чать злополучный абзац (он был дочитан Алексом не до конца, а лишь наполовину, до того места, где он споткнулся). - Это все понимать надо в контексте с прочим. Каждый философ создает свой язык - нужно сначала ознакомиться с его понятиями. - А попросту по-французски написать нельзя? - Нет. Потом, тут же слева разъяснение? - Да я и его читал. Еще непонятнее Гегеля. Нет, видно, это все специально так написано, чтоб простого человека к себе не подпустить. Чтоб потел и парился над книжкой, а они, как Мишель, с малых лет плавали б в ней как рыба в воде. Язык у них свой, видишь ли! Как у каторжников! Чтоб другие не понимали! - Давай все-таки прочтем комментарий. "Каждый интуитивно полагает, что знание, которое он имеет о себе, дано ему в непосредственном восприятии: "я есть я","я знаю о себе как о себе". Однако вопросы, из чего состоит это знание и как приходят к пониманию себя, не работают, потому что у нас имеется заранее готовый ответ на них, который не дает этим вопросам шанса быть рассмотренными. Когда я говорю, что я знаю себя без посредников, я хочу, очевидно, сказать, что я сознаю себя человеком. Но в этом я ошибаюсь: непосредственное знание себя недоступно человечеству..." - Рене закрыла книгу.- Это все интересно очень. Но об этом подумать надо. Сразу не осилишь...- И, помедлив, добавила: - Нужно Мишеля звать. - Да он не скажет ничего, - уверенно предрек Алекс, но затем передумал: Рене и та стала в тупик. - Зови, раз так. Только сама. Я за ним не поеду... Стали думать, как разыскать сына философа. Они не знали ни адреса, ни даже фамилии, которую помнили приблизительно: не то Маро, не то Моранди - и знали доподлинно только то, что отец Мишеля известный философ. Рене собралась на поиски и позвала ребят с собою. Алекс сказался занятым, а Бернар согласился, но так, что лучше бы отказался: обреченно и вымученно. Рене решила пойти с Люком, и Бернар вздохнул с облегчением. Он как огня боялся всякого нового дела, знакомств - еще больше и лишь свою работу любил с каждым днем все больше: это был прирожденный сторож административных зданий. Люк повеселел и просиял от полученного задания: этому любое новое дело было в охотку и в удовольствие, будто то, что он делал дома, не шло ни в какое сравнение с комсомольскими поручениями. Рене не знала, чем он занимается,- кроме того, что ходит по вечерам смотреть, как другие учат философию. Она спросила Алекса - тот тоже не знал, хотя его считали приятелем Люка: он познакомился с ним в бистро, до занятий философией, в ту пору, когда позволял себе кружку-другую пива, но знакомство было шапошное. Рене пошла в Сорбонну: чтоб по отцу выйти на сына. Они перешли Сену и вошли в район студентов. Университет поразил их обоих. Они никогда в нем не бывали, но если Рене была причастна к миру наук и искусств, то Люку все было в новинку, и он с изумлением пялился на помпезный храм знаний и на его самоуверенных завсегдатаев. Они попали вначале на юридический факультет. Студенты, самонадеянные, самовлюбленные и довольно нахальные, стремительно проходили мимо, не проявляя к ним ни малейшего интереса. Рене спрашивала, как пройти в философский факультет, но они не находили для нее и лишь показывали с неопределенностью куда-то назад и наискось. Она нашла более доступного на вид юношу, прислонившегося в одиночестве к одной из колонн, поддерживавших крутые арчатые своды. - Что вам нужно? - спросил он самым простым и естественным образом, будто сам случайно здесь оказался. - Ищем человека одного, а никто помочь не хочет... Мы что: не подходим к этому заведению? - Да уж. Особенно твой приятель.