банки из-под галет, превратили их в ровные блестящие листы - материал для печной трубы. Оставшиеся не у дел, захватив волокуши, отправились на аэродром за бочками с бензином. Камелек был готов лишь поздно вечером. Но никто не уходил. Михаил Михайлович, обычно столь пунктуальный в выполнении правил внутреннего распорядка, на этот раз не возражал. Комаров открыл краник, из которого брызнула тоненькая струйка бензина, поднес спичку. Ууу-фф - вспыхнуло, забилось оранжевое пламя. Миша увеличил струю, и камелек загудел низким басом. Его стальные стенки быстро нагрелись. Вот уже на смену обгоревшей краске заалел раскаленный металл. Пахнуло теплом. В кают-компании стало тепло, и все впервые за много дней разделись до свитеров. По телу разлилась приятная истома. Обилие тепла столь непривычно, что сегодня никому не хочется покидать кают-компанию, возвращаться в промерзшие, неуютные палатки. Несколько дней мы наслаждались камельком. В кают-компании стало сухо. Топорами срубили толстый ледяной бордюр, окаймлявший стены у пола. И сегодня, в день рождения Вани Петрова, мы можем от души повеселиться. На праздничный ужин Ваня явился свежевыбритый, в белой рубашке и, сияя всеми двадцатью девятью годами, занял почетное место за столом. Радист Щетинин, запоздавший на ужин из-за очередного "срока", принес Ване радиограмму с Большой земли. Он извлек из кармана голубоватый бланк и с торжественным видом вручил его адресату. Радостно схватив телеграмму, Петров быстро пробежал глазами текст и сказал, счастливо улыбаясь: "Жена поздравляет, желает здоровья и всего прочего". В довершение празднества из Ленинграда поступила еще одна телеграмма. Вся научная работа, проведенная дрейфующей станцией в течение первого периода, ученым советом Арктического института признана отличной. Наши восторги по поводу наступления "эры тепла" оказались преждевременными. Прожорливость камелька оказалась просто фантастической. За час работы он уничтожал два литра бензина. Если учесть, что в кают-компании постоянно кто-нибудь находился, то получалось, что бочки едва хватало на неделю. Пришлось вводить ограничения. 10 января Дмитриев, заступивший на вахту, выразив мне сочувствие, раскрыл вахтенный журнал и во всю страницу написал: "Распоряжение. По указанию начальника дрейфующей станции камелек в кают-компании топится: "Часы: 18.30 - 20.30 23.30 - 04.30 6.00 - 10.00" Я было приуныл, но Мих-Мих, заглянув в кают-компанию и увидев мою кислую физиономию, сжалился и разрешил, если я уж очень буду замерзать, включать камелек на полчасика вне расписания. А после обеда был объявлен очередной аврал, в котором все приняли участие с огромным энтузиазмом. Сомов приказал разыскать все старые бензиновые бочки и поглядеть, нет ли там остатков горючего. До самого ужина мы разгребали каждый подозрительный сугроб. В итоге, к всеобщему удовольствию, в нашем распоряжении оказалась целая бочка авиационного бензина. На следующий день, покончив с обеденными хлопотами, я вдруг ощутил прилив творческих сил и, обложившись справочниками и руководствами, решил поставить приготовление пищи на "научную основу". Я углубился в подсчеты калорийности нашего рациона, когда в кают-компанию заглянул по дороге Курко. - Ты что это там маракуешь? - полюбопытствовал Константин Митрофанович. - Стихи небось сочиняешь или пасквиль какой пишешь? - Голую прозу, Костя. Всего-навсего подсчитываю, сколько в нашем суточном рационе содержится белков, углеводов, жиров и прочих нужных вещей! - Ну и как там с белками и прочими нужными вещами, хватает? - Вполне. А жиров так в полтора раза больше, чем положено по нормам. Впрочем, если хочешь, взгляни сам. - Я пододвинул таблицу Курко. - Вот что я получил в результате своих изысканий... В первой колонке разместились показатели норм, принятых медициной для людей, занимающихся тяжелым физическим трудом, во второй - папанинская норма, последняя, третья - наша. Калорийность 4678 6250 5500 Белки, в г 163 210 156 Углеводы, в г 631 434 648 Жиры, в г 153 255,9 238,2 - Да, папанинцам было чем заморить червячка, - завистливо сказал Курко. - Брось, Костя, нам на паек тоже грех жаловаться. Пока что мяса и рыбы хватает. И сухих овощей навалом. Конечно, жаль, что мало завезли нам солененького: помидорчиков, огурчиков. И воблы не мешало бы. Перед отъездом на дрейфующую станцию я долго ломал себе голову, какие продукты лучше всего завезти на льдину. Конечно, свежее мясо и рыбу. Их будет не трудно хранить зимой. Арктика - холодильник надежный. Ну, понятно, со свежими овощами придется распроститься. Их от морозов не уберечь. Разве что запас картофеля и лука на неделю-две можно разместить в относительном тепле по жилым палаткам. Все - лук, картофель, свеклу, морковь - придется брать сушеным. Пришлось делать упор на всевозможные консервы - мясные, рыбные, овощные. Я перечитал заново