а Рене, таща за собой Люка. На площади у конечной станции автобуса было темно - глаза выколи, так что непонятно было, как можно исправить что-нибудь в плакатах, которых было тут великое множество: все стены были ими обклеены, но оказалось, что Леон обладал зрением кошки. Он без труда разглядел ползущих отовсюду бандитов с кинжалами в зубах: их было тут что тараканов в его гостинице - и принялся за дело с искусством и вдохновением истинного художника: клал последние штрихи и мазки на незаконченные творения и доводил их до совершенства. Батист подсовывал ему ведерко с краской и зорко следил за дальними и ближними подступами к площади; Рене была занята тем, что опекала Люка и была, как ей казалось, лишней в этой компании. Она не знала еще своего истинного назначения "подсадной утки", и выяснилось оно для нее самым неожиданным и драматическим образом. Она в очередной раз на всякий случай оглянулась и вдруг увидела за собой двух полицейских в форме, бесшумно выросших за ее спиною. Они тоже обладали кошачьим зрением. - Ты что тут делаешь? - спросил один. - Да не одна, а с пацаненком,- прибавил другой, зажигая спичку и освещая Люка.- Попрошайничаете? Сейчас в участок сведем. Чем занимаетесь тут? - Брата искала,- наугад и без колебаний соврала Рене: пошла по проторенному пути - так лгать всегда легче.- Такой увертливый. Сбежал с ярмарки, три часа искала. Заснул под каруселью...- и Люк не подвел ее, не ударил в грязь лицом, прошепелявил: - Голеву в колеса засунул. Хорошо не слямалась... Он не врал, говорил правду, но вышла хорошая поддержка ее лжи, которую она произнесла с неожиданной для себя легкостью. Полицейские засмеялись, спросили, где она живет, она отвечала, что рядом. Они вызвались проводить ее, она сказала, что хорошо знает квартал и остановилась отдохнуть после длительного перехода. Они откланялись и пошли дальше. Времени, которое они провели с ней, хватило с избытком для того, чтобы Леон и Батист отбежали на сотню метров и, устав от безделья, вернулись обратно. После их ухода они, уже без помех и препятствий, доделали свою работу с удвоенным рвением и задором: будто их вовсе не прерывали. Рене не умела благодарить и не делала этого. На обратном пути она спросила только, не хотят ли они, чтобы она включила их в список юношеской ячейки. Леон сказал, что ему в высшей степени наплевать на то, будет ли он где-либо значиться или нет, но если ей это нужно, она может располагать его добрым именем. Батист изъявил согласие: ему было лестно, что его имя хоть где-то да появится: пусть даже в черном списке - в его возрасте люди еще тщеславны. Только с Люком вышла заминка. У него не было ни адреса, ни даже имени. Люк была подпольная кличка, данная ему сердобольным Батистом: малыш с рождения жил на нелегальном положении... В лицее их проделка наделала много шума - особенно среди учителей, которые, неизвестно почему, интересуются политикой. Мэтр Пишо пришел в класс взбудораженный, взъерошенный: он ездил на автобусе, сошел на той самой конечной станции и с изумлением ознакомился с новой версией старого плаката, переползшего за ночь в чужой стан и перелицевавшего друзей в противников. - Кто-то ночью расстарался! - изумлялся он.- Да как!.. Фига - цветочек, а не кукиш! И что характерно, мерзавцы - акцент эгю над "ре" поставили! Нате вот вам, по всем правилам орфографии! Это кто-то из грамотных старался. Вот кого бы на чистую воду вывести! Кто-то ведь учил их или даже теперь учит - чтоб они знаниями своими стены марали! Мэтр Пишо одной половиной своего мозга был вольнодумец и вольтерьянец, но с тем большим рвением и даже удовольствием вторая половина его, жесткая, косная и неуступчивая, хлестала по щекам первую: чтоб привести в чувство и в соответствие с реальностью... - Это кто-то из ваших постарался,- без стеснения сказала Селеста, подойдя к парте, за которой сидела Рене, и таким тоном, что та даже вздрогнула: не прознала ли она что-нибудь. - Почему наши? - выигрывая время, спросила она. - Не парижане же. У нас народ спокойный живет. Обеспеченный. - Да и мы не промах, сами-с-усами.- К Рене липли в последнее время такие обобщения.- Не бедствуем,- а Летиция, с которой она теперь сидела, сказала примирительно: - Это из Сен-Дени кто-нибудь. У них там красная коммуна. Скоро на Париж войной пойдут - как Сен-Антуанское предместье. А Стен при них так - с боку-припеку,- и Рене молча поблагодарила ее за поддержку, намеренную или случайную... 