мычание коров. Осторожно, избегая наступать на валежник, чтобы не производить шума, Казаков направился в ту сторону. Вскоре он вышел на лесную полянку, где паслись коровы и волы. На пеньке сидел мальчуган-пастух. Он усердно выстругивал ножиком палочку. Озираясь по сторонам, Казаков подошел к мальчику: - Здравствуй, хлопчик! Белобрысый худенький пастушонок от испуга вскочил и, выпучив глаза, уставился на Казакова. - Чего испугался? Ты здешний? - Здешний, - ответил мальчик. И, увидев за плечами Казакова винтовку, а на поясе - пистолет и гранаты, бойко спросил: - А ты, дяденька, партизан? - Ишь ты какой хитрый! - Партизан, сам вижу, - уверенно сказал маленький пастух. - А ты видел партизан? - Не видел. Но люди говорят, что возле Рудни-Бобровской их богато. - А в какой стороне Рудня-Бобровская? Мне туда как раз и надо. - Я туда дорогу знаю. Хочешь, провожу? - Хочу. Как тебя звать-то? - Коля. Коля тут же все рассказал о себе. Сам он из Клесова. Отца фашисты замучили. Мать и старшего брата угнали в Германию. Раньше Коля учился в школе, теперь школа закрыта, и он пошел в пастухи, чтобы как-нибудь прокормиться. - Вот что, Коля, - перебил его Казаков. - Я почти двое суток не ел. Ты гони скот в деревню и принеси мне чего-нибудь поесть. Коля защелкал кнутом, засвистел и погнал свой "товар", как он называл стадо. Вернулся он к Казакову вечером; принес крынку молока, лепешки и сало. - Вот, дяденька, кушайте. Это мне на ужин хозяйка дала. Казаков с жадностью набросился на еду, а Коля сразу же к нему с вопросом: - Дяденька, можно я с тобой к партизанам пойду? - Командир заругает, Коля! Ты ведь маленький. - Мне уже двенадцать. - Мал, мал, хлопец! - Тогда давай, дяденька, сами отряд соберем. В лесу богато народу, от немцев убежали. Казаков улыбнулся: - А если нас немцы поймают и убьют, что тогда? - А мы сховаемся! Когда совсем стемнело, Коля привел Казакова в какой-то двор, и там на сеновале партизан, не спавший две ночи перед тем, заснул богатырским сном. Коля похаживал неподалеку от сарая, охранял его, а на рассвете разбудил и пошел провожать. Утром крестьяне вывели из дворов свой скот, но пастушонок не явился. Его долго искали, окликали по дворам. Коли нигде не было. - Да куда же вин сховався? - удивлялись жители. А Коля и Казаков были уже далеко от хутора. Они шли к Рудне-Бобровской. - Не хочешь, дяденька, взять с собой, а? Ну, тогда я все равно от тебя не отстану... Пойду за тобой, и все. Недалеко от деревни Карпиловки они остановились. Казаков укрылся за кустом, а Коля пошел один в деревню достать чего-либо съестного. Через час он вернулся, принес хлеба, сала и стал рассказывать Казакову новости: - Люди говорят, что в Карпиловском лесничестве богато полицейских. По ночам они крепко дрыхнут, и на карауле никого нет. Давай, дяденька, нападем на них, а? Трудно представить, как они там договаривались, но факт фактом: Казаков поддался на Колины речи. "Здорово будет, если я в отряд принесу трофеи и приведу пленных!" - решил он. Казаков вооружил мальчика гранатой и пистолетом. Ночью они подкрались к лесничеству. Около дома увидели подводу. Лошадь, оставленная в запряжке, лениво жевала корм. Казаков и Коля вошли в хату, где, развалившись на полу и на столах, храпели полицейские. - Руки в гору! - крикнул Коля и поднял гранату. А Казаков наготове держал свою винтовку. Полицейские вскочили и, ничего со сна не понимая, покорно подняли руки вверх. - Выходить на улицу! Оружие складывать на подводу! - приказал Казаков. Те молча стали обуваться и послушно выносить из хаты винтовки. Казаков остался в дверях, а Коля с гранатой и пистолетом пошел к подводе. Смешно и странно, но было действительно так: один партизан и мальчик разоружили большую группу полицейских. Только закончилась вся эта история все-таки смешно. Погрузив оружие на подводу, Казаков и мальчуган приказали полицейским выстроиться и повели их из деревни по направлению к лагерю. До нашей стоянки было оттуда не меньше сорока километров, и вечером им пришлось расположиться в хуторе на отдых. Ночью полицейские сбежали, забрав с подводы все свое оружие. Удивительно, как они еще не расправились с нашими "героями"! Коля так и не отстал от Казакова и вместе с ним пришел в лагерь. Партизаны встретили его так ласково, что не оставить его в отряде было попросту невозможно. Я с Колей встретился на второй день после его прихода. Вижу - сидит с партизанами белобрысый маленький, щуплый мальчик. - Как тебя зовут? - Коля. - И, поднявшись, он стал навытяжку, как и остальные. - Хочешь с нами жить? - Хочу. - А что же ты тут будешь делать? - А что прикажете. - Ну что ж, - серьезно сказал я ему, - будешь у нас пастухом. - Ни... Пастухом я вже був. Хочу нимаков бить. - Ну ладно, оставайся... Только вот беда: уж очень много собралось у нас Николаев. Николай Приходько, Николай Струтинский, Николай