их родственников. Жан делил внимание между сценой и семейством и все время оборачивался на жену, на детей - словно нуждался в их поддержке и без них не мог смотреть игру дальше; Жоржетта, хоть и глядела на сцену не отрываясь, но как-то слишком уж подозрительно и чопорно: будто не вполне доверяла актерам и самому автору. Впрочем, и она вынуждена была оглядываться на Жанну и ее одергивать: та капризничала и просила то поесть, то пописать. Досмотрели спектакль до конца, финал встретили с облегчением. - Ну и что? - спросил Жан, когда вышли на улицу.- Не зря сходили. Проучили дурака, чтоб не зарывался.- Спектакль привел его в благодушное настроение.- Молодец, что сводила. Искусство - великая сила,- и подмигнул Рене, которая, напротив, была удручена и расстроена: и исходом спектакля, и неудавшимся вечером.- Каждый у себя дома хозяин - так в народе говорят - и нечего глядеть на сторону... Или ты опять не так думаешь? Рене и в самом деле была иного мнения. - А что плохого, если человек хочет узнать побольше? - кисло возразила она.- Если он мещанин, значит, ему и танцам нельзя учиться?.. Эта пьеса неправильная. Я Мольера вообще не люблю: он насмешник. Но Жан на сей раз не дал увлечь себя на скользкую литературную стезю: - Ты все свое... Учиться, конечно, хорошо - только не надо заучиваться... В любом случае я тебя долго тянуть не буду. До четвертого класса учись, а потом иди работай...- И Жоржетта не сказала ни слова - только насупилась, прикусила язык и выругала за что-то Жанну, дернула ее за руку... Жанна на этот раз ни в чем не была виновата, но Жоржетта знала, почему сорвала на ней зло. Сказал бы Жан то же самое и в том же тоне о своей родной дочери, было ей в высшей степени сомнительно, но она снова, в который уже раз, не стала с ним спорить... 6 Рене должна была начать работать, но пошла-таки в третий класс (во Франции счет идет от одиннадцатого класса к первому). Помог ей Робер, ее родной отец: вдвоем с Жаном они одолели ношу, непосильную для каждого из них в отдельности. Робер приходил к дочери и раньше. В первый раз это случилось, когда ей исполнилось десять - она запомнила эту встречу в подробностях. Она вышла из школы и увидела невысокого человека в черном пальто, с круглым, как у нее, лицом, который поджидал ее с довольно безразличным и почти посторонним видом. Она не могла узнать его, потому что никогда прежде в сознательном возрасте не видела, а фотографии дают о человеке лишь смутное представление, но угадала, кто он, и странное и тягостное чувство охватило ее: ей стало страшно, и первое желание было убежать от него и от чего-то темного и опасного, что сопровождало его, как некое облако,- она заплакала еще до того, как он подошел к ней и представился. Непонятно было, зачем он явился к ней в этот день: хотел, видно, напомнить о своем существовании. Он проводил ее до дому, внутрь не вошел, избегая встречи с Жоржеттой, а по дороге не столько расспрашивал ее, сколько говорил о себе, и так, будто вернулся после долгого отсутствия, в котором виноват был не он, а внешние обстоятельства. Он был теперь профсоюзным активистом, жил с женщиной, которую звали Полиной, много разъезжал и занимался политикой. Он сказал, что все время думает о дочери, о том, как помочь ей в жизни, обещал видеться чаще, но затем снова исчез на три года, а Рене не забыла о нем, но хранила в памяти, как болезненную и глубоко засевшую в сердце занозу, вызывающую непонятную ей тревогу: будто рушилось или начинало шататься ее недавно достигнутое и не особенно прочное жизненное равновесие... Теперь, когда ей исполнилось тринадцать, он объявился снова, и на этот раз, как он сам сказал, надолго. Он навел о ней справки в школе, узнал, что она обнаруживает незаурядные, даже блестящие способности, отнесся к этому с естественной для отца гордостью, сказал, что хочет помочь ей поступить в лицей и для этого - ввести ее в круг своей родни и познакомить с женщиной, с которой теперь жил, с Люсеттой: это будто бы была окончательная его пассия. Они снимали квартирку возле Монмартра. Люсетта встретила Рене с тем хорошо разыгранным шутливым теплом и дружелюбием, которые во Франции скорее правило хорошего тона, чем проявление искреннего чувства, но различить их бывает непросто и искушенному человеку - простодушная же Рене приняла их за чистую монету. Люсетта устроила обед в честь гостьи и обещала учить ее музыке: нашла у нее необходимые для этого способности; у нее было пианино, которое она возила за собой в течение своей тоже непростой, бурной жизни. Это была давняя мечта Рене, на исполнение которой она не смела и надеяться. Она с трепетом являлась на уроки - всего их было три или четыре - одно время только о них и думала, но занятия сами собой сошли на нет и закончились. Робер был не слишком доволен их гаммами и даже ими тяготился: держался натянуто, насупливался и заслонялся от дочери газетой, когда та к нему приходила: был, видимо, плохим меломаном - так что Люсетта, с оглядкой на него, занималась с Рене все меньше: ей-то это было совсем ненужно. Между прочим, отец, сказавший ей, что живет в вечных разъездах, на поверку почему-то оказывался все время дома. Но со своей родней он ее все-таки свел: позвал в Даммари-ле-Лис на смотрины. Она испросила разрешения у матери и отчима. Жоржетта сказала: - Это твой отец, тебе решать.