Нансена и Амундсена, Пири и Бэрда, проштудировал Шеклтона и Моусона. Все они пели гимны пеммикану - смеси высушенного и тщательно растертого с жиром мяса. Некоторые из них для улучшения вкуса прибавляли к традиционным ингредиентам другие продукты. Например, Пири во время штурма Северного полюса добавлял в пеммикан сушеные фрукты, Амундсен - овсяную крупу. А по заказу адмирала Бэрда для членов антарктической экспедиции специалисты по питанию Д. Коман и 3. Губенкоу изготовили пеммикан, в который входили помимо мяса и жира обезвоженный концентрат из помидоров и овощей, овсяное толокно, бульонные кубики, соленый лук, гороховая мука и еще одиннадцать различных продуктов и специй. Я особенно не настаивал на включении пеммикана в наш рацион, поскольку исследователи Арктики и Антарктиды использовали его главным образом для санных путешествий. Но по-прежнему оставалось не совсем ясным, на что делать упор в питании: на белки, жиры или углеводы? У белков и жиров было множество защитников, и появление пеммикана было этому свидетельством. А Шеклтон, например, считал, что "сахар является в высшей степени ценным теплообразующим веществом, и поэтому его суточная норма была доведена до двухсот граммов". К углеводной диете склонялись некоторые американские и английские ученые, полагавшие, что человек, питающийся одними углеводами, значительно лучше переносит низкие температуры до минус тридцати градусов. В разгар поисков мне случайно попалась на глаза небольшая книжечка "Питание папанинцев на дрейфующей льдине". Автором ее был М. Ф. Беляков - директор Московского института инженеров общественного питания, который непосредственно руководил заготовкой продовольствия для дрейфующей станции "Северный полюс". Я почерпнул там немало ценных советов. Жаль только, что познакомился с ней я слишком поздно, когда основной запас продуктов был уже отобран и получен. Единственно, в чем у меня не было сомнений - в необходимости как можно лучше запастись витаминами. Их я набрал сколько мог - драже, таблеток, экстрактов. Глава 9 ДНЕВНИК (продолжение) 13 января - Ну и мороз, - сказал Яковлев, подсаживаясь к камельку так близко, что в воздухе запахло паленым мехом унтов. - Сорок девять градусов, аж дух от холода захватывает. - Такой температуры у нас, пожалуй, за весь дрейф еще не было, - сказал Гудкович. - Кому можно посочувствовать, так это Николаю Алексеевичу. Достается ему на астрономической площадке. - Достается, точно сказано, достается, - произнес Миляев, входя в кают-компанию. - Сейчас ветер поднялся. Прямо кровь стынет. Кстати, Михал Михалыч, мне помощники нужны. Раз началась пятнадцатисуточная станция, значит, координаты придется брать не меньше как четыре раза в сутки. - Есть желающие добровольцы? - спросил Сомов. - Поможем, Михаил Михайлович, - отозвалось сразу несколько голосов. - Тогда Гудкович, Щетинин, Дмитриев и Волович переходят, Николай Алексеевич, в ваше распоряжение. Очередность сами установите. - Я, Михал Михалыч, вот о чем беспокоюсь, - сказал Яковлев, протирая очки. - В ассманах ртутные термометры, и они такого мороза не выдержат. Вчера ненароком схватился за резервуар, а он возьми и тресни. Никто и не предполагал, что такая температура может быть в центре океана. "Может, и вправду здесь новый полюс холода находится", - сказал Никитин. - С меня достаточно географического, - сухо сказал Курко. Мне невольно вспомнилась фраза из дневника известного датского полярного исследователя Эйнара Миккельсена: "Если бы полярные путешественники существовали во времена Данте, он, наверное, не преминул бы устроить в аду отделеньице, где бы царил мороз, непрерывно бушевал леденящий шторм и где злополучные грешники были бы обречены брать "высоты" и "углы" с помощью теодолита". Однако событие, происшедшее несколько часов спустя, показало, что мороз страшен отнюдь не всем. Я уже готовился отправиться в "объятия Морфея", как вдруг вспомнил, что в кают-компании не выключен свет. "Курко узнает - житья не даст", - подумал я и, проклиная свою рассеянность, натянул куртку. Небо вызвездило. От мороза захватывало дыхание. У самой палатки меня привлекли странные звуки. Какая-то возня, шорох, сопение. Я огляделся. "Наверное, показалось", - подумал я и направился к кают-компании. Но звуки повторились, и на этот раз я отчетливо разобрал тонкое попискивание. "Неужели Майна ощенилась? Вот тебе и раз. Мороз сорок девять градусов. Да они вмиг закоченеют". Я направил луч фонарика туда, откуда доносились эти звуки, и увидел между ящиками и палаткой Майну, прижавшуюся к Ропаку. А под ней шевелились темные комочки. Бросив банки, я помчался в палатку, разбудил Гудковича, и мы вместе, прихватив с собой старую ватную куртку, вернулись к складу. Еще немного, и щенята бы насмерть замерзли. Закутав их потеплее, я потащил шевелящийся сверток к нам, в "аэрологическую". Майна бежала рядом, благодарно повизгивая. Мы устроили новорожденных на оленьей шкуре, которую Дмитриев уже расстелил рядом с газовой плиткой. Майна свернулась в клубок, и крохотные живые комочки, перебирая лапками, поспешили прижаться к ее теплому животу. Время от времени она поднимала голову и, оглядев своих младенцев, нежно облизывала их влажные тельца. 