Гнедюк, Кузнецов Николай Иванович. Все Николаи. Придется тебя назвать Колей Маленьким. Не возражаешь? Сначала Коля был у нас в хозяйственном взводе - помогал ухаживать за лошадьми, чистил на кухне картошку, таскал дрова. Все делал он охотно и быстро. Но то и дело интересовался: "А когда мне винтовку дадут?" Вместе с другими новичками Коля пошел в учебную команду и на "отлично" сдал экзамен по строевой подготовке. Всегда аккуратный, подтянутый (мы его, конечно, приодели), Коля обычно при разговоре с командиром отвечал точно, коротко, как полагается в армии. Хотелось иногда с ним попросту поболтать, приласкать, - ведь мальчишка еще, - не тут-то было: отвечает по-военному. Присмотревшись к хлопцу, мы решили готовить из него разведчика и связного, и Александр Александрович Лукин стал с ним заниматься отдельно. ПРАЗДНИК Вечером 6 ноября сорок второго года партизаны собрались в центре лагеря вокруг повозки, на которой был установлен специально добытый к этому дню репродуктор. Лида Шерстнева суетилась вокруг приемника и все волновалась, что антенна коротка. Ваня Строков, который был назначен ответственным за организацию радиослушания, волновался не меньше Лиды, но успокаивал ее: - Да что вы, Лида! Антенна чуть не в километр! Антенна эта была уже несколько дней предметом всеобщего интереса. Но вот репродуктор захрипел, послышались какие-то трудно различимые звуки. Ваня Строков что-то еще подкрутил, и мы облегченно вздохнули. Из Москвы передавали концерт. Впервые за пять месяцев мы услышали московскую радиопередачу. До этого у нас была только служебная радиосвязь. Радисты Лида Шерстнева и Ваня Строков сияли. Но не концерт хотели мы слушать. Все ждали, все надеялись услышать передачу торжественного заседания, посвященного Октябрьской годовщине. У повозки за самодельным столиком сидели четыре партизана с заготовленной бумагой и тщательно очиненными карандашами. Писать будут сразу все: если один пропустит хоть слово, другие восполнят. Около шести часов вечера диктор объявил то, чего ждала вся страна, чего с нетерпением ждали и мы, партизаны, окружившие радиоприемник под моросящим дождем в глухом Сарненском лесу: из Москвы будет транслироваться торжественное заседание, проводимое в связи с двадцать пятой годовщиной Великого Октября. В лесу воцарилась тишина. Каждый старался тише дышать. Мы, находившиеся за тысячу километров от столицы, узнали обо всем, что делается в стране, узнали о положении на фронтах Отечественной войны. Гитлеровцы, отогнанные от Москвы, собрали в летний период все свои резервы, прорвали фронт в юго-западном направлении и вышли в районы Воронежа, Сталинграда, Новороссийска, Пятигорска, Моздока. Но мы, как и весь народ, не сомневались в том, что наша армия разобьет врага в открытом бою и погонит его назад. У советских людей есть традиция - отмечать праздники трудовыми и боевыми подвигами, День 7 ноября мы решили отметить по-своему, по-партизански, отметить так, чтобы гитлеровцы его запомнили. Задолго до праздника мы готовили две диверсии по взрыву вражеских эшелонов. В ночь на 7 ноября, сейчас же после того, как был прослушан доклад, две наши партизанские группы - одна под командой Шашкова, другая под командой Маликова - отправились на выполнение задания. В полдень 7 ноября Шашков вернулся и отрапортовал: - Товарищ командир! Боевое задание в честь двадцать пятой годовщины Великой Октябрьской революции выполнено. На железной дороге подорван следовавший на восток вражеский эшелон с военными грузами и войсками. А к вечеру вернулся и Маликов. Он также, сообщил, что в подарок к годовщине Великого Октября взорван вражеский эшелон с техникой противника, следовавший в сторону фронта. В день праздника в лесу была проведена спартакиада. На лесной поляне, в километре от лагеря, пять взводов соревновались между собой на лучшую боевую подготовку. Они состязались в метании гранаты на дальность и в цель, в лазаний на деревья, в беге с препятствиями. Спартакиада проходила шумно. Больше всего переживали "болельщики". Они уже несколько дней спорили, кто окажется победителем. Самыми горячими болельщиками оказались старик Струтинский, Лукин и Кочетков. Владимир Степанович Струтинский то подскакивал на месте, то выкрикивал: "Ах, чтоб тебя!", "Вот дурья голова, промахнулся!" Лукин перебегал с места на место, подзадоривая отстающих. А Кочетков так громко хохотал, что стоять близ него было небезопасно: могли пострадать барабанные перепонки. Самый большой шум поднялся, когда началось состязание по перетягиванию каната. Кто, какая группа перетянет? - А ну, поднатужьтесь! - Слабо вам! Вот одна группа, обессилев, ослабила канат. Победители, перетянув конец, упали навзничь. Взрыв смеха снова огласил лес. Праздник закончился концертом партизанской самодеятельности. Началось с хорового пения. "Прощай, любимый город" - эту песню