ала спорить. - Я не понимаю! - Ив стоял на своем.- Что из этого следует? Чего не надо? Бастовать вообще - или бастовать так, чтоб не остаться у разбитого корыта? Партия говорит, что одними экономическими требованиями ничего не добьешься. Надо брать быка за рога и делать это немедленно. Русские вон денег не просили, а взяли власть в свои руки и выгнали хозяев к такой-то матери - так у них, кажется, говорится. - А на какие шиши жить при этом? - Дени был самый большой оппортунист во всей этой компании. По этой причине он не был принят в члены партии, а все ходил в кандидатах. Ив терпеть его не мог и то и дело спрашивал у Жана, на каком основании Дени ходит на собрания ячейки, но Жан стоял за Дени горой: они не первый год ходили в приятелях. - Партия поможет,- пообещал Ив.- В прошлый раз суп раздавали. - Ну если суп только,- неопределенно протянул Дени.- Гороховый? - и невпопад засмеялся. Ив разозлился. - Еще и сэндвичи были! Знаете, сколько денег нужно, чтоб каждому забастовщику выдать по сэндвичу?! Это ж наши деньги, пролетарские! У нас их немного - хорошо Россия помогает сколько может. Хотя они сами сейчас не в лучшем положении. Вся капиталистическая Европа против них - и ничего, держатся! Потому что не считают, как мы, что во что обойдется, а сначала действуют, а потом считают убытки! - Рабочие на противоположном конце стола поникли, приниженные, головами. Они любили Россию: за воображаемое исполнение их надежд и мечтаний, но когда все время тычут в глаза одним и тем же примером, симпатий поневоле убавляется.- И потом! - продолжал Ив, не замечая, как всякий догматик, обратного действия своих слов.- Почему мы говорим только об экономических требованиях? Первое мая - это прежде всего политический праздник, и мы должны провести его под флагом политических лозунгов и требований. Сакко и Ванцетти - вот наши герои сегодня, мы должны воздать должное им и напомнить всем о пролетарской солидарности! - Нас уговаривать не надо.- Жан был недоволен тем, что Ив берет на себя ведение собрания: для этого был он, секретарь, избранный ячейкой.- Мы за рабочую солидарность - иначе бы и ноги нашей здесь не было. Верно, Мишель? - обратился он для разрежения атмосферы к хозяину кафе, который недоверчиво прислушивался к тому, что говорил Ив: времена были крутые, и то, что тот так легко пускал на ветер, с такой же легкостью подпадало под статьи закона.- Что ты кислый такой? - Да не пьете ничего - поэтому. Вино киснет, и я с ним вместе. - Это ты не напрасно - мы свое наверстаем,- успокоил его Жан.- Не зря рядом с этими бочками сели: чтоб не забывались.- Его друзья оживились и заулыбались: вино возвращало их к бренному существованию и уводило прочь от метафизики.- А ты что написала? - обратился он с той же увеселительной целью к падчерице.- Мы о тебе совсем забыли. - Все! - примерной ученицей отвечала та.- У нас в школе учителя говорят быстрее. - И ты за ними записываешь? - Запоминаю - потом записываю. Так короче получается. И понятнее. - Ладно. Дома посмотрю, что ты там настрочила. - Я б тоже хотел взглянуть,- вмешался ревнивый Ив.- Прежде, чем это пойдет наверх. - Вот мы отчет составим, тебе покажем, а пока пусть работает,- и Жан распустил собрание. Последнее слово оставалось за ним - он ревниво следил за этим и не давал Иву поблажек.- Иди домой,- сказал он Рене.- А мы немного задержимся. Скажи матери, что ненадолго... - Ну и как тебе наше собрание? - спросил он, когда чуть-чуть навеселе явился домой к вечеру. Голос его был благодушен - чтоб не сказать приветлив. - Понравилось,- сказала Рене. - Отчет составила? - Написала. Будете читать? - Нет, конечно. Что я, не помню, что говорили? А чем тебе понравилось у нас? - Думали о других. О себе не говорили. - Разве?..- Жан думал иначе, но возражать не стал.- А бастовать надо? - Надо. Хозяев надо учить. Чтоб не зарывались. Пусть делятся с другими.- Рене была неумолима: тот, у кого нет своего, легко раздает чужое. Жану это почему-то тоже не понравилось, он почувствовал намек на иные обстоятельства, но снова не подал виду. - Видишь, какая ты способная... Ладно. Будешь у нас за протоколиста. И за ходячий справочник тоже...- И Рене не поняла, звучит ли в его словах похвала или издевка. Но и то, что он перестал осуждать ее в открытую, было для нее победой. 4 Дальше - больше. Рене оказалась ценным прибретением для ячейки. Она умела не только записывать речи других, но и разбираться в трудных текстах. Партия требовала от своих членов штудирования классиков - как посредством самообразования, так и через общее чтение в партийных вечерних школах. Жан и его приятели уже одолели "Манифест коммунистической партии" - с его блуждающим по Европе призраком. И это было непросто, хотя в целом доступно, но сверху затем спустили "Происхождение семьи, частной собственности и государства", и тут-то все стали в тупик: с какой стороны подойти к этой глыбе и как за нее взяться. В руководстве Парижского региона, видно, сидел педант из интеллигентов, считавший, что надо начинать с нуля - с Адама и дня мирового творения. Он даже сказал Жану, чтоб его подбодрить: - Читается, как роман. Я вчера листал до полуночи...