9 Но еще больше шуму наделала эта история в рядах комсомола и партии. Началось с того, что спустя день-другой Жан пришел домой позже обычного и рассказал по большому секрету, что в Париже кто-то перемалевал плакаты правых так, что они стали работать на красных. Руководство партии в восторге от этой затеи и ее исполнения, но не знает, кто за ней стоит - полагают, что кто-нибудь из Сен-Дени, потому что это их конец города и они склонны действовать на свой страх и риск, никого о том не оповещая. Жоржетты при разговоре, слава богу, не было: она готовила на кухне ужин, и Рене беспрепятственно поведала отчиму, чьих рук это дело, и приложила к сему список новоиспеченной юношеской секции, о которой Жан забыл и думать. Он изумился, не поверил, но она убедила его, рассказав подробности, которые невозможно выдумать. Отчим, не ожидавший от нее такой прыти, сильно озадачился и стал думать теперь над тем, как довести этот факт до сведения тех, кому это надо было знать, и утаить от всех прочих. - Матери не говори ничего,- предостерег он в первую очередь.- Она нас за это не похвалит... Он должен был сообщить о случившемся наверх по партийной инстанции: там горели желанием познакомиться с автором мистификации. Надо было отправляться в Сен-Дени, но отчим не захотел ехать сам и хвастать там подвигами падчерицы. В этом была бы какая-то излишняя родственность - к тому же он опасался, что Жоржетта пронюхает о его поездке и тогда он точно уж окажется в ее глазах виноватым. Поехал Ив. Он и в других подобных случаях служил связным между ячейкой и партийным руководством: Жан любил иметь дело с народом и, чем проще, тем лучше,- Ив, напротив, простых людей чурался и, будучи по натуре своей теоретиком, тяготел к мыслящей прослойке партии. Сам он пришел в восторг от случившегося и долго, с влажными от чувств глазами, смотрел на список из четырех (где Бернар совершенно незаслуженно числился на почетном втором месте). Он только пожурил Рене, с ласковой мягкостью в голосе: за то, что она взялась за дело одна, не посоветовавшись со старшими. Известно, однако, что наши недостатки - обратные стороны наших же достоинств: именно это своеволие и неосмотрительность и вызвали горячий отклик и безусловное одобрение обойденных ею старших товарищей - в самом деле, в кои-то веки внизу что-то сдвинулось, пришло в движение и чьими руками? Тех, кому от роду не было и шестнадцати. Ив и Рене поехали вдвоем в Сен-Дени, где их ждали. В Сен-Дени уже не первый год подряд на выборах побеждали коммунисты: это был оазис коммунизма в одном из предместий Парижа среди капиталистической в остальном Франции. Мэрия ими контролировалась, и коммунисты здесь сильно отличались от остальных членов французской компартии, еще не достигших власти и не испытавших ее чар и влияния: соприкосновение и общение с ней делает людей, как известно, с одной стороны, взрослее, с другой - циничнее. Секретарь комсомольской организации Сен-Дени занимал одну из комнат в мэрии (противники партии успели обвинить ее в том, что она использует нецелевым образом муниципальные помещения, на что партия отвечала, что занимается в них не политической, а культурной деятельностью, входящую в компетенцию мэрии). Секретарь по фамилии Фоше, курчавый парень лет двадцати пяти, с хитрыми, лукавыми глазами, всегда готовый на розыгрыш и на иносказание, встретил Рене весело и насмешливо: - Это та, что всем дулю показала? - спросил он Ива.- У нас от нее все в восторге. Дорио ее видеть хочет.- Дорио возглавлял коммунистов Сен-Дени и был восходящей звездой национального и даже мирового значения: его признавали в Коминтерне и побаивались в Политбюро Французской компартии.- Тут только об этой дуле и говорят. Предложили даже эмблему из нее сделать! - и засмеялся. - Для партии? - Ив в кругу близких друзей и единомышленников терял всякую бдительность и забывал идейную строгость - раз допускал такого рода промахи. Фоше воззрился на него с удивлением. - Ну уж! Для комсомола. Для партии - это чересчур. Да и для комсомола тоже...- И пояснил Рене: - Мы же власти добиваемся - представляешь: завоевали ее и что предлагаем рабочему классу? Такую эмблему? Лучше уж серп и молот. - Их всегда дать можно? - невинно спросила та. - Всегда,- эхом повторил тот и поглядел на нее с интересом.- Ты, я вижу, та еще штучка. Недаром дулю придумала. Она у тебя всегда в кармане? - Это не я придумала. Про дулю.- Рене решила раз и навсегда решить вопрос об авторстве и восстановить справедливость. - А кто же? - Леон. - А это кто? - Художник, который рисовал ее. - Любимая его тема? Он предложил, а ты взяла на вооружение. Значит, твоя идея. Наша задача - подбирать подобные перлы и пускать их в дело. Народ творит историю, но для нее нужны люди вроде нас с тобой, которые собирают идеи, как пчелы пыльцу с цветка, и претворяют затем в мед и сахар революции. Без этого она никогда не состоится. А сборщики эти, в свою очередь, должны быть собраны и сжаты в кулак - это и есть партия, которая живет народом и для него, но еще и является его руководителем...- и глянул выразительно, ставя точку в длинной тираде.