- Люк виновато поник головой, а юрист, еще раз мельком оглядел их и показал, как идти к философам,- без него они долго бы еще здесь блуждали... Философы оказались народ и вовсе вздорный и непредсказуемый. Разговаривать с ними было еще трудней, чем с юристами. Они подошли к группе из четырех студентов. Им было лет по двадцать, но все казались одновременно и старше и моложе своего возраста. Они старались вести себя самым обыденным и привычным образом, но в глазах у них тлел и перелетал от одного к другому тот священный огонек, который выделяет философов среди всех прочих: бегает, как язычок огня по уголькам, скользя от одного полена к другому и подымаясь иной раз всплеском общего пламени. - Филип, что ты думаешь о Полин Арго? - допытывался один у другого: видно, не по первому уже разу. - Тебе не кажется, что она ведет свою роль манерно и в то же время примитивно? - Сам ты манерный,- грубо отвечал ему тот.- Вопрос поставлен некорректно: мне, Луи, ничего не кажется. Как я воспринимаю ее - это другое дело. - Но все-таки?! Я бы даже сказал: прежде всего примитивно, а потом уже с маньеризмами!.. Рене и Люк не дали Филипу ответить достойным образом: подошли и навели свои справки. - Не то Маро, не то Маренди.- Рене извинилась за неточность сведений. - Маро? - переспросил Филип.- Это поэт шестнадцатого века. Если быть точным, то его начала. Предшественник Плеяды. Неплохой поэт, между прочим. Как считаешь, Огюст? Огюст тверже стоял на ногах, чем его приятель: - При чем тут поэт? Они живого человека ищут. Но я такого философа не знаю. Может, Гассенди? - спросил он вдруг с сомнением в голосе. - Окстись! - Филип отплатил ему его же монетой.- Гассенди когда жил, по-твоему? Еще раньше Маро. - Ну уж, раньше! Позже, конечно. Но я сказал это не подумавши, - признал тот. - Читал его вчера - поэтому. Моренди, Гассенди - фамилии схожие... Моранди вроде был. Если только это философ. Люк, ты читал Моранди? - Я?! - изумился товарищ Рене. - Ни в жисть! - Я не к вам обращаюсь, молодой человек,- церемонно и недружелюбно возразил Филип,- а к моему другу. Не все Люки ваши. Имя - существенный, но не исчерпывающий атрибут явления. Собственно, для каждого из нас оно более существенно, чем для прочих. Потому что мы определяем себя через имя. Но то, что для нас единично, для других множественно. Если, конечно, вы не Самсон и Далила. Хотя с Самсоном уже труднее. Это интересно, об этом надо подумать. - Мы как раз этим и занимались.- Рене попыталась стать на одну ногу с этими говорунами: заразилась их духом или недугом.- Гегель сказал, что познать себя невозможно, потому что на вопросы о себе не ответишь. - Это как сказать! - Филип скептически глянул на нее: как смотрит хозяин на браконьера, охотящегося на его поле.- Это совсем не обязательно. Смотря какие вопросы задавать. Об этом тоже можно потолковать, но у меня сейчас на это нет ни времени, ни желания. Луи-философ взялся за свое: - Огюст, ты мне так и не сказал, что ты думаешь о Полин Арго. Для меня это важно очень. Это придало бы стройности моим эстетическим воззрениям. - Отстань ты от меня. Я не видел ее в этой роли. - Не видел?! - поразился тот. - Так мог бы сказать это с самого начала! Чего ради я с тобой толкую?! - и, возмущенный, пошел прочь. - Кого вам надо, ребята? - К ним подошел человек средних лет, степенный и исполненный здравого смысла, неприметный на вид и незаносчивый. Они объяснили цель прихода.- Это Морен, - тут же сказал он. - Их профессор. Они к нему идут завтра сдавать экзамен. - И верно! - удивился Огюст.- Как это я запамятовал? - Потому что он не из номинативного ряда, а из реального,- объяснил ему Филип.- Ты ищешь среди номиналий, а не реалий: не в жизни, а в своей башке - а Морен рядом: есть разница? Огюст не поверил ему: как всякий философ, он не мог согласиться со своим коллегой, но спорить не стал, а прислушался: на следующий день был назначен экзамен, и все, что касалось профессора, могло иметь к ним прямое отношение. - Нам его адрес нужен,- сказала Рене.- Переговорить надо. - Не знаю,- с сомнением произнес разумный человек.