- И Жан взял книгу со смешанным чувством страха и уважения... С одной стороны, было, конечно, заманчиво сразу, в один заход, покончить с семьей, с частной собственностью и государством, чтоб потом к ним не возвращаться, с другой... - Мудрят наверху,- пожаловался Жан, сидя вечером в узком семейном кругу, к которому присоединилась уже четырехлетняя Жанна. Он обращался к Жоржетте, но рикошетом метил в падчерицу.- Энгельс этот. Видно, тот еще гусь был! - не удержался он, отдавая дань своей мятежной натуре.- Наплел с три короба - ломай теперь голову...- Он неловко вытащил брошюру, которую приготовил для случая, и посмотрел на Рене, взывая к ней о помощи. Рене в последнее время осмелела и если не принимала еще участия в семейных обсуждениях, то и не сидела уже скосив глаза в тарелку. Она ждала подобных просьб: так удачно прошедшая семейный экзамен гувернантка ждет, когда ее снова о чем-нибудь спросят - чтобы быть готовой еще раз блеснуть и на все ответить. Жанна на что была мала, и та уловила происшедшую перемену и теперь, вместо того чтобы докучать матери, стала одолевать расспросами сестру - как более дельную и доступную советницу. Рене охотно занималась с нею: с тех пор, как она публично объявила, что ей ничего в доме не нужно, ей стало проще иметь дело с ними со всеми. Только с матерью у нее оставались кое-какие, понятные в ее возрасте, обиды и недоговоренности. - Посмотреть? - спросила она Жана. - Посмотри, конечно,- поспешил сказать он.- Расскажешь потом. Времени нет читать ...- Затем поскучнел, одумался: - Хотя все равно не знаю, что я со всем этим делать буду. Надо же будет потом все ребятам рассказать. - Я и расскажу,- обещала Рене.- Могу занятие провести. Я делала это уже с отстающими ученицами. Он изумился: - Так это в школе, а в ячейке?! - Какая разница? - резонно возразила та.- В классе или у вас. Главное - какая книга... Книга оказалась трудной и для нее: слишком много в ней было наворочено. Она решила - в соответствии с замыслом автора - разбить ее на три части и ограничиться на первом занятии происхождением семьи, которая все-таки людям ближе и понятнее. Она въелась в текст, вызубрила наизусть все возможные сочетания первобытного свального греха и кровосмешения и через три дня объявила отчиму, что тот может назначать день сходки. - Все прочла?! - Жан не поверил ушам. - Прочла все, но подготовила только про семью. Он засомневался. - Это зря. Надо бы все сразу. Чтоб больше к этой мути не возвращаться. Второй раз не выдержат,- пояснил он, но вынужден был отступить и подчиниться: - С другой стороны, и правда: все сразу не получится. Каша выйдет... Ладно. Соберу я свою бражку... Пришло много народу: вдвое-втрое больше против обычного. Жан оповестил кого мог лично и повсюду расклеил написанные от руки афишки, извещавшие о публичном изучении работы Фридриха Энгельса и о том, что его будет разъяснять и комментировать Рене Салью. Это была фамилия отчима, а для Рене - первый в ее жизни псевдоним. Выгоден он был обоим: ей не нужна была лишняя огласка, а Жану было лестно, что у него такая способная и грамотная падчерица. Члены ячейки пришли с женами и с приятелями, которые привели, в свою очередь, супруг и подружек: развлечения в Стене, как уже было сказано, были нечасты, и народ охотно откликался на каждое. Чтение великой работы состоялось в том же кафе: оно использовалось ячейкой на все лады - как сменная площадка в нынешнем цирке. Хозяин пришел по этому поводу в самое скверное расположение духа: попробовал выставить на прилавок бутылку красного, но его тотчас осадили - вино было не к месту и не ко времени. Рене посадили за отдельный столик, где она, по обыкновению своему, аккуратно разложила брошюру и собственные к ней комментарии, сама же, в ожидании знака от отчима, чинила карандаши и наблюдала за аудиторией. Народ кругом был простой и непритязательный; некоторые пришли прямо с завода, от них пахло рабочими спецовками, смесью металлической пыли с машинным маслом. Она почувствовала себя во главе этих работяг: если не Жанной д'Арк с мечом в руках и в доспехах на холщовую рубаху, то Ариадной, факелом знаний в руке указывающей дорогу из запутанного лабиринта жизни... Она никого в зале не знала, но это не мешает, а скорее помогает лектору сосредоточиться. С одним она все же была знакома. Это был Жак, семнадцатилетний парень с их улицы,- веселый, с лукавым круглым лицом, которое еще больше ширилось в улыбке всякий раз, когда он обращался к понравившейся ему девушке, а поскольку нравились ему все девушки без исключения, то и улыбка, можно сказать, не сходила