в, где продается хлам, иногда не чищенный, а так, как есть. Старик не мог с этим согласиться, потому что ему всегда нравилось бывать в этих магазинах. Вот и этот - хоть и тесный, но забит до самого потолка. Здесь можно найти вещи, которые старик и сам любил, и свой дом он когда-то обставил такими же точно вещами. Мягкую мебель он не менял лет сорок пять, и в этом магазине купил себе как-то старик новое кресло. Оно очень нравилось старику, весь его облик и старость, и запах. И в самом магазине стоял такой же запах, как у старика дома, знакомый и понятный, как будто старик в своем путешествии по городу зашел отдохнуть к себе домой... Около входа сидит на высоком табурете хозяин магазина - седой лохматый человек в сильных очках, заложив ногу за ногу. Ботинки у него развязаны. Он всегда читает книжку в мягком переплете. Если кто-то протискивается в его магазин, он отрывается от книжки и смотрит на противоположную сторону улицы махнувшим на все рукой взглядом. Выше на горку лепились в рядок маленькие продуктовые магазины, в которых покупала еду жена старика, когда была жива, и он сам, когда был молод. Ему и сейчас нужно было закупить провизию, но теперь у него были не те деньги, чтобы покупать на этой улице. По правде сказать, эти магазины не выделялись красотой убранства и разнообразием товаров: в небольшой комнате за стойкой стоял кто-нибудь из хозяйской семьи и торговал маринованным луком, батарейками, модными журналами и средством от плесени. Посещали такой магазинчик обычно соседи. Старик вновь отвернулся и решил проехать немного дальше: месяц назад он заметил, что в конце улицы заканчивали отделку нового торгового центра. Так и есть, впереди показался огромный магазин, настоящее царство еды. Все называли их супермакетами, но старику очень не нравилось это чужое название. Он поставил машину на стоянку, вошел вовнутрь и стал разглядывать товары. Ему нужно было немного: протертый горошек, любимый пудинг, два-три пирога с протертыми овощами и мясом. Особенно любил старик кислый лук, и, к счастью, в любом магазине его был огромный выбор. Новый магазин был велик, но не для богатых людей, старик это сразу определил. Потому что здесь ширина полок была заполнена одним и тем же продуктом, так что товаров в этих магазинах продавали мало. Большое разнообразие встречалось только в некоторых местах, и в те магазины старик даже не заходил. Но то, что он увидел в этом супермакете, его озадачило. Ему не хватило бы его пенсии, чтобы купить здесь провиант. Он переминался у прилавка, чувствуя себя очень скверно. Подержал в руках пирожок и, вспомнив, сколько он стоит за углом, отложил. Сын-австралиец, приезжая в гости, рассказывал, что в Австралии любой покупает еду целыми тележками, беря с полок все, что понравится. Старик молчал. Подошла женщина с корзиной: на дне ее лежала одинокая баночка. Старик понял, что и другие могут купить мало еды на тяжелые английские фунты и пошел по рядам, пробегая по ним взглядом, словно он просто зашел взглянуть на новое место. Да, в общем, так оно и было. Через десять минут он ехал через центр города в те магазины у рынка, где покупал провиант народ попроще и куда он сам должен был переместиться с тех пор, как правительство дамы с высокой прической* ввело для своего народа "свободную экономику". Тогда в газетах писали, что вся беда от социалистов, это они своей безумной политикой разорили страну - пора перестать с ними миндальничать. Экономисты посчитали, что как только всё распродадут в частные руки - наступит благоденствие. В пример любили ставить другие страны. Старик вместе со всеми в это поверил и научился много и связно рассуждать о том, почему свободное предпринимательство лучше государственного регулирования. У него самого была мечта уйти с фабрики и мастерить изделия на заказ. При социализме на это трудно было прожить, потому что налоги были слишком высоки. Теперь старик надеялся разбогатеть. Главная идея правительства дамы с высокой прической была: "больше капитализма и меньше социализма". Дама очень любила богатых и отдала им поделить между собой плоды усиленного капитализма. Вот тогда как-то сразу изчезли все те огромные деньги, которые народ платил по налогам. Без помощи и субсидий фабрики, которыми был застроен город старика, стремительно разорились. От богатой сталелитейной отрасли остались жалкие огрызки, и вмиг половина жителей стала безработными. Все, кого знал старик на его улице и на соседней, и в других местах города - все потеряли работу. Газеты утверждали, что заводы - нахлебники у государства и общества, но старик не мог этого понять. Его отец и дед работали на этих заводах, и было известно, что с семнадцатого века они приносили только доход. Но высокая дама не пожалела ни доходных заводов, ни жителей, оставшихся пока не у дел. Она развивала в народе инициативу, а для того без дальних слов забрала в городах их