- У него проблемы с сыном. Я его ассистент - сам его жду, а он не едет. Видно, крупные неприятности. - Если проблемы с сыном, значит, точно наш. Мы из-за сына как раз и пришли. Нам нужно с ним повидаться... Это решило исход дела. Ассистент пошел звонить профессору и вернулся с полдороги, чтоб спросить имя гостьи. Рене назвала себя. - Если Рене, то идите,- сказал он, вернувшись окончательно и подробно объяснив им, как пройти к дому, расположенному по соседству. Студенты поглядели теперь на новичков совсем не так, как прежде,- удивительно, как мало нужно, чтоб вырасти вдруг в глазах отдельных людей и всего общества в целом. - Это ж надо! - удивлялся по дороге Люк.- Ничего не поймешь! Все говорят и все по-своему! У воров и то понятнее!.. Профессор жил на ближнем бульваре. Дом был огромный, с винтовой мраморной лестницей, ведущей, кажется, в само небо. Консьержка, предупрежденная заранее, пропустила их, хотя и оглядела с сомнением. На этаже была лишь одна дверь. Ребята помешкали, прежде чем постучать висячим молоточком. Рене никогда не была в подобных апартаментах. Квартира профессора занимала этаж и состояла из бесконечной анфилады комнат: хозяин был, видимо, богатый человек - независимо от его занятий философией или вопреки им. Вступив в прихожую, Рене почувствовала себя еще более неловко. На ней было простое дешевое платье, которого она никогда не стеснялась, но здесь сочла бедным, а Люк и вовсе сник и глядеть по сторонам и то боялся. Встретил их профессор - высокий, с опрятной, клинышком, бородкой, нерасторопный и меланхоличный. Из-за его спины вырисовалась женщина его лет: видимо, супруга - тоже невеселая и стушевавшаяся при появлении чужих, словно постеснялась посторонних, и молодая особа в фартуке - очевидно, служанка; этой все было нипочем - она держалась молодцом в их печальной компании. - Вы Рене? - удостоверился философ, прежде чем впустить их, и, убедившись в этом, поведал: - Мишель говорил о вас. Вы его спасли на этом ужасном конгрессе. Я надеюсь, при вашем товарище можно говорить такие вещи? - Можно,- сказала Рене, а Люк мотнул головой: могила, мол, а не товарищ. - Мишель неважно себя чувствует.- Отец замялся.- Может, вы его развеете. - А что у него? - спросила Рене. - Врачи говорят, депрессия.- Профессор не сразу обронил это слово.- Лечат. Но вы знаете, это плохо лечится.- Жена в этот миг вздрогнула, и он понял, что сказал лишнее, и поспешил проводить их к сыну. Мишель лежал в одной из комнат бесконечной анфилады. Вокруг, вдоль каждой из стен, стояли шкафы с книгами, но ему было не до них, он пребывал в черной меланхолии. - Это вы? - удивился он.- Вот кого не ждал. Отец не сказал ничего. - А то б не пустил? - Рене присела на большой диван, служивший Мишелю ложем. - Почему?.. Мне все равно. Нет, Рене, в жизни ни смысла, ни откровения. Я окончательно пришел к этому выводу и не вижу резона в дальнейшем пребывании на этом свете. А придете вы или нет, какая разница? Садись,- сказал он Люку.- Что стоишь? Тебя ведь Люком звать? - Люк,- подтвердил тот.- Сегодня выясняли. Не меня одного, но все-таки. - Это мы на факультете были,- объяснила Рене.- Отца твоего искали. Там нам лекцию прочли. Про реалии и номиналии. - Имя и личность? - угадал он.- Это меня тоже когда-то занимало. Когда-то и я этой ерундой интересовался. На факультете лучше помалкивать: всегда найдут к чему придраться. А промолчишь, сойдешь за умного.Что пришли? - Позвать тебя на занятие. Не можем в Гегеле разобраться. - В старике Гегеле? А что в нем разбираться? Мало толку и много мути. Хочет все своими словами пересказать. - Может, придешь расскажешь? - Нет, Рене. Никуда я не пойду. От меня вон веревки прячут, штаны подвязать нечем, а ты говоришь, занятия... Бинты твои берегу,- многозначительно прибавил он, и Рене не на шутку перепугалась: - Где они?! Отдай!.. С меня их спрашивают. Это партийное имущество. - Потому и требуешь?.. Хитра ты. Ладно, отдам. Раз оно партийное,- и подал бинты, которые держал под матрасом.