с его скул, бескрайних и любвеобильных. Рене ему тоже была по душе, и он не раз останавливался на улице, чтоб поболтать с ней, явно выделяя ее в этот миг среди всех прочих. Рене была серьезная, не расположенная к флирту девушка, и никому в голову не приходило ухаживать за ней - одному Жаку все было нипочем, он мог влюбиться и в особу строгого поведения. Рене была признательна ему за это, хотя и не отвечала ему взаимностью. Впрочем, в последнее время (это было настолько известно, что дошло и до Рене, обычно далекой от уличных сплетен), он увлекся Жозефиной, приезжей савояркой, работавшей на фабрике под Стеном и жившей в общежитии. Он пригласил ее на чтение Энгельса - и сам только из-за нее и пришел, но Жозефина подвела его, и он сокрушался вслух: - Ну что за девушка?! Как что-нибудь попроще: под ручку пройтись или по бульвару прошвырнуться, так согласна, а как что посерьезнее, так на тебе!.. На самом деле все было наоборот: Жозефина, искушенная в жизни и в любви девушка, наслышанная о характере и повадках своего приятеля, не разменивалась на мелочи и отказывала ему именно в том, что сам он считал делом самым естественным и незначительным. Именно поэтому он и позвал ее на Энгельса: как на нечто достойное и возвышенное, но она и Фридрихом пренебрегла, не удостоила его вниманием. Жак был сильно раздосадован этим и снова начал поглядывать на Рене, всерьез думая над тем, чтобы дать отставку чересчур разборчивой подруге, не являющейся даже на такие свидания, как это. - Чтоб я еще раз с ней связался! Ни на что рассчитывать нельзя. Не хочет даже лекцию послушать, ума набраться. - Да у нее небось стирка,- сказал сосед.- Им воду раз в неделю греют. Она в общежитии живет? - Жозефина? - А кто еще? У тебя, гляжу, большой выбор. - Нет никакого выбора! - соврал он.- Какая может быть стирка, когда такого человека изучаем?! - и, приободрившись, особенно выразительно поглядел на Рене, так что та не поняла, относятся ли его чувства к ней или к Энгельсу. Отчим подал знак. Рене встрепенулась, уткнулась в лежащие перед ней бумаги, вцепилась в них, как орел в жертву, которую забыл на время, но не переставал держать в когтистых лапах. Она заранее решила не мудрствовать, но следовать в изложении за автором, который, как известно всякому читавшему этот труд, делил историю человечества на три ступени: дикости, варварства и цивилизации. Происхождение семьи терялось в седине веков, но седины эти сохранились в отдаленных уголках земли, и это позволило кое-кому приступить к их изучению. Рене начала с кровно-родственной семьи у ирокезов. Она широко пользовалась дословными цитатами: этому ее учил преподаватель литературы, любивший свой предмет и говоривший, что лучше классиков все равно не скажешь и что надо лишь читать с хорошо поставленной дикцией: чтоб выразительностью интонаций и патетическими переливами в голосе оттенять наиболее важные места и фразы священного текста. - "Здесь все деды и бабки являются друг другу мужьями и женами,- следуя его совету, нараспев, приятным голосом читала Рене, дружелюбно оглядывая слушателей.- Их дети, то есть отцы и матери, и потом дети третьего поколения - это третий круг общих супругов, правнуки - четвертый. Братья и сестры - родные, двоюродные и более далеких степеней родства - все считаются между собой братьями и сестрами и уже в силу этого - мужья и жены друг другу"... Непонятно? Я тоже сначала не понимала, но потом все нарисовала и стало ясно...- и показала аудитории схемку со множеством стрелок, направленных в разные стороны, которые скорее запутывали, чем проясняли положение.- Тут, в общем, все друг другу и супруги и родители. Это пока что стадия дикости... Слушателям стало не по себе, они заерзали и поежились на своих местах. Все были ошеломлены и обескуражены выплеснутой на них картиной древних нравов и, непривычные к подобной гимнастике ума, напрочь запутались в слишком темных тогдашних родственных отношениях. Более всего, конечно, их смущало и задевало то, что двенадцатилетняя девочка так свободно чувствует себя в этой безнравственной стихии: моральное чувство не позволяло им вникать в ее разъяснения. Нашелся, правда, один, совесть которого была не столь чиста, как у прочих. - Это бывает,- снисходительно и многозначительно сказал он.- У нас был один - жил со свой сестрой. Каждый год уродов рожали. Это переполнило общую чашу терпения. На него зашикали как на виновника всех бед и самого текста, и жена разозлилась первая: - Да замолчи ты! Нашел чем хвастать! - Я не хвастаю, а к разговору. - К разговору! Постеснялся бы докладчицы! - Да она сама это говорит. Не слышала что ли? Энгельса пересказывает,- на что жена ничего уже не сказала: чтоб не обидеть - не Энгельса: он был безнадежно скомпрометирован своим трудом - а порядочную на вид девушку, но мужа наградила длинным памятным взглядом: поговорим, мол, об этом дома. Никто более ничего не сказал, но все молча с ней согласились. Доклад потерял поддержку зала и повис в воздухе - слушали его плохо. Жан заступился за падчерицу: - Что-то вы слишком быстро скисли. Сами ж говорили, надо во всем разобраться. Кто виноват, что тут, оказывается, такое творилось. А я и не знал ничего. Надо было это в стороне оставить,- с запозданием попенял он Рене.