- И Жан согласился с этим, нисколько не обидевшись из-за потери отцовства, к которому мог бы привыкнуть. Рене таким образом потеряла в один день временного родителя, исполнявшего обязанности отсутствующего, и приобрела кровного, но еще более неверного и непостоянного, чем отчим... Они стояли в тамбуре поезда пригородного сообщения. Был субботний вечер, вагоны были переполнены, а Робер забыл заранее позаботиться о сидячих местах: он был рассеян. Черный паровоз, остро пахнущий угольной пылью и гарью, дергал и тянул за собой вагоны, несясь со скоростью сорока километров в час, которая захватывала дух и представлялась немыслимо быстрой. - Ты не робей, я поддержу тебя. В конце концов, ты моя законная наследница. Других нет и, наверно, не будет. Что делать, если такой непутевый отец тебе достался? Там у меня комната - где мы жили с твоей матерью... Робер стоял, прислонясь к стене и виновато склонив голову: и без того невысокий, он выглядел в этот вечер ниже обычного и был особенно склонен к откровениям. - Я-то сам жить там не буду - надо хоть за тобой эту комнату застолбить, а то останемся, как сейчас, без места, в тамбуре. Вдвоем легче, чем одному.- И пояснил: - Они ко мне относятся без большого уважения. Они народ оседлый, положительный, а меня мотает по свету: ни профессии, ни семьи, ни положения. Люсетта - хороший, конечно, человек, но семью с ней заводить поздно: не в том уже возрасте... А теперь еще сомнительными делами занялся в их представлении...- Круглое, лукавое лицо его заулыбалось виновато и с чувством неловкости - он словно каялся перед ней за старые и новые грехи, но делал это не вполне искренне, а как бы с розыгрышем: такое впечатление было от многих его душевных движений и поступков.- Так что ты мне там для поддержки будешь. Рабочая солидарность, верно? - и ткнул ее в бок: как какого-нибудь приятеля-работягу, так что ее бросило в сторону.- Я ж знаю, ты в ячейку ходишь. Энгельса читала и другим пересказывала. - А ты откуда знаешь? - Ее все время тянуло говорить ему "вы", но он настаивал на более родственном обращении. - Жан рассказал. Мы с ним долго о тебе говорили. В кафе вашем, где они обосновались. Мне родня нужна, чтоб лицей провернуть. Тебе дальше учиться надо. - Чтоб деньги дали? - И это тоже. Учиться-то ты бесплатно будешь. Стипендиатом.- Он поглядел на нее мельком.- Есть такие места для неимущих, но одаренных детей. А ты, говорят, такая. Но тут знакомства нужны: у матери они есть, ей ничего не стоит поговорить с кем надо. Они эти места для себя держат. Для того и завели: чтоб детей любовниц устраивать. Таков уж наш мир, капиталистический. Почему, думаешь, мы с ними боремся?.. Он был из своих, красных, и говорил их языком, но Рене стало неуютно - оттого, что ее прочили в такую компанию. Она плохо представляла себе, что такое дети любовниц, но смутно чувствовала, что соседство это не очень лестно. - А деньги тогда зачем? - Деньги никогда не помешают. Тебя ж кормить и одевать надо. В лицее, куда ты пойдешь, в старом и заштопанном не походишь. Мы все это с отчимом обговорили. Он согласился тебя учить, если я буду кой-какие деньжата подбрасывать. Стипендию своего рода. У меня денег нет: не держатся они у меня - вот я и обратился к ним, а они решили тебя на семейный совет вызвать: посмотреть, с кем дело имеют. Вдруг такая же непутевая, как я. Мои рекомендации их только настораживают... А у меня денег нет, потому что профсоюзы плохо платят. За повышение тарифов борются, а как своим платить, так хуже всяких эксплуататоров. - А чем ты занимаешься? - Я анархист,- уклончиво отвечал он. - Это работа такая? Он усмехнулся. - Скорее, призвание. Не говори никому, а моим - в особенности. И сама забудь. У нас с этим путаница. Есть анархисты, которые бомбы бросают,- их все боятся, мы к ним не имеем отношения. Мы анархо-синдикалисты...- и, оборотившись на соседей по тамбуру, еще больше понизил голос, хотя и до этого говорил полушепотом, а соседи вокруг были заняты кем угодно, но не ими.