знали все. Запевали несколько голосов - весь наш ансамбль подхватывал. Потом затянули "Катюшу". Владимир Степанович Струтинский вдруг поднялся и, дирижируя обеими руками, затянул "Реве та стогне Днипр широкий". Одобрительно улыбаясь, все подхватили эту песню, Вышли в круг плясуны: нашлись мастера и гопака, и комаринской, и лезгинки, и чечетки. Смена "номеров" шла непрерывная. Вот к костру подошел двадцатилетний Мачерет, - до войны он учился на литературном факультете. - Я прочитаю вам стихи Николая Тихонова "Двадцать восемь гвардейцев". Уже под конец вечера поднялся Николай Иванович Кузнецов. Он был в приподнятом настроении. Не сказав, что будет читать, он сразу начал: - "Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море... Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях..." Читал Кузнецов просто и тихо. Но каждое его слово, казалось, доходило до самого сердца. Чувствовалось, что человек читает самое любимое и близкое душе произведение. Я посмотрел на бойцов. Они сидели серьезные, торжественные и какими-то новыми глазами смотрели на Кузнецова. Так же не повышая голоса, но еще больше отчеканивая каждое слово, он заканчивал: - "Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету! Безумству храбрых поем мы песню!.." Сильное впечатление произвело на нас чтение Николаем Ивановичем Кузнецовым "Песни о Соколе" Горького. Вскоре после праздника, 11 ноября, нам удалось принять самолет из Москвы. Площадка около деревни Ленчин, указанная Колей Струтинским, была действительно хорошая. К тому же мы буквально прощупали каждую травинку, сровняли все бугорки. Пришлось даже спилить тригонометрическую вышку, что стояла километрах в четырех от площадки. Правда, крестьяне были довольны: вышка подгнила, и они боялись несчастного случая. Накануне той ночи, когда мы собирались принимать самолет, в село Михалино, километрах в девяти от нашей площадки, прибыла на автомашинах большая группа гитлеровцев. Мы выслали на дорогу засаду с твердым наказом: немцев в нашу сторону не пропустить! Согласно условиям Москвы, мы должны были каждые полчаса выпускать красные и зеленые ракеты, чтоб самолет за сорок-пятьдесят километров мог видеть место посадки. Это еще больше усиливало опасность нападения немцев. Но все прошло благополучно. В час ночи мы услышали гул моторов. В костры подлили скипидару, и они загорелись ярким пламенем. Посадка прошла превосходно. Радовались удаче не только партизаны. Не было конца восторгам и жителей села, когда самолет пронесся над крышами их домов и плавно сел на площадку, ярко освещая все вокруг светом своих фар. Самолет пробыл у нас всего сорок минут. Оставил нам письма и подарки. Мы погрузили раненых, документы и письма родным. На этом самолете улетали в Москву Флорежакс и Пастаногов - им надо было еще долго лечиться - и мальчик Пиня, которого нашли мы с Кузнецовым. Погрузилась в самолет команда потерпевшего аварию самолета. В Москву были отправлены и ценности, отбитые нами у врага. Мы вносили их на постройку самолета взамен разбившегося. Самолет зашел на старт, плавно поднялся в воздух, сделал два круга над поляной и, дружески покачав крыльями, улетел. ЛУЧШЕ НАСТОЯЩИХ В самом центре Западной Украины, утопая в зелени, широко раскинулся город Ровно. Ничем особым этот город не примечателен; дома в нем маленькие, одноэтажные, и лишь на центральной улице стоят двух- и редко трехэтажные. Тем не менее именно этот город немцы сделали центром оккупированной части Украины. Город Ровно нас очень интересовал. В нем находился тогда рейхскомиссариат для Украины, во главе которого был наместник Гитлера гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох. Там же расквартировались гестапо, штаб фельджандармерии и штаб генерала фон-Ильгена, командующего особыми (карательными) войсками на Украине. И хотя в руках гитлеровцев в ту пору был Киев, центром оставался Ровно. Немцы, вероятно, рассуждали так: подальше от фронта спокойнее. Город буквально кишел немецкими офицерами, чиновниками и их родственниками, которые приехали сюда за легкой наживой. Понятно, что в Ровно можно было добыть очень полезные сведения для командования Советской Армии: о перебросках и перегруппировках немецко-фашистских войск на фронте, о строительстве новых линий обороны, о мероприятиях хозяйственного характера и о том, что творится в самой Германии. И мы решили к этому городу подобраться всерьез, не спеша, осторожно, продумывая каждый свой шаг. В первую очередь было решено направить в Ровно тех, кто знал этот город, имел там родственников и знакомых. Выбор пал прежде других на Колю Приходько. Приходько родился в Здолбуново, Ровенской области. Перед войной работал в Ровно заведующим складом на железнодорожной станции. Эвакуировался он из города в последнюю очередь, когда погрузил на грузовую машину все ценности со склада и когда на