- Там много всякого. Кроме семьи еще частная собственность и государство,- уже с иронией перечислял он, обретая свойственную французам насмешливость.- Скачем по верхам, а с чего началось, не ведаем. - Не с потопа же начинать? - усомнился его приятель Дени: он хоть и не был членом партии, но не пропускал ни одного мероприятия ячейки - присутствовал на них в качестве ближайшего друга Жана и оказывал ему всяческую помощь и поддержку, хотя оба при этом постоянно спорили. - А почему нет? - не уступил ему Жан.- Если с него все начинается. - С ирокезов? Или как их там? - Ну да.- Жан сам не знал, как звали древних многоженцев, но как секретарь ячейки не мог показать этого.- Первобытные люди, словом. Что ж делать, если у них жены были общие? - Этого не хватало! - разозлилась одна из гостий, вспомнив по этому поводу распространенные байки о коммунистах.- Скандал какой! Жены общие! Ив, присутствовавший на собрании, вынужден был вмешаться, чего прежде не хотел делать. Он не хотел и приходить сюда: для него чем больше было народу, тем невыносимее - но и не придти тоже не мог: надо же было кому-то наблюдать за всем - нелицеприятным, жестким взглядом догматика. - Никто не думает вас обобществлять! - негнущимся, как из кости или из металла, голосом отрезал он.- Это гнусная клевета на нашу партию! - Но он не внес успокоения в смятенные умы - напротив, всем стало на душе еще гаже и муторнее.- Давай кончай с этим,- подторопил он Рене, видя, что учеба пошла по ложному пути.- И поменьше подробностей. Главное - суть дела, эксплуатация человека человеком. - Так у Энгельса,- защитилась Рене и рассказала о нравах, царящих в джунглях Австралии. Тут слушатели и вовсе ужаснулись: - Кошмар какой! И зачем их поддерживать? Колониалистов этих? Пусть их и дальше эксплуатируют! Это был выпад в сторону Ива, и он вскинулся торчком: - Ничего это не значит! Если они отстали в развитии, то это только по вине эксплуататоров. Колонизаторов иными словами. Не надо путать их с жителями колоний. Борьба с колониализмом была и остается краеугольным камнем нашей политики. Тут слишком много народу,- выговорил он Жану.- Не надо приглашать всех подряд на такие важные и плохо обговоренные мероприятия. Женщин много,- прибавил он вполголоса: партия стояла за максимальное вовлечение женщин в общую борьбу, ему не хотелось прослыть ретроградом, но женщин он, надо сказать, недолюбливал.- Женщинам надо другие вопросы ставить. Хотя и привлекать их, конечно,- прибавил он, боясь, что его все-таки неверно поймут и оценят. - Так у нас женщина и занятие ведет,- развел руками Жан.- Девушка вернее. Через пень-колоду, правда, но первый блин, говорят, комом. Может, ты нам про частную собственность расскажешь? - попросил он.- Это нам ближе как-то. Откуда семьи берутся, это мы, как никак знаем, а вот почему у одного дом в три этажа с мансардой, а другому жрать нечего - это интереснее. - Ты себя, что ль, имеешь в виду? - В Дени словно вселился дух противоречия.- Что-то я был у тебя на днях - вроде все нормально. Не буду уж говорить, что у тебя на столе да в буфете. - Да уж сделай милость, не разглашай.- Жан нисколько не был задет его выпадом - напротив, был доволен, что спор переходит на шутливый тон и заканчивается на дружеской ноте; Дени, собственно, хотел того же и ему подыгрывал.- Кроме меня другие есть. Кому есть нечего. - Что-то я давно таких не видел,- продолжал крамольничать тот, целясь уже в Ива: он терпеть его не мог и из-за него, кажется, не вступал в ряды партии.- Если только в Австралии. Ив не мог вытерпеть столь открытого покушения на коммунистические принципы. - Не только там! Во Франции треть населения живет на грани бедности. Если кому-то и живется хорошо, это не значит, что всем так! - и поглядел зло на Дени, которого звал за глаза гнилым социалистом и оппортунистом. - А кто ее проводил, эту черту? Она ж все время едет - как линия горизонта,- возразил Дени, но не стал спорить дальше: чтоб не подводить приятеля. Ив и этого не снес, выговорил Жану: - Ну и друзья у тебя! Провокатор какой-то! - Ээ, полегче! - возмутился тот.- Какой он провокатор? Ты что, Дени не знаешь? - В России таких вопросов не задавали.- Ив не унимался, и глаза его зажглись огнем фанатика.