уждости есть предательство по отношению к греческому духу, всегда открытому для восприятия актуального? "Так, по крайней мере, кажется" (А, 16) - этими словами Хайдеггер закончил абзац. Пароход тем временем причалил к Делосу. Уже само название острова говорило о многом: "явный, ясный" (А, 19). Сияло солнце, на берегу дожидались покупателей местные женщины, разложив для продажи, прямо на земле, пестрые ткани и вышивки, - "радостный вид". Если не считать этих женщин, остров оставался почти безлюдным, но везде виднелись развалины храмов и других древних построек. "Отовсюду говорило сокровенное, сопряженное с давно минувшим великим началом". По заросшей травой каменистой тропке, заваленной 1 См. комментарий В. В. Бибихина к употреблению этого термина в "Преодолении метафизики": "Andenken прочитывается здесь одновременно как "память" и как "мысль о..."" (Время и бытие. С. 417). 529 какими-то обломками и обдуваемой свежим ветром, Хайдеггер поднялся к иссеченной трещинами вершине Кинфа. И тут для него наступил великий миг. Горы, небо, море, острова вокруг вдруг раскрылись, показали себя, вступив в освещенный круг. "Что же это - то, что таким образом проявилось в них? На что они намекают?" Они намекают на праздник зримости, ибо позволяют всему явленному "обнаружить себя в качестве собственно присутствующего таким-то и таким-то образом" (А, 21). На самой высокой горе Делоса, с которой, в какую сторону ни посмотри, видны море и рассыпанные по нему острова, Хайдеггер отпраздновал свое прибытие в обетованную страну грез. Но почему его так поразил именно Делос? Хайдеггеровские заметки не дают материала, чтобы судить о том, чем это место превосходило другие, похожие. Может, все дело в магии названия острова? Или Хайдеггер не умел точно выразить свои ощущения? Он сдержанно упоминает о присутствии божественного - и тут же обрывает себя, желая избежать "расплывчатого пантеизма". Потом обращается к своим формулам "события истины", уже нам знакомым; однако в новом контексте формулы не воспроизводят помыс-ленное когда-то раньше, а просто указывают на место, которому эти мысли обязаны своим возникновением. Хайдеггер отказывается от попыток "удержать увиденное в чисто описательном рассказе" (А, 5) и выбирает для выражения пережитого им экстатического ощущения счастья такие слова: "То, что казалось лишь пред-ставлением, ис-полнилось, на-полнилось присутствованием - тем самым, что когда-то, прояснившись, впервые даровало грекам их присутствие" (А, 21). А путешествие между тем продолжалось: Хайдеггер с женой побывали в Афинах, на утреннем Акрополе, еще не успевшем заполниться толпами туристов; потом в Дельфах, где в пределах священного участка кишели люди, которые, вместо того чтобы справлять "праздник мысли" (А, 32), только непрестанно щелкали фотоаппаратами. Они утратили свою память, свою способность "вспоминающе мыслить". Однако то, что Хайдеггер пережил на Делосе, осталось для него незабываемым апогеем греческих впечатлений. Полгода спустя он писал из Фрайбурга Эрхарту Кестнеру: "Я часто "бываю" на острове". Но: "Уместное слово об этом едва ли существует". А потому остается одно: бережно хранить в памяти эту "ошеломительность чистого присутствия" (23.8.1962, BwHK, 51). Так закончилось первое паломничество Хайдеггера на родину его грез; потом будут и другие - в 1964, 1966 и 1967 годах. 530 Примерно в те же годы Хайдеггер открыл для себя Прованс, свою вторую Грецию. Приехав в 1955 году на конференцию в Серизи-ля-Саль (в Нормандии), он через Жана Бофре познакомился с французским поэтом Рене Шаром [1]. Знакомство быстро переросло в дружбу с этим человеком, которого все знали не только как поэта, но и как партизанского командира времен Сопротивления. Стихи Шара, по его собственным словам, были "насильственным вторжением в несказанное", но, тем не менее, он вновь и вновь пытался сделать фронтом этого вторжения свою любимую родину, Прованс. Туда, в свой дом около Летора (в департаменте Воклюз), он пригласил Хайдеггера. Бофре договорился с Хайдеггером о том, что в связи с приездом последнего в Летор там будет организован небольшой семинар для немногих избранных друзей и ближайших учеников Бофре, в число которых входили, например, Федье и Вазен (который позже переведет "Бытие и время" на французский язык). Такие семинары проводились в 1966, 1968 и 1969 годах. Постепенно сложился устойчивый ритуал этих встреч. До полудня все сидели в саду под платанами и под стрекотание цикад обсуждали, скажем, изречения Гераклита; или слова Гегеля: "Разорванный чулок лучше заштопанного. Но с самосознанием дело обстоит не так"; или греческое понятие судьбы; или - в 1969 году - одиннадцатый тезис Маркса о Фейербахе [2]: "Философы лишь различным образом объясняли мир, задача же в том, чтобы его изменить". Во время этих утренних разговоров под колышущимися тенистыми кронами все единодушно сходились на том, что мир следует объяснять так, чтобы люди, наконец, снова научились обращаться с ним бережно. Беседы всегда протоколировались, хотя мистраль порою разбрасывал страницы. Что ж, тогда все присутствовавшие дружно собирали эти листки и приводили их в порядок. Один из таких протоколов начинается словами: "Здесь, рядом с масличными деревьями, которые жмутся к нашему склону и спускаются до самой равнины, на просторе которой, отсюда невидная, струится Рона, мы опять начинаем со второго фрагмента (Гераклита. - Р. С.). За нами - дельфийский горный массив. Это ландшафт Ребанка. Тот, кто найдет туда дорогу, побывает в гостях у богов" (VS, 13). 