- Все. Теперь идите. Прием окончен,- и отвернулся к стене, не желая разговаривать с ними. - Не стал говорить? - отец стоял позади полуоткрытой двери и подслушивал.- Ему экзамены надо сдавать, в высшую школу поступать, а он ни с места. Только о веревке и говорит... Что делать? Хоть прочти все эти книги, ответа не получишь. Когда беда приходит, ум не выручает,- и махнул рукой, очерчивая мысленный круг своих несчастий.- Что это у вас в руках?! - спросил он, увидев тряпичные бинты.- Где вы их взяли? - Сам отдал. Под матрасом были,- и передала их ему. - Это те бинты, которыми он так гордился! - сокрушенно сказал профессор.- Как какими-то регалиями... Спасибо. Еще раз выручили: в прошлый раз дали, теперь отобрали...- И спросил чуть погодя, с признательностью: - Вас Гегель интересует? - Не столько интересует, сколько стал камнем преткновения. Философ чуть-чуть оживился: - Застрял в глотке? А Мишель верно сказал. У него ж голова варит. На меня нападает, но это, врачи говорят, от болезни... В Гегеле ничего особенного нет - сказано просто все не совсем понятно и вычурно. Немец - что с него взять? Хотите, ко мне приходите, я вам расскажу. Все равно дома сижу, не могу выйти. Врачи сказали, что дома нужен кто-нибудь сильный. Если не хотим, чтоб положили в больницу. Сильный!.. - Он пожал плечами, потом вернулся к прерванному разговору: он был педантом.- Или дам вам какую-нибудь книжицу с изложением гегельянства. Поискать надо. Зайдете как-нибудь: сейчас не до этого...- Он перевел взгляд на Люка: - А вы чем занимаетесь, молодой человек? Рене, я слышал, в лицее учится. - А я так.- Люк растерялся.- Помогаю кому делать нечего. Что попросят. - Нет своего дела в жизни? - сочувственно спросил отец-философ. - Нет. Умом не дорос,- сокрушенно сказал тот. - И о чем же вас просят? - Да разное. Кому что надо. Кому огород вскопать, кому на стреме постоять - пока он в окошко лезет... Последнего не надо было говорить: Люк ляпнул наобум, не подумавши. Рене замерла от удивления. Профессор вначале не сообразил. - На чем, вы говорите, постоять? - На стреме. Пока другой подворовывает,- объяснял, к своему ужасу, Люк, погружаясь все глубже в вырытую им самим яму. Теперь профессор понял. На лице его отразился не страх, но вполне понятное чувство самосохранения. Он поглядел на Люка, потом на Рене. Служанка пошла прочь: чтоб не компрометировать себя опасным соседством. - Что ж? - сказал Морен-старший.- Всякое занятие если не почетно, то естественно и оправдывает себя фактом своего существования. Так что продолжайте, молодой человек, в том же духе...- Но глазами дал понять Рене, что она зря привела в его квартиру профессионального взломщика и что все приглашения отменяются. А Мишель за дверью бешено захохотал, и это было единственное светлое пятно за весь грустный вечер... Ребята вышли на бульвар. - Зачем сказал?! - сокрушался Люк.- Везде молчу, а здесь как прорвало!.. Один раз ведь всего постоял - просили очень и на тебе!..- И сам же ответил: - Потому что он такой грамотный и начитанный. С бородкой. Одно слово - ученый. Не мог соврать ему, удержаться... Я ведь и на рынке грузчиком подрабатываю - мог это сказать... Теперь на порог меня не пустите? - Почему? - Испугаетесь: возьму что? - Да что ты, Люк? Что у нас взять можно? Рене хоть и была обескуражена его признаниями, но не думала менять к нему отношения. У той черты, которая разделяет людей на две неравные группы и называется собственностью, она стояла по одну сторону с Люком - хотя ей и в голову бы никогда не пришло взять что-нибудь чужое. Он понял это или что-то этому близкое. - Да если б и было. Скорее свое отдам, чем у тебя возьму. Надо и правда кончать с этим. Я ведь не один раз на стреме стоял, но от доброты все. Ей-богу! Просят - как отказать?.. Но гляжу, всех не осчастливишь, надо и о себе подумать...