- А взяли да сообща скинули царя и капиталистов и строят теперь у себя рабочее государство. Хотя неграмотных там - половина населения. Знаете, какой там царит сейчас подъем и воодушевление? - Он всегда, когда терял верх в споре, начинал говорить про Россию: чтоб подавить ею оппонентов - вот и теперь решил поделиться закрытой информацией: - Наши товарищи были там недавно: присутствовали на первомайской демонстрации. Неизгладимое, говорят, впечатление! Дени усомнился и в этом - показал всю глубину своего нравственного падения: - А у нас один говорил: голод там. Жрать нечего. Как в Австралии. Говорить этого не следовало. Красная Россия была пробным камнем для всякого революционера - подтверждались худшие опасения Ива. Он помолчал. - Так может говорить только враг партии... Как он вообще попал сюда? - обратился он к Жану через голову Дени: последний уже не существовал для него вовсе. - А как ему не попасть? - проворчал Жан, занятый совсем иным: какими словами выругает своего приятеля, когда они сядут за бутылкой красного.- У нас вход свободный. - Свободный вход, когда обсуждаются такие вещи?..- Ив прищурился: он давно подозревал Жана в преступном попустительстве оппортунистам. - Какие?! - не выдержал тот.- Ирокезы, что ли?.. Давай, Рене, закругляйся! Не доросли мы еще до Энгельса. Рене сидела притихшая. Она не понимала, отчего разгорелись страсти. - Я не так что-то сказала? - Почему? Все ты рассказываешь как надо. Только мы разные...- Жан в последний раз попытался спасти положение: очень уж не хотелось ему кончать занятие на такой ноте.- Нет у тебя ничего другого, из того же Энгельса - только позанятнее и чтоб всем понятно было? Тут Рене осенило. То ли размышления над Энгельсом навели ее на это, то ли она думала об этом раньше и мысли ее вернулись на накатанное русло, но она сказала: - У Энгельса нет, а вот вы басню Лафонтена "Стрекоза и муравей" помните? Жан опешил. - Помним, конечно. Кто ж ее не знает? - Ну и какие мысли у тебя на этот счет? - совсем уже расхрабрилась Рене и обратилась к нему на "ты". Неделю назад она прочла эту басню, и теперь ей не терпелось поделиться с людьми своими соображениями на ее счет. Народ приободрился. Скучная лекция на глазах оживала и обретала второе дыхание. - Что может сказать нам этот Лафонтен? Буржуа с феодальными замашками? - пробормотал Ив, но скорее себе под нос, чем вслух: его уже не слушали. - Какие мысли? - Жан покосился на Рене в ожидании каверзы.- Такие же, как и у всех. Пела все лето да плясала, делом не занималась, а зима пришла, так и есть нечего. Так оно бывает всегда, когда люди дурака валяют, не работают. Кто дело делает, у того всегда поесть найдется. Это можно было расценить как выпад против коммунистов, но даже Ив не заметил вопиющей мелкобуржуазности этого высказывания - настолько очевидно было общее осуждение бездельницы. Одна Рене стала грудью за поющее и стрекочущее насекомое. - А теперь пусть умирает? - недоверчиво и испытующе спросила она. - А что сделаешь? - развел руками отчим, теряясь в догадках, но получая удовольствие от происходящего: в отличие от твердолобого Ива, который терпеть не мог неизвестности и неопределенности.- Раньше надо было думать. Рене вспыхнула и залилась краской. - А я наоборот думаю! - Это как? - Это басня не про ленивую стрекозу, а про жестокого муравья! - Голос ее зазвенел с особенной звонкостью: она была склонна к патетике и экзальтации - особенно под воздействием прочитанного.- Стрекоза все лето пела, всех веселила, развлекала, а, как зима пришла, ее на порог не пустили, не нашли куска хлеба! Надо, значит, ко всем артистам и художникам так относиться? На улице их оставлять - умирать от холода и от голода?! Так?! - Погоди! - озадачился Жан, не ожидавший такого взрыва страсти.- Почему художники и артисты? - Потому что они тоже только поют и танцуют, а настоящего дела не делают! Как смотреть и слушать, так всем нравится, а как кусок хлеба подать, так дверь перед носом захлопывают!.. Жан уставился на нее. - Это все Лафонтен написал? - усомнился он. - А кто же? - Рене была безусловно в этом уверена.- Он написал как было, а наше дело - делать из этого выводы. Это была уже программа действий - народ зашевелился, завозился на своих местах, покоренный ее уверенностью и горячностью. До сих пор у них на глазах совершался семейный диспут - теперь пришла пора высказаться и им тоже. - Сама до всего дошла,- многозначительно произнес один из гостей, до того глубокомысленно молчавший. Рене, в пылу азарта, решила, что ее упрекают: - Сама - и что с того?! Для этого много ума не надо! - Ум для всего нужен,- негромко возразил тот.- Даже для того, чтоб того же Энгельса читать...- И, помолчав, чистосердечно признался: - Но это ты ловко - со стрекозой этой. Если, конечно, сама выдумала. Я б ни за что не догадался. Это ж между строк читать надо. - Но с Энгельсом она не справилась,- напомнил его приятель, больший, чем он, скептик. - А что Энгельс? Немец. Ты что, немцев не знаешь? Они ж из пушек по деревьям лупят! И устарел, наверно. А со стрекозой - это да. Тут совсем другое дело.