собственный бюджет. Вот тогда местные власти и начали запасать зеленую краску. Но скоро у них не стало хватать рук, чтобы обвести зелеными квадратами все, что еще имело смысл обвести. Потому что многое в стране просто превратилось в позеленевшие руины. Старое разрушили, а новое как-то не создалось, горестно размышлял старик. Например, налоги при новых порядках уменьшили, но стариковы двери стало некому покупать - все разорились. Тогда старик и сам заметил: как и соседям, плодов капитализма ему не досталось, а плодов социализма он лишился. Гибель заводов в размерах страны породила плодовитая на идеи дама с высокой прической. Казалось, что люди - как сын старика - увидев сотворенные ею плоды, повернулись и навсегда покинули эти места. Плоды, однако, тронуло время. Десятки лет они, забыв ласку человека, украшают своими осыпающимися телами города страны, как поседевшие, но любимые дети, служа назиданием воздвигшему их народу. Но к этим памятникам капитализму с человеческим лицом идут на экскурсии только длинные кавалькады нищих, нашедших под их крышей приют. Вероятно, это те работяги, которые, как и старик, платили свои долги. В стране традиций человеку не легко отвыкнуть каждый день приходить к месту своей работы. На вершине этого великолепия сидела дама с высокой прической и в компании других таких же с высокими головами выглядывала: кого бы еще обратить в цивилизацию? Дружеские страны не угадали ее просветительских намерений. Страна была и так хороша, но когда над ней благодатной грозой разразился добавочный капитализм, друзья откликнулись своеобразно: американцы прибрали к рукам английские капиталы и колонии, а немцы - индустрию. "Для чего же мы их побеждали? - тихо гадал старик. Но немецкие машины очень ценил: - Вот, например, Опель. На нем ездит едва ли не вся Англия. Только название ему дали свое - Воксхолл. Правильно, когда товары носят свое, английское имя". В те времена старика, как и многих других, уволили. Тогда старик начал интересоваться политикой: в общем, ему было небезразлично, что еще на уме у дамы из высшей касты. Хотя этот интерес был ненавязчив и скромен, почти неслышен, потому что для старика, как и для других, высшая каста находится ближе к солнцу, чем к милым кирпичным руинам. "Где-то тут и лежит особая английская гордость, - говорил сын-австралиец. - Чем ближе к солнцу наша лучшая каста, тем более ничтожными пылинками мы кажемся сами себе: от величины этого расстояния и растет наша английская гордость!" Старик не на шутку вскипел: "А у вас правители пьют пиво на пляже и ходят в шортах! - Так ведь у нас демократия! - крикнул сын. - И у нас!.." - тоже крикнул старик и запнулся. Но это он тогда ни к чему запнулся, а сейчас он собственными глазами увидел пример своим последним словам: здесь, у рынка, было все больше восточных людей в длинных балахонах. Он посчитал и вышло, что на двух белых приходится четыре эмигранта. Выглядели они очень живописно. Женщины целиком упакованы в темные развевающиеся ткани. Внизу виднеются кроссовки. Некоторые оставляют только узкую щелку для глаз наподобие амбразуры, за которой внезапно угадывается живое существо. Были и такие, кто закрывается полной паранджой, а на руках в любое время года носит черные перчатки. Когда-то старик и его жена шарахались, если внезапно из-за угла налетали на такую фигуру. Потом их стало больше, потом попривыкли. Старик относился к ним терпимо, да и другие тоже. "Разве это не демократично?" - размышлял он. Старик вспомнил, как их учили в школе. Он сам, его соседи и весь народ выучил, что за богатства с Востока есть небольшая плата: цивилизованный белый должен учить этих восточных людей уму-разуму. "Правда, они с нами не смешиваются, - вдруг подумал старик, - как будто и нет нас вовсе. Но ведь мы рассчитывали на совершенно другое! Мы несем цивилизацию, а они живут все равно по-своему! Вот только кроссовки покупают..." "Понимаешь, - старик обратился к своему сыну, - восточные люди резко от нас отличаются. И не только балахонами, как из пустыни, среди наших дождей и камней... У них лица задумчивые, даже как будто отсутствующие. Я смотрю на них и кажется, что шагают они здесь, а... идут по Востоку..." Сын рассказывал, что китайцы у них в Австралии быстро все у белых перенимают, по сути своей с белыми смешиваются, с тем, что белые делают и любят. Да и не по сути тоже... в браки охотно вступают. "А наши-то в балахонах... - думал старик. - Может, марсиане нам поближе?.. Какой же во всем этом толк?" Старик не успел до конца решить национальный вопрос. Он притормозил около аптеки и пошел купить склянку капель у аптекаря-индуса. Странно, но все аптекари в городе были индусы и все в специальных чалмах, выдающих особую касту. "Может быть, это сикхи? - гадал старик. - Они могут служить только воинами, врачами и в аптеках. - Индусы не казались старику марсианами. - А куда, однако, делись