улицах уже шла стрельба и гремели взрывы. Коле Приходько шел двадцать второй год. Он был огромного роста - как говорят, косая сажень в плечах, - ладно сложен, с хорошим лицом и добрыми карими глазами. Такими мне представлялись всегда былинные богатыри. Приходько и в самом деле обладал богатырской силой и выносливостью. Ничто не страшило его; он рвался туда, где опаснее. Когда наш отряд был еще на пути в Сарненские леса, с Колей Приходько произошел такой случай. Опередив группу разведчиков, он зашел в одно село. Посреди улицы стояла большая толпа; крестьянки плакали, причитали. Приходько подошел к женщинам и спросил: - Что тут происходит? - Да вот забирают наших хлопцев и дивчат до ниметчины. В кругу стояли молодые девушки и парни с котомками за плечами. Их охраняло шестеро полицейских. Расталкивая собравшихся, Приходько подошел к полицейским: - Вы кто такие? - Полицаи, - ответил один, не подозревая, конечно, с кем разговаривает: на Приходько была полуштатская одежда. - А зачем молодежь забираете? - крикнул он. - Приказано - и забираем. Да ты кто такой? - озлившись, сказал старший. - Сейчас представлюсь! С этими словами Приходько схватил за шиворот сразу двух полицейских и изо всей силы стукнул их лбами. Как мячики, отлетели они друг от друга и растянулись на земле. - Бросай оружие! - скомандовал Приходько остальным, направив на них автомат. Когда, соблюдая предосторожность, наши разведчики вошли в село, им представилась такая картина: Коля Приходько ведет задушевные разговоры с крестьянами, у его ног лежат шесть винтовок, а чуть поодаль на земле сидят обезоруженные и связанные полицейские. Если разведчикам приходилось ходить втрое больше остальных, то Приходько ходил больше любого разведчика. Получалось так потому, что он всегда оказывался под руками, когда нужно было выполнить какое-нибудь срочное задание. Один раз - это тоже было на марше - к нам издалека донеслись выстрелы. Я послал Приходько узнать, в чем дело. Только он ушел, явился Цессарский: - Дмитрий Николаевич! Приходько нельзя посылать: у него так натерты ноги, что он не может сапог надеть. - Да что вы говорите! Он подошел ко мне в сапогах, и я ничего не заметил. Когда Приходько вернулся, я спросил его; - Что у тебя с ногами? - Да ничего, пустячный мозоль! Но он меня обманул. Оказывается, он с трудом надел сапоги, чтоб явиться ко мне по вызову, а на разведку шел босиком. Итак, решено было первым послать в Ровно Николая Приходько. На вопрос, готов ли он отправиться туда, ответ был категорический: - Конечно, о чем тут разговаривать! На меня вы можете положиться. В этом мы не сомневались. Но как одеть Приходько? Его одежда, которую он носил и в которой спал у костров, страшно обтрепалась. Для Ровно надо было одеть его по-городскому, чтобы он не привлекал излишнего внимания. Из трофейных вещей у нас ничего не было. Мы стали смотреть, на ком из партизан сохранилась подходящая для Коли одежда. Нашли четырех бойцов. И вот представьте такую картину: четыре человека сидят у костра в одном белье и не понимают, зачем у них попросили одежду (отправку Приходько в Ровно мы держали в строгом секрете). А в палатке идет примерка костюмов на Колю. Ни один ему не годится. - Не люди, а какие-то лилипуты! - ворчит он. Из рукавов пиджака, начиная от локтя, демонстративно торчат его ручищи с огромными кулаками. Брюки - как с младшего братишки, по колено. И пока он примеряет, костюмы трещат по швам. К костру выносят костюмы и с благодарностью возвращают их владельцам. С большим трудом мы кое-как одели Колю. Найденные штатский пиджак и брюки были все-таки маловаты. Но ботинок на его ногу (сорок четвертый размер!) мы так и не могли найти. Пришлось отправить его в сапогах, брюки навыпуск. Приходько пошел в Ровно с документом, удостоверяющим, что "податель сего Гриценко является жителем села Ленчин". Лагерь наш был в ста двадцати километрах от Ровно. Туда и обратно - двести сорок километров. Приходько отправился пешком, и мы рассчитали, что он должен вернуться обратно в лагерь через шесть-семь дней. Приходько не задержался: вернулся вовремя. С каким облегчением я вздохнул, когда увидел его! Первая вылазка в Ровно прошла успешно. Это было уже целое событие. Приходько зашел сначала к своей тетке, которая жила в деревне под Ровно. Та ему сказала, что один из его братьев живет сейчас в Ровно. Коля попросил ее сходить за братом. Это заняло всего несколько часов. И уже вместе с братом Приходько пошел в город. В Ровно многое удивило Колю. На углах домов появились новые наименования улиц, написанные на немецком языке: "Немецкая улица", "Фридрихштрассе". На зданиях, где раньше были клубы, кинотеатры, столовые, появились надписи: "Только для немцев". Все лучшие дома заняты немецкими учреждениями и квартирами немцев. На улицах слышна немецкая речь. Приходько навестил семью своего