- У тебя, Ив, дела какие-нибудь? Ив понял намек, поднялся. - Есть кое-что. Плакаты приехал забрать. Антимилитаристские. - Осторожней с этим. Что тебе предлагают? - "Руки прочь от Советской России". - Это можно. А то у нас один влип недавно. На плакате было написано: "Солдат, бросай оружие!", а это, оказывается, преступление: нельзя оружие на землю бросать - за это срок дать могут. И призыв к этому - подстрекательство: тоже подсудное дело. Они ж только ждут к чему придраться. А "руки прочь" -пожалуйста. Хоть лапы. Хотя на лапы могут и среагировать. Оставляй Рене: пусть она Дорио дожидается. Пусть, вообще, осмотрится. Может, ей еще сидеть здесь придется. Сколько тебе? - Пятнадцать с половиной. - Еще полгода - и выбирать можно. А можно и теперь накинуть. Если, конечно, возражать не будешь... Ив ушел, и секретарь пригляделся к Рене: - Чем ты занимаешься хоть? - В лицее учусь. Здесь недалеко. Лицей Расина. - В лицее Расина?! - удивился он.- Как же тебя там терпят? - Они не знают, что я в ячейку хожу. Я в ней под фамилией Салью. - По отчиму? Это ты ловко придумала. Может, тебя с самого начала по нелегалке пустить? Раз у тебя это так хорошо с ней получается?.. Хотя для этого-то, конечно, рано... А с отчимом у тебя какие отношения? - Обычные. - Отчим твой из другого теста. Этот выше не подымется. Он из тех, кто хорош только в драке. Бузить, других на это подбивать, людей мутить - это они умеют, а после захвата власти неизбежно становятся в оппозицию. Не могут иначе. Это и в России так, и у нас: не те масштабы, а проблемы одинаковые. Для правления нужны совсем другие люди, чем для бузы. Вроде вашего Ива: гибкие, которых можно мять как проволоку. - Я думала, он упрямый. - Ив? Это он с виду такой - жесткий и несгибаемый. Когда с чужими дело имеет. А свои что угодно из него лепят. И ты тоже подойдешь,- подбодрил он ее.- Только по другой причине. Ты умная, все поймешь - такие тоже нужны... А остальных всех менять нужно - и друзей, и союзников, и попутчиков. В этом трагедия всякой революции... Как бы в подтверждение его слов в кабинет вошел еще один активист, круглый, покатистый, как колобок, и такой же лысый. Он был старше Фоше лет на десять, но это не сказывалось на их отношениях: это был союз равных. Пришедший подсел к столу - чтобы поделиться жгучей новостью, но из осторожности оглянулся на Рене. - Не стесняйся: свои,- сказал секретарь.- Это Рене, та, что по Парижу дулю расклеила.- Новоприбывший уставился на девушку с недоверчивой иронией.- Это Фишю, Рене. Я Фоше, он Фишю - запомнить несложно. Что у тебя там? Фишю повернулся к нему. - Любэ подрался с Фонтенем. Прямо на заседании комиссии. Секретарь удивился, но не преминул объяснить Рене: - Оба - наши советники в муниципалитете. Проходили по единому списку... Фигурально, надеюсь? - Какое там фигурально? Пришел бы я из-за этого! Прямо по фигуре: если в этом смысле, то фигурально. Глаз ему подбил - идет сюда жаловаться. - Сюда зачем? Пусть в партийный суд обращается. - Хочет сразу на Дорио выйти. Все знают ваши отношения. Секретарь не обрадовался этому предпочтению. - Мне только этого не хватало. Из-за чего подрались хоть? - Не знаю. Из-за идейных разногласий. Из-за чего дерутся еще? - Ладно. Пусть с ним Дорио разбирается. Это его уровень: когда в глаз бьют. Что еще нового? Ты из Парижа? Что там? Фишю скорчил гримасу, означавшую худшее. - Там все плохо. Ему на вид поставили. За утрату революционной бдительности. - За что? - За поездку в Будапешт. В фашистскую Венгрию. Сочли поездку политически неуместной. - Они ж в курсе были? Он у них отпрашивался. - Не могут теперь найти протокол заседания. Он у них, оказывается, в черновике был... Ловушка. А теперь в "Юманите" статья будет. - Для этого и делалось. - Конечно!.. Они помолчали, взвешивая факты и забыв на время о существовании девушки. - А зачем он поехал туда вообще? По большому счету? - Если по правде...- тут Фишю снова оглянулся на Рене: скорее по привычке, чем с опаской,- то венгерка приглянулась, с которой он в Москве познакомился,- и выразительно глянул на товарища. Тот кивнул: для него это не было новостью. - Венгерки красивыми бывают,- сказал он.- А бабы его погубят. - И деньги,- многозначительно прибавил другой: оба они, как два музыканта, разыгрывали концерт по известным им нотам, пропуская, для экономии, отдельные такты и целые фиоритуры.- Валюта. - А как, с другой стороны, без валюты в чужую страну ехать? - защитил друга Фоше.