англичане?" Англичане работали на фабриках старикова города. Вот и старик работал когда-то столяром на одной из них. Можно было заказывать столярные работы где-нибудь в мастерских, но начальство подсчитало и решило, что держать фабричного столяра дешевле. Так что фабрика не платила чужим и держала в черном теле своего. Старик вышел из аптеки и оглянулся по сторонам. Здесь весь центр города был заставлен брошенными фабриками. В общем, ничего особенного в этом не было: во всех городах Англии и в самой столице старик видел множество гигантов разорившейся индустрии - сияя выбитыми стеклами, разнообразными сырыми наростами плесени и мха на боках, они украсили себя каменноугольными залежами грязи и мусора наподобие яркого лугового венка. У правительства не было денег на ремонт, даже не было денег, чтобы снести этих монстров. Впрочем, в центре старикова города таких удивительных зданий было еще больше. Строго говоря, остальное там было только в добавку: несколько пустых ресторанов для богатых, несколько магазинов для полу-богатых, несколько магазинов для полу-бедных, рынок и съестные лабазы для населения города. А также ратуша, смотревшая на все это сверху и почерневшая своим усохшим телом. Музеи, опера, балет... Старик по телевизору слышал эти слова. Он подумал о своей фабричной молодости, безработной зрелости... О своей тщательно укрытой бедности. Как всегда, здесь его мысль остановилась. Он не додумал, как на случайных работах он вместе со всем народом ненавидел и давил в себе социализм, он был согласен с мнением других, всегда повторяя: "мы". Когда-то, несколько раз по двадцать пять лет до большого ремонта, мир старика ведал славу. Китайцы делают фарфор, французы - духи, немцы - машины. Мир старика научился за большие деньги продавать свой образ жизни и свою гордость. Время ушло и унесло с собой все. Но осталась память о славе в виде непоколебимого чувства величия. Мир движется вокруг проблем. Движение старикова мира только затем и происходит, чтобы их скрыть. Даже теперь, когда бедность поглотила почти всю страну; когда соседи старика и люди Востока в балахонах, не ведая того, давно слились и вместе сползли во что-то, приближенное к этому Востоку; даже теперь, когда их мир сжался до размеров одного острова, отягощенного бывшей славой и долгами, старик и его соседи молча несли эту необъявленную бедность, упрямо делая вид, что весь остальной мир по-прежнему вращается вокруг них. Старик оставил машину в переулке, поближе к магазину, где он задумал купить себе брюки. Справа высились безобразными ублюдками здания покинутой фабрики ножей и вилок. Из ее стен метровые кусты одуванчиков торчали как надгробные венки. Старик прошел метров сто по центру города, впереди красовалось все то же. Слева, прикрывая своим телом полустоячие руины бывшей пивной фабрики "Фиркин и К", вздымался к небу коллосальный плакат. На нем, спиною к зрителям, сияла необъятным задом голая дама, подняв руки к потолку. Сбоку стояли крупные буквы: "Аллилуйя!" и внизу помельче: "Маркс и Спенсер" - лучшая готовая одежда". Старик не сумел провести связь между обнаженными формами дамы и вышеозначенным магазином. Но, видимо, плакат на это и не рассчитывал. Все, на что хватило старика, это горделиво подумать: "Вот какие у нас женщины!" И тут же, ложкой дегтя в бочке меда ему вспомнились слова австралийца - ох уж эти австралийцы! Старик увидел по телевизору советскую скульптуру "Рабочий и колхозница". Это были ядреные, налитые мужчина и женщина, свободно парящие в новую жизнь. Старик посмотрел и рассмеялся. А австралиец сказал: "Рабочий и колхозница - совсем как австралийцы с розовыми щеками, а вот тот зеленоватый корявый мужичара у постамента с бычком в зубах - это англичанин!" Старик вспомнил разговор и заторопился. И до магазина уже недалеко. "Розовые щеки!.. - думал он. - Уехали из страны худшие, а выглядят так, как будто туда отправили всех лучших..." В магазине старик пробыл недолго. Магазины - это то, на что старик никогда бы не пожаловался своему сыну. Они продавали одежду, которую старик любил и носил. Ту, которую продавали в детстве старика. С тех пор магазины несколько раз перестраивались, но как-то всегда оказывалось, что старик точно знал, в какую часть магазина нужно идти за товаром. Старик мог бы на ощупь, ползком найти тот самый отдел, где продаются те самые, нужные ему брюки. Сейчас он зашел в комиссионный магазин. Здесь выбор был невелик, но зато таких магазинов в городе было раскидано множество, потому что в городе все еще жило много людей. Старик выбрал брюки из неизвестной ткани. Он хотел бы что-нибудь потеплее, но шерстяные брюки не водились в этих магазинах, а в магазинах иных были совсем другие цены. Но старик был доволен. Брюки не мялись, их синяя материя красиво отливала в изгибах и складках черными тенями. После магазина он хотел было ехать домой, но удачная покупка прибавила ему