друга. С этими верными людьми Коля договорился о том, что их квартирой будут пользоваться партизаны. Так была устроена наша первая явочная квартира в Ровно. Успел Коля съездить и на станцию Здолбуново, что в тридцати километрах от Ровно. Там он тоже нашел друзей и договорился о следующей встрече. Когда Приходько кончил рассказывать, я его спросил: - Ну, а документ у тебя где-нибудь проверяли? - Проверяли раза три. Все в порядке. Это тоже было нашей победой, но в чем она заключалась, я пока Приходько не сказал. После этого мы послали в Ровно и других товарищей. Задача ставилась простая: подыскать явочные квартиры и установить, где и какие немецкие учреждения находятся в городе. Снарядили Поликарпа Вознюка. Вознюк присоединился к нам уже в Сарненских лесах, где он партизанил с небольшой группой колхозников. Следом за Вознюком мы отправили в Ровно Бондарчука, тоже местного жителя, который был в отряде Струтинского. Не дожидаясь возвращения посланных в Ровно, мы направили туда же Колю Струтинского. Снабжен он был документом, выданным будто бы Кастопольской городской управой и удостоверяющим, что он учитель и командируется в Ровно за учебниками. Колю мы одели в хороший штатский костюм, и он выглядел в нем так привлекательно, что мы все любовались. Стехов, Лукин и я провожали Колю далеко за лагерь. На опушке леса мы остановились, выбрали одно дерево и условились, что в случае перехода лагеря на новое место в дупле этого дерева будет оставлена записка для Коли. Потом мы попрощались, расцеловались, и он ушел. Мне невольно вспомнился кадр из фильма "Детство Горького", когда мальчик уходит "в люди". Коля Струтинский шел лугом, кругом была высокая трава, а мы стояли и смотрели, пока он не скрылся из глаз. Через два дня после ухода Струтинского из Ровно вернулся Вознюк. Он рассказал об одном происшествии. Нашелся у него знакомый парень, который работал в немецком комиссионном магазине. Парень сообщил Вознюку, что в магазин каждый день приходит агент гестапо. Вознюк подкараулил этого агента, двумя выстрелами уложил около магазина и бросился бежать. Перебегая улицу, он натолкнулся на легковую машину, в которой ехали два немецких офицера, бросил в них гранаты, забежал во двор, перепрыгнул через забор на другую улицу и скрылся. Рассказав все это, Вознюк улыбнулся, ожидая похвалы. Но Лукин укоризненно посмотрел на Вознюка и внушительно, отделяя слово от слова, сказал ему: - Кто же это надоумил вас на такое дело? Вас послали, чтобы вы тихо, осторожно прошлись по улицам города, посмотрели, где гестапо, где рейхскомиссариат, и так же тихо вернулись. А вы нашумели! - уже повышая голос, продолжал он. - Ведь там теперь начнутся облавы, к каждому будут придираться. Ради чего вы это сделали? Из-за паршивого агента могут погибнуть наши люди. Герой тоже нашелся! Вознюка отстранили от заданий по разведке, а ребята, прослышав про его "геройство", в насмешку спрашивали: "Значит, шумим, браток?" И прозвали его с того дня "Шумный". Бондарчук вернулся через несколько дней. Он договорился об одной явочной квартире, но ему самому пришлось там туговато. В Ровно он работал до войны и встретил на улицах города многих знакомых, которые интересовались тем, что он сейчас делает. Наконец возвратился и Коля Струтинский. Он обстоятельно рассказал все, что узнал: какие немецкие учреждения в городе, где они помещаются, где работают его знакомые, где живут родственники, у кого можно устроить явочные квартиры. Он принес несколько образцов документов, которые выдавались гитлеровцами. - Ну, а как твой документ, в порядке? - спросил я. - Все, в порядке. Немцы проверяли. Да что там, он ведь лучше настоящего! Теперь я расскажу об этих документах. Как-то Коля Струтинский сказал нам, что в детстве он занимался резьбой ножом по дереву. Я ему предложил попробовать скопировать немецкий штамп. Коля достал циркуль, наточил перочинный нож, оторвал от каблука сапога резину и сделал такой штамп, что нельзя было отличить от настоящего. Тогда мы дали ему скопировать другие немецкие штампы и печати. Вначале Коля работал медленно: за два-три дня делал только одну печать или один штамп. Дни стояли осенние, пасмурные, а работа была тонкая и требовала сильного света. Но потом он так набил руку, что за час-два мастерил любую ажурную печать, и все теми же инструментами - циркулем и перочинным ножом. Только резину мы ему стали доставать на стороне, так как он ободрал свои сапоги, сапоги Жоржа и Ростика и добирался уже до штабных работников. На одном фольварке нам попались пишущие машинки с украинским и немецким шрифтами. На этих машинках Цессарский печатал по образцам любой документ. А Лукин умел мастерски подделывать подпись любого начальника. Цессарский печатал бумагу, Лукин подписывал, а потом прикладывалась печать, сделанная Струтинским, и получался документ, выданный немцами! Так