- Весь вопрос, сколько. - Много,- сказал Фишю и уже не оборотился в сторону Рене, а показал на нее глазами: ей, мол, ни к чему эти подробности. Фоше призадумался. - Может, и нам какую-нибудь статеечку тиснуть? На них тоже криминала хватает. - Куда? В наш "Независимый"? Сен-Дени агитировать не надо. У нас нет национального органа печати - я давно ему это говорю. И потом - как это ты себе представляешь? На пять человек кляузу писать? Это значит на всю партию ополчаться. Им легко на одного всем скопом наваливаться: паршивая овца завелась, чистка рядов - это всегда убедительно и приветствуется. Закон улицы. - Кто стоит за всем этим? - Как всегда, Морис, хотя формально это решение Бюро - этот трус всегда общим мнением прикрывается. За ним Жак, а остальные нос по ветру держат. - А что Москва говорит? - Говорит в лице Ману, что это наше внутреннее дело: сами, мол, в нем и разбирайтесь. Что в высшей степени подозрительно и доказывает, что они в этом дерьме по самые уши. Если б правда были не в курсе, что само по себе невероятно, то непременно бы вмешались: как это без них такое затеяли? Секретарь проследил цепочку безупречно выстроенных фактов. - Все так. Это они предупреждают. Чтоб не зарывался. - Может, так, а может, уже взялись. Там на предупреждения время не тратят...- и Фишю поспешно встал, услыхав шум в коридоре и чей-то громкий, ораторский по тембру и по постановке голос.- Фонтень идет! Разбирайся с ним - я все это уже слышал!.. - Вот тоже - человек из прошлого,- успел сказать Фоше Рене в промежутке между двумя посетителями.- Был одним из основателей Компартии, а теперь куда деть не знаем. Сейчас будет про учредительный съезд рассказывать...- и переменился в лице в ожидании гостя: сделался любезен, терпелив, участлив... В комнату вошел крупный осанистый человек с надутым, оскорбленным лицом и глазами, мечущими молнии. Не говоря ни слова, он стал ходить взад-вперед по кабинету, оглядываясь то на Фоше, то на Рене, потом сел избычась, наклонив голову набок и произнес давно ожидаемую фразу: - Когда я в девятнадцатом году голосовал за присоединение к Коминтерну, я не думал, что в двадцать восьмом, среди бела дня, на заседании комиссии муниципалитета, мне набьет морду кретин из моей же партии! Все! Это последний звонок! Либо он уйдет, либо уйду я и со мной вся фракция! Секретарь постарался угомонить его: - Погоди, Фонтень. Нет у нас никаких фракций. Мы едины. Фонтень поглядел на него зло и косо. - Хорошо, нет фракций. Можешь называть это как хочешь. Уйдут мои друзья - те, кто голосовал за меня в прошлый раз и будут голосовать в следующий. И мы сообща решим, оставаться ли нам в одних рядах с этим гориллой или действовать самостоятельно. Пусть бедно, но в целости и сохранности! В тесном контакте с вами, конечно, но на безопасном расстоянии. Чтоб нам не били морду при всяком удобном и неудобном случае! Передай это Дорио. Я думал его дождаться, но, видно, не выдержу: все внутри клокочет! Секретарь снова попытался его утихомирить: - Погоди, Фонтень. Не кипятись. Мы его взгреем, конечно... Фонтень поднялся, прошелся по кабинету, глянул недоверчиво. - Вы, я вижу, все уже обсудили. И решение приняли. Поэтому ты такой хладнокровный. - Я, Фонтень, всегда хладнокровен. Иначе тут делать нечего. Из-за чего вы поругались хоть? Фонтень замнулся в себе, мрачно опустил глаза, отвечал с горечью: - Мы не ругались. В этом-то все и дело, что я с ним не ругался. Я только напомнил ему о социалистических рабочих традициях, а он как услыхал о них, вскинулся как полоумный и подскочил ко мне с кулаками. Они у вас что - звереют при одном упоминании о социализме? Нет, это вопрос решенный. Либо я - или, так скажем, мы - либо этот террорист. Надо положить конец безобразию... Я думаю, и вам не нужна сейчас лишняя свара,- прибавил он с неожиданным коварством и злорадством в голосе.- Учитывая ваше собственное положение. Если меня верно информировали о последнем заседании Политбюро! - и резко вышел вон, по-прежнему кипя от злости и негодования, но еще и затевая новую интригу. - Пошел новость разносить,- проводил его секретарь.- Через час все только об этом говорить и будут, и уже ничего не уладишь и не погасишь. Сам себе яму роет. - А зачем Любэ драться полез? - Рене, как всегда, вступилась за слабейшего.- Драться нехорошо. - Да, конечно, нехорошо,- согласился секретарь.- Но это Любэ. Он с ходу в морду бьет. Он у нас охранной службой руководит. Знаешь такую? - Не знаю, но догадываюсь. - Вот и молодец. Чего не знаешь, о том надо догадываться: всего знать невозможно. На этом месте он хорош - надо было его там и оставить. Я говорил это Дорио, но Любэ, видишь ли, в советники захотелось. Чтоб жене его было что сказать соседям. Ему, конечно, врежут за это, и нам действительно ни к чему эта история - независимо от того, что о нас в Политбюро думают. Но Дорио Любэ не пожертвует. Он сам драться обожает. В демонстрациях вперед лезет и непременно в какую-нибудь потасовку ввязывается. Такой уж у него характер. У каждого политического деятеля свой облик. За это его и любят, в конце концов. Он десять раз в каталажках ночевал. - Всякий раз выпускают? - Выпускают, конечно. Фигура национальная. Известен всей Франции, да и за ее границами. Такого отпустят - во избежание неприятностей. Мелкую сошку могут оставить, срок ей влепить, а чтоб страдальца из Дорио делать, популярности ему набавлять? Пресса ведь сразу шуметь начинает... Ну что? Как тебе у нас? Сложно поначалу? Трудно разобраться? - Не очень. Не знаю только, что я на вашем месте делать буду. - Ты уже к моему месту примеряешься? - удивился он. - Вы ж сами сказали. - Сказал, но не всему же верить, Рене. Запомни это для начала. А еще точнее, ничего не бери на веру. Мы лично верим только Марксу и Ленину - потому, что не были знакомы с ними. А если б были, то еще вопрос - может быть, тоже остерегались. Верить надо не людям, Рене, а идеям: эти не подведут. Тем более что их всегда на свой лад перекроить можно. - Я Дорио жду? - спросила она, покоробленная его цинизмом, к которому не успела еще привыкнуть.