- Не знаешь, что это - анархо-синдикалисты? - Нет. - Я как-нибудь расскажу - в другой обстановке и в другом настроении... У тебя отчим - коммунист? - Да. - Мы с ними во многом сходимся, но во многом и расходимся и никогда не сойдемся окончательно. У них аппарат превыше всего, дисциплина, подчинение рядовых членов руководству, а мы считаем, что все наоборот: все лучшее рождается снизу. Твой отчим, правда, тоже из нашего теста и напрасно, кажется, забрел в их казарму. Поэтому-то мы с ним так легко договорились. Много денег он не возьмет, а этим,- он показал вперед по движению поезда,- ничего не стоит выделить из своих бумажников. Ты только не говори им про Жана и про ячейку. Хватит им меня да Камилла. Поменьше болтай вообще. - А кто такой Камилл? - Дядю своего не знаешь? - удивился он, но вспомнил: - Хотя откуда? Вы ж совсем от нас оторвались. Надо было мне раньше свести тебя с ними ... И Жоржетта ничего не говорила? - Нет. - Сильно разозлилась, значит. Хотя есть на что, с другой стороны... Камилл - тоже коммунист, но такой, что больше на чиновника похож. На бюрократа. Он и в детстве такой был: от сих до сих и ни на шаг в сторону. Кого только нет в их движении. На все вкусы найдутся. Если власть возьмут, ничего во Франции не изменится. Потому как разойдутся по начальственным местам - в соответствии со своими наклонностями... Дом был большой, новый, каменный. Он стоял на привокзальной улице, а сам вокзал располагался на границе между Меленом и Даммари-ле-Лис. Мелен был богат, наряден, похож на Париж, Даммари-ле-Лис беднее, проще, ниже этажами, но та его часть, что примыкала к Мелену, начинала тянуться за богатым соседом и застраивалась высокими, стоявшими в ряд одинаковыми домами, дружно упиравшимися в невысокое пасмурное небо двухскатными остроугольными крышами. Бабушка, мать Робера, Франсуаза, встретила их в прихожей и проводила в гостиную, где ждали остальные члены семейства: старший брат Андре, приветливый и улыбчивый хозяин семейной фирмы, его молодая жена Сюзанна, тоже веселая, лукавая и смешливая, и Камилл - и вправду похожий на чиновника в присутственном месте: неприступный и чопорный. Сама бабка, коренастая, жилистая, хваткая, распоряжалась в доме всем и всеми - те ходили у нее по струнке и помалкивали. Она повела разговор, не оглядываясь на детей, будто не замечая их: - Ты садись, садись - что стала среди комнаты? - Она разглядывала Рене с головы до пят и словно вертела ее в разные стороны в своем воображении.- Это у нас гостиная, мы здесь людей принимаем - когда допускаем до себя, а нет - так и в прихожей посидят. Лицом-то ты в нашу родню: оно у тебя круглое, как у нас - у матери твоей оно поострее было, покрючкастее... Или я выдумываю, забывать начинаю? Телом ты больше в нас - широкая в кости: твои щуплее, потоньше. Такими запомнились во всяком случае - потому что я их, считай, и не видела. В кого умом пошла, осталось выяснить. - В нас,- невпопад вставился Робер.- Учится хорошо. Большего он сказать не успел, так как не пользовался у матери доверием. - В нашу родню - это еще не все,- отрезала она.- Хорошо, если в Андре: золотой человек, мы ее тогда с руками оторвем. Хуже, если в этого,- она мотнула головой в сторону Камилла,- но и это полбеды, жить можно, а вот если в тебя?..- и не обращая внимания на Робера, который не стал спорить, привыкший к подобным нареканиям, приступилась к Рене, ожидая от нее первых признаний, которые всего ценнее.- Что ты любишь вообще? Больше всего на свете? - Книги,- послушно и одновременно непокорно отвечала та. - Книги я и сама читать люблю,- возразила бабка, будто Рене с ней спорила.- У меня библиотека целая - посмотришь на досуге. А кроме книг? Книжками жизнь не заполнишь... Наряды? На танцы любишь ходить? В Рене проснулось строптивое чувство: ее никогда так не экзаменовали. - Нарядов у меня нет. - Так уж и нет? - Нет. И без них обойтись можно. - А танцы? - Не ходила никогда. - Что ж ты делаешь тогда? - будто бы удивилась бабка, а на самом деле только пристально ее разглядывала.- Если на танцы не ходишь? Рене не знала что ответить, и Андре пришел ей на помощь: - Да ты, мама, тоже на танцы не ходила. - А ты откуда знаешь? Тебя тогда не было.- Она поглядела внушительно, затем поправилась: - Это когда было? Мы тогда сызмалу знали, за кого замуж пойдем, а сейчас, говорят, мужа на танцах искать надо?.. Тебе и муж не нужен? - Нет,- отвечала Рене уже с дерзостью и с вызовом в голосе. - Вот как! А что тебе нужно тогда? - Учиться. - И кем ты хочешь стать, когда выучишься? Рене подумала и призналась: - Не знаю еще... Мне сама учеба нравится. - Сама учеба нравится,- повторила бабка, будто в этих словах скрывалась некая истина, и, обернувшись к членам своего семейства, пожаловалась: - Молодые. Каждый раз удивляют. В наше время так бы не сказали... У тебя еще бабка есть? - Есть. Манлет.- Лицо Рене смягчилось и потеплело при упоминании о бабушки по матери.- Я ее люблю очень. - И за что же? - В голосе бабки послышалась ревность.- Я ее не видела. Она на свадьбу не приехала. - Плохо себя чувствовала,- извинился за Манлет Андре. - Да плохо! Свадьба не понравилась. И оказалось, в точку попала... Так за что же ты ее любишь? - Потому что добрая. - Не в пример мне, что ли?..