14 января Ну и молодец Комар. Просто поражаешься его неутомимой изобретательности. Вот и сегодня после ужина он вдруг поднимается из-за стола, задумчиво глядя на камелек. "Доктор без горячей воды мается, а мы зазря бензин палим, - говорит он. - А ведь и работы здесь всего ничего". Комаров подошел к камельку, завернул краник подачи топлива и, ни слова не говоря, вышел из кают-компании. Вскоре он возвратился с дрелью под мышкой, держа в руке большой жестяной круг, вырезанный из банки из-под пятнадцатисуточного пайка. Поплевав на металл и убедившись, что камелек остыл, он повалил его на бок и принялся сверлить дырки вокруг головки. Затем, вооружившись молотком и зубилом, он ловко разрубил перемычки между отверстиями, и головка отвалилась. - Вот и всех делов-то, - сказал он, довольно потирая руки. С помощью Зямы он водрузил камелек на старое место, прикрыл сверху жестяным кругом, скомандовал: "Давай, Иван, неси бак со снегом", - и присел на скамью, довольно поглядывая на плоды своих рук. 20 января Запасы бензина тают. Поэтому стоило Комарову вспомнить, что где-то под снегом спрятаны две бочки с керосином, как Сомов приказал немедленно их разыскать. О если бы кто-нибудь мог предположить, сколь пагубными будут последствия этого опрометчивого решения. Едва я открыл краник и поджег вязкую керосиновую струйку, как из трубы повалил клубами черный густой дым. Ветер подхватил облако сажи и расстелил его по окрестным сугробам. Первым примчался Яковлев. - Доктор, - крикнул он, - кончай это безобразие! Ты нам всю рабочую площадку загадишь. А что здесь будет весной? Потоп. Все к черту растает. Но предстоящий весенний потоп меня мало беспокоил. Гораздо важнее, что камелек не желает работать на керосине. Густая жирная сажа забивала широкое жерло трубы, похожей на самоварную, и я то и дело вынужден был прочищать ее, орудуя поварешкой. Перед обедом на камбуз заглянул Курко. Выслушав рассказ о моих мытарствах, он предложил воспользоваться способом, который применял кто-то из его родственников. Я слова сказать не успел, как он полез на крышу с кастрюлей воды и вылил ее содержимое прямо в трубу. Раздался взрыв. Кверху поднялся столб пара, смешанный с сажей; труба полетела в одну сторону, камелек - в другую. Из топки вырвались языки пламени и, лизнув полог, поползли вверх по брезенту. Пожар!!! Я кинулся в тамбур к огнетушителю. Издав странное шипение, он выплюнул тоненькую струйку пены и затих. Отшвырнув огнетушитель в сторону, оставляя на скобе примерзшие к металлу клочки кожи с пальцев, я схватил стоявшее на плитке ведро с водой и выплеснул ее на огонь. Пожар удалось быстро потушить, но на кают-компанию было страшно смотреть. Все было в дыму, копоти, пол залит водой, со стенки свисал обгорелый брезент. Сам я с головы до ног вымазался в саже и растерянно стоял посреди учиненного разгрома. - С первым пожаром, - сказал Миляев, появляясь на пороге. - Это почему же с первым? - сказал Яковлев. - Лично для Курко это второй. Костя аж побелел от ярости, но сдержался. И, процедив сквозь зубы: "Ну, Гурий, погоди у меня", вышел из кают-компании, громко хлопнув дверью. Злополучное событие, напоминание о котором вызвало гневную реакцию Курко, произошло летом. 12 июля по неизвестным причинам в палатке радистов вспыхнул пожар. Пламя быстро охватило высохший под лучами летнего солнца брезент, и, когда прибежали хозяева, палатка уже превратилась в огромный костер. "Документы, спасайте документы!" - не своим голосом закричал Петров и кинулся в огонь. К счастью, чемодан с записями наблюдений стоял у самой стенки, и его удалось спасти, разрезав палаточный тент ножом. Взорвался бачок с бензином, и четырехметровый столб огня взвился с грохотом кверху. А за ним стали рваться от жары винтовочные патроны. Пришлось оставить дальнейшие попытки спасти что-либо из имущества. Но основная беда состояла в том, что лагерь остался без радиосвязи. Курко, Щетинин и Канаки, проявив бездну изобретательности, собрали радиопередатчик из остатков сгоревшей аппаратуры и небольшого запаса радиодеталей. Связь с землей была восстановлена. В связи с пожаром был объявлен аврал. Кают-компанию прибрали, отмыли от сажи. Стены заново обтянули брезентом. Камелек тоже привели в порядок, и Сомов даже разрешил попользоваться им немного, чтобы просушить помещение. 