- и замкнулся, погрустнел, отгородился от нее в своих тяжких раздумьях... - Я же говорил, не придет! - сказал Алекс, едва услыхал о результатах их визита.- Прикинулся меланхоликом, а на деле мы ему до лампочки. Придет он Гегеля излагать, жди! А я уже сам кое в чем разобрался. - Да он, оказывается, темнила - Гегель твой, и ничего больше,- сказал, с необычным для него холодком, Люк.- А ты над ним надрываешься. После того, как они посетили Сорбонну и Люк воочию, в лицах, увидел то, к чему стремился Алекс, и, главное, после того, как он выдал себя и отособился от товарищей, Люк стал относиться ко всему иначе... 15 Через некоторое время к Дуке пришла бумага из Политбюро, и он вызвал к себе Рене, чтоб сообщить ей содержание документа, разделить с ней ответственность за общее отставание и наметить пути к преодолению кризиса -так именовалось в присланной бумаге положение дел во Французской компартии. Эта очистительная волна поднялась в Коминтерне, покатилась на запад, разнеслась по городам и весям Франции и спустилась в низовые организации. В разных уголках страны поэтому одновременно произносились и звенели медью похожие одна на другую фразы и скользкие обороты речи. - Садись, слушай. Оказывается, мы с тобой ничего не делаем. Хотя от конгресса еще не успели очухаться...- Он был несогласен с письмом, но не мог выразить свои чувства в открытую: составители документа были недовольны как раз тем, что события в Клиши не переросли в общее восстание. Кроме него в кабинете сидели больной Барбю, который проводил в комитете большую часть времени, и Ив - тот самый, которого Рене знала по Стену. Этот в течение последнего года поднялся по партийной лестнице, стал оплачиваемым функционером и отвечал за что-то в Федерации Центра Франции. Он-то и привез послание, которое не могли доверить почте. За год Ив набрался важности - даже принарядился с присущей ему деловитой скромностью - но сохранил нетронутыми все прежние мстительные чувства. - Рене? Здравствуй. Ты все такая же юная? - И без всякого перехода и видимой связи напал на Жана: - А отчима твоего снимать надо. Можешь передать ему это. Он всю работу развалил. За год ни одного митинга. Собрания ячейки и те не протоколировались. Я знал, что все это кончится у него чистейшей воды оппортунизмом... Жан и правда поотстал от партийной работы и если ходил на общие собрания, то лишь по старой памяти и чтобы убить время, которое проводил теперь не столько в задней кладовке кафе, сколько в переполненном общем зале. Хозяин кафе подсчитывал удвоившийся доход: такой оппортунизм его вполне устраивал и даже радовал. Новым в Иве было иное отношение к Дорио: он отпал от него, или, как тогда говорили, дистанцировался: - Ты все возле Дорио околачиваешься? Он говорит, что комсомол должен действовать самостоятельно, что в нем больше сил и динамичности. Но это не так, наверно? А, Рене?..- и заулыбался в интригующем ожидании. - Ничего общего у нее с ним нет,- проворчал Дуке, чувствуя подкоп и под себя тоже.- Давно рассорились. - Из-за чего? - поинтересовался тот, но Дуке, не желая поощрять излишнее любопытство, приступил к делу, начал читать присланный документ: - "Полный неуспех Пятнадцатой Международной недели молодежи сентября 1929 года является следствием непонимания актуальных задач, вытекающих из нынешней политической ситуации..." - "Непонимания",- негнущимся, жестяным голосом подчеркнул Ив: будто ногтем провел под памятным текстом. - Ну да, непонимания.- Дуке и не думал уступать ему.- "Существенными моментами этой ситуации являются: первое - ведение необъявленной войны против Советского Союза. Второе - тра-та-та... Третье - тра-та-та... Четвертое..." Надо, наверно, обсудить каждый пункт в отдельности. - А что обсуждать? - возразил Ив.