- И Жан, радуясь тому, что все так хорошо закончилось, поспешил закрыть собрание: - Все, ребята, хватит на сегодня. А то у вас все в голове перемешается. Муравьи с ирокезами. Видишь, как все сложно в жизни? - Это он сказал, адресуясь к ячейке, но целясь в Ива: тому все в жизни было ясно.- Кажется, все понятно, а копнешь - выходит, все не так-то и просто. Кто остаться хочет, пусть гроши готовит. Хозяин наш и без того кучу денег потерял.- Этим он решил ублажить владельца кафе, которому и Энгельс, и Лафонтен пошли в убыток. Тот ободрился, но понапрасну: лекция не расположила слушателей к выпивке, и они гуськом потянулись к выходу... Народ остался доволен услышанным. - Видишь, как она вопрос ставит? - сказал один из слушателей, задержавшийся в дверях и здесь осмелевший: до этого он и слова не вымолвил.- Муравьи муравьями, а стрекозы - стрекозами! У каждого своя канитель, иначе говоря. - Вот мы против этого и боремся! Что у каждого своя канитель! - не выдержал Ив и, не вдаваясь в подробности этой борьбы, очерченной им лишь в самых общих контурах, собрал всердцах бумаги и рывком засунул их в портфель, с которым никогда не расставался.- С этой вашей разобщенностью!.. А Жак, сосед Рене по улице, словно не слыша ни того, ни другого, ни третьего, произнес в раздумье, не обращаясь ни к кому в отдельности: - Голова у нее работает. Как доперла? Говорил я Жозефине - приходи: не каждый день такое услышишь. Молодец, словом!..- Но зато и никогда потом не подходил к Рене, не заговаривал и не заигрывал с нею на улице. 5 Потом была история с Мохаммедом, которая встревожила Дени, хорошо относившегося к Рене, но отчима оставила безразличным или даже рассердила: впрочем, он любил Рене меньше, чем его приятель. Обстоятельства дела были таковы. Рене как-то сидела в кафе, после деловой части собрания, которое по-прежнему делилось на две половины, торжественную и питейную. Жан был с Дени и двумя приятелями. Они успели пропустить по стакану-другому, и за столом у них было весело. За соседним столиком сидели трое работяг с шинного, славящегося своими бузотерами. Эти уже порядочно нагрузились, и в глазах у них мелькали известные всем черти. Видно это было, правда, пока не всем.а только вооруженному глазу, но хозяин, именно таким глазом и обладавший, забеспокоился и заходил вокруг них кругами. За стойкой сидел араб. Его имя было Юсеф, но все звали его Мохаммед. Так уже повелось, что ко всем алжирцам в Стене обращались таким именем; это касалось мужчин - женщин никак не звали, потому что они не давали этому повода. Ему было лет шестнадцать, не больше, и он, в отличие от своих старших и более опытных сородичей, охотно бродил по городу и искал общества французов. Это был веселый простоватый юноша с характерными выпуклыми белками глаз на смуглом носатом лице. Видели его в кафе довольно часто, он всякий раз заказывал кофе, но было ясно, что приходит он сюда не за этим, а чтоб поболтать и посмеяться. Некоторые шли ему навстречу. - Эй, Мохаммед! - Меня Юсеф звать,- всякий раз поправлял он, потешая публику уморительным произношением. - Ну пусть так. Что всегда кофе пьешь? И утром и вечером? Выпей вина лучше. - Вино нельзя,- не обижаясь, скалился он, довольный тем, что на него обратили внимание.- Коран не позволяет. Кофе только у вас не шибко крепкий. У нас в Алжире лучше был. Хозяин не любил критики в свой адрес: - Заплати больше - будет лучше. Думаешь, я не умею восточный кофе готовить? - Больше платить не могу. Могу себе только полчашечки некрепкого позволить. Или чашечку через день. Мало платят очень,- и потешно заморгал глазами, радуясь, что оказался востребованным... Кому-то это нравилось, кому-то не очень. В рабочем Стене не было расизма, но патриоты есть всюду. Юсефа разыграли. Он в этот день сделал следующий и роковой шаг: сел как обычный клиент за столик, взял то же кофе - только заплатил за него на двадцать сантимов больше. - Гляди: сияет как кот на печенку,- сказал, не рискуя, что араб поймет его, работяга с шинного.- Как дела, белоглазый? Юсеф понял из всего только то, что речь идет о нем, заухмылялся и заулыбался сильнее прежнего. - День рождения сегодня. Пришел к друзьям его отметить. Те переглянулись и вспомнили: - День рождения, а кофе пьешь. Лимонада хоть бы выпил. - На лимонад денег чуть-чуть не хватает. Платят два франка в день. А вам четыре за ту же работу. Он взывал к рабочей солидарности, а натолкнулся на стену глухого непонимания. - Правда? Кто это, интересно, за четыре франка работает?.. А мы тебя угостим. Раз у тебя день рождения... Сходи, Жак, к хозяину за лимонадом. А ты к нам пересаживайся. Со своим стулом... Если у Юсефа и возникли сомнения, то их прогнала эта невиданная удача - посидеть за одним столом с настоящими французами. Простодушный, он поверил и пересел к ним, заранее гордясь новым знакомством. Ему принесли бутылку шипучки. Он прочел наклейку, удостоверился в содержимом, попробовал - ему понравилось - и выпил под их уговоры и подначки один за другим два стакана, после чего картинно, как пьяница, утерся широким рукавом. Этот жест особенно понравился соседям. - Гляди! И утираться научился! Понравился лимонад? - Очень! - И Юсеф снова утерся - на этот раз уже им в утеху. - Будешь пить теперь? - Буду. Если недорого. - Франк за бутылку. Как раз твоя ставка... Знаешь хоть, что пил ты? - Знаю, конечно! Лимонад французский! У нас тоже есть - только для буржуев! - Он ввходил в роль шута, но его быстро опустили на землю. - Жди... Сидр ты выпил. Вино яблочное. Чуть-чуть разбавили только!..