу. За отправкой наблюдают сам начальник лагеря и его помощники. Проходя мимо них, надо обязательно снять шапку, прижать к бедрам руки чтобы они не болтались, и вытянуться прямо, как будто за спиной у тебя привязана доска. Первыми идут отряды ремесленников. Они работают по специальности, в помещениях, умело добывают лучшее питание, получают некоторые доходы со стороны. Пусть рваные пусть грязные, но они еще не потеряли человеческого облика. Замыкает шествие так называемая "Waldkolonne" - лесная команда. Она валит деревья, таскает сучья, корчует пни, носит землю и т.д. Работа тяжелая, на холоде, под дождем. Пища никудышная. Никаких побочных заработков. Огромная лесная команда разбита на сотни. Во главе каждой идут капо и вице-капо - надсмотрщик и его заместитель. Капо - бойкие изворотливые парни с красными повязками на рукавах. Они из кожи вон лезут, муштруя своих рабов, чтобы те произвели на начальство самое выгодное впечатление: кого облают, кого лягнут, кого пощечиной вдохновят, кого палкой огреют... Все это делается для начальства, - пусть оно похвалит за усердие и угодничество. Но старания капо не приносят желаемых результатов. Трудно поддерживать равнение в рядах, трудно добиться ровного шага. Уж очень разношерстная публика. Есть среди узников сильные люди, недавно попавшие в лагерь. Они идут твердо высоко подняв головы. Но большинство заключенных составляют горемыки-оборванцы с изможденными, а то и с распухшими от голода лицами, с больными ногами. Кто в клумпах, кто босой. В марте - босиком! Сгорбленные, скрюченные... Многие из них уже не придут с работы... Вечером когда команда возвращается в лагерь она приносит по несколько мертвецов: по три, по пять, по восемь, по десять... Когда заключенные проходят, двор лагеря заполняет неизвестно откуда появившаяся толпа призраков. Странная такая! Призраки не идут, а ползут. Потихоньку. Беззвучно. Как тени проплывающих облаков. Ползут... Когда-то, может быть, совсем недавно они были людьми. У каждого был свой дом. Каждого ждали родители. Сестры. Братья. Может, жена. Может, дети. У них была родина и жизнь - воля свобода, желания. Ползут. Ползут, поддерживая, цепляясь друг за друга. Никто их не гонит, никто их не бьет. В этом мире им уже все безразлично. Их клумпы уже не постукивают. У них нет сил оторвать ноги от земли. Они тащат свои конечности так медленно, что почти не слышно скольжения. Одни с поникшей головой изредка посматривают на землю, другие затуманенным взглядом озираются вокруг, ничего не понимая, ничего не желая. Третьи опираются на своих спутников смежив глаза, как в гробу, и с трудом волокут свинцовые ноги. А лица, лица! Одно страшней другого. Одно другого горестней. Если бы они не двигались, если бы перед нами были покойники, страх не так леденил бы душу. С покойника какой спрос? Ему что! Но когда живой труп ходит на работу!.. Какое моральное, какое историческое оправдание можно найти для тех кто с легким сердцем обрекает людей на страшные муки в концентрационных лагерях? Никакие политические, никакие религиозные, никакие идеологические мотивы не могут служить им оправданием! Свою низость, свое падение тюремщики могут искупить только в том случае, если сами закончат существование в тех же условиях, в которые они, руководствуясь безумными своими идеями, ввергли других. Иначе - вечное проклятие будет уделом не только их, но и их потомков!.. Ползут... Ползут... Люди различных национальностей, разных профессий. Два-три месяца назад они еще были совершенно здоровы! Новичку и приблизиться к ним трудно - от них несет трупным запахом. Руки в ранах, ноги в волдырях. На ранах копошатся паразиты. Но призраки, бывшие людьми не обращают на них внимания. Ползут... Ползут... Тихо... Медленно... Иногда один, иногда другой отстанет от толпы, пошатнется. Задумается. И не решит, что делать. Сделает шаг. Сделает другой. Упадет на колени. Упрется руками в землю. Проползет на четвереньках три-четыре метра, оглядится невидящим взором, приникнет лицом к земле, припадет грудью к песку. Оцепенеет на минуту. Дрожь передернет его. Смертельная тоска в глазах. Ни слова не промолвит бедняга. Не вздохнет. Не пошевелит губами. Отползет безмолвно в сторону. К бараку. Под забор. Отползет... Ляжет. Закроет глаза. И - конец. Другой же не хочет отделяться от толпы. Падает наземь и лежит. Его соседи не в силах ему помочь. Идущие сзади задевают его ногами, спотыкаются. Некоторые с горем пополам перешагивают через него. Некоторые, обессилев, валятся сверху. Ползут... Ползут... Ползут... Сколько их? Сто, двести, триста? Кто они? Команда лагерных доходяг. Они