22 января - Гурий Николаевич на обед не придет, - сказал Ваня Петров, забежав на камбуз, - нездоровится ему что-то. Всю ночь кряхтел и охал. Боюсь, не захворал ли? Ты зайди к нам, как народ покормишь. Едва только кончился обед, отправился в палатку к ледоисследователям. - Плохо дело, док, - мрачно произнес Яковлев, поворачиваясь ко мне лицом. - Ты что ж это захандрил, Гурий? - сказал я, присаживаясь на край койки. - Мы вчера на дальнюю площадку с Иваном ходили. Видимо, продуло. Вернулись в палатку - не могу согреться. Знобит. Я и чайку похлебал, и стопку спиртика выпил. Не помогает. Забрался в мешок, да так и не заснул до утра. А под утро грудь заложило и кашель появился. - Словно в подтверждение, Яковлев закатился глубоким, лающим кашлем и, обессиленный, откинулся на подушку. - А температуру не мерил? - Иван предлагал, да я чего-то не решился. А вдруг высокая! - Тогда держи. - Я протянул градусник. Через десять минут он вытащил его из подмышки и спросил: - Сколько? - Тридцать восемь и три. - Фу, черт, - выругался Гурий и снова закашлялся. Я надел белый халат (это всегда производит впечатление на пациентов, тем более на полюсе) и достал из кармана фонендоскоп. - Дыши. Еще глубже. Хорошо. Теперь послушаем под лопаткой. - Вероятно, я непроизвольно подражал манере вести осмотр детским врачам, вносящим в эту настораживающую процедуру элемент успокоения. В легких у Яковлева хрипело и свистело на все лады. И справа под лопаткой я обнаружил небольшой участок, издававший при перкуссии тупой звук. - Ну вот и все, - сказал я. - Бронхит. Полежишь, поглотаешь сульфазол, сделаю, на худой конец, пару уколов пенициллина, и через недельку будешь здоров. - Ну, слава богу, - сказал Яковлев, облегченно вздохнув. - Я уже решил, что воспаление легких. Вскоре Гурий, облепленный банками, уже подшучивал, что он первый в мире человек, которому поставили банки на восьмидесятом градусе северной широты. Напоив больного чаем с сушеной малиной и дав снотворное, я пошел к Сомову. - Как дела у Гурия? - спросил Михаил Михайлович. - Неважно. Думаю, у него правостороннее воспаление легких. - Да ну, - высунулся из мешка Никитин. - Вот не повезло человеку. - Ничего. Вылечим, - сказал я уверенно. - Гурий - мужик крепкий. Лишь бы торошения не было. С пневмонией по морозу не больно побегаешь. - Вот этого я и боюсь, - сказал, вздохнув, Сомов. - Что-то не нравится мне ледовая обстановка. Как бы не начались подвижки. - Да и не вовремя Яковлев захворал, - сказал Никитин. - У них по плану восемь сроков. Как бы от такой нагрузки и Петров не свалился. Я возвращаюсь в свою палатку. Яркое сияние озаряет мрак полярной ночи. Огненные смерчи носятся по небосводу. Они то свиваются в кольца, подобно гигантским змеям, то цветными метеорами пересекают небо. Вот словно ураган подхватил зеленое облако, завертел и, швырнув в зенит, рассыпал серебристой пылью. 30 января Последние дни января погода крайне неустойчива. Часто, и почти всегда неожиданно, налетает пурга. Ее сменяет затишье, и на небе загораются золотистые шляпки звезд. На востоке на короткое время появляются нежные краски зари. Ее мягкие розовые тона плавно переходят в синеву предрассветного неба. Но это лишь первые мазки солнца на синем холсте ночного неба. Однако природа не дает нам передышки, и снова стрелка барометра угрожающе ползет вниз. Целый день я кручусь между камбузом и палаткой гляциологов. Здоровье Гурия пошло на поправку. У него появился аппетит (а это самый лучший признак выздоровления), и он с удовольствием уплетает бульон и антрекоты, которые я готовлю по персональному заказу. Бедный Ваня. За эти дни он совершенно измотался. Все восемь сроков ему приходится делать в одиночку. Он похудел, осунулся, под глазами черные тени, но неизменно отказывается от предлагаемой помощи, повторяя: "Не беспокойтесь. Не помру. У вас и без меня хлопот достаточно". Превратившись в очередной раз из доктора в повара, я принялся разделывать оттаявшую рыбу, приплясывая на обледенелом полу, чтобы согреть ноги. Из репродуктора неслась бравурная джазовая музыка, скрашивая мое существование. Вдруг радио замолкло, и в наступившей тишине я отчетливо услышал странный скрип и скрежет, словно кто-то неподалеку растаскивал бочки. Торосит! Выскочив из кают-компании, я налетел в темноте на Щетинина. "Слышишь, - сказал он, - как корежит?" Шум усилился, превратившись в непрерывное бу-бу-бу-бу. - Пошли поглядим, - сказал Щетинин, зажег фонарь, и мы вместе двинулись по направлению звуков. Вот что-то грохнуло, застонало и замерло. Льдина под нами вздрогнула от тяжелого удара. Пройдя еще метров сто - сто пятьдесят, мы остановились перед неширокой трещиной. Щетинин поднял фонарь, и яркий луч света выхватил из темноты беспорядочную груду шевелящихся, словно живых, глыб. Ледяной вал двигался довольно быстро. Придавленный его тяжестью, край льдины треснул, а за нашей спиной пробежала тонкая извивающаяся черная полоска, отчетливо видная на белом фоне снега. Мы отбежали назад, чтобы не оказаться отрезанными