- Бабка прищурилась ястребом.- Так я, может, тоже такая. Когда человек стоит этого. А перед тем, кто этого не заслуживает, нечего и расшаркиваться. - Надо ко всем быть доброй,- заметила Рене, и это прозвучало как назидание. - Это ты из книг вычитала?..- и поскольку Рене не отвечала, спросила: - Кого ты читаешь хоть? - Корнеля. - По программе? - И по программе и так. - А я вот Фенелона. А из последних - Достоевского. Не слышала? - Нет,- чистосердечно призналась Рене. - И не надо тебе. Без этого достаточно... Ладно. С тобой, гляжу, в один раз не разберешься. Приедешь к нам на лето - тогда поближе познакомимся...- И суховато подбодрила ее: - Это хорошо, что сразу не ясно: чтоб потом скучно не было. Как вы считаете? - обратилась она к остальным, но тут же пожалела, что задала лишний вопрос, оборотилась к Рене, сказала с насмешкой: - Хотя что их спрашивать? У Андре вон все на лице написано: тоже, как ты говоришь, добрый человек - никого еще не обидел на моей памяти, Сюзанна только смеяться начнет: такая смешливая, а Камилл уже надулся - этот ни о ком доброго слова не скажет: испугался, что новая наследница объявилась. Он деньги любит считать - взносы у всех собирает,- и не обращая внимания на среднего сына, который поднял голову и приготовился к внушительной обороне, пояснила младшему: - Это я новенькой твоей семью представляю. А ты?..- Робер был паршивой овцой в ее стаде, и для него и слов не находилось.- Что ты делаешь хоть? Я уже счет твоим занятиям потеряла. - Профсоюзник,- не вдаваясь в лишние подробности, отвечал тот. - Профессия такая? - бабка уставилась на него, как на сфинкса.- Хотя ты и профсоюзник какой-то странный. Он вон тоже по этой части,- она кивнула на Камилла,- но про него все известно: сидит в конторе, ему деньги несут, а он их в книжечку записывает... - Я еще и железнодорожник,- возразил тот, но бабка не дала обмануть себя: - Ладно! Железнодорожники поезда гоняют да вагоны чистят, а ты штаны просиживаешь, мозоли на заднице натираешь. Деньги мусолишь. Сколько их через твои руки проходит? - Большие суммы.- Камилл сразу набрался важности.- Мы собираем у всего муниципалитета. - Почему мы? Не мы, а ты. Все вы, гляжу, сообща делаете. Или так представляете, чтоб одному в ответе не быть... И ничего тебе не остается? К рукам не прилипает? Камилл нагнул голову, избычился, насупился. - Я честный человек, мать. Потому и доверяют. Мать не стала с ним спорить. - Нашли человека из честной семьи.- Она язвительно усмехнулась: - Сиди дальше принимай. И нам, может, пригодится. Нельзя, говорят, яйца в одну корзину класть. Вдруг ваши к власти придут, тогда у нас свой человек там будет.- Камилл поднял голову, заранее возгордился, она же спустила его с небес на землю: - Если ты, конечно, к этому времени о нас помнить будешь.- И объяснила остальным, не ведая сочувствия и жалости: - Приятели у него такие, что отца с матерью забудут и повесят - и все по идейным соображениям. Если по России судить. Да и по нашим: когда якобинцами были да санкюлотами. - Будет тебе,- остановил Андре мать, которая слишком далеко зашла в своих нареканиях: он был удачливым предпринимателем и позволял себе возражать главе семейства.- Ничего подобного у нас не будет. Та не стала спорить: - Не будет - и хорошо. Проведи ее к себе, Робер - покажи комнату. Ты-то сам остаешься? - Нет, наверно. Уеду. - К какой-нибудь крале новой? Подруге сказал, что сюда поехал, а сам на сторону?.. Это твое дело - делай что хочешь,- прибавила она, видя, что он собирается уверять ее в обратном.- Тут я тоже с пальцев сбилась, счет твоим Полинам да Люсеттам потеряла,- и снова повернулась к Рене, которая стояла неловко среди гостиной - ей было не по себе в новом окружении.- Приедешь летом? - Приеду. - Вот и хорошо. Будешь жить на всем готовом. В комнате этой - которую твой отец потерять боится... Все, гляжу, революционеры - пока чужое делить. А как до своего доходит, куда все девается?.. Какая-то ты все-таки шероховатая. - Не привыкла,- подсказал Андре, но бабка сама это знала и не это имела в виду. - Я вижу. Что твоя мать к нам не обращалась никогда? Глядишь бы, и помогли. Я сама напомнить о себе хотела, да не люблю навязываться... Я слышала, вы плохо жили одно время. Сейчас лучше? - Лучше. - Ну и слава богу... Гордая твоя мать - поэтому и не обращалась. И ты такая? - Рене замешкалась с ответом, и бабка не стала допытываться, только посоветовала: - Надо бойчее быть, покладистее. Не ждать, когда к тебе прибегут, самой о себе напомнить. В меру, конечно,- поспешила прибавить она.