энергии, и было решено, больше не откладывая, заехать в поликлинику. У старика уже не первый год болело сердце. В последнее время боли появлялись чаще, дольше и тягостней тянулись приступы. Больше года тому назад старик прошел всех врачей, был поставлен на очередь и теперь ждал операции по шунтированию сосудов сердца. Соседи говорили, что положенный срок в полтора года вышел, о нем должны вспомнить, но письмо с приглашением на операцию все не шло. Старик вошел в вестибюль поликлиники и слегка задрожал - он очень волновался, когда ему назначали анализы или лечение, особенно, когда меняли время приема у врача. Он должен был знать об этом заранее, чтобы успеть хорошенько подготовиться. Сейчас он заехал в поликлинику сам - случай был экстроординарный. Стараясь успокоиться, старик подошел к зеркалу и начал аккуратно разглаживать белую поросль, свисающую с щек, - всю разной длины, - образующую то пучки, то подвески и хлопья, - как пакля для украшения елки. Пышные раструбы усов и макушка, увитая тонкими нитями, словно водоросли на мелководье, тоже не были забыты. От туалета его отвлекли громкие голоса. У стены на скамейке курили двое парней. Вид у них был изможденный, кожа нездоровая, зеленоватая. Один вел беседу, другой сопереживал. - А я ему как дам! а я ему как дам! а я ему говорю: как дам! я ща-а-а-с как заеду, тебе в зад как заеду, к-а-а-а-к заеду! - его плохо артикулированная речь перемежалась матом и уныло шла на одной ноте. Густой сигаретный дым поднимался вверх, затуманивая грозный плакат: "Курить запрещается! Штраф 1000 фунтов". Эта сумма поразила старика, он даже не помнил, держал ли в руках такие деньги. Но он справился с собой и простер тонкую ручку к плакату: - Не курить! Парни без обиды оглядели стоящее перед ними воздушное существо, и один из них, не задумываясь, сообщил: - Здесь свободная страна! Старик не нашелся, что возразить, - он и сам любил так говорить. Смущенный, он потрусил из вестибюля. В регистратуре за стойкой сидела девушка с блеклым лицом: черты его были мелкие, невыразительные. Старик редко видел новых людей, и внезапно ему на ум пришло сравнение. Он подумал, что много лет назад женщины в городе были миловиднее и мужчины выглядели иначе... Он вспомнил, что очень-очень давно не встречал по-настоящему красивых людей. Попадались корявые, хилые, скособоченные, изможденные, болезненные и увы, слишком много некрасивых. "Вот и мы вырождаемся..." - грустно прошептал старик своему сыну. Он хотел услышать его ответ, но его отвлекли. - Что вам надо, родной? - тепло спросила вырождающаяся девушка, и у старика отмякло сердце: какое доброе обращение! Пусть он слышит его всю жизнь, оно давно стало расхожей монетой, все равно ему хочется слышать его еще и еще. Особенно потому, что он совсем одинок и поговорить по-настоящему может только со своим сыном. Девушка сказала, что его лечащий врач в отпуске, только что уехал, но если старик настаивает, то может повидать дежурного врача. Старик согласился повидать. В очереди он просидел сорок минут и немного поспал. Сестра разбудила его и отвела в кабинет. Там было пусто. Гремела оставленная музыка: "Та-та-та, та-та-та, та-та-та-та-та-та-та..." - напористым речитативом выводил безголосый. Старик слышал такие песни повсюду, но его слух их просто не удерживал. В кабинет торопливо вошел доктор. Это был негр в стильных брючках, коротких сапожках наборной кожи с бляхами и подковками; волосы на его висках были подкрашены рыжеватой краской. Доктор жизнерадостно махнул пациенту и, усевшись на свой стол, развязно спросил: - Ну что, старичок, болит? Старик намекнул про очередь на операцию, и нельзя ли как-нибудь ускорить? Доктор развеял его надежды: у нас, в Великобритании, полтора года в очереди еще не предел и никто не может изменить существующий порядок вещей. - Воевали? - спросил он, закрывая эту тему. У старика все оборвалось. Ему внезапно показалось, что он что-то не успеет, с ним что-то случится, и сама неудача попытки попасть на операцию имеет для него огромное значение. - Я работал на военном заводе, - тихо сказал старик и встал. Он облокотился двумя руками на стол и согнулся, горбясь между руками в три погибели, дотрагиваясь белой своей мягкой порослью на щеках докторских бумаг. Чернокожий врач засмеялся и отдал по-военному честь: согнулся вдвое, развязно выставив зад, и сунул пальцы к уху. Старик вышел из поликлиники и поехал домой, нигде не задерживаясь. Ему больше ничего не хотелось видеть, кроме своего дома. Он не приедет в город до вторника следующего месяца. Дорога уходила из центра. Светофор остановил его на железнодорожном переезде. Старик ждал поезда и думал, как быстры теперь поезда. Он сам никуда на поездах не ездил, он только любил смотреть на их скорый бег. Но старику очень не нравилось, что железнодорожная компания проложила свою железную дорогу как раз здесь, у холма, по самой середине