идут на работу! "Идут на работу"!!! Команда доходяг устойчива. Она не уменьшается. Люди в ней не переводятся. Что с того, что большая часть доходяг умирает за день - в бараках, по пути, на "работе"... Вечером вернется лесная команда. Она пополнит поредевшие ряды доходяг. На смену умершим горемыкам придут кандидаты в покойники. Количественный состав команды доходяг остается неизменным. Лесная команда, в свою очередь будет усилена за счет новых арестантов. Через месяц-другой многие из них вольются в команду доходяг. Так и совершается круговорот жизни в лагере. Ежедневно в Штутгоф доставляют новые партии заключенных, однако количество обитателей лагеря растет очень медленно. В страшных муках умирают люди на полях сражений. Но там - все равны. Там ждет раненых помощь. Там - в руках у людей оружие, они могут защищаться. Там - смерть и страдания имеют какой-то смысл: борешься ради какой-то идеи за родину, за свободу. А тут - пустота. Бессмыслица. Нелепость. Никто не окажет тебе помощи. Никто не посочувствует, не утешит в горе, не проводит в последний путь напутственным словом любви. Уж лучше умереть по приговору даже на виселице, чем от голода и гнойников! В старину в некоторых странах существовала традиция: перед казнью выполнить последнее желание осужденного на смерть. Ему давали есть, разрешали курить, написать письмо, опрокинуть чарку... А тут - пнут ногой, и все. Ужасны были лагеря смерти, куда узников привозили и тотчас уничтожали. Но такая же участь ждала заключенных и под сенью Леса Богов! Разница заключалась лишь в том, что здесь человека истязали, калечили, постепенно высасывали из него все соки и обрекали на голодную смерть... Бог знает, какая разновидность лагерей более к лицу нашему просвещенному веку. Не берусь судить... В конце концов - дело вкуса... Ползет... ползет команда доходяг. Каждому каторжнику они напоминают о бренности всего сущего - memento mori. Все одинаково хотят жить. Но все одинаково знают: пройдет месяц, другой - не миновать и тебе команды доходяг. Новичок столкнувшийся впервые в жизни с доходягами, на время как бы теряет рассудок. Его страшит не сама смерть - ужасен вид этих еще не умерших, но уже уничтоженных людей. И сама смерть является в образе этих живых трупов униженной, поруганной и оскверненной. Новичок сам не чувствует, как мороз проходит по коже, как побелевшие губы тихо шепчут, дрожа: - О господи, господи! "DIE ARBEIT MACHT DAS LEBEN SUSS" (Работа услаждает жизнь (нем.) Первое наше воскресенье в лагере, фактически - наш первый рабочий день. В это воскресенье в лагере не работали, - вообще в тот период в лагере уже не все воскресенья работали. Однако некоторые команды обязаны были трудиться. - Адвокаты профессора ксендзы, финансисты писатели и прочий литовский сброд - марш строиться, живо! - с удовольствием кричит писарь блока, бешеный тиролец Тони Фабро. - Пошевеливайтесь, вы, грязные свинячьи выплодки. Кроме нас, построили несколько команд, состоявших из поляков - политических заключенных. Они обвинялись в принадлежности к тайным политическим организациям, и следствие по их делу к тому времени не было еще закончено. Нашим капо был немчик Заутер. Он попал в лагерь на две недели раньше, чем мы, но оказался редкостным пронырой. В лагере Заутер быстро сделал блестящую карьеру - пробрался на должность надсмотрщика. Заутер, как явствовало из документов, имел 17 судимостей. Заключение он отбывал за истязание малолетних, а в заключении и сам стал начальством... Мы перевозили в вагонетках песок. На одном конце узкоколейки надо было срыть холм, на другом - завалить яму с водой. Расстояние между обоими концами около полутора километров. К каждой вагонетке прикреплены шесть-семь человек. Рельсы проложены по песку. На пути четыре поворота. У среднего поворота стоит Заутер с веселой улыбкой на лице, у других - его помощники то бишь вице-капо. Мы должны были погрузить песок отвезти его в другой конец, свалить в яму и ехать обратно. Стоял конец марта. За ночь сильно подморозило. Солнце светило и ласкало. Прокатиться на вагонетках из одного конца в другой - как будто не так уж страшно. Надо только вагонетку подталкивать. Но тут-то и была собака зарыта. Толкая вагонетку, надо было бежать. Рысью или галопом. С грузом и порожняком - все равно. Клумпы вязли в рыхлом песке, не держались на ногах. Пробежишь два-три шага и натрешь ноги до крови. Проклятые клумпы. Пока грузишь песок - вице-капо дубасит тебя по спине и по бокам, да еще при этом читает мораль: не ленись. У каждого поворота палочное внушение повторяется. Хочешь прошмыгнуть мимо вице-капо, - вагонетка