- Сказали как выстрелили. Не в бровь, а в глаз! - И огляделся всезнайкой: - Как они по социалистам проехались? Слушать - любо-дорого. Дальше читай.- Он и здесь распоряжался: совсем как в Стене. Такая уж у него была натура: везде искал первенства - даже ценой собственного унижения. - "Неуспех проводимых мероприятий,- продолжил Дуке чтение под напором представителя из Федерации,- слабое участие в них, скудное число манифестантов, идущих под жизненно важными лозунгами антимилитаризма и антиколониализма, являются прежде всего следствием апатии руководителей, вызывающей растущее недовольство рядовых членов Компартии и Коммунистической молодежи Франции..."- Он вздохнул и поглядел на Рене с упреком: - И до тебя, мадемуазель, добрались. - Вот тут-то собака и зарыта! - воскликнул Ив.- Надо срочно менять стиль руководства! Иначе рядовые члены нас не поймут и сами все изменят. - Откуда они, эти рядовые члены? - проворчал Дуке.- Никто идти не хочет. Слишком стремно. Вчера еще одного взяли - за что? "Авангард" распространял возле фабрики лайки - в Стене вашем. Кому это нужно? - Это взгляды твои вредные! - предостерег Ив.- Напрасно ты так думаешь. Найдутся и посмелее и поумнее нашего. Их много ходит - только ты о них не знаешь,- и оглянулся так, будто эти неведомые никому низы партии бродили рядом - совсем как призраки из манифеста. Дуке проследил за его взглядом: откуда, мол, новая угроза, затем успокоился: у него были крепкие нервы. - Ладно. Еще обсудим это. Сейчас давай с Рене поговорим и отпустим ее. Надо, Рене, делать что-то. Иначе труба нам обоим. Видишь, как вопрос ставится? - и поглядел в конец бумаги: - Через неделю надо отчитаться за проделанную работу. - А что нужно? - спросила она. - Да что хочешь, только чтоб в плане международного антиимпериализма. А что именно, шут его знает. - Можно шествие устроить с фонариками.- Барбю слишком долго молчал, и язык его чесался поэтому.- Мы такие фонарики делали...- Он поглядел выразительно, поскольку слова его не произвели должного впечатления.- Берете бумагу - желательно потоньше, натираете ее жиром или, лучше, воском, чтоб стала прозрачной. Делаете из нее кубики, внутрь помещаете свечку - она светится через бумагу. Когда много людей движется, прохожие останавливаются - до того красиво. Запоминается. У нас не одна манифестация так прошла - до сих пор вспоминают. Я недавно был - люди спрашивают, когда снова будет. - Важно не какие фонарики,- склочно сказал Ив, чувствуя, что его оттесняют и что почва уходит из-под его ног,- а что на них написано. Какие лозунги, иначе говоря! - Какие лозунги? - повторил Барбю.- Первое августа. "Первое" можно цифрой. Мы писали Первое мая, а здесь "августа". Заменить ничего не стоит. - Не Первое августа, а День борьбы с империализмом и международными силами реакции,- не ведая пощады и жалости, отрубил Ив.- "Первое августа" - это что угодно может быть: может, праздник церковный. Поэтому им так и нравилось. Каждый понимал как ему вздумается. Первое августа! Надо писать так, чтоб не было двусмысленности! - Борьба с империализмом не поместится,- сказал Барбю, нисколько не обиженный нотацией: с болезнью он сделался фаталистом.- Длинно слишком. Фонарики-то маленькие. Можно, конечно, один большой склеить,- прибавил он с сомнением в голосе,- но мы таких не делали. Дуке решил кончать с зашедшим в тупик совещанием: - Давай, Рене. Делай что-нибудь. Пройдись по милитаризму или по колониям. Надо будет отчет составить и Иву передать. Чтоб представил рядовым товарищам, которые ждут, как бы сместить нас,- еще и съязвил он, и Ив запомнил это, и для него дни Дуке были отныне сочтены, как и ненавистного ему Жана. - Лучше с колониализмом,- решила Рене.