- и в открытую загоготали, ничем больше не сдерживаемые. - Зачем вы так?! - запоздало возмутился Дени, сидевший возле Жана. Он и прежде послеживал за тем, что происходило за соседним столом, но делал это не слишком внимательно и не доглядел главного.- Нашли над кем смеяться! А я смотрю, что-то у них не так, прилично слишком!..- но было уже поздно. Трудно передать, что стряслось с бедным Юсефом. В него словно ударила молния - лицо его перекосилось и исказилось, он бросился в угол, засунул в рот два пальца, чтобы исторгнуть богохульную жидкость, но его луженый и цепкий желудок, раз вобрав в себя что-то, не торопился с ним расставаться. Между тем шипучий хмель начал действовать. То ли от гнева и расстройства, то ли от непривычки к алкоголю, но Юсеф вернулся к столу на шатких ногах, покачиваясь. - Что делать теперь?! - сокрушался он.- Поститься надо месяц, чтоб себя очистить! А как работать? Не емши!.. - Салом свиным закуси,- проворчал один из его врагов.- Авось очистишься. - Сами вы свиньи! - возопил Юсеф, вне себя от ярости.- Сами в церковь не ходите!..- и перешел на арабский: видно, то, что следовало за этим, было не для ушей французов. Это особенно насторожило его недоброжелателей: чужая речь в родном кафе - оскорбление национального достоинства. Они подняли головы и приготовились к драке. Дени переглянулся с товарищами. - Надо кончать с этим.- В неписаные обязанности членов ячейки: поскольку она обосновалась в кафе - входило слежение за порядком и недопущение подобных эксцессов.- Что пристали к нему? - сказал он одному из шутников.- Он же верующий. Пришел к вам в день рождения... - А и хрен с ним,- припечатал тот.- Что он за стол уселся - кофе пить? За стойкой места не было?.. - Что за народ? - обратился в никуда Дени, но не стал распространяться на эту опасную для всех стран и народов тему, оборотился к своему столу: - А ты говоришь, колониалисты.- Потом к хозяину: - Может, он в каморке твоей побудет? Там, где мы заседаем? - Но хозяин не захотел слыть покровителем арабов и отказался приютить Юсефа даже на короткое время - сослался на опасное соседство винных бочек, испарения которых будто бы ухудшат его состояние.- Да, я знаю, ты известный дипломат - всегда найдешь что сказать,- отчитал его Дени и снова обратился к товарищам.- Что делать? Надо домой его вести - добром это не кончится... Юсеф по-прежнему бесновался, но уже не вслух, а молча: крутил головой и вращал белками глаз, вспоминая жгучую обиду. - Здесь его оставлять нельзя,- сказал и Жан.- Не то война начнется. С колониями. Сходи с ним. Проводи до дому. - А что толку? Еще хуже. Скажут, так напился, что домой привели. - Я провожу! - вызвалась Рене.- Мне не скажут.- Душа ее кипела от негодования. Она едва не влюбилась в Юсефа - если можно назвать влюбленностью обуявшее ее душу сочувствие. - А тебе это зачем? - спросил недоверчиво отчим. - А что они человека обижают?! - завелась она.- Оттого, что он другого цвета?..- За соседним столом подняли головы, собрались сказать что-то, но смолчали из уважения к Жану и его товарищам. - Да кожа у него такая же, как у тебя. Только загорелая,- проворчал Жан.- Одна ты с ним не пойдешь, это ясно. Делать тебе там нечего. Пойди с ней, Дени. Вдвоем - это как раз то, что нужно. Девушки они постесняются. Расскажете, как было дело ... Они вдвоем повели Юсефа домой, на дальние выселки, где семья занимала оставленную кем-то лачугу. Юсеф уже тверже держался на ногах: сидровый хмель недолго кружит голову, но он был еще нетрезв: снова стал с кем-то мысленно препираться и говорить по-арабски. - Ну что ты скажешь? - слушая его тирады, говорил Дени, обращаясь к Рене и как бы извиняясь перед ими обоими за всю французскую нацию.- Чем он им поперек дороги стал? Хлеб их заедает? А так всегда. Готовы бастовать за Алжир, которого в глаза не видели, чтоб хозяев напугать, а как до дела дойдет: в кафе им, видишь ли, потесниться надо - ни за что не подвинутся: места им мало! Все мы, Рене, из одного теста: как чужое делить, так мы все тут, как своим делиться - разбежались. Доброты днем с огнем не сыщешь!.. Они отвели Юсефа домой. В хибаре, занимаемой его семейством, на крохотном пятачке жили человек шесть, не меньше. Встретил их глава семьи: в когда-то белом, теперь порыжевшем от времени бурнусе и в феске, тоже некогда черной, а ныне посеревшей. Он был насмерть перепуган вторжением французов: растерянное лицо его от страха обмерло и остановилось. Дени с места в карьер пустился в объяснения и извинения за своих земляков. Он не мог предположить, что его не понимают: отец Юсефа приехал из тех мест, где знание французского было почти обязательно. - Он не виноват ни в чем! - Рене, как иные, медленно запрягала, но быстро ехала.