от лагеря, едва не угодив в быстро расширяющееся разводье. Торошение усиливалось. Из лагеря навстречу нам приближались огоньки. Все население станции спешило к месту происшествия. - Ну вот, все говорили прочная, прочная, - сказал Курко, - и сглазили. Но взлетная полоса не пострадала. Всю ночь по двое мы навещали опасный участок. Подвижки к утру прекратились, и лед замер. Кончилось топливо. Камелек пыхнул в последний раз и погас. Остывший, закопченный, он стоял сиротливо в углу, напоминая о счастливых вечерах. Мороз снова разукрасил брезенты замысловатыми пушистыми узорами. Клеенка покрылась льдом. Холодно и неуютно. Лишь щенятам все ни по чем. Повзрослевшие, прозревшие, они шумной компанией обследуют незнакомый, диковинный мир. Скоро их неуемная страсть к познанию становится невыносимой. То исчезает унт, оказывающийся после долгих поисков за ящиками с медикаментами, то Дмитриев, кляня все на свете, ищет по всей палатке шапку, обнаруживая ее в ведре с водой. 31 января Вот и кончается январь. Самый долгий, самый суровый месяц полярной зимы. Согласно календарю, продолжительность сумерек должна быть не менее трех-четырех часов. Но погода стоит пасмурная, и сквозь плотную завесу туч не пробиться ни единому знаку приближающегося дня. Вечером подвижки льдов возобновились. Палатка часто вздрагивает от толчков. Одетые, с аварийными рюкзаками наготове, мы расселись на кроватях в ожидании. Выдержит ли наша льдина сжатие соседних полей? Устоит ли перед натиском миллиардов тонн льда, напирающих со всех сторон? Какая судьба ждет наш лагерь? Наконец все затихло. Только время от времени, тяжело ухнув, где-то обрушивается ледяная глыба. Обрывки туч медленно проплывают по небу, окрашенному бледными полосами рассвета. Мы спешим посмотреть на следы ночной атаки. Перепрыгивая с льдины на льдину, забираемся на гребень высокой гряды торосов. Всюду, куда хватает глаз, виднелся перемолотый лед. Местами ледяные глыбы, ровные, как стол, образовали огромные надгробья, окруженные серпантином черных трещин. Я взглянул туда, куда указывал рукой Гурий. За аэродромом простиралось широкое пространство чистой воды. Черной, пугающе неподвижной. Только сейчас, кажется, я с поражающей ясностью понял, сколь эфемерным было ощущение надежности окружающего нас белого пространства, казавшегося обыкновенной заснеженной равниной. Только сейчас я впервые ощутил хрупкость ледяного поля, представляющего собой всего-навсего кусок замерзшей воды, под которым лежит океанская бездна. Натиск стихии не внес изменений в наш обычный распорядок, и с утра все свободные от вахты занялись постройкой снежных домиков для научных наблюдений. Однако к полудню ветер усилился до двадцати метров в секунду и спиртовой столбик опустился до минус сорока градусов. При таком сочетании мороза с ветром охлаждающее действие отрицательных температур на организм человека многократно возрастает. Ученые даже придумали специальный показатель суровости для его оценки - ветро-холодовый индекс. Сегодняшняя ветро-температурная комбинация тянет градусов на восемьдесят мороза. Недаром пребывание на открытом воздухе превращается в тягостное испытание. Работать можно только спиной к ветру, а стоит на мгновение вытащить руки из громадных, неуклюжих, но теплых рукавиц-грелок, как пальцы тотчас же перестают гнуться. На щеках появляются подозрительные белые пятна, и приходится то и дело отрываться от работы, чтобы оттереть замерзшее лицо. После ужина, наскоро прибрав и вымыв посуду, я спешу в палатку. Сегодня надо закончить очередной контрольный медицинский осмотр. Никитин уже давно ждет меня, коротая время беседой с Гудковичем. После дотошного опроса о самочувствии, сне, аппетите и прочих вещах, свидетельствующих о здоровье человека, я прошу Зяму подкачать паяльную лампу. Когда немного потеплело, Никитин стягивает с себя свитер, оставшись в одной ковбойке. Померив артериальное давление, которое, к нашему обоюдному удовольствию, оказалось в норме, я подсчитываю частоту пульса, измеряю температуру тела и тщательно выслушиваю, заставляя морщиться от прикосновения холодного фонендоскопа. В довершение заставляю Макара выжать динамометр правой и левой рукой. Хотя я записываю в журнал "здоров", но уже заметно, как постепенно у него, впрочем, и у остальных тоже, развиваются признаки своеобразного полярного невроза. У одних стал беспокойным сон, у других ухудшился аппетит, третьи жалуются на снижение работоспособности и чувство напряженности, особенно под вечер, но все - на возросшую раздражительность. Появление последнего симптома в условиях замкнутой (как говорят психологи) группы людей всегда настораживает. Но разве можно удивляться этому, если на людей даже с самыми крепкими нервами много дней подряд действует этакая куча экстремальных факторов: многомесячный мрак полярной ночи, холод, изнуряющее