- Здесь больше возможностей. - Что еще за возможности? - недоверчиво спросил Дуке, но Рене не ответила: сама не знала и подчинилась в данном случае общему правилу - бить в победные барабаны и литавры... Какая-то крупица правды все-таки была в ее предпочтении. В глубине души она ничего не имела против армии - напротив, ей нравились стройные офицеры и их мундиры (лишь бы не полицейские), к инородцам же и людям с другой кожей, особенно нищим и подневольным, у нее была давняя и роковая тяга и слабость - недаром же она заплакала в хижине араба Юсефа. Но то было детство, сентиментальное и непосредственное. Теперь нужно было придумать что-то взрослое, впечатляющее и, одновременно - озорное и задорное: чтоб поддержать былую марку. Она спросила совета у друзей: - Поворочайте мозгами. Что-нибудь простое, но броское. Чтоб и ребенку было понятно...- И добавила по здравом размышлении: - И чтоб за решетку не угодить при этом... Последнее не прибавило ее друзьям энтузиазма. Алекс все пропустил мимо ушей: он был недоволен, что программа по философии движется слишком медленно, и дал понять, что ему не до борьбы с колониализмом. Бернар, как водится, запнулся, помешкал и произнес нечто непонятное и обтекаемое: он числился ее заместителем и не мог попросту отказаться. Один Люк выразил готовность помочь - в чем угодно, лишь бы не в принятии решений. Он во всем поддерживал друзей, но замышлять новое было не в его силах и не в его правилах - он лишь помогал доводить до ума начатое другими. Рене оставалось рассчитывать на собственные силы, и она приготовилась к трудному раздумью. Но прежде надо было отчитать соратников, забывших, в какую организацию они вступили. - Ладно, подумаю... Но вообще надо быть поактивнее. У нас здесь не вечерняя школа для отстающих. И не филиал Сорбонны... Выговор Коминтерна докатился таким образом и до философской секции девятого района: Рене в первый и в последний раз в жизни отчитала своих подчиненных, но мы все хоть раз, но делаем что-то впервые, отдавая дань духу времени. Алекс состроил озадаченную физиономию и призадумался. Бернар опешил и забыл свою рассеянность: лицо его на миг обрело естественное выражение, и даже взгляд его прояснился - с ним это иногда случалось... Недавно с ним вышел казус. Они оба жили в Стене, и он провожал Рене до дому, поджидая ее, когда она задерживалась. Видя их вместе, соседи стали говорить, что это неспроста, что их отношения выходят за рамки идейной близости и должны кончиться красной свадьбой. Бернар не отвергал этих домыслов - напротив, они ему льстили и, когда намекали на эту возможность, он по обыкновению своему лишь бормотал нечто невнятное. Несмотря на известное всем увлечение политикой, Рене считалась завидной партией: училась в лицее и должна была приобрести хорошую профессию. Бернар это понимал, да и мать ежедневно твердила ему о том же. Так или иначе, но однажды, провожая ее поздним вечером и замешкавшись в узком проходе между стенами, он оглянулся по сторонам, словно побоялся, что его кто-то увидит, и неумело и неловко сжал ее в объятьях. Лицо у него при этом было самое неопределенное, он не объяснил своего поступка, и Рене не сразу поняла, что произошло,- сначала подумала, что он споткнулся и схватился за нее, чтоб не упасть. Бернар, однако, не отпускал ее, выглядел при этом настойчиво, и, хотя по-прежнему не говорил ни слова, лицо его утратило прежнюю бесстрастность и обрело некое уже вполне понятное, хотя лишь отдаленно напоминающее любовь выражение. - Бернар, ты что? - спросила она, оторопев: до этого она говорила о делах в ячейке и была увлечена предметом разговора.- Разве это так делается?..