1 Рене Шар (1907-1988) - французский поэт, автор сборников стихов "Молот без хозяина" (1934), "Лишь те остаются" (1945), "Ярость и тайна" (1948), "Поиски основания и вершины" (1955), "Вверх по течению" (1966) и др. 2 Из "Тезисов о Фейербахе" (1845). 531 После полудня все выбирались на прогулки по окрестностям - в Авиньон, на виноградники Воклюза или, чаще всего, к прославленной Сезанном горе Сент-Виктуар. Хайдеггер любил дорогу до каменоломни Бибемюса - дорогу, после поворота которой взгляду внезапно открывался весь горный массив. По этой дороге когда-то ходил Сезанн, и Хайдеггер однажды сказал: этой дороге, "от ее начала и до конца, по-своему соответствует путь моего мышления". Хайдеггер подолгу сидел на одном большом камне, прямо напротив горы, и смотрел перед собой. Сезанн как-то раз, оказавшись на этом месте, упомянул о "миге равновесия мира". Конечно, друзья Хайдеггера вспоминали в этой связи и о Сократе, который, погрузившись в свои мысли, мог часами оставаться в полной неподвижности. По вечером все опять собирались в саду у Рене Шара; Хайдеггер говорил, что в словах и в манере поведения их хозяина, даже в самом облике его дома оживает Древняя Греция. Шар же был благодарен Хайдеггеру за то, что тот снова свободным взглядом проник в сущность поэзии и понял, что поэзия есть не что иное, как "мир в самом лучшем его месте". Каждый раз, когда наступал момент отъезда Хайдеггера, Шар давал ему охапку растений - лаванду и шалфей из своего сада, тимьян и другие дикие травы, - а также оливковое масло и мед. "Совершенно невозможно передать словами неповторимую атмосферу тех сияющих дней, - писал один из тогдашних гостей Шара, - ненавязчивое уважение к Хайдеггеру, преклонение перед ним участников семинара, которые все были проникнуты глубоким пониманием исторической значимости его революционного мышления; и вместе с тем непринужденное, по-дружески близкое общение с нашим учителем - короче говоря: южный свет, отрешенный покой и радость тех незабвенных дней" (VS, 147). На вторую половину шестидесятых годов пришлась также самая плодотворная и интенсивная фаза семинаров в Цолликоне, в доме Медарда Босса. В этих семинарах участвовали врачи и психотерапевты - ученики и коллеги Медарда Босса, который преподавал в цюрихской университетской психиатрической клинике "Бургхельцли", где раньше работал К. Г. Юнг [1]. Медард Босс во время войны был врачом в батальоне швейцарских горных стрелков. Не особенно обремененный работой, он, чтобы развеять скуку, занялся чтением "Бытия и времени". И постепенно понял, что в 1 Карл Густав Юнг (1875-1961) - создатель школы "аналитической психологии", работал в клинике "Бургхельцли" с 1900 г. 532 этой книге "обрело словесное выражение принципиально новое, неслыханное прозрение в человеческое существование и его мир" (ZS, VIII) - прозрение, которое можно было бы плодотворно использовать и в психотерапии. В 1947 году Босс написал свое первое письмо Хайдеггеру; тот дружелюбно ответил и попросил прислать "маленькую бандероль с шоколадом". В 1949-м Медард Босс впервые приехал в Тодтнауберг. Их переписка переросла в сердечную дружбу. Мартин Хайдеггер ожидал многого от общения с этим врачом, который, казалось, понимал его мышление. "Он надеялся, - рассказывает Медард Босс, - что его философские прозрения не останутся известными только в узком кругу философов, но смогут послужить на пользу гораздо большему числу людей, прежде всего тех, которые нуждаются в помощи" (ZS, X). Цикл "цолликонских семинаров" начался в 1959 году и закончился в 1969-м. Поначалу у их участников было такое ощущение, как будто "марсианин впервые встретился с группой землян и хочет найти с ними общий язык" (ZS, XII). Но Хайдеггер терпеливо, раз за разом начиная все сызнова, объяснял им свой "основополагающий принцип", в соответствии с которым присутствие (Dasein) означает: быть открытым миру. На первом семинаре он битый час рисовал на доске полукружия, символизировавшие первичное состояние открытости. На этих семинарах Хайдеггер впервые попытался объяснить психические отклонения в свете основных понятий аналитики присутствия, как она излагается в "Бытии