ожидание опасности, пребывание в безвестности, в изоляции от внешнего мира, множество мелких бытовых неудобств, осложняющих жизнь? Раздражение накапливается, как электрический заряд в шарах конденсаторов электростатической машины. И когда он превысит установленный предел, с треском проскакивает разряд-молния. Так бывает порой и у нас. Нет-нет да и вспыхнет из-за пустяка шумный спор. Трах-тарарах! И глядь - спорщики уже мирно беседуют на другую тему, грея руки о железные бока литровых кружек с чаем. Никаких длительных обид или ссор. И в этом основная заслуга Мих-Миха, который умеет с удивительным тактом гасить эти маленькие бури. И этот дух постоянной взаимной благожелательности помогает нам переносить все трудности и лишения. 1 февраля Сегодня наш маленький семейный праздник. Макару Макаровичу Никитину - сорок семь лет. Половину из них он отдал Арктике. По случаю торжества Сомов разрешил "тряхнуть стариной" и зажечь камелек. На радостях Саша "отыскал" завалившуюся за ящики крупную нельму, а Костя Курко принимается срезать с нее тонкие, почти прозрачные, ломтики. Делает это он с большим знанием дела, и на разделочной доске образуется горка строганины-стружки, тающей на языке, как снежинки. Тем временем Сомов приготавливает "свирепую" приправу, называемую "маканина-соус" 3 февраля Надышавшись кухонного чада, я набрасываю на плечи меховое пальто и выбираюсь из камбуза, чтобы глотнуть свежего воздуха. Опять повалил снег, и крупные мохнатые снежинки медленно кружатся над головой. Под белым саваном исчезают черные полосы копоти на сугробах, дорожки, протоптанные между палатками. Сквозь лохматые тучи бочком проскользнула луна, и ее желтоватое сияние высветило панораму лагеря. С каким-то особенным теплым чувством я вглядываюсь в эту, казалось бы, столь привычную картину. Вон там, рядом с балкой-станиной, на которую вознесен ветродвигатель, расположились радисты. Их спрятанная под броней из снега палатка напоминает ледяной форт. Это сходство усиливает выхлопная труба двигателя, выглядывающая из него, словно пушка. Чуть ближе ко мне высятся палатки гидрологов. Одна - рабочая, которую легко узнать по груде больших деревянных катушек с тросом, раскоряченных гидрологических лебедок, присыпанных снегом, и невысокой мачте с флюгером и диском над куполом. Вторая - жилая, окруженная стенкой из снежных кирпичей, с длинным снеговым тамбуром, с красным флажком над входом. По соседству с ними, также тщательно утепленное снежной обкладкой, виднеется жилище ледоисследователей. За ним, к юго-западу, можно различить очертания заиндевевшей градиентной установки и "скворечник" метеобудки. В нескольких шагах от метеоплощадки темнеет брезентовый трехгранник магнитологического павильона. Мой дом, "аэрологическая палатка", почти не виден. Он совсем исчез под снежным сугробом, и, чтобы проникнуть в него, надо, согнувшись в три погибели, протиснуться сквозь узкий длинный туннель. Рядом с астрономической площадкой, окруженной невысоким круглым снежным забором, чернеют миляевские хоромы, которые он дружески делит с Комаровым. Впрочем, Михаил почти никогда не бывает дома. Целые дни он проводит в своей мастерской, откуда разносится визжание ножовки, перестук молотков, гудение паяльной лампы. Здесь автомобильно-ремонтная фирма "Комаров и сыновья". Комаров с "сыновьями" пытается оживить "газик", присланный нам с мыса Шмидта. Только когда самолет улетел, обнаружилось, что в автомобиле не хватает некоторых деталей. Но, по-моему, для Комарова не существует технических препятствий. Он пилит, точит, режет, паяет, и ни у кого не возникает сомнения, что к весне машина будет на ходу. Между нынешней кают-компанией и бывшей протоптана широкая тропа, которую не может замести ни одна пурга. Старая КАПШ-2 давно превращена в продовольственный склад, и ее не спутать ни с какой другой палаткой, столь много вокруг набросано ящиков, бочек, пустых газовых баллонов. Ветер усилился. Закружила поземка. Но пурга, снег, мороз - все это стало такой неотъемлемой частью нашей жизни, что кажется, иначе и быть не может. И как бы ни лютовал мороз, как бы ни бесновалась пурга, метеорологи все равно точно в срок отправятся к своей метеобудке, ледоисследователи, проклиная погоду, потащатся, закрываясь от ветра, на дальнюю площадку снимать показания с электротермометров, гидрологи будут мокнуть у лунок, а Миляев топтаться у теодолита, определяя очередные координаты. 