- Чего он хочет? - Посмотреть на тебя,- и глянул многозначительно.- Нам, Рене, нужны настоящие люди, а они на дороге не валяются, их искать надо. У него нюх на таких, он тебя учуял на расстоянии. А когда узнает, что ты в лицее учишься, вообще не отстанет. Любит умных и ученых: питает слабость к образованию. Сам-то он только курсы Коминтерна в Москве кончил - зато учился, говорят, блестяще. Его там на руках носили. Зиновьев про него сказал: наконец-то во Франции настоящий большевик появился. Знаешь, кто такой Зиновьев? - Нет. - А Мануильский? Товарищ Ману, как Фишю сказал? - Тоже нет. - Ну и не надо тебе пока. А то в лицее проболтаешься. Узнаешь, когда сюда придешь... Дорио оказался крупным массивным человеком с большим лобастым лицом и недоверчивыми крупными глазами: на первый взгляд неповоротливый, но исполненный внутренней силы, словно собранный в скрытую пружину. От него исходило некое излучение, вербующее ему новых сторонников и почитателей - своего рода чувственный магнетизм, привораживающий к себе женские сердца и мужские взгляды. Он умел в два счета завести толпу на митингах, увлечь ее с собой на пикеты и заграждения и действительно был любим рабочими больше всего за то, что первый и без оглядки ввязывался в бой с полицией и вел себя при этом как уличный бретер или мушкетер эпохи Людовиков. По тому как он прошел и сел к столу, было видно, что и в эту минуту он невольно и по привычке взвешивает каждый шаг и вкладывает в него свой природный дар и приобретенное актерское искусство, чтобы опутать очередную жертву, заполучить ее в свои сети. - Это та девочка,- спросил он и взыскующе уставился на Рене,- что весь Париж плакатами обклеила? - Она,- сказал Фоше.- Не весь Париж, но она. И еще трое ребят с нею... Фонтень приходил. - Жаловаться? Это потом. Сначала это: это важнее,- и показал на Рене, от которой не отрывал пытливого взгляда, будто стремился влезть в ее душу.- И все четверо из юношеской ячейки? Говори, не смущайся. Рене и не думала стесняться. - Не совсем так. Сначала обклеили, потом в ячейку вступили. - Сначала сделали революцию, потом вступили в партию? - Дорио повеселел.- Это по-нашему. А кто они такие? Ребята твои. - Леон - художник, без работы сидит. А Батист с Люком уличные ребята. Гавроши. - А ты чем занимаешься? - Учусь в лицее Расина. - В лицее Расина? А дружишь с ними? - Нет. Только для этого познакомилась. Другие не хотели. - Еще бы! Кто этим заниматься будет? Для других каштаны из огня таскать. А кто познакомил тебя с ними? - Жак. - А это кто? - Был хороший парень. Теперь вор с нашей улицы. - Вор с нашей улицы. Замечательно.- Дорио получал видимое удовольствие от разговора.- Видишь? А ты мне про Фонтеня. Что такое Фонтень? Вчерашний день, и ничего больше. Ну хорошо, с теми ты только для "акции-реакции" познакомилась. А с Жаком-то у тебя другие отношения. Любовник, небось? - Да нет! - Рене посмеялась над его предположением.- Нравилась ему чуть-чуть. Ему многие нравятся. - Но не обошлось без этого. А оно никогда не обходится. Рене свернула разговор, не дала ему оседлать любимого конька: - Нельзя ему помочь? Он сидит сейчас. - Где? - Не знаю точно. Можно узнать. - Но в тюряге?..- Рене подтвердила это молчанием.- Можно попробовать.- Дорио помедлил для виду.- Но вряд ли он эту помощь примет. Могут неправильно понять: через полицию же пойдет. Лучше деньги дать. Они каждому понятны. Сколько у тебя? - спросил он Фоше. - Немного. Франков тридцать. - Вот и дай их. А она отнесет куда надо. - Жозефине,- сказала Рене. - Видишь. Не такое уж это шапошное знакомство: какая-то Жозефина еще объявилась...- И поскольку Рене молчала, спросил: - Ты-то сама чем заниматься хочешь? - Не знаю. Учусь пока. - А зачем в политику полезла? - Для разнообразия... И не люблю несправедливостей. Это ж несправедливо - рабочих шпионами изображать. - Да уж конечно. Какие шпионы могут быть? Да еще с кинжалами в зубах. Кто теперь через границы с ножами в зубах переползает? Клевета, и ничего больше... Пойдешь к нам? - Кем? - Кем придется. На кого выучишься. Ты, главное, учебы не бросай: нам умные и культурные люди нужны. Смотри только, чтоб тебя из лицея твоего не вытурили. За твои художества. Надо как-то маскироваться. - Она в ячейке под другой фамилией выступает,- сказал Фоше.