и времени". Обсуждались истории болезней конкретных пациентов. При этом главным всегда оставался вопрос: нарушено ли у данного человека - и если да, то в какой мере - открытое отношение к миру. "Открытое отношение к миру" (offener Weltbezug) означает: умение вынести (ausstehen) [1] настоящее, не пытаясь укрыться от него в будущем или в прошлом. Хайдеггер критиковал фрейдистский психоанализ за то, что он своими сконструированными теориями о предыстории страдания не облегчает, а скорее 1 В докладе "Поворот" Хайдеггер объяснял это понятие так: "Это вынесение подобно тому, когда - в области личного опыта - выносят боль. Вынесение события бытия, т. е. для нас, здесь и теперь - вынесение постава, совершится во всяком случае лишь через явление какого-то иного вызова, который нельзя ни вычислить по законам исторической логики, ни метафизически сконструировать в виде цели исторического процесса. Ибо ни происходящие в истории, ни тем более историографически представленные факты не предопределяют историческую судьбу, а наоборот, все происходящее вместе с отталкивающимся от факта историофафическим представлением всегда стоит на миссии так или иначе сбывающегося бытия" (ВиБ. С. 254). 533 затрудняет достижение такой открытости отношения к настоящему. "Открытое отношение к миру" означает, далее, умение сохранить то промежуточное пространство, в котором люди и вещи могут обнаруживаться, показывать себя. Например, человек, страдающий маниакально-депрессивным психозом, вообще не знает этого свободного, открытого напротив (Gegenuber): он не позволяет ни вещам, ни другим людям занимать то пространственно-временное положение, которое для них естественно; в его представлении они находятся либо слишком далеко от него, либо слишком близко: он их "пожирает" или "пожирается" ими, - либо они для него вообще не существуют, как бы растворяясь в великой пустоте, внутренней или внешней. Он больше не способен воспринимать и удерживать в своем сознании "зовы", доносящиеся к нему из мира. Для него невозможна та близость к вещам и людям, которая подразумевает сохранение определенной дистанции. Ему не хватает той отрешенности, обладая которой, он бы прежде всего допустил и себе самому, и другим людям - быть. Хайдеггер вновь и вновь возвращался к той мысли, что большинство душевных заболеваний можно понять - в самом буквальном смысле - как нарушение экзистирования: как результат того, что человеку не удается акт вы-ступания (Aus-stehen), самораскрытия навстречу миру. Хайдеггер полагал, что между болезнью и "нормальностью" не существует резкой границы, разрыва. Он, например, мог рассуждать о каком-нибудь пациенте, страдающем маниакально-депрессивным психозом, или о меланхолике - и тут же перевести разговор на Декарта, вообще на "помрачение мира" в Новое время. В поведении маньяка, воспринимающего весь мир как нечто такое, что нужно присвоить себе, покорить и "поглотить", Хайдеггер видел доведенную до патологической крайности волю к власти, которая сама по себе есть неотъемлемый признак Нового времени. На цолликонских семинарах речь всегда шла и о том, и о другом: о душевных болезнях индивидов и о патологии современной цивилизации как таковой. В безумии отдельного человека Хайдеггер видел отражение безумной ситуации Нового времени. Хайдеггер дружил с Медардом Боссом, но к его психотерапевтическим услугам не прибегал. И, тем не менее, рассказал Боссу свой якобы единственный, но часто повторявшийся сон. Хайдеггеру снилось, будто он должен еще раз сдать экзамены на аттестат зрелости - тем же преподавателям, которые когда-то их у него принимали. "В конце концов, - отметил в своих записках Медард Босс, - этот стереотипный сон перестал ему сниться - после того, как он (Хайдеггер. - Р. С.), уже в бодрствующем мышлении, сумел осознать "бытие" в свете "события"" (ZS, 308). 534 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Перекликающиеся Кассандры. Адорно и Хайдеггер. Аморбах и "проселок". От "жаргона подлинности" к подлинному жаргону шестидесятых годов. Говорение и молчание об Освенциме. Интервью для еженедельника "Шпигель". Пауль Целан во Фрайбурге и в Тодтнауберге. В 1965 году состоялась радиотрансляция (теперь уже легендарной) дискуссии двух собеседников, из которых один выступал в роли Великого Инквизитора, а другой - в роли "друга человечества". Великим Инквизитором был Гелен, его оппонентом - Адорно. Гелен: "Господин Адорно, вы, конечно, видите здесь "проблему совершеннолетия" [1]. Вы и в самом деле полагаете, что бремя фундаментальных проблем, связанных с ними рефлексивных усилий и имеющих глубокие последствия жизненных ошибок, через которые мы с вами прошли, потому что пытались "плавать самостоятельно", - что эту тяжелую ношу нужно было доверить всем людям? [2] Мне бы очень хотелось это узнать". Адорно: "На это я могу ответить совсем просто: да! Я имею некоторое представление об объективном счастье и объективном отчаянии, и я сказал бы, что до тех пор, пока людей будут освобождать от бремени и не признавать за ними права на полную ответственность и самоопределение - до тех самых пор их благосостояние и их счастье в этом мире останутся пустой видимостью, мыльным пузырем. 