- Чтоб не назойличать, не напрашиваться... Ладно. Примем тебя. Раз ты так Манлет свою любишь. Надо же и любить кого-то, верно? - Она оборотилась к домашним: - Та одна четырех дочерей подняла и на ноги поставила. А на свадьбу вот не поехала. Я сильно тогда на нее обиделась: наслышана была о ней, хотела повидаться, а она не захотела. Теперь вот с внучкой знакомлюсь: одна, видно, порода. Ладно. Хватит болтать. И без того наговорились - дальше некуда... Рене провела в Даммари-ле-Лис немногим меньше месяца: готовилась здесь к экзаменам. Из окна ее комнаты со второго этажа был как на ладони виден внутренний двор: в углу его рос большой раскидистый платан, под ним стоял огромный, на всю семью, стол, сбитый из серых досок,- здесь по вечерам собиралось и ужинало на сельский лад семейство, дополняемое товарищами Андре по работе. Далее за невысокой оградой тянулся сад - тоже их владение: здесь росли яблони, груши, сливы. По бокам с одной стороны располагался птичник, из которого непрерывно слышалось квохтанье кур, с другой - длинное каменное помещение мастерской, выходивший воротами на улицу, а окнами - во двор и в сад: оттуда доносились стук молотков, жужжанье токарных станков и разговоры рабочих. Двор был царством бабушки. Она собственноручно кормила здесь кур, созывала их необычно звучавшим в ее устах фальцетом, употребляемым ею только для этой цели, возилась в огороде, расхаживала по земле и глядела на все кругом с важностью городской собственницы и с заботливым прищуром хлопотливой, трудолюбивой крестьянки. Рене не помогала ей - хотя бабка была все время в работе, а Рене не была лентяйкой и лежебокой. Рене казалось, что это не ее жизнь, что она здесь в гостях и что было бы неуместно и даже неприлично предлагать свои услуги. Что ей действительно здесь нравилось, так это возможность читать без помех и думать над книгами - что она и делала, проводя большую часть времени в бабушкиной библиотеке. Ей разрешили брать книги, она садилась в вольтеровское кресло с высокой спинкой, забиралась в него с коленями и читала тома из бабушкиного собрания, пока та склонялась над грядками. Однажды бабка остановилась под окном второго этажа, откуда Рене время от времени поглядывала вниз, позвала ее: - Что делаешь? - Читаю. - Кого? - Мопассана. - Отыскала все-таки? А я его подальше засунула: чтоб не нашла. А что помогать не идешь? - А вам это нужно? - Да не очень, я одна люблю в саду возиться, а ты б должна была подсуетиться. Обычно навязываются со своей помощью. Рене подумала. Она была настроена в этот день благодушно. - Если б в самом деле было нужно, я пришла бы. - А как ты узнаешь, в самом деле или не в самом? - Это видно. Бедные люди просят, когда без этого не проживешь. Тогда идешь, не спрашиваешь. - А богатые? - Им только бы время провести, повеселиться. - А ты веселиться не любишь? - Нет. Я привыкла серьезно жить... Богатой быть тоже учиться надо. Хорошо когда с детства. Бабка поглядела на нее снизу, задумалась. - Тебя, гляжу, не переучишь... Вот вы какие. С Манлет твоей я так и не поговорила, зато с тобой познакомилась. Одного поля ягоды - я с самого начала это говорила... Она тоже книги любила? - Нет. Ей это было не нужно. Она крестьянка. - По траве да по листьям читала? А вот мы не можем: нам о книгу глаза тупить надо...- и пошла прочь: не в обиде на ее откровенность, но и не слишком ею довольная. Впрочем, она мало кем была в жизни довольна... Это не значило, что Рене вовсе не покидала стен своего жилища. Она, в первое время в особенности, ходила в гости к дядьям: дважды была у Андре и Сюзанны и раз - у дяди Камилла. Андре проводил день в мастерской, работая наравне с наемными рабочими: переходил от одного станка к другому, останавливался там, где возникали задержки, и везде трудился с видимым удовольствием и усердием, без устали, с неброским, сдержанным изяществом движений, свойственным хорошему мастеровому. Пригласив Рене, он стал рассказывать ей о производстве, будто она была на экскурсии. Здесь делали дешевые украшения из анодированного, или, как тогда говорили, американского золота. Андре угадал дух времени, требующий не столько ценностей, сколько их видимости, и предприятие быстро набирало силу. - Знаешь, чем мы занимаемся?..- Он вытягивал проволоку и искусно свивал ее, укладывая в ложе будущего украшения.- Угождаем женщинам. Что женщинам больше всего нравится?..- Он ждал ответа, но Рене предпочитала отмалчиваться.- Украшения, конечно.- И поглядел на племянницу: что та на это скажет - Рене так не считала, но спорить не стала.- Только чистое золото и платину может себе позволить не всякая - вот мы и золотим медь, получается как настоящее литое золото. Это медная проволока - золото лучше всего на нее садится. А покрытие гальваническое. Все в гальванической ванне происходит. Раньше брали золото, раскатывали его в тонкий-претонкий лист, как бумагу, и приколачивали к форме, а теперь химия все в тысячу раз лучше делает. Толщина - хорошо если десятая часть миллиметра, а за всю жизнь не слезет: если только напильником подпилить,- тогда медь покажется. Эта техника из Америки пришла - поэтому и называют американским золотом. Ценности большой не представляет, а носишь как настоящее - поди разбери, цельное оно или позолота. Давай я тебе цепочку подарю. У меня завалялась одна,- и нашарил в ящике стола заранее приготовленную цепь, сотканную из изящно вдетых одно в другое и хитро скрученных звеньев.