- По фамилии отчима. - Видал? Да она прирожденная нелегалка. Ладно, Рене. Ступай и жди от нас сигнала. Можешь считать, ты у нас на крючке - мы от тебя не отстанем. Если захочешь, конечно,- оговорился он.- Насильно мы никого к себе не тащим... - И что этот Фонтень? - спросил он, когда Рене вышла и с лица его сошла маска добродушного гостеприимного хозяина и очертилась неуютная и пренебрежительная складка.- Как гиря на ногах - Фонтень этот. - Любэ на него наехал. Глаз ему подбил. - Это я уже слышал: десять человек по дороге доложили. Любэ, конечно, надо дать по рукам: чтоб не распускал их - надо знать, где можно, где нельзя, но с Фонтенем тоже надо кончать. Небось, снова надумал учить: у него манера такая - вверх палец подымать и двигать им взад-вперед. Школьный учитель - как был им, так и остался. - Говорит, что нам ни к чему теперь бучу затевать. Учитывая решение Политбюро. - Так и сказал? - удивился Дорио.- Это он напрасно. Наоборот - самое время. Чем раньше мы от него отделаемся, тем для нас лучше. Он всегда мне в обузу был, а сейчас тем более. Я ж его из жалости подобрал. Меня русские о нем спрашивали, я так и сказал - пожалел, а они не поняли: не знают вообще такого чувства. У них давно к нему претензии - с тех пор, как он в Москву на переговоры ездил и условия Коминтерна не принял. - Один? - Один. Сказал, что слишком жесткое подчинение, или что-то вроде этого. Там еще Кашен был - так этот, как старая проститутка, подумал, подумал и подписал, остался на празднование годовщины революции, а Фонтень уехал на неделю раньше. - За ним шесть процентов голосов? - не столько спросил, сколько напомнил Фоше. - Было, когда мы позвали его, а когда выгоним, хорошо, если три останется. Те, кого выгоняют, теряют половину обаяния,- и невольно призадумался: применил пророчество к собственной судьбе и персоне. Фоше угадал ход его мыслей: - Кто на Политбюро больше всех шумел? - Да никто не шумел. Там не шумят. Морис мораль читал - в сочувственном тоне: чтоб не обижался. За ним Жак, конечно, стоит. А за тем русские. Не поймешь уже: кто первый, кто второй, кто третий. У Жака нелегальный аппарат и деньги. А Морис так - для вывески и для внутреннего пользования. - Будешь ответные меры принимать? - Нет. Без толку. Пока в тень уйду. Сыграю в их игру, покаюсь, признаю свои ошибки. Зачем? Это не даст ничего. Тут надо по-крупному решать: остаемся или откалываемся. - Раскол? - Можешь как угодно называть. Но пока рано. Посмотрим, что у русских будет. Все в личности упирается. Я с ними ладил, пока в Коминтерне Зиновьев и Каменев были. С ними можно было дело иметь: живые люди, хотя и чокнутые. А теперь этот - грузин усатый. У него вид, будто он с того света прибыл - бесчувственный, как мертвец, и тупой, как ботинок деревянный. Я когда смотрю на него, мне все хочется подойти и в морду ему двинуть, а веду себя как положено, подольщаюсь к нему даже. А он, хоть ему это и лестно, чувствует: вообще чует все, как какое-то животное. С ним я точно уж не полажу и не сговорюсь - новых врагов наживу только. - Но и без русских нельзя? - Почему? Они далеко от нас. Можно и обойтись. Подождем, во всяком случае. Может, они сами его кокнут. Потому как он им всего опаснее. У тебя деньги есть? - Сколько? И зачем, главное? - И секретарь, не дожидаясь ответа, и без того очевидного, снова, во второй раз за вечер, полез в железный ящик. - Сколько можешь. Но не тридцать франков, как этому бедолаге... Девочка гениальная. Смотри: в два счета разобралась, как за дело взяться и где людей найти, главное. И без большого, заметь, энтузиазма - из чувства справедливости и для развлечения: от нечего делать. Надо будет ее и правда к рукам прибрать. Сделаем ее секретарем девятого района: там место освобождается. - А куда Роже уходит? - А хрен его знает. Не то в центральный аппарат, не то в садовники. Наверно, руководство к себе перетянуло. Мне, засранец, не доложился. Я сам на конференцию приеду, речь скажу. Давай деньги, не скупись. У казначея не возьмешь ничего: видеть меня не может - теперь и ты жмотишься? Для дела нужно. - Какого? Сотня - нету больше. - Давай двести. - Это, между прочим, четвертая часть моей зарплаты. - Тебе прибавим. Мне в форме надо быть - это ж вам всем нужно. Как мне жить вообще? В Будапешт не езди, в бордели не ходи - там тебя журналисты у дверей подкарауливают. Остается в гости ходить - это еще не возбраняется. Пойдем со мной. Там две дамы будут - очень нашей партией интересуются. - Надежные хоть? В газеты не побегут? - Нет, за них я спокоен. Из тех, кто себя не афиширует. - Профессионалки? - Да как хочешь называй. Для меня все женщины - женщины. Идешь или нет? - Нет. Я женат. Хватит того, что допоздна здесь сижу,- если изменять начну, тут же выгонит. Они ж чувствуют все - как твой Сталин. - Придется