кладбища, так что могилы предков старика оказались в роли страшного частокола. Ни районные власти, ни жители не вступились за своих стариков. Все кладбище целиком принадлежало прошлому веку и было не что иное, как один исторический монумент, но всеми забытые плиты до самых глаз заросли колючим бурьяном. Древние, глубоко провалившиеся могилы, в грудь пробитые костью железнодорожных рельс, только обрубками старинных памятников, как черными зубьями, скрежетали вслед унизивших их потомков. Светофор пропустил их, и старик поехал к дому. Смеркалось, и до темноты оставался, может быть, час. Тучи весь этот долгий день переползали через город, оставляя ему часть себя, как памятки или закладки, своими сочными в перетяжках телами прижимаясь к распухшим от воды крышам. Потом ныряли по стенам вниз, мокрыми своими хвостами находя путь, змеясь в сырости винтовых улиц и, наконец, изможденные, просто уселись где попало, но, как засидевшийся гость, забыли встать и уйти. Машина мокла, мокли стекла и встречные огни. С горы показался мокрый порт и кусок очень мокрого темно-серого моря. Старик машинально отметил, что куда-то отходит паром, может быть, во Францию. До нее было меньше сорока километров, там жили люди и, наверное, жили как-то по-другому, не так, как в городе старика. Он видел отплывающий корабль, но ему было совершенно все равно. У него никогда не возникало желание повидать чужие края, узнать что-то про других людей. Старик машинально поворачивал в нужных местах, по накатанному пути подвигаясь к дому. По инерции слушал радио, не вникая в сообщения. Их было слишком много, но, главное, в новые времена рассказывали слишком быстро, перескакивая с предмета на предмет, и мало уделяли внимания деталям. По радио объявили, что какой-то Милошевич не понимает в демократии и поэтому Англия бомбит сербский народ. Старик ничего не смог разобрать и с грустью признался сыну, что стал хуже понимать мысли наших, английских политиков, тогда как раньше он все схватывал на лету. Раньше он успевал понять, что нужно думать. Теперь его голова стала гораздо слабее, он не поспевает за всеми и, пока он плетется в хвосте, у него роятся всякие мысли. Потом заговорили "зеленые". Старик одобрял "зеленых". "Зеленые" обсуждали действия их страны, Англии, и как НАТО палит по сербам. "Зеленые" были не против НАТО, если НАТО не портит деревья. Старик мог согласиться с этой мыслью, а мог не согласиться, он и сам не знал. Он только подумал, что теперь у сербов будет такой же город, как у него, старика, и пожалел этих дальних людей. Он плохо разбирался в тонкостях демократии, и ему пришло в голову, что на эти деньги можно было бы отстроить его, старика, город и подружиться с этими сербами. Но старик был всего только простой столяр, он не мечтал об образовании даже для своего сына, потому что все эти университеты - для высшей касты, и ему не объяснили, как учить этих сербов уму-разуму. Высшая каста знает все про английскую демократию, знает как жить старику и его сыну, а уж тем более каким-то сербам. Старик вспомнил, что дама с высокой прической тоже делала, что хотела, а он, старик, закрывал на все глаза, много лет за нее голосовал... она обещала улучшить его жизнь. Потом он перестал ей верить и стал голосовать за других. Новые обещали починить города, запустить фабрики, прибавить зарплату. "А деньги-то у них уходят на бомбежки, - подумал старик. - Выходит, обещали одно, а получается другое. И в очереди я на операцию уже полтора года". Внезапно старик понял, что его опять обманули: ведь его жизнь не улучшилась и даже не изменилась! "Нехорошо все-таки бомбить людей", - пришло ему в голову, и откуда-то впервые появилось новое чувство, что в этих бомбежках есть и его личная вина. Поэтому старик выключил радио. К тому же ему на глаза попался паб. На самом деле, этот паб ему попадался каждый раз, когда он ехал из города домой. Старик всегда был уставшим, но не в силах был преодалеть искушение и не зайти туда на полчаса. В этом месте, как часто бывает, окнами в окна стояло два паба. Они были очень нарядны, украшены вазами с цветами на кронштейнах по всей каменной, но неожиданно вычищенной стене, с крупными золотыми буквами над входом и большими ярко освещенными окнами, сквозь которые был виден уют диванов и нарядных ламп. Может быть, во всей стране пабы были единственным местом, где не было строгой рациональности, где угадывалось позволенное себе излишество. Кроме них, не было украшений домов, улиц, вокруг старика не было украшений жизни, и только пабы, сияя излишними огнями в легкомысленно открытых окнах служили утешением уставшему взгляду. Два паба через дорогу не мешали друг другу, потому что у каждого заведения были свои посетители. Паб, который всегда навещал старик, назывался "Голова старой королевы". Над входом имелась очень красивая картина, написанная масляной краской. За картиной, видимо, ухаживали, потому