- Серег ведь ты не носишь? Уши себе не продырявила? - Нет, конечно! - А что такого?.. Ну нет так нет. Цепочку всякая носить может - лишь бы через голову пролезала. - Что ты ей пустую цепочку даришь? - Сюзанна стояла тут же: до этого она молча и с веселым любопытством наблюдала за племянницей.- Кулон какой-нибудь подвесь. - Так нет: сам хотел,- сокрушенно сказал муж.- Вчера все вывезли. Нарасхват берут,- не то пожаловался, не то ненароком похвастался он Рене.- Делать не успеваем. - Я ей дам. У меня много,- сказала Сюзанна и вдруг пропела: - Много, много в саду хризантем! - Иди-ка ты отсюда, со своими хризантемами,- выговорил ей муж.- Тебе тут вредно. - А тебе нет? - Мне полезно. Ты еще к гальванической ванне подойди. - Покажете? - В Рене проснулся интерес отличницы.- Интересно. - Покажу, конечно. Один раз дохнуть можно. Сейчас - кончу вот брошку... Она у нас пятый год продается. Идет - и хорошо, не меняем. А на самом деле плохо. Надо вперед смотреть, будущую моду угадывать. Тогда и в Америку товар везти можно. А я вот не дорос до этого. И, наверно, не дорасту никогда. Руками все умею, а мозгами не ворочаю: ржавые они у меня. Тут молодой нужен, а еще лучше - молодая: у женщин это лучше получается. Это дело вообще любить надо. К себе примерять - тогда что-нибудь путное и придумаешь. Сюзанна могла б этим заняться. Только и знает, что у зеркала вертится. - Ты ж знаешь, куда я смотрю, Андре,- возразила та. - Куда? - А ты догадайся. - Ума не приложу. Учись и приходи к нам,- сказал он Рене.- Сюзанну не дождешься: у нее другие заботы. Рисовать умеешь? - Умею. Учителя так говорят во всяком случае...- Рене удавались рисунки с натуры: она срисовывала листья, цветы, насекомых - отображая их каркас до мельчайших прожилочек; отсюда и пошел разговор, что она наделена даром художницы. - Ну вот! - обрадовался Андре, уже строя виды на племянницу.- А я и рисовать не умею - ничего изобразить не могу: мне сделать брошку надо, чтоб до нее умом дойти и чтоб меня поняли... Подошла? Нравится? - Нравится,- и Рене для большей убедительности поправила цепочку на шее. - Да? Что-то я особого восторга не вижу. - Просто не показываю. - Конспиратор? Как отец твой. Но это хорошо. Меня например все насквозь видят. Сюзанна в особенности. А тебя вон и бабка раскусить не может... Гальваническая ванна была в отдельной пристройке. Там резко пахло хлором. Рабочий, стоявший возле нее, был в респираторе, который вряд ли спасал его от ядовитых испарений. Андре предостерег Рене: - Тут долго не задерживайся. Знаешь, что в ванне этой? Какой раствор? - Нет. - Цианистый калий. Тот, которым люди травятся. И хлор вдобавок. Знаешь, что самое трудное было в нашем деле? - И объяснил: - Лицензию на работу с цианидом калия получить. Этой ванной весь город отравить можно. Вот на какой воде золото наше замешено. А это два электрода. Один - изделие, а другой - слиток золота. Видишь, как он тает? Растворяется. - Не жалко? - Так на изделиях все и оседает. Куда ему деваться? Что его жалеть вообще - металл, как все прочие?.. Вытаскивай,- сказал он работнику.- Уже, небось, вдвое осело. Чего ждешь? - Вроде хозяин - при нем не распоряжаются. - Я тут при чем? Ты здесь начальник... В работе нет хозяина. Хозяин после работы начинается... Они вернулись в мастерскую. - Понравилось? - спросил Андре. - Понравилось. - А что так неуверенно говоришь? - Не знаю. Не привыкла еще. - Привыкай. Тут ничего хитрого. Работай со всеми да живи в свое удовольствие. Верно, Сюзанна? - Он то и дело возвращался к жене - как к печке, от которой танцуют.- Отец твой не хочет жить, как все, а я другого и не мыслю. И не хочу ни над чем задумываться. Потому как во многих мыслях многие печали... Ну что? Какие вопросы еще? Рене не знала что сказать, оглянулась, спросила: - Золото кругом лежит, брусочками. Никто не возьмет? Неизвестно почему она задала этот неискренний вопрос - за неимением других, видно. Андре он не понравился. Лицо его построжело. - Кому брать?.. Все свои, работяги - они не воруют,- а слесарь, стоявший рядом, пояснил: - Своруешь на тысячу, потеряешь на десять. Работа важнее золота. Выгонят - никуда потом не устроишься... Сюзанна пригласила ее на чашку чаю. Комната молодых супругов отличалось от прочих: в других была мебель, оставшаяся со старых времен, добротная, тяжелая, вросшая в пол, с простой грубой резьбой и тугими замками и запорами,- здесь же стояли новомодные, лакированные шкафчики и комодики на гнутых ножках, с позолоченными виньетками и с замысловатой ажурной фурнитурой. Сюзанна приготовилась к встрече, но отчего-то волновалась и робела. Она заранее расставила на круглом столике, который тогда называли не журнальным, а чайным, чашки из тонкого фарфорового сервиза и наполняла их дымящимся ароматным чаем. - Любишь музыку? Я сейчас патефон заведу. - Она стала налаживать дорогой новый граммофон с картинкой, изображавшей собаку и ее хозяина.