4 февраля - Наконец-то потеплело, - сказал Гудкович, зашифровывая по кодовой таблице данные погоды для передачи на материк, - двадцать градусов. - Вот так на свете все относительно, - философски заметил я, протирая хирургические инструменты куском мягкой фланели. - Скажем, ты в Ленинграде или в Москве. Сегодня на улице мороз двадцать градусов - наверняка посетуют на холод. А у нас двадцать - так прямо Сочи. Зяма ушел с метеосводкой к радистам, а я начал было смазывать инструменты вазелином, как вдруг послышался подозрительный скрип и палатку резко встряхнуло. Я выбрался быстро наружу - На помощь! Полундра! - раздался чей-то крик, и у входа в геофизическую палатку возникла, словно привидение, фигура Миляев, это был он, размахивая руками, прокричал что-то непонятное и снова исчез в отверстии тамбура. Я был уже совсем рядом с палаткой геофизиков, когда льдину тряхнуло и по сугробу передо мной пробежала тонкая извилистая трещина. Она проскользнула под тамбур, и он скособочился, грозя каждую секунду обрушиться Не задумываясь, я втиснулся в тамбур. Навстречу из палатки вынырнул Миляев в одном нижнем белье, в унтах на босу ногу и сбившемся на затылок треухе - На, держи, только поаккуратней! - Он сунул мне в руки коробку с хронометром и вдруг заорал не своим голосом: - Берегись!! Я отпрыгнул назад, едва не угодив в разводье, и в то же мгновение ледяной свод тамбура рухнул с глухим уханьем. К счастью, обломки тамбура образовали прочный мостик через трещину, ширина которой достигла метра, и подоспевшие на помощь Гудкович с Дмитриевым без труда помогли вынести из палатки все имущество. Лишь теперь, когда первая опасность миновала, Миляев, которого "полундра" застала спящим в спальном мешке, вспомнил, что одет "не по сезону", и, схватив в охапку одежду, помчался отогреваться к соседям. - Ну, слава богу, кажется, все утихло, - сказал Дмитриев, пытаясь закурить на ветру. - Вероятно... - начал Зяма, но тяжелый гул, раздавшийся за нашей спиной, прервал его на полуслове. Мы мгновенно повернулись. Трах, трах - с сухим треском, словно спички, сломались одна за другой радиомачты. Крах, бу-бух - переломилась толстенная балка ветряка, и двигатель тяжело ухнул на снег; И вдруг мы с ужасом увидели, как между радиостанцией и гидрологической палаткой появилась, быстро расширяясь на глазах, трещина. На ее пути оказалась палатка с геофизическим оборудованием, и брезент с сухим треском разорвался пополам. - Гравиметр! - завопил Миляев и кинулся к палатке. За ним поспешил Гудкович. Они подоспели вовремя. Еще секунда, бесценный прибор соскользнул бы в воду, и поминай как звали. Гравиметр перенесли к гляциологам, но ледяное поле стало расползаться по швам. Лагерь превратился в растревоженный муравейник. Мы метались из стороны в сторону, перетаскивая имущество с места на место. Но то там то тут возникали все новые трещины, и мы снова оттаскивали от их края бочки, баллоны с газом, ящики с продовольствием. Сумерки сгустились. Запуржило. Черная вода в извивах трещин подернулась салом. Усилился снегопад. Поужинали наспех, но часов в десять вечера "на огонек" заглянули сначала Миляев, за ним Яковлев с Петровым. Мы расселись на ящиках и, попивая "чифир", обменивались впечатлениями о сегодняшних событиях. - Я только добрался до площадки, - начал Гурий, - залез в палатку, только присел у гальванометра, вдруг как толкнет меня что-то. Гляжу, подо мной льдина разъезжается. Футляр с психрометром бултых в воду, за ним - аккумулятор. И ведь трещина прошла точно у самого входа. Да широкая, и глубиной метра полтора. Упадешь - не выберешься. Первая мысль у меня - спасти гальванометр. Схватил я его и в дальний угол палатки. Вытащил нож, хотел брезент распороть. Вдруг что-то затрещало, и брезент сам лопнул. Я выскочил наружу, гляжу, по ту сторону трещины Алексеич в одном белье и с треногой от теодолита в руках. - Да, натерпелся я сегодня страху, - сказал Миляев. - Только задремал, вдруг что-то как грохнет. Меня так и выдуло из спального мешка. Гляжу, у входа - трещина - и прямо к астрономической площадке идет. Теодолит накренился. Вот-вот в воду шлепнется. Я его успел оттянуть. Чувствую, ноги холодит. Мама родная, так ведь я босиком на снегу стою. Кинулся обратно в палатку. Только успел ноги в унты всунуть, опять как толкнет. Я хвать хронометр и ходу. А тут доктор, к счастью, подоспел. - Это, конечно, хорошо, что доктор подоспел, - сказал задумчиво Иван Петров, - но теперь мы оказались словно на вершине узкого ледяного клина. Мы вот с Гурием Николаевичем смотрели. По бокам два таких ледяных массива. Стоит им только поднажать, и хана нашей льдине. - Зато хоть потеплело, - заметил Зяма. - Подумать только - всего восемнадцать градусов. Вот и кончилась наша относительно мирная жизнь. Какие еще каверзы преподнесет нам февраль? Время от времени с уханьем обваливается где-то в воду подмытый волной снежный пласт. Заунывно стонет в торосах ветер. Над станцией плывет ночь, и только дрожащий зеленоватый луч северного сияния равнодушно скользит по горизонту. Вахтенный журнал, основательно потолстевший и "постаревший", всегда лежит на ящике в кают-компании. Я время от времени заглядываю в него. То надо вписать очередные координаты нашей льдины, то переписать температуру воздуха, то