- Он к ним всей душой, а они его подпоили! - и даже пустила слезу по этому поводу: глаза ее припухли и подмокли от гнева и острой жалости. Эта слеза добила растерявшегося отца: что же должно было произойти с его сыном, отчего заплакала французская девушка? Он затрясся не на шутку. Тут, слава богу, вмешался Юсеф, к этому времени полностью протрезвевший. До того он уважительно молчал, не перебивая гостей,- теперь же понял, что дальнейшее промедление подобно смерти. Он сказал Дени, что отец не знает французского, и в двух словах разъяснил отцу на арабском, что случилось - то или не совсем то, было не столь важно. В результате отец, вместо того чтобы обругать и побить его, вздохнул с превеликим облегчением, поскольку воображению его рисовались уже совсем иные и жуткие картины. Он изменился в лице, напустил на себя важности и достоинства и пригласил гостей к столу выпить зеленого чаю: межконфессиональный и межнациональный конфликт закончился таким образом на миролюбивой, почти идиллической ноте... - Видишь,- говорил Дени Рене по дороге к дому.- Шестеро в одной комнате, и один Юсеф работает. А в Алжире, небось, было еще хуже - раз сюда приехали. Надо бы посочувствовать, добрым словом помочь, а не бить по больному месту. Боремся все и, с борьбой этой, и других и себя сожрать готовы... А что ты так расстроилась? - сменив тон, спросил он потом. - А как же?! - с вызовом в голосе отвечала Рене. - Не стоит,- противореча себе, возразил Дени и поспешил объясниться: - Все хороши. Наших тоже понять можно. Сидят в кафе, наливаются - нет же ничего за душою. Я арабов сам не люблю: вечно о деньгах говорят. Просто нехорошо вышло - поэтому и вмешался... Видишь, я и здесь кругами, как заяц, хожу, петли наматываю. Нет во мне, как говорит товарищ Ив, прочного стержня... Он хотел обратить все в шутку, но у Рене было другое настроение, и она перебила его: - Они не у себя дома! И у них нет ничего! - И тебе поэтому жалко их? Жалеть всех надо, Рене - не одних чужих да нищих. Иначе на милостыню растратишься. Себе ничего не останется. - А мне и не надо! - с вызовом сказала она.- У меня нет ничего! - Как так?.. У тебя отец, мать, дом свой?..- и глянул непонимающе. - Книги у меня есть,- уклонилась от прямого ответа она.- А мне больше ничего не надо. Дени озадачил этот разговор, он передал его Жану - тот встретил его в штыки: - Слушай ее больше! Она не меньше всех, а больше всех получить хочет! За нищих, видите ли, заступается - авось, и ей перепадет! Я, Дени, больше всего на свете не люблю нахлебников, а ей вон и стрекоза по душе и Мохаммед этот, которого в три шеи гнать надо, потому как он никому тут не нужен. Мы только морочим всем голову антиколониализмом этим: не знаем, чем еще страху на хозяев нагнать!.. На кой он тут, этот Мохаммед? - и поглядел неприязненно на товарища. Это злое чувство было порождено, конечно же, не арабом и не Дени, но кем - этого он не мог сказать и приятелю.- Я ей скажу при случае... Теория всеобщего подаяния его не устраивала, он был ярый ее противник: не был он и сторонником идеи общего равенства - во всяком случае, в своем собственном семействе... Случай, о котором он говорил, вскоре представился. Надо отдать ему должное, до этого он скрывался и соблюдал по отношению к Рене приличия. Ей даже удалось уговорить родителей пойти с дочерьми в театр, а именно - в "Комеди Франсэз": давняя ее мечта, к которой они прежде относились со скептическим недоверием. Сами они никогда в театре не бывали, она же была однажды с классом. Тогда давали Расина, и спектакль вызвал у нее бурю восторга. Теперь ей хотелось посмотреть корнелевского Сида, но Жан, едва услыхал о герое-аристократе, весь скривился и сослался на особую занятость в этот вечер: успел сделаться дипломатом. Сошлись на Мольере, на "Мещанине во дворянстве" - почему Жану полюбился именно этот персонаж, Рене пока что не знала. Собирались в театр тщательно и задолго. Пошли вчетвером, чтоб не оставлять дома четырехлетнюю Жанну, хотя Рене знала, что полного удовольствия с сестрой не получит. В фойе театра и, еще больше - в шестиярусном зрительном зале, с его позолотой и красным бархатом - ее охватил знакомый ей священный театральный трепет, но когда открыли занавес и по сцене задвигались мольеровские герои, оказалось, что смотреть спектакль лучше все-таки в одиночестве или среди шумных одноклассников, но уж никак не в компании близк