- Андре купил - чтоб не скучно было. У тебя такого нет? - Нет, конечно. У нас в кафе есть - в Стене. Сюзанна повеселела: - В кафе любишь ходить? - Бываю.- Рене могла добавить, что в одно из таких посещений разъясняла рабочим Энгельса, но у нее хватило ума не говорить этого. Сюзанна кивнула: нашла сообщницу. - Я тоже люблю по кафе шляться. Сейчас редко ходим, а прежде, когда Андре за мной ухаживал, часто ходили,- прибавила она с сожалением, будто ей стало жалко, что пора ухаживаний закончилась. Она поставила пластинку, пустила ее по кругу.- Жава. Слышала? - Слышала. - Я ее люблю очень. Попробуй чай. Английский. Как и фарфор этот. Бери конфетки. Эти-то как раз французские. Они всегда тут - захочешь, приходи, бери не стесняйся. Конфеты любишь? - Немного. - А я просто обожаю. Сейчас меньше ем: говорят, нельзя, в весе можно прибавить,- многозначительно сказала она,- а тянет.- И пропела: - Тянет-тянет, как муху на сладкое!..- Потом с любопытством поглядела на Рене.- Даст тебе Франсуаза деньги? - и эти серьезные слова были произнесены ею беззаботно и беспечно.- Не даст, мы с Андре заплатим. Раскошелимся, развяжем кошельки, узелочки! - снова напела она, будто это была часть вальса, соскользнувшего с пластинки.- Уже решили. Не хотим только вперед нее лезть. Если откажет, мы устроим по-тихому. Если человек хочет учиться, нужно дать ему возможность, верно? - Рене была согласна с этим, но ей неловко было признаться.- Нравится тебе наша комната? - Очень! - Рене подошла к книжной полке, потрогала книги - они были все новые, будто только вышли из-под печатного станка. - Надо другие шторы повесить,- следуя за ее взглядом, сказала Сюзанна, не переставая наблюдать за нею.- Эти сюда не подходят: тяжелые слишком. У нас здесь все легкое, на тонких ножках. Я в Париже одни присмотрела: в оборочках и с подвязками. Как в Мулен-Руж! - прибавила она кокетливо.- Хотела купить, но Андре сказал, подождем, когда это случится,- скажем тогда, что они гигиеничнее... Тебя книжки интересуют? - спросила она, видя, что Рене незримо тянется к книжной полке.- Кого нашла? - Колетт. - Не читала? - Нет. Мы не проходили. Современная? - Конечно. У меня других нет. Возьми почитай. Только после экзаменов: слишком легкомысленная. Любовники, ветреные женщины. Хорошо читать, когда у самой жизнь добропорядочная. Для развлечения. Какой тебе кулон подарить? Я много приготовила...- и высыпала на стол несколько штук сразу. - Это вам Андре подарил? - Эти? Принес показать просто. Образцы продукции. Мне он из чистого золота дарит. Ты золото любишь? - Нет. - Потому что у тебя нет его. Как любить того, чего нету... Но и я от него не в восторге. Я камешки люблю.- Она заулыбалась, стеснительно и лукаво, будто выболтала заветную тайну, запела: - Камешки камешки, где были - у бабушки! - Бриллианты? - Познания Рене в этой области были самые ограниченные. - Почему? Эти как раз не самые красивые. Всякие: красные, синие, зеленые. Люблю, когда играют и переливаются... Подарить тебе? - надумала она вдруг. Рене почти испугалась: - Не надо! - Боишься? Потом перестанешь бояться. Когда вырастешь. Это Андре мне дарит. Если случится что, говорит, всегда продать можно. Те же деньги. Тебе нравится Андре? - Очень! Сюзанна кивнула с удовлетворением. - И мне тоже. А что нам, женщинам, еще нужно, верно?.. Или ты учиться хочешь? - Да. Я этот возьму,- Рене потянулась за кулоном, более других ей понравившимся. - Возьми два. - Зачем? - Менять будешь. Сегодня один, завтра другой. - Одного хватит. - Значит, постоянная женщина,- вывела из этого Сюзанна и примолкла, не зная, что еще поведать и подарить своей немногословной племяннице... Дядя Камилл был в ином роде - ни Андре, ни Робер, а что-то среднее между ними обоими. Он позвал Рене в конторку, находившуюся на территории вокзала: показать, как он работает, но забыл об этом и, когда она пришла, удивился и глянул с неудовольствием, как на непрошеную гостью, но пригласил все-таки: - Это ты? Заходи... Хотя и не вовремя. У нас заседание секции... Кроме него в комнатке за узким столом сидели двое в рабочих спецовках: один - коренастый и разговорчивый, другой - долговязый и бессловесный; перед ними лежали листки с черновыми записями. - Скоро взносы сдавать, а у нас, как всегда, в кассе пусто: обо всем в последнюю минуту думаем. К нам кроме железной дороги Даммари-ле-Лис приписан - тут-то и морока вся...