были изготовлены документы для Приходько, Струтинского и многих других разведчиков. Мы выдавали документы от городских и районных управ, от частных фирм и даже от гестапо. И действительно, получались они лучше настоящих. Однажды произошел интересный казус. Соседний партизанский отряд попросил выдать им какой-либо документ, по которому их разведчик мог бы сходить в Луцк. Мы им дали "командировочное удостоверение", но не сказали, откуда его достали. С этим удостоверением их разведчик ходил в Луцк и благополучно вернулся. Они послали другого, тот тоже вернулся. Надо было еще раз послать, но указанный в "командировке" срок истек. Тогда они уже сами сделали на этом документе продление и подделали подпись. Обо всем этом мне и Лукину рассказал сам командир отряда, когда приехал к нам в лагерь. - Такой у меня парень нашелся - подделал подпись, не отличишь от настоящей! Лукин состроил гневную гримасу, вскочил и закричал: - Это ж уголовщина! Как вы смеете подделывать документы? Я буду привлекать вас к судебной ответственности! Вы подделали... мою подпись! Командир сначала опешил, растерялся, а потом наша землянка огласилась дружным, долгим хохотом. Мы столько мастерили документов, что гитлеровцы в конце концов стали догадываться и часто меняли образцы своих бумаг. Но у нас хорошо действовала разведка, и недели за две до введения новых документов мы имели их образцы у себя в лагере. Образцы эти доставляли нам подпольщики прямо из типографии, и мы выдавали новые документы одновременно с немцами. СВОИХ НЕ УЗНАЛИ Николай Иванович Кузнецов обстоятельно и подолгу разговаривал со всеми, кто возвращался из Ровно. Он задавал Приходько, Струтинскому, Бондарчуку и Вознюку сотни вопросов. Но я все еще боялся пускать Кузнецова в Ровно. - Не стану ж я там шум поднимать, я ведь не Шумный! - уговаривал он меня. - Пройдусь по городу, посмотрю и вернусь. А там уж рассудим, как действовать дальше. Наконец мы решили его отправить, но не одного, а со стариком Струтинским, который должен был познакомить Кузнецова со своими родственниками. Готовили мы Николая Ивановича очень тщательно. Вместе со Стеховым и Лукиным обсуждали каждую мелочь его костюма. Мы подобрали ему по ноге хорошие сапоги; по его фигуре был подправлен трофейный немецкий мундир, на который мы прикладывали и перекалывали немецкие нашивки и ордена. Все это делалось втайне от всего отряда. Ведь и у нас мог быть подосланный врагами агент. Поэтому, как ни тяжело было соблюдать конспирацию в условиях лагеря, мы завели такой порядок: никто из партизан не должен знать того, что его лично не касается. В лагере Кузнецов носил обычную свою одежду. Если он уходил на операцию в немецкой форме, то об этом знали только участники операции. Подготовка длилась трое суток. Неизвестно, когда Николай Иванович и Владимир Степанович спали. Днем они заняты были приготовлениями, а вечерами и даже ночами сосредоточенно беседовали, прохаживаясь в стороне от товарищей или сидя где-нибудь на пеньке. В Ровно Струтинский и Кузнецов поехали на фурманке, Струтинский в качестве возчика, а Кузнецов - как тыловой немецкий офицер, ведающий продовольственными вопросами в районе. Так, по крайней мере, были оформлены их документы. Километрах в восемнадцати от Ровно они остановились на одном хуторе, у родственника Струтинского, Вацлава Жигадло. Узнав, в чем дело, Жигадло сказал: - Пожалуйста, мой дом в вашем распоряжении. Когда нужно, останавливайтесь, но делайте все осторожно, а то и себя и меня с семьей погубите. У Жигадло было десять детей. С приходом немцев его семья лишилась большой помощи, которую получала от советской власти по многодетности. Около самого города Струтинский остановился еще у одного родственника. Здесь Владимир Степанович оставил фурманку, а сам с Кузнецовым пошел в город. По городу они ходили так: Кузнецов по одной стороне улицы, Владимир Степанович - по другой. Владимир Степанович потом рассказывал: - Я иду, ноги у меня трясутся, руки трясутся, вот, думаю, сейчас схватят. Как увижу немца или, особенно, предателя-полицейского, отворачиваюсь. Мне казалось, что все на меня подозрительно смотрят, - ведь, думаю, в Ровно многие меня знают. А Николай-то Иванович, гляжу, идет на другой стороне, как орел, как хозяин. Почитывает себе вывески на учреждениях, останавливается у витрин магазинов и хоть бы что. Встретится ему немец, он поднимает руку и громко говорит: "Хайль Гитлер!" Часа четыре водил меня по городу. Я уже ему делаю знаки, утираю нос платком, как условились: дескать, пора, а он себе ходит и ходит. Отчаянный человек! Так впервые побывал Николай Иванович в Ровно. Конечно, никому из встречных не могло прийти в голову, что этот "немецкий офицер" на самом деле русский партизан и что через некоторое время за ним будут гоняться ищейки из гестапо. В самом Ровно Струтинский познакомил Кузнецова