1 Имеется в виду утверждение Канта, что просвещение есть выход человека из фазы несовершеннолетия, то есть той фазы, когда он был неспособен пользоваться собственным разумом без посторонней помощи. В книге Адорно и Хоркхаймера "Диалектика Просвещения" шла речь о том, что сегодняшний человек, став "совершеннолетним", превратился в ноль, которым манипулирует культурная индустрия (см.: Реале Д., Антисери Д. Западная философия. Т. 4. С. 562-564). 2 Сам Арнольд Гелен полагал, что человеческая жизнь нуждается в руководстве и что функцию такого руководства должны выполнять социальные институты (роль которых он сопоставлял с ролью инстинкта в жизни животных). Основной проблемой индустриального общества Гелен считал значительную деинституционализацию частной сферы в сравнении со сферой публичной деятельности (см.: Григорьян Б. Т. Гелен. - В: Культурология. XX век. Т. 1. С. 142-143). 535 Пузырем, который когда-нибудь лопнет. И когда он лопнет, это будет иметь ужасные последствия". Гелен возразил, что мысль эта хотя и красивая, но, к сожалению, годится лишь для утопической антропологии. Адорно ответил: потребность человека в освобождении от бремени не является, как утверждает Гелен, естественной антропологической константой, а представляет собой реакцию на тот тяжкий груз, который люди сами же на себя и взвалили - через посредство своих социальных институтов. Желая освободиться от неподъемного груза, люди обращаются за помощью именно к той силе, что причинила им "зло", от которого они страдают. Эта "идентификация с обидчиком" должна быть выявлена. Ответ Гелена, завершивший эту дискуссию, звучал так: "Господин Адорно... хотя, как я чувствую, глубинные исходные предпосылки у нас с вами одни и те же, у меня сложилось впечатление, что ваша позиция опасна и что вы имеете склонность внушать людям недовольство даже теми совсем немногими вещами, которые - в нынешней катастрофической ситуации - еще остаются у них в руках". "Целое негативно" [1] - такую позицию занимали они оба. Такова была и позиция Хайдеггера. Самое лучшее, говорил Гелен, - помогать людям осознать, что они могут заниматься своими делами, "не обращая внимания на критику и обладая иммунитетом против возражений со стороны"; но при этом их следует освободить от чрезмерных рефлексивных усилий, из-за которых они, собственно, и сталкиваются впервые с проблемой катастрофического состояния целого. Нет, возражал Адорно, во имя освобождения мы должны поощрять людей к такого рода рефлексии, чтобы они заметили, как плохи их дела. Один философ, Гелен, по причинам в высшей степени рефлексивного свойства - а именно, потому, что не видел никакой реальной альтернативы существующему положению вещей, - хотел защитить людей от необходимости рефлексии; другой, Адорно, напротив, хотел побудить их к рефлексированию - хотя и не мог предложить им никаких радужных перспектив, кроме тех зыбких надежд на спасение, что еще сохраняются в воспоминаниях о детстве, в поэзии, в музыке и в "метафизике в миг ее крушения". 1 Формулировка Адорно, под которой он подразумевал "прежде всего расколотость, трагичность реальности в XX в." (см.: Соловьева Г. Г. Современный Сократ. - В: Путь в философию. Антология. М.: Университетская книга, 2001. С. 354). 536 Примечательно, что такие разные философы, как Гелен, Адорно и даже Хайдеггер, сходились в одном: установка, при которой взгляд обращен на целое, катастрофична. Однако катастрофа, о которой идет речь, лишена аспекта тревожности. С ощущением такой катастрофы можно жить, причем вполне комфортно. Адорно видит в этом следствие двойного отчуждения человека: люди отчуждены - и сверх того утратили сознание своей отчужденности. В представлении Гелена цивилизация вообще является не чем иным, как катастрофой в том ее состоянии, которое еще допускает жизнь. А для Хайдеггера постав есть "посыл судьбы" (Geschick), изменить который человек не властен. Фундаментальные проблемы технического мира в принципе нельзя решить техническими средствами. "Только Бог еще может нас спасти", - говорил Хайдеггер. Итак, три Кассандры философского мира, угнездившись на горных вершинах, откуда открывался вид на нехорошее будущее, перекликались друг с другом, делясь своими мрачными предчувствиями; а у подножия этих вершин, в низинах, жизнь шла своим чередом - люди усердно работали, подбадривая себя возгласами: "Давай поднажми!". В пятидесятых и начале шестидесятых годов сформировался "дискурс катастрофы", мирно сосуществовавший с лихорадкой созидательного