что краски на ней лежали густо, кое-где толстым и всегда свежим слоем. На черном фоне была действительно изображена голова нарядной дамы вместе с шеей, как будто на подставке. У нее была высокая прическа, похожая на ту, что носила другая дама из высшей касты, с которой так глубоко сплелась жизнь старика, из-за которой его сын предпочел жить среди людоедов с теми, кто хоть что-то умел в этой стране, из-за которой город и жизнь старика выглядели так, как будто их бомбили сербы. У дамы на картине было милое выражение лица, хотелось вернуться к нему взглядом. Когда прохожий возвращался, он замирал, пронзенный и напуганный: в глазах старой королевы не было ничего милого - в ее упорных зрачках горел беспощадный голод людоеда, подстерегающего в зарослях какого-нибудь серба. Так ни к селу и ни к городу подумал старик и, пряча глаза, поспешил вовнутрь. - Что надо, родной? - спросил бармен. - Пинту, родной, - прочистил старик горло. Он взял свое подогретое пиво и уселся в мягкое кресло. Старика слегка бил озноб, потому что печка в его машине работала в пол-силы, и он не мог согреться ни в машине, ни дома. И только здесь, в пабе, он почувствовал настоящее тепло. Вокруг сидели пожилые люди, все они приходили почувствовать себя среди людей, в потоке общей жизни, а заодно, погреться. Старик тоже приходил сюда согреться за теплым пивом, но одно мешало ему: в пабе все курили, а форточек здесь было столько же, сколько у него, старика, дома. Табака старик не любил, не любил, когда пахла мебель. То есть, его-то мебель тоже пахла, но то был запах старости, а не табака. "Вот, посмотри, - показал старик сыну и как будто вместе с ним обвел глазами паб, - видишь, как уютно? А ты сказал в свой прошлый приезд, что у нас нет современного комфорта... Но ведь это твой какой-то комфорт, а по-моему комфорт - это чтобы было, как всегда. Ты сказал, что это "в бабушкином смысле". Ну да, что ж тут плохого? Кресло, например, может быть новое, но лучше если оно будет сделано в бабушкином стиле: старое, уютное. Хорошо, когда такие же обои, с таким же рисунком, смотри, они и здесь на стенах тоже. Хорошо, когда около камина есть каминный ящик: ведь у камина суше и одежда не покрывается плесенью, как в платяном шкафу. Вот и здесь у камина тоже ящик, но закрыт плюшем, чтобы можно было сидеть". Старик бодро отхлебнул пива, потому что в этот раз он очевидно убедил сына. От тепла его руки немного отошли, бледное лицо приобрело цвет, и вся его маленькая воздушная фигурка наконец расслабилась и свободно откинулась в кресле. Старик сейчас, к вечеру, проголодался. Во времена молодости они с женой любили заказать к пиву какой-нибудь горячей еды, но те времена давно прошли. Много лет, как он мог только выпить кружечку-другую пива. Когда-то, на день рождения жены, они ходили вдвоем в ресторан, но кто теперь ходит в ресторан?.. Они всегда пусты, да почти и нет в городе ресторанов... Жена умерла много лет назад, и старик сам воспитывал сына. Они прожили с сыном вдвоем всю жизнь, пока сын не уехал. Старик крутился на двух работах, а получал мало, ему всегда не хватало денег, он старался, только и думал о своем сыне, но видел его меньше, чем хотел, тяжело они жили... Но были с сыном вдвоем. Так думал старик, как будто только частью обращаясь к сыну, не впрямую, чтобы не обидеть его упреком за отъезд. Он бы очень много рассказал сыну, он всегда говорит с ним, но все не наговорится... Ведь он не может пойти к чужим, потому что душу открыть нельзя, а о погоде он уже очень много беседовал в своей жизни... Ему очень одиноко, ему хочется видеть сына, хочется поговорить с ним и просто чувствовать его рядом... Он очень устал. Он давно устал ждать своего сына и он никак с ним не наговорится... Старик еще немножко отхлебнул пива, чтобы за его влагой не чувствовать влажных своих и прозрачных стариковых глаз. Он сидел тихо над своей кружкой и вскоре услышал звонкие голоса. В круге яркого света перед окнами паба приостановилась компания, ребята переходили дорогу в паб напротив. Он назывался "Последний Путь", там резвился молодняк и уже гремела музыка. Недалеко от старика стояли девушки, еще совсем девчонки, с голыми плечами, руками, с огромными декольте, открывающими всю спину. Но платья на них были не длинные и плотные, а из тонкой шелковой ткани. На ногах чулочки и туфли на высоких каблуках. Дул ледяной ветер с мокрыми шлепками дождя в этот темный октябрьский вечер, и старик содрогнулся. У девчонок, которым так отчаянно хотелось лета, были тонкие ручки, худые бледные лица, такие прозрачные и белые, что они даже светились бледностью в темноте. Радостно вскрикивая, девчонки скрылись в глубинах паба, и оттуда сразу вынырнули две женщины постарше. Они тоже были на огромных каблуках и в очень коротеньких юбочках на полных ногах. Взбитые волосы с яркими пластмассовыми заколками. Старик не понимал, почему женщины в