еще с одним родственником, Казимиром Домбровским, который имел небольшую шорную мастерскую: чинил седла и упряжь. Казимир Домбровский согласился помогать партизанам и дал в этом Кузнецову и Струтинскому торжественную клятву. Надо сказать, что клятву эту он сдержал и оказывал нам большую помощь. Позже шести часов ходить по улицам Ровно было запрещено. Кузнецов и Струтинский заблаговременно вышли из города, уселись в фурманку и направились в лагерь. Первой вылазкой Кузнецов был очень доволен. Его появление в Ровно не вызвало никаких подозрений - значит, он по-настоящему натренировал себя. Но Николай Иванович сказал, что с костюмом у него не все ладно. На нем был летний мундир, а немецкие офицеры ходили уже в шинелях и осенних плащах. Он был в пилотке, а их носили только фронтовики; большинство офицеров в Ровно были в фуражках. Когда Кузнецов во второй раз пошел в Ровно, на нем было новое обмундирование. Но теперь мундир сшил для него известный варшавский портной Шнейдер. Кого-кого не было у нас в лагере! И сапожники (какие теперь лапти!), и пекари, и колбасники, и вот этот портной Шнейдер, еврей по национальности. Шнейдер жил до войны в Варшаве. Когда немцы захватили Варшаву, всех евреев согнали в гетто. А этого портного взял к себе на квартиру немец, генерал. Он поместил Шнейдера в маленькой каморке, под чердаком своего особняка, и заставил его шить обмундирование не только на себя, но и на других офицеров. Плату за работу немец брал себе. Но однажды пришел и этому конец: немец объявил портному, что отправляет его в гетто. Оттуда путь был один - под расстрел. Ночью портному удалось бежать, и после долгих мытарств он попал к нам в отряд. Первый раз в жизни он с любовью шил немецкий мундир, догадываясь, для чего он нужен Кузнецову. Теперь Николай Иванович стал частенько бывать в Ровно. Ездил он туда обычно с Колей Струтинским или с Колей Приходько. Ночевать останавливался либо у Казимира Домбровского, либо у брата Приходько. Николай Иванович стал знакомиться с немцами - в столовой, в магазинах. Мимоходом, а иногда и подолгу он беседовал с ними. В ту пору все разговоры вертелись вокруг Сталинграда. Немцы были обеспокоены сталинградскими событиями. Легендарный город, который столько раз объявлялся немцами уже взятым, героически сражался, и уже тогда среди немцев носились тревожные слухи, что их армии попадают под Сталинградом в окружение. Одновременно с Кузнецовым в Ровно направлялись и другие наши товарищи, но они, как правило, не знали, кого и когда мы посылаем. Тех, кто ехал в Ровно, мы предупреждали: если увидите своих, не удивляйтесь и не здоровайтесь, проходите мимо. Однажды мы отправили Николая Ивановича в Ровно с комфортом. Достали прекрасную пару племенных лошадей - серых в яблоках - и шикарную бричку. Я приказал Владимиру Степановичу Струтинскому дать этих лошадей Кузнецову. Чем богаче он будет обставлен, тем безопаснее: никто его не остановит. Но так как на этот раз Кузнецов должен был на несколько дней задержаться в Ровно, я велел ему, как только въедет в город, где-нибудь оставить лошадей. Владимир Степанович взмолился: - Да таких-то лошадей бросать!.. Давайте я вон тех, рыженьких, запрягу. Просил, уговаривал, чуть не плакал, но ничего не вышло. Кузнецов отправился на племенных рысаках. Возницей поехал с ним партизан Гнедюк, которому также приказано было задержаться в Ровно с заданиями по разведке. Через три дня в лагерь вдруг приезжают на этих рысаках, в той же бричке, наши городские разведчики Мажура и Бушнин; они почти все время проживали в Ровно и в лагерь являлись только по вызову или если возникала срочная необходимость. Я не на шутку взволновался. Мажура и Бушнин вообще не знали Кузнецова и тем более не знали, что кто-то от нас бывает в Ровно в немецкой форме. Как же они могли встретиться? Кто передал им лошадей и фурманку? Неужели провал? Неужели Николая Ивановича арестовали? Я бегом пустился к приехавшим, а там Владимир Степанович уже с радостью похлопывает лошадок. - Что случилось? - взволнованно спрашиваю Мажуру. - Откуда у тебя эти лошади? - Да целая история, - улыбаясь, говорит он. - У немцев сперли. - Как так? Мажура, не торопясь, отошел со мной в сторону и с той же улыбкой, которая меня в тот момент страшно раздражала, начал рассказывать: - Мы были на своей явочной квартире. Собирались уже в лагерь. Вдруг видим в окно: подъехал на этих лошадках какой-то немецкий офицер. Офицер слез с брички и ушел куда-то. Извозчик снял уздечки, надел на головы лошадей мешки с кормом, посмотрел по сторонам и тоже ушел. Ну, мы с ребятами и решили: чего ж нам пешком идти в лагерь! Взяли этих лошадей - и айда! А на том хуторе, около Ровно, где всегда останавливаемся, дали лошадям ночью отдохнуть и вот прикатили в лагерь... Правда, хороши лошадки, товарищ командир? - Да, лошадки замечательные, особенные