труда, удовлетворением от уже достигнутого благосостояния, оптимизмом в малых делах и на коротких дистанциях. Голоса критиков культуры вносили мрачный диссонанс в бодрую деловитость процветавшей Федеративной Республики. К хору недовольных принадлежали и голоса Адорно, Гелена, Хайдеггера... Эти трое, каждый по-своему, участвовали в том безобразии, которое они же и критиковали. Гелен хотел защитить общество от интеллектуалов - с помощью интеллектуальных средств; Адорно рисовал пугающую картину капиталистического отчуждения - и в то же время, чтобы упрочить положение Института социальных исследований, по поручению руководства концерна Маннесман изучал нравственный климат на предприятиях этого концерна; Хайдеггер обличал велеречивые выступления против техники - в столь же велеречивых выступлениях. 537 С Хайдеггером, желавшим быть критиком своей эпохи, произошло нечто подобное тому, что случилось и с Адорно, - ему внимали как оракулу от искусства. Его расположения добивались не только академии наук, но и академии изящных искусств (позже та же ситуация повторится с Адорно). Фундаментальную критику, которая не хочет стать политической и деликатно обходит вопрос о своем отношении к религии, неизбежно воспринимают в эстетических категориях. Когда в 1957 году берлинская Академии изящных искусств обсуждала вопрос о принятии Хайдеггера в число своих членов, преобладающее большинство академиков согласились с Гертрудой фон ле Форт, сказавшей, что работы этого философа читаются как "великая поэзия". Вряд ли такой отзыв мог вызвать неудовольствие у самого Хайдеггера: ведь и в его представлении мышление и поэзия все более сближались - и в этой своей общности помогали ему отрешиться от суетных склок современности. "Пастухи живут невидимо и вне бесплодной опустошенной земли, от которой требуется теперь уже только полезность в целях обеспечения господства человека" (Преодоление метафизики [1], ВиБ, 191). Сфера влияния Хайдеггера уже в двадцатые годы отнюдь не ограничивалась университетской средой, а теперь и подавно - хотя в пятидесятые появилось множество ординарных профессоров и претендентов на эту должность, которые профанировали его идеи. На немецких кафедрах усердно "хайдеггерствовали", кропотливо прорабатывали наброски Мастера, излагали свои неуклюжие соображения по поводу "броска" (Wurf) и "брошенности" (Geworfenheit) [2], превращали его грандиозную философию скуки в обыкновенную скучную философию (например, устраивая схоластические диспуты о порядке экзистенциалов). Но вовсе не эта шумиха сделала Хайдеггера подлинным "Мастером мышления" пятидесятых - начала шестидесятых годов. Когда молодой Хабермас в статье для "Франкфуртер альгемайне цайтунг", посвященной семидесятилетию Хайдеггера, описывал воздействие идей этого философа, он особо подчеркнул тот факт, что повсюду в стране, и прежде всего в сельской глуши, возникают "коллегии его преданных почитателей". Кружки благоговейно внимающих слову Хайдеггера... Несколько лет спустя Адорно в своем памфлете "Жаргон подлинности" [3] изобразит схему хайдеггеровского успеха в виде краткой формулы: "Иррациональность посреди рационального - вот тот климат, что царит на предприятии по производству под- 1 Этот текст был опубликован в 1954 г., но содержит записи 1936- 1946 гг. 2 Эти понятия играют ключевую роль в философии Хайдеггера. См., например: "... "проект", набросок смысла, в своей сути "брошен" человеку. "Бросающее" в "проекте", выбрасывании смысла - не человек, а само Бытие, посылающее человека в эк-зистенцию бытия-вот как в существо человека" (Письмо о гуманизме. ВиБ. С. 205). 3 Памфлет был опубликован в 1964 г. 538 линности". Суждению Адорно в данном случае можно доверять - климат на предприятиях он изучал профессионально. "В Германии говорят и еще больше пишут на жаргоне подлинности, этом опознавательном знаке приобретшей общественную значимость принадлежности к числу избранных, - наречии одновременно благородном и по-домашнему уютном; недо-язык как супер-язык (Untersprache als Obersprache)... Он проник в философию и теологию (не только ту, что пестуется в евангелических академиях), потом в педагогику, народные школы и молодежные союзы, а теперь определяет даже высокопарный стиль выступлений парламентских депутатов, то есть представителей нашей экономики и управленческого аппарата. Будучи преисполненным претензий на глубокую человеческую вовлеченность в происходящее, этот язык, тем не менее, стандартизирован точно так же, как и тот мир, который он публично отрицает" (9). В самом деле, фразеологические клише и терминологические компоненты философии Хайдеггера как нельзя лучше подходили для того, чтобы, позаимствовав некоторые из них, придать собственному выступлению патетический характер - без урона для своей академической репутации. Например, рассуждая о смерти, можно