его городе в обычной жизни носили чудовищные бесформенные брюки и кофты, а для паба у них как будто срабатывал курок, и они одевались, как в районе красных фонарей. Старик застеснялся разглядывать этих двух подруг. Они, покачиваясь, что-то делали у стены паба. Вдруг одна из них наклонилась, и ее начало выворачивать. Вторая толклась рядом и поддерживала первую. Старик отвернулся. Он много раз видел у пабов блевотину прямо на дороге и всегда в понедельник поутру, он видел женщин и девушек за этим занятием, иных лежащих тут же, на камнях, он знал, что в пабах принято напиваться методически, гнусно. Так было всегда и в его время тоже... "Но все-таки есть разница, - думал старик. - Раньше женщины тоже пили, но все-таки с мужьями. Как-то поменьше получалось, и было кому проводить домой... А теперь не принято рано жениться, ходят пить одни, блюют на улице и домой идут, шатаясь, на таких страшных каблуках... ведь и падают с них, наверное..." - жалел старик. Он подумал, что надо бы поругать молодых и даже подождал немного, как это у него получится. Но ему не ругалось. Потому что он сам, когда был молодым, ходил в паб за тем же самым. Старик чувствовал где-то здесь настоящую правду. Он знал, что он не осколок этой жизни. Конечно, появились новые машины, самолеты и даже ракеты. Но в жизни людей ничего не переменилось. И сами люди не переменились. Пусть летают ракеты, но молодые из паба напротив состарятся, будут пить теплое пиво в пабе с другими стариками, они будут жить в таком же доме, как и старик, и делать все то же самое, что делает он сам. Старик сел поровнее и посмотрел на стариков в пабе таким же упорным взглядом, каким смотрели на него они. Он допил свое пиво и отправился домой. Недалеко от улицы Бёркендейл старик встал на красный и засмотрелся на новый плакат. За то время, что он не бывал в городе, плакаты меняли, и старик удивлялся: они на глазах становились все более сексуально-откровеннее, как будто его народ внезапно сорвался с цепи на сексуальной почве. Старику казалось, что это не очень подходит к их, в общем и целом, весьма скромной жизни. На этом плакате, как и на предыдущем, находилась обнаженная женщина. Она раскинулась на просторном ложе и была густо усыпана клубникой. Внешне она была похожа на девушку в регистратуре совсем мелкими чертами лица. Отличие состояло в сексуальной гримасе, исказившей ее лицо, очевидно, от количества окружающей клубники. Надписей про магазин готовой одежды старик не нашел и о чем повествовал плакат, не понял, но девушку и ее труд пожалел. Приветливо ей улыбнулся. Загорелся зеленый свет, и через несколько поворотов старик приехал к себе домой. На тихой улице Бёркендейл зажглись фонари. Под кленом тоже горел фонарь, теплым своим светом освещая табличку "Осторожно, воры!" Старик поставил машину на бывшую дорогу для пролетки и устало поплелся к центральной двери. Мимо дома прогуливались какие-то люди, не из соседей, старик их не знал. Они молча и восхищенно разглядывали дом старика, эту двухэтажную громаду. Стены дома были грязные, почти черные, но темнота скрадывала все. По центру дома располагалась дверь с красивой табличкой "Мона вилла". Справа и слева от двери - в первом этаже - две гостиные с окнами-фонариками. Над ними во втором этаже две спальни. Остальные комнаты выходили на другую сторону. Так были устроены все дома в городе старика и во всех остальных городах страны, так что зависть прохожих могла относится только к размеру старикова дома и его обширному саду. Прохожие не знали, что старик купил этот дом потому, что его богатые хозяева стремительно разорились еще до того, как разорился он, старик. А у старика не было денег купить новый дом из тех, что вошли тогда в моду. Сбережений хватило только на старый. Ни один банк не хотел помочь столяру с его жалкой зарплатой, и старик одиннадцать лет ждал в очереди, когда ему даст заем кредитная организация, не брезговавшая такими, как он. После этого он двадцать восемь лет выплачивал за свой дом, отдавая почти все, что зарабатывал. Прохожие, заискивающе улыбаясь, пошли под гору, а старик все стоял и смотрел на свой дом. Вот темная правая половина, он заколотил ее девять лет назад. Там в крыше дыра, по стенам бежит вода и не сохнет. Сгнил пол в двух комнатах. Старые хозяева ни разу не сделали ремонт в правой половине, ни в том веке, ни в нынешнем. Старик видел в подвале древнюю конструкцию пола: тонкие реечки набиты сеткой и из них сыпется труха. В той половине только один камин, но он не был переделан на газовый, а угля уже нет. И комнаты там по семь метров, это слишком мало даже для него, старика. Сделать бы капитальный ремонт... Переложить полы, потолки и прочее, шептал старик. Вот сын-строитель сказал, что улучшить ничего нельзя: этот дом надо снести и начать строить с теплого фундамента... Под корень извести гниль и криворукость. "Что ж, конечно, плесень... - печально