лошадки! - сказал я ему, облегченно вздохнув. БЫСТРАЯ РАСПЛАТА На хуторе, где жил родственник старика Струтинского - Жигадло, мы организовали "маяк". Это была удобная база, расположенная на полпути между лагерем и Ровно. От Ровно до лагеря было около ста двадцати километров. Один курьер мог проделать этот путь лишь за двое суток. Теперь, когда мы организовали "маяк", курьер из Ровно шел только до него, а там уже другой человек на сытых и отдохнувших лошадях вез сведения в лагерь. В конце декабря сорок второго года нам понадобилось вызвать из Ровно и с "маяка" Жигадло всех разведчиков. В Ровно и на "маяке" находились в то время Кузнецов, Николай и Жорж Струтинские, Приходько, Гнедюк, Шевчук - в общем, человек двадцать. На "маяке" был и Коля Маленький, который не раз уже ходил в разведку вместе с бойцами. По моим расчетам, люди должны были прибыть в лагерь на рассвете. Но прошло утро, прошел день, а разведчики не являлись. В штабе волновались. Что могло случиться с ними? Напоролись на карателей, попали в засаду? Предположения одно мрачнее другого возникали у нас. - Подождем до утра, - сказал я, - и если не явятся, пошлем по их маршруту большую группу партизан. В три часа ночи ко мне вдруг подошел дежурный по лагерю: - Товарищ командир! Разрешите доложить: прибыл Кузнецов. - А где же остальные? - вырвалось у меня. Вопрос был бесцельный. Дежурный, как и все партизаны отряда, не знал, кого и откуда мы вызывали. Он даже не понял моего вопроса и был крайне удивлен, что все сидевшие со мной у костра поднялись с места. Дежурный не успел ответить, как к костру подошел Николай Иванович. - Разрешите доложить, товарищ командир? Разведчики прибыли. - А где же они? - Там, за постом, охраняют пленных. - Каких пленных? - Мы разгромили отряд карателей. Я отдал дежурному распоряжение принять пленных и, успокоившись, сказал Кузнецову: - Ну, рассказывайте, Николай Иванович! - Да уж не знаю, с чего начинать-то, Дмитрий Николаевич... Странная история! - заговорил Кузнецов. - По вашему распоряжению, все разведчики собрались на "маяке" у Жигадло и направлялись в лагерь. Но в Ровно в последнюю минуту мне сообщили, что людвипольский гебитскомиссар собирается в отпуск. Через несколько часов на фурманках в сопровождении жандармов повезут из Людвиполя награбленное добро, а сам гебитскомиссар выедет двумя часами позже на машине и в Кастополе с "трофеями" сядет в поезд. Ну, вы знаете, что людвипольский гебитскомиссар был у нас на очереди. Мне не хотелось пропустить такой случаи. Сообщать вам и просить разрешения было уже поздно: никакой курьер не смог бы обернуться. Я посоветовался с ребятами. Сами понимаете, как встретили это дело Приходько и Струтинский! Коля Маленький - и тот сказал, что надо спешить. Устроили мы засаду на шоссе Людвиполь - Кастополь. Место для засады неудобное: кое-где торчат голые кустики и ничего больше. Залегли мы у кусточков, притаились. На шоссе Гросс заложил мину, шнур засыпал землей и протянул его к кусту, где сидел Приходько. Ждем час, другой, третий - нет ни фурманок, ни гебитскомиссара. А холод пробирает. Мы уже хотели податься домой. Вдруг километра за три от себя мы увидели клубы черного дыма. Потом кое-где показались языки пламени, послышались пулеметные и автоматные очереди. Через час со стороны горящего села показался обоз, и к нашей засаде стали приближаться десятка два фурманок. Представьте себе такую картину. На передней фурманке, запряженной парой лошадей, сидят четыре гестаповца - даже издали их можно было различить: черные шинели и фашистские эмблемы на фуражках и рукавах. На остальных фурманках - жандармы. Замыкает колонну сброд из гайдамаковцев. Значит, думаю, они деревню жгли. Надо было нападать: иного решения не придумаешь. К тому же маскировка наша ненадежная, и медлить - значит дать им карты в руки. Я жестом подал команду Приходько. Как только первые фурманки приблизились к мине, Приходько дернул за шнур. От взрыва гестаповцы вместе с обломками фурманок попадали на землю. Мы из автоматов и пулеметов резанули по колонне и бросились на карателей. Нескольким удалось убежать. Тогда Коля Приходько и Шевчук схватили брошенные карателями винтовки и пустили их в дело. И уж кто отличился, так это Жорж. Он из своего пулемета просто косил полицейских. Много жандармов полегло. Двенадцать человек мы взяли живьем. Убитых обыскали, забрали документы. Потом ребята собрали трофеи - винтовки, автоматы, гранаты, и вот мы пришли. Но погодите, послушайте дальше, история на том не кончилась. По дороге я допросил пленных и вот что узнал. Каким-то образом гебитскомиссару стало известно, что на него готовят нападение. Он отложил поездку и выслал карателей. Те устроили свою засаду около села Озерцы. А мы сами сидели в засаде, в трех километрах от них. Они ждали нас, а мы - гебитскомиссара. Когда холод стал проби