сверить точность своих дневниковых записей. Вахтенные методично заполняют страницу за страницей, отмечая погоду, состояние льда, болезни жителей, изобретения Комарова, дни рождения - в общем, любые, даже самые малозначительные на посторонний взгляд события, происшедшие на станции за время дежурства. Иногда записи бывают до предела лаконичными: температура воздуха, пурга (или штиль), широта, долгота, роспись. Но порой вахтенного охватывает лирическое настроение, и тогда в журнале появляются такие, например, записи, как сделал Ваня Петров 23 декабря: "Тишина. Бескрайние снежные просторы освещены мягким светом луны. Красок не много, преобладают снежно-белые, но лунные тени придают им множество оттенков и создают картину поистине чудесную и величественную". Иногда отмечаются "мысли, выводы, наблюдения", вроде указания: "Ропак все время валяется в снегу, вероятно, погода еще больше испортится", или важного замечания Саши Дмитриева после установления камелька: "До этого отапливались паяльной лампой, которая раздражала глаза; долго посидеть в кают-компании нельзя". Если прочесть журнал с начала до конца, то, вероятно, психологу удалось бы за строками записей разглядеть характер каждого полярника. Хотя, может быть, это мнение ошибочно, ибо иногда довольно сдержанные на эмоции товарищи вдруг разражаются романтическими описаниями арктической природы, а "тайные романтики" отделываются несколькими строчками. И все же в журнале немало драматических записей, вроде той, что сделал Макар Макарович Никитин в день катастрофы с самолетом: "Произошло большое несчастье. При взлете Осипов потерпел аварию. Машина упала недалеко от конца аэродрома. Произошло это в 00 ч. 26 октября; машина была совершенно разбита. Раненых доставили в палатки. Оказана первая помощь. Титлов прилетел обратно в 00 ч. 50 м., в 02 ч. 25 м. вылетел на Шмидт". Или набросанная торопливой рукой Яковлева запись с 5 на 6 февраля: "С 9 утра на горизонте видна узкая полоска зари. Днем уже почти светло. Можно читать крупный текст. При свете видно, что все ледяное поле, на котором базировалась станция, разломано и трещины прошли по всевозможным направлениям. Местами лед разломало на мелкие куски, где образовалась целая сетка трещин. Жилые палатки оказались расположенными в вершине узкого клина, зажатого между двумя ледяными массивами. Научные материалы и документация запакованы в чемоданы и вынесены на лед - на открытое место". 6-9 февраля Ледовая обстановка делается с каждым днем все более беспокойной. Молодой лед, окружавший нашу паковую льдину, долгое время служил надежным буфером, смягчавшим натиск окружавших нас ледяных полей. Но сейчас вокруг нас ледяное месиво. Беспорядочные груды торосов окружили лагерь со всех сторон. Трещина, отрезавшая нас от аэродрома, непрерывно дышит. То разойдется - и черная вода тревожно хлюпает и плещет на ледяной берег, то сойдется - и тогда, противно скрежеща, поползут на берег ожившие ледяные плиты. Сон стал беспокойным. Да и как заснуть, если вокруг то и дело ухает и скрипит лед? Эти дни мы спим не раздеваясь, готовые по сигналу тревоги выскочить из палаток. Если, не дай бог, во время подвижки завалит вход, мы можем оказаться замурованными под полутораметровой толщей плотного, смерзшегося снега. Но внешне жизненный ритм лагеря не изменился. Почти все разрушения, нанесенные подвижкой льда, уже ликвидированы. Вот только ветродвигатель так и остался на снегу: второй такой толстой балки в лагере, к сожалению, нет. Астрономический павильон Миляева решили не восстанавливать. Теперь Николай Алексеевич вынужден "ловить" звезды на пронизывающем ветру. Но звезд становится все меньше. Днем стало настолько светло, что многие обходятся без фонаря. Впрочем, до прихода солнца осталось немногим больше месяца. 10 февраля Причину совершенно непонятного беспокойства, проявленного нашим псом Ропаком несколько дней назад, случайно открыл Костя Курко. Разбирая пустые ящики из-под аккумуляторов, он вдруг наткнулся на замерзшего песца. Зверек, видимо спасаясь от Ропака, укрылся среди ящиков и погиб, забившись в угол. Его белоснежный мех, окрашенный на боку пятнами крови, говорил, что здесь не обошлось без собачьих клыков. Обрадованный находкой, Костя поспешил в палатку и, сбросив шубу, принялся рассматривать песца, то и дело восторгаясь густотой меха, его белизной и пышностью. Этот песец оказался единственным, не сумевшим уклониться от опасности, грозившей зверькам со стороны лагерных охотников и собак. Много раз в окрестностях лагеря на снегу встречали мы строчки следов, но ни одного живого песца так нам и не удалось увидеть. Хитрые, осторожные, они были неуловимы. И капканы, расставленные Курко по всем правилам охотничьего искусства у медвежьих туш, лежавших в сугробах с самого лета, продолжали оставаться пустыми. Но сам факт, что песцы забираются так