одному двоих ублажать. Нечего жениться было. Революционер должен отдавать себя целиком делу партии. Тут пятьдесят не хватает. Давай: отнесешь на представительские расходы. И на поправку здоровья лидера... Рене с трудом разыскала Жозефину: чтоб передать ей денежное пособие. Жозефина жила в фабричном общежитии, расположенном за чертой города, по дороге, ведущей к сельскохозяйственным угодьям. Дом был барачного типа, построен самым простым образом, без всяких ухищрений: длинная коробка с низкой крышей и частым рядом окон, свидетельствующем об узости комнат; удобства были снаружи. Этот барак возвел муниципалитет и гордился им как решением проблемы переселенцев, но жилье это никому еще не принесло счастья, никто не гордился получением здесь места. Из всех видов бедности худшая не та, что граничит с нищетою, а та, что проходит на виду у прочих: то, что ежедневно свидетельствуется людьми, узаконивается в их глазах и унижает и оскорбляет нас всего более: лучше уж с важным видом войти в большой и красивый дом и забраться тайком в тесную и низкую конуру под крышей. Впрочем, счастье трудно сыскать: эта птица вообще редко ночует под нашими стрехами. Рене спросила, как попасть в общежитие - ей уклончиво ответили, что Жозефину сейчас вызовут. Ей показалось, что девушки, вешавшие белье на веревках, протянутых по двору, не хотели, чтоб она вошла внутрь. Жозефина, вскоре к ней вышедшая, подтвердила ее догадки: - Здесь постоим, в дом не пойдем. Там девчонки догола разделись, стесняются. У нас стирка сегодня: вода горячая. Рене назвала себя. Она кивнула. - Я помню. Ты лекцию читала,- и, помявшись, добавила: - Про Энгельса. Видишь, и фамилию запомнила. Потому что Жак про тебя сказал, что ты умная, а я приревновала малость,- и обнажила в улыбке крепкие здоровые зубы. Это была рослая, степенная блондинка с гладко зачесанными назад светлыми волосами, вчерашняя крестьянка. Глядела она поначалу терпеливо и как бы подслеповато, но в следующую минуту словно прозревала, глаза ее оживлялись и блестели. Деньгам она, как и предсказывал Дорио, обрадовалась. - Сколько тут? Тридцать? Не разгуляешься, но посылку собрать можно. Или на сигареты оставить... Это не твои? - подумала она вдруг и замерла с деньгами в кулаке. - Нет. Из Сен-Дени, комсомольские. - Общие, словом,- успокоилась она.- Ему уже передавали. Из другого общака. Ладно, завтра отнесу,- и засунула деньги в вырез платья. - Будешь ждать его? - Рене набралась смелости и задала этот, как ей показалось, вполне взрослый и естественный вопрос. - Подожду, конечно.- Жозефина близоруко потупилась, потом призналась: - Плохо одной. Девчонки тут - с ними легче, конечно, а так - как в чужой стране живешь.- И глянула проницательно.- Хорошо тебе: ты у своих, а мы не поймешь где - и не в гостях и не у себя дома. Савоярка, и весь разговор. Только что по-французски говорим. Да и то, оказывается, не так,- поправляют все кому не лень. - А зачем уехали? - Делать там нечего. Фабрику закрыли - без работы остались. Сначала парни уехали, потом мы за ними. Мать вот его - тоже слышать обо мне не хотела,- припомнила она еще одну обиду: - Зачем тебе приезжая, говорит: своих, что ль, нету? А теперь признала. Молчит, правда, но начала считаться. Завтра вдвоем с ней пойдем. Он вообще хороший парень,- прибавила она, будто Рене в этом сомневалась.- Забавный. И ласковый. Полез только куда не надо. Не в свое дело. Говорит, больше не буду... Подожду его - потом, глядишь, и ребенка смастерим,- и неожиданно заулыбалась во весь рот.- Тебе этого не понять, а мне в самый раз. У нас в деревне говорят, кто в двадцать пять не родит, тому там и делать нечего. А мне двадцать четыре...- и глянула выразительно.- Разболталась с тобой. Стирать пойду. У нас стирка сегодня по расписанию. Весь двор занавесим - не пройдешь, будем, как по лесу ходить аукаться,- и ушла домой, унося с собой нерасплесканную свежесть деревенских чувств, а Рене поплелась домой, обескураженная и чем-то даже уязвленная... Причиной этого мимолетного расстройства духа была, конечно же, ничем не обоснованная и глупая ревность к Жаку - тем более неуместная, что она питала к нему лишь дружеские чувства и никогда не хотела большего. Досада эта улетучилась, едва она успела дойти до дому,- для этого нужно было только одуматься и напрячь умственные способности. Ревность прошла, но зато другая мысль, более въедливая и бесцеремонная, пришла ей на смену. Рене подумала, что ей свойственно поступать без оглядки, пренебрегать тем, что дорого и важно другим, а потом спохватываться, расстраиваться и обижаться оттого, что она не успела к общей дележке, и вот этот-то внутренний звонок и предостережение и остались без ответа и должного возражения - с ее стороны или того, что руководило ее поступками... 