было, подобно Хайдеггеру, избрать средний путь между экзистенциальной серьезностью и той разновидностью философской эрудиции, которая склонна показывать, что ничто человеческое ей не чуждо. Те же, кому было трудно говорить о Боге, но кто не мог обойтись без упоминания анонимного духовного начала, охотно подхватывали хайдеггеровский термин "Бытие", с ипсилоном или без такового. Хайдеггер был для людей старшего поколения (часто принимавших трудность для восприятия за признак особого глубокомыслия, "серьезности") такой же авторитетной фигурой, как для более молодых - Камю или Сартр. Однако критический взгляд Адорно, направленный на "немецкую идеологию" тех лет, усматривал в "жаргоне подлинности" и в самом Мартине Хайдеггере, который первым пустил в обиход слово "подлинность", нечто гораздо более опасное: выражение одного из типов ментальности образованной части общества - той ментальности, что предрасполагает к фашизму. Адорно начинает свое эссе с анализа на первый взгляд безобидных хайдеггеровских терминов, таких, как "требование" [1], "вызов", "встреча", "подлинный сказ", 1 Ср.: "Событие дает человеку, требуя его для себя, сбыться в его собственном существе. О-существляя показывание как особленье, событие оказывается проделыванием пути сказа к речи" (Путь к языку. ВиБ. С. 269). 539 "высказывание" [1], "послушность", "отношение" [2], - и показывает, что, тщательно подбирая эти слова, можно инсценировать "вознесение слова до небес" (13). Человек, дающий понять, что он принимает "вызов", решается на "встречу", "послушен" и не боится (ко многому обязывающего) "отношения" с бытием, претендует на то, что он призван для некоей высшей миссии, ибо способен мыслить о "высшем". Это "сверхчеловек" - пусть до поры до времени и не агрессивный, но сознающий свое превосходство над остальным, "управляемым" миром. "Жаргон подлинности" облагораживает качества, которые свидетельствуют лишь о профессиональной пригодности, превращая их в знак избранности. "Подлинный" всеми силами доказывает свою состоятельность, он играет на ""вурлицком органе" [3] духа" (18). В "Жаргоне подлинности" Адорно сводил счеты с духом времени, время которого к моменту, когда была опубликована эта книга, то есть к середине шестидесятых годов, собственно, уже истекло. То были годы канцлерства Людвига Эрхарда [4]. А велеречивый жаргон процветал в патриархальную эпоху Аденауэра, и ко времени, когда появился памфлет Адорно, уже началось наступление "новой деловитости". "Клубы встреч" уступили место "залам многоцелевого назначения", пешеходные зоны заполонили города, в архитектуре торжествовал бункерно-тюремный стиль. Было открыто очарование "голого факта" - как в философии, так и в секс-шопах; пройдет еще совсем немного времени, и в мире дискурса возобладают разоблачения, "критическая критика", вопросы "с подковыркой"... 1 Хайдеггера интересовало "высказывание, отвечающее осмысливаемому... положению-вещей, т. е. событию" (Время и бытие. ВиБ. С. 403). 2 Ср.: "... слово "отношение" призвано туг сказать, что человек в своем существе относится к тому существенному, что требует его, принадлежит, послушен как осуществляющийся тому, что обращено к нему как вызов" (Из диалога о языке. ВиБ. С. 290). 3 Орган с механическими регистрами, используемый в кинематографии для имитации звуков грозы, дождя, автомобильных гудков и пр. 4 Людвиг Эрхард (1897-1977) - федеральный канцлер ФРГ в 1963-1966 гг., председатель ХДС в 1966-1967 гг. Техника жаргона характеризуется, среди прочего, и тем, что принадлежащие к жаргону слова звучат так, "как если бы подразумевали нечто более высокое, нежели то, что они непосредственно значат" (11). Но так звучат и некоторые пассажи адорновского текста - с той лишь разницей, что Адорно инсценирует не "вознесение до небес", а низвержение в адские бездны. "Избыточная" интенция Адорно - это его склонность повсюду выискивать прояв- 540 ления фашистской идеологии; склонность, заставляющая придавать излишнюю значимость фактам скорее комичным, нежели опасным. Так, например, он заметил по поводу тщательного разделения на параграфы главы о смерти в хайдеггеровском "Бытии и времени": "Смерть все еще описывается с ориентацией на специальные руководства (по составлению эсесовских приказов и экзистенциальных философий); сивая кобыла бюрократизма используется в качестве Пегаса, а при необходимости - и в качестве апокалиптического коня" (74). В другом месте Адорно пытается представить Хайдеггера как философа, прославляющего второстепенные добродетели: "Во имя подлинности, соответствующей духу времени, и палач мог бы претендовать на онтологическое оправдание - если, конечно, он был настоящим палачом" (105). Но все это - лишь пролегомены к критике Хайдеггера. Адорно хотел выявить ростки фашизма внутри хайдеггеровской фундаментальной онтологии. Всякая онтология, и особенно хайдеггеровская, есть возведенная в систему "готовность санкционировать такой гетерономный порядок, который не нуждается в оправдании перед сознанием [1]", писал Адорно в "Негативной диалектике", своем главном философском произведении [2], близком в концептуальном отношении к "Жаргону подлинности". 