ответил ему старик, - многое гниет, но нет денег... Вот крыша, например, покрыта сланцем - красивые тонкие листы черного камня, как делали в прошлые века. Власти помогают деньгами при такой реставрации, но ведь не потянуть и на остаток..." Давно забил старик ту половину и не будет там жить никогда. Он тихо поплелся к двери, бедный, уставший старик, смотря на гнилую половину и завидующих людей. В доме стало холодно, потому что старик был в городе слишком долго, и теперь промозглая сырость пронзила тонкие стариковы кости. Он поспешно включил газовый камин и стал натягивать шторы на окна. Портьеры были вишневые, настоящего бархата, но вылинявшие и выцвевшие от солнца за многие годы. Старик купил дом вместе с этими шторами. Бывшие хозяева не пожалели денег на бархат, но вырезали портьеры точно по стеклам - столь экономно, что не хватало двух сантиметров, чтобы натянуть на углы. Так что старик всегда долго поддергивал и натягивал портьеры, чтобы закрыть щели. Оттуда так сквозило, что шторы надувались, уподобляясь парусам разнообразного фасона. Старик задрал голову и перевел взгляд с портьеры на угол комнаты: пузырь на обоях еще не брызнул, но как-будто немного припух. Старика беспокоила стена бывшего угольного камина. Она была давно заклеена обоями, но это только ухудшило ее внешний вид, так как обои - из-за кривизны стен - не сходились внизу и наверху. Старик поспешил приготовить себе обед. Поставил в духовку готовый пирог с перетертым мясом, открыл банку протертого горошка. На сладкое будет чай с печеньем из коричневой муки. Пока разогревался пирог, старик вынес миску еды для садовой живности. На стук его двери за ежевичником звякнул колоколец. Прижавшись всем телом к земле, на кривых ногах пробежал бандитского вида кот, позвякивая колокольчиком на шее. "От кого он бежит?" - удивился старик и присмотрелся к кустам. Там, недалеко от кухонной двери, сидел лис с треугольной мордой. Он привалился боком к дереву и смотрел на дом. Он ждал, потому что в миске давно не было еды. Старик тоже принялся за свой пирог. Он всегда ел одну и ту же еду, очень простую. Он никогда ее не менял, потому что любил то, что ел в детстве. Даже если бы он, к примеру, мог покупать другое... В больших магазинах, которые они называли супермакеты, иногда появляется новая еда, но у него никогда не возникало желания ее попробовать. Старик не хочет: это не его, это не английская еда, он не будет это пробовать. Было решено, закончив обед, отгладить новые темно-синии брюки. Они, конечно, выглядят очень хорошо, но старик привык одеваться аккуратно. Он почувствовал, что очень устал и нужно лечь в постель, но все-таки после брюк. Любимая его, белая лестница на второй этаж показалась ему слишком длинной. Маленький, прозрачный, но упорный старик, он плелся к своему утюгу, как все делал в жизни: ходил, что-то делал, трудился, получалось у него не очень хорошо, но он все равно ходил и старался... Где-то на соседней улице раздались звуки песенки. Это бегает по улицам розовый пикап с разрисованными бортами, продавая мороженое: мрачной осенью, в длинные тяжелые дожди где-то находя храбрецов, выбегающих из тепла за его обледеневшей сладостью. Круглый год он приезжает в тот, соседний район эмигрантов, где много детей, все та же старая песенка льется на всю округу... Старик знал эту песенку с середины и даже с конца - она звенела на улицах, привлекая детишек в те времена, когда старик тоже был маленький. Тогда он не жил в этом, бывшем богатом районе, он жил в двух милях отсюда, в районе бедняков. В детстве старику было все равно, каким считался его район; он поймал себя на мысли, что сейчас, в глубокой старости, он уже очень давно перестал думать на эту тему... Но песенку он слышал каждый день. Он знал, как звучат ее переливы, когда грузовичок движется к нему навстречу и как, когда удаляется от дома. Он разгадал это много лет назад, очень маленьким, и никогда не ошибался. Потому что он сам взволнованно выбегал из дома навстречу этой песенке с монеткой, зажатой в потной ладошке, в тот счастливый день, когда ему выпадала эта удача... На втором этаже шторы были открыты, мимо по дороге прошел еще одни старик, Лайонель, со своей собакой. Последние восемь лет он каждый день проходит мимо дома в этот час, выгуливает своего пса. Собачка пушистая, черно-белая, сын говорит: точь в точь австралийская, что пасет овец. Но характер у нее другой, слишком нервный, она хрипит, как каторжник, потому что круглый день лает, иногда просто смотря на небеса. Старик помахал старику, включил утюг. Поставил его на отворот брюк и стал закрывать шторы, подтыкая углы. Вернулся, переставил утюг на другое место. На отвороте зияла ужасная дыра с оплавленными черными краями! Старик думал, что это все-таки шерсть, ему так хотелось чего-нибудь потеплее, но брюки сшили из неизвестной современной ткани. Он в горе натянул их на себя: да,