10 В лицее по-прежнему ничего не знали о том, что она делает после уроков. У нее была сложившаяся репутация примерной отличницы, не приходившей на занятия без выученных уроков, и она ревностно блюла ее. Она взяла за правило читать учебник дважды: в первый раз как всякую другую книгу, потом - для ответа учителю: читая урок во второй раз, она мысленно его рассказывала, так что на следующий день ответ ее катился гладко, как по-накатанному. За невозмутимой примерностью те в классе, что были наблюдательнее и проницательнее прочих, подозревали нечто большее, но за неимением сведений на этот счет помалкивали: в конце концов, каждый имеет право на свои тайны. Иногда кое-что прорывалось все-таки наружу. Так, одна из учениц заметила, что она ходит в лицей как на службу. Что скрывалось за этим замечанием, было ли оно колким или нет, Рене не поняла, но отчего-то рассердилась: она отличалась обидчивостью, а по мелочам и пустякам в особенности. То, что она скрывала, не интересовало ее одноклассниц. Если здесь что и прятали, то домашние тайны, которые могли понизить их обладательниц в общественном мнении. Ценилось прежде всего происхождение: имелось в виду аристократическое - давняя слабость сословной Франции. Безусловных дворянок в классе было немного: три или четыре. Они не зазнавались, не кичились предками, но держались особняком: так получалось само собою, и никто из посторонних не притязал на участие в их компании. Когда не было высокого происхождения, в ход шло положение родителей - прежде всего служебное. Им тоже открыто не хвастали, но не забывали время от времени о нем напомнить: могли, например, объявить во всеуслышание: "Отец распределял вчера кредиты в банке: он же у меня заместитель председателя". Такие сообщения встречались с молчаливой иронией, но принимались к сведению - как напоминание о том, что было и без того известно и не подлежало оспариванию. Богатство, особенно недавнее, считалось неприличным и не подлежащим огласке - напротив, им могли лишь уколоть в глаза или опорочить заочно. Про Селесту, которая по-прежнему верховодила в классе, одна из подруг, разозлившись на нее, заметила с ехидцей: - Выступает, а сама каждый год в Лион ездит. У нее там дед с бабкой - булочники: сумку денег с собой дадут, а она их здесь мотает...- и умолкла, решив, что сказала и так более чем достаточно... Бедность тоже не поощрялась и могла быть осмеяна - не в открытую, но иносказательно. Лицейский кодекс чести говорил, что денег должно быть много, но они должны иметь безупречное происхождение. Быть булочником, например, считалось непристойным. Профессии родителей были на последнем месте - после происхождения и чиновного положения; это была низшая ипостась общественной жизни, предполагающая необходимость трудиться, что считалось не вполне приличным. Рене была вне этого соперничества. Она пришла в класс со стороны, из низших слоев общества, чтоб учиться на казенный счет, и с самого начала объявила всем, что ее отец (она не стала называть его отчимом, чтобы не запутывать одноклассниц своей семейной жизнью) - краснодеревщик. Она сказала именно так, а не то, что он простой столяр, и одна из слушательниц, дружески к ней расположенная, уловила намек и заметила по этому поводу, что краснодеревщики иной раз хорошо зарабатывают - если они, например, реставраторы мебели. Рене бы смолчать, но честность ее взяла верх, и она сказала, что он хоть и краснодеревщик, но работает на фабрике. Дополнение это было принято с замешательством и непониманием: ей дают шанс повысить без всякого обмана свои акции, а она отказывается. Одно дело - реставрировать мебель: человека, занимающегося этим, можно приравнять к художнику, другое - ходить каждый день на фабрику. Слово "фабрика" вообще было не для произнесения вслух: воображение сразу начинало рисовать грязные темные цеха и иные непотребные ужасы, и то, что Рене не знала и не понимала этого, сбрасывало ее вниз, к основанию общественной лестницы. Еще одна девушка в классе выглядела заговорщицей - картой, положенной на стол лицом книзу, носительницей некой тайны. Это была Летиция - та, что в первый день подсела к ней и с которой она до сих пор сидела за одной партой. Что это был за секрет, Рене поняла не сразу, хотя за год они тесно сблизились и едва ли не подружились. Вначале ей казалось, что тайна эта - во влюбленностях и любовных приключениях Летиции: та действительно только о них и говорила, остальное ее мало интересовало. Но это был секрет Полишинеля - из тех, что разглашают нарочно, на каждом шагу говорят о них и берут обещание не передавать далее - и все с одной целью: скрыть нечто другое, более важное и существенное. Обе конспираторши были и в самом деле чем-то схожи, и кто-то в классе подметил, что они не случайно сели рядом. Все с этим согласились, хотя никто не мог сказать, в чем заключается их сходство. Летиция тоже ничего не говорила о своих родителях, но это не мешало ей чувствоват