1 Речь идет о восходящем к Канту противопоставлении "гетерономии", то есть нравственности, обусловленной объективными законами, внешними причинами и чувственными побуждениями, и "нравственной автономии", основанной на внутренних законах духа. В курсе лекций "Проблемы философии морали" (1963) Адорно говорил, что считает одной из двух важнейших добродетелей современного человека "сопротивление против конкретного образа гетерономии, то есть сегодня - против многочисленных форм моральности, навязываемых человеку извне" (см.: Адорно Теодор В. Проблемы философии морали. М.: Республика, 2000. С. 194, пер. М. Л. Хорькова). 2 Опубликованном в 1966 г. Адорно в 1959 году объяснил свою позицию так: "Я рассматриваю сохранение пережитков национал-социализма внутри демократии как явление более опасное, чем сохранение фашистских тенденций вопреки демократии". И сослался прежде всего на тот факт, что антикоммунизм времен "холодной войны" обеспечивал инкогнито фашистскому духу. Приверженцам последнего достаточно было выставить себя в роли защитников Запада от "красного потопа", после чего они могли спокойно опираться на традицию национал-социалистского антибольшевизма. Антикоммунизм эры Аденауэра действительно ловил рыбку в мутной воде, 541 используя "страх перед русскими", настроение, не лишенное расистской окраски, и апеллировал к авторитарным, подчас даже шовинистическим наклонностям и порывам. Чтобы укрепить фронт против Востока, правительство в пятидесятые годы ускорило процесс реабилитации представителей бывшей национал-социалистской элиты и их включения в государственные структуры. Аденауэр неоднократно повторял, что различие между "двумя классами людей" - политически безупречными и теми, кого нельзя причислить к таковым, - должно исчезнуть как можно скорее. Уже в мае 1951 года был принят закон, открывавший доступ к чиновничьей карьере людям, "скомпрометировавшим себя". Эта мера была дополнена "Законом о благонадежности" 1952 года, в соответствии с которым члены "Объединения жертв нацистского режима", если на них падало подозрение в симпатиях к коммунизму, подлежали увольнению с государственной службы. Оживился и антисемитизм. Адорно, который в 1949 году вместе с Хоркхаймером вернулся из эмиграции во Франкфуртский университет, ощущал это особенно болезненно. В 1953-м он получил назначение на "сверхштатную кафедру философии и социологии", которую чуть ли не официально называли "кафедрой для возмещения ущерба" - удобное обозначение для прикрытия диффамации. Надежда Адорно на то, что он получит должность ординарного профессора только благодаря своим научным заслугам, долгое время оставалась неосуществленной. Когда же в 1956 году на факультете, наконец, встал на повестку дня вопрос об этом назначении, профессор ориенталистики Хельмут Рихтер сразу же заговорил о том, что Адорно "проталкивают по блату". И что во Франкфурте, если хочешь сделать карьеру, достаточно заручиться протекцией Хоркхаймера и быть евреем. Это было далеко не единственное замечание подобного рода. Ситуация ухудшилась настолько, что даже Хоркхаймер, положение которого, как бывшего ректора и декана, было более прочным, из-за распространившейся "ненависти к евреям" в 1956 году подал прошение о досрочном увольнении на пенсию. Адорно и Хоркхаймеру пришлось еще раз повторить вечный путь еврейства: осознать на собственном опыте, что еврей, даже если он добился привилегированного положения, всегда останется в глазах общества как бы отмеченным неким позорным клеймом, легко уязвимым. "... и если он будет министр, то он будет министр-еврей, - отличие и печать неприкасаемого одновременно" - так подытожил этот опыт Сартр в своих "Размышлениях о еврейском вопросе" [1]. В пятидесятые годы и в начале шестидесятых Адорно был "уязвимым" также и из-за своих марксистских исходных позиций. Еженедельник "Цайт" в 1955 году охарактеризовал его как "пропагандиста бесклассового общества". 