- и обернулся к товарищам. Рене села в стороне, послеживая за ними, и они засовещались с прежней горячностью. Верная своим привычкам, она покосилась в сторону однорядной книжной полки, на которую сверху были навалены истрепанные, засаленные брошюры: среди них она издали увидела известного ею автора. - Что нашла? - в первый и последний раз полюбопытствовал Камилл. - Энгельса. - Основоположник научного коммунизма. Тебе рано еще. Сдай сначала экзамены. А то ляпнешь про него - тебя завернут с ходу. На чем мы остановились? - спросил он товарищей.- На ком, вернее? Речь шла о сборе денег с сочувствующих, или, как тогда говорили, с симпатизантов. Проблема была деликатная: с одной стороны, они не обязаны были платить, с другой - если с кого и можно было взять, то только с них и ни с кого больше. - С Альбера будем в этот раз? - спросил Камилла коренастый: дядя был, видно, главным в этой чрезвычайной комиссии. - С какого? - Рени, конечно. - С врача? - Камилл помедлил, будто в городе было несколько людей с таким именем и фамилией.- Сколько он в прошлый раз дал? - Десять франков. Он деньги лопатой гребет. - Альбер Рени,- не слушая его, повторил Камилл и тронул в раздумье подбородок.- Как бы нам не оттолкнуть его от себя совсем? Может, через раз просить будем? Не отойдет он от нашего движения? - Не отойдет! А отойдет, так живо напомним. Враз клиентуру отобьем. Он в Даммари-ле-Лис живет, а не в поганом Мелене. - Нельзя интеллигенцию отталкивать. Она может пригодиться... Он на прошлой неделе одну из наших пролечил,- виновато объяснил он.- Совершенно бесплатно. - Это кого же? - Долговязый, как оказалось, был не вовсе лишен дара речи. - Нашу родственницу по матери. Из Фонтенбло... Матери не откажешь - ты ведь ее знаешь. - Булочницу? - вмешался другой, знавший всех в городе и за его пределами. - Да,- и Камилл поспешил прибавить: - Но чисто рабочего происхождения. Коренастый глянул скептически, но не стал возражать: в ячейке царила дисциплина и субординация. - Так брать или нет? - Попроси два франка. Скажи, на бинты для демонстрантов - ему это понятно будет. Как-никак, его профессия. Коренастый занес в блокнот. - Кому идти? Я к нему не пойду: он давеча мимо меня прошел и не поздоровался. И на прошлой неделе тоже. Совсем зазнался. - Поль сходит.- Камилл оборотился к долговязому, и тот молча кивнул.- Скажешь, Камилл привет передает. Пролетарский. Кто дальше? Камилл Руссо? Это тот, что всем сочувствует? Его в списке правых видели. Мне об этом сказал совершенно достоверный источник из их лагеря. А еще мой тезка! Коренастый был настроен в отношении Камилла Руссо куда добродушнее: видно, у каждого здесь были свои любимцы и антипатии. - Боятся промахнуться,- объяснил он.- Но он хорошо дает. Вы, говорит, моя тайная любовь. Так в прошлый раз сказал. И в гостиную позвал. Обычно дальше прихожей не пускают. - Эту тайную любовь нужно двойным обложением наказывать. Мы не в борделе. Нам не только их деньги нужны - но и публичные признания этих умников. Хотя они часто гроша ломаного не стоят. Пусть даст сорок. Для митинга в честь Советской России. Мы там такое угощение закатим, что полгорода придет. Так наверху велели. Особо важное мероприятие... Руссо этот. Вечно на двух стульях сидит. - К нему идти? - спросил долговязый: он был у них главный мытарь. - А как же? Он к тебе не придет - ты для него не та птица. Где он, интересно, правым платит? В карточном притоне, наверно. На улице Фаберже. Они все там собираются. Капиталисты - они и в свободное время только и умеют что деньги делать. Другого ничего не знают и знать не хотят. - Где это?- поинтересовался коренастый. - А ты не знаешь? - пренебрежительно удивился Камилл.- На углу с маршалом Петеном. Там вечно шторы занавешены - не видел разве? А не даст - и на него управу найдем. Он у нас охотник, ему раз в год разрешение надо брать на отстрел уток, а у нас в мэрии свой человек в этом отделе - он у нас тогда побегает и попляшет. Денег нет,- пожаловался он Рене.- Листовки напечатать - и то не на что. То, что собираем, почти все департамент себе берет: у партии там свои проблемы. В прошлом году кое что мэрия оплатила, так в этом пришли проверять - скандал закатили: мол, городские деньги на партийные нужды направляете! Чуть до суда дело не дошло! - Что народные деньги на их любовниц и на колониальные войны идут - это их не волнует,- проворчал коренастый. - О чем ты говоришь?! - воскликнул Камилл.- Народные деньги для них -их собственные! У нас каждый франк на счету, а они в миллионах обсчитываются! Ничего! Скоро все переменится: кто был ничем, тот станет всем - кто это сказал, Рене? - Энгельс. - Правильно! - одобрил тот.- Сразу видно, своя в доску. Он вместе с Марксом. Заложили основы нашего мировоззрения!.. Через месяц бабка сообщила ей, что семья будет платить за учебу, но жить она будет в Стене - последнее было произнесено ею категорически и бесповоротно. Платил за учебу Андре: выразил такое пожелание... Рене прощалась с