542 И все-таки: если Адорно так рьяно выискивал в философии Хайдеггера признаки преемственности с фашизмом, то объяснялось это не только тем, что он хотел в лице Хайдеггера поразить "духовную сердцевину" эры Аденауэра. Ставка в этой игре была куда более значимой: суть дела заключалась в опасной философской близости самого нападавшего к объекту его нападения. И еще Адорно не мог простить Хайдеггеру того, что он занимался "традиционной" философией - причем занимался так, будто не существовало ни социологии, ни психоанализа, этих великих оппонентов философского духа. Игнорирование Хайдеггером двух упомянутых духовных сил должно было особенно возмущать Адорно, который, со своей стороны, пытался сделать все, чтобы лишить их присущего им колдовского обаяния, - хотя при этом действовал вопреки собственному "философскому эросу" [2], в результате страдавшему. То обстоятельство, что Хайдеггер вообще не обращал внимания на эти дисциплины, вошедшие в "научный кодекс" современности, и даже их презирал, Адорно объяснял "провинциализмом" фрайбургского философа. Адорно, так хорошо знавший, что именно в истории и философии "более не работает", не позволял себе занимать какую бы то ни было жесткую философскую позицию. Поэтому его страсть к философствованию могла найти выход лишь в постоянной виртуозной рефлексии и, конечно, в размышлениях об искусстве. Это обращение к искусству как к прибежищу философии было одним из моментов, сближавших Адорно и Хайдеггера. Адорно не завидовал "твердой поступи" своего оппонента, ибо сам предпочитал танцующий легкий шаг; но, может быть, он завидовал Хайдеггеру в другом - в том, что тот не стыдится быть откровенно метафизичным. Сам Адорно однажды написал: "Стыд противится непосредственному выражению метафизических 1 Сартр Ж. П. Портрет антисемита. С. 170. 2 Адорно противопоставлял принципу научной объективности, "приоритета субъекта", принцип "приоритета объекта", предполагающий "эротическое" отношение к предмету исследования. То есть Адорно хотел "восстановить в философской деятельности право на аффекты, интуицию, импульсивность и фантазийность" (Соловьева Г. Г. Современный Сократ. Путь в философию. С. 353). См. также: Слотердайк П. Критика цинического разума. С. 399-401. 543 интенций; если же кто-то все-таки отважится их выразить, он будет жертвой торжествующего непонимания". Так Адор-но стал Мастером философского танца с покрывалами. Когда Герберт Маркузе в середине пятидесятых годов хотел издать свою книгу "Эрос и цивилизация" (которую издательство "Зуркамп" позже опубликовало под заманчивым названием "Структура инстинктов и общество") в виде отдельного выпуска "Журнала социальных исследований", Aдорно написал автору, что ему не нравятся "определенная прямолинейность и "непосредственность"", свойственные стилю этой работы. Адорно, всегда умевший избавляться от "назойливых" конкурентов, которые могли бы уменьшить его влияние на Хоркхаймера, не допустил публикации книги Маркузе в серии, издававшейся Институтом социальных исследований. "Непростительная" ошибка Маркузе заключалась в том, что он слишком откровенно выболтал главную тайну школы "критической теории" - идею возможности существования "удачной" культуры, в основу которой будет положена освобожденная сексуальность, эрос [1]. Адорно же если и выражал свои "метафизические интенции", то всегда только под прикрытием огромного количества всякого рода оговорок. 1 В книге "Эрос и цивилизация" (1955) Маркузе развивал одну из главных тем фрейдизма, тему подавления цивилизацией человеческих инстинктов, и набрасывал модель нерепрессивного общества, в котором "Торжество эроса означает победу логики удовлетворения над логикой подавления" (цит. по: Реале Д., Антисери Д. Западная философия. Т. 4. С. 570). Тем не менее, как мы уже говорили, дело (или "послушание", если воспользоваться "жаргоном подлинности"), которым занимался Адорно, было очень похоже на то дело, которому посвятил себя Хайдеггер. И Адорно это знал. В 1949 году он настойчиво просил Хоркхаймера отрецензировать для журнала "Монат" только что вышедшую книгу Хайдеггера "Лесные тропы". В этой связи Адорно писал Хоркхаймеру, что Хайдеггер "за лесные тропы, и его позиция не так уж далека от нашей". Адорно и Хайдеггер ставят современной эпохе похожие диагнозы. Хайдеггер говорит о характерном для Нового времени "выдвижении субъекта", для которого мир превращается в объект устроения (Machenschaften), причем этот процесс имеет негативные последствия для самого субъекта: тот уже не может воспринимать себя иначе, нежели как вещь среди вещей. В "Диалектике Просвещения" Адорно и Хоркхаймера выражена та же основополагающая мысль: насилие, которое человек Нового времени применяет к природе, обра- 544 щается против внутренней природы самого человека. "Каждая попытка сломить принуждение со стороны природы, ломая природу, приводила к еще более глубокому увязанию в зависимости от природы. Так пролегала дорога европейской цивилизации". Хайдеггер утверждал, что мир превращается в подвластный человеку предмет, в картину, в представление для поставляющего производства. Адорно и Хоркхаймер говорили о "пробуждении субъекта", которое покупается ценой "признания силы как основного принципа всех отношений", и о том, что люди оплачивают "умножение своей власти" "отчуждением от того, над чем они властвуют" (15). По мнению Адорно, этот принцип власти отчужденного буржуазного мира приводит в конечном счете к мерз