- Он замер в ожидании, надеясь, что она подскажет ему как, но она поспешила взять свои слова обратно и развеять его последние надежды: - Да я и не хочу вовсе. С чего ты взял?.. Он выпустил ее и (надо отдать ему должное: у него тоже был характер) никогда больше не опускался до подобных выходок. Он переключился теперь на Ива: стал провожать его домой, заходил для этого в Федерацию. Ему нужно было кого-то ждать, сопровождать и безмолвствовать по дороге - не в одиночестве, а в компании. Ив был от него в восторге: ему никто еще не оказывал таких знаков внимания; он при всяком удобном случае выделял Бернара среди других и прочил в далеко идущие партийные руководители... Барбю, присутствовавший и при разборе письма Коминтерна, и при описанном выше нагоняе, одобрил строгость Рене и мысленно поздравил ее с успехом. Он тоже считал, что ячейка задержалась на фазе идеологической подготовки, сосредоточилась на философии и оторвалась от живых дел комсомола. Он и теперь воспользовался случаем, чтоб поделиться опытом своей боевой молодости: - Знаете, что я по этому поводу думаю?.. Нет? Слышали, как Клара Цеткин явилась на первый съезд Компартии? Тоже нет? Тогда ведь все были на нелегальном положении: через границу так просто не перейдешь...- Он обвел ребят лукавым, лучистым взглядом.- Потушили на минуту свет, а когда включили, она была уже в президиуме! Те обомлели. - И как это с нашими делами связать? - спросил Алекс.- И с какими, главное? - Вот я и думаю с какими,- нисколько не смутившись, отвечал Барбю.- Хорошие идеи именно так и рождаются. Иногда с конца - не всегда с начала. - Вошли и свет потушили,- представил себе Алекс.- Хорошее решение,- и засмеялся - за ним и те двое. - Вот именно потушили! - стоял на своем Барбю.- Где - неизвестно только. У меня это в голове так и крутится - только выхода пока не вижу. - Вот и у меня крутится! - развеселился Алекс, забыв даже о том, что пора взяться за Фейербаха, а Гегель до конца еще не разобран.- Свет только тушить негде! - А нельзя ли посерьезнее? - взъелась на них Рене, еще не вполне остывшая.- Зубы скалить всего проще, а о деле кто-нибудь думать будет? Тоже мне -Мольеры! - Погоди.- Люк решил изменить ради нее принципам.- Не расстраивайся. Тут рядом выставка открылась. Колониальных товаров. В зале Шапель. Может, там свет выключить? - Где это? - спросил Алекс.- И что за выставка? - Ничего не знает! - удивился Люк.- Что ты видишь вообще? Рехнулся совсем со своим экзаменом. Я когда иду, всегда по сторонам гляжу: что да как. Зал Шапель - за Мулен-Руж который. У Монмартра. Мы там кино в детстве смотрели. - Это интересно! - Рене повеселела.- А внутри что? - Я в такие места не хожу: загрести могут. Заглянул в дверь. Много чего наворочено. Но и охраны хватает. - Все. Совет закончен,- распорядилась Рене.- Выходим на рекогносцировку местности. Вроде бы что-то проясняется. Вы идете с нами, Барбю? - Куда мне? - возразил тот с самоуничижением и превосходством разом.- Не убегу уже от полиции. Это у вас быстрые ноги. А я только так - мысль иной раз могу подбросить... Но думаю, там есть где свет выключить. На выставке этой... Зал Шапель, что недалеко от Монмартра, внешне мало отличался от соседних зданий и вплотную примыкал к ним. Внутри за ничем не примечательным фасадом скрывался большой зал, использовавшийся как танцплощадка, как кинозал или, как теперь, под выставку. При входе висели афиши, извещавшие парижан, что в настоящее время здесь размещена самая полная экспозиция товаров и плодов колоний: от ближайшего Марокко до отдаленнейших Гвианы и Мадагаскара. Они заглянули, как Люк, внутрь с улицы - там была сказочная панорама, вызывающая к памяти пещеру Али-Бабы: горы бананов, настоящие финиковые пальмы, россыпи из воображаемых руд, слитков золота и иных полезных ископаемых. Вокруг каждого развала застыли в жеманных позах девушки в национальных костюмах: гурии, изображавшие собой не то земной рай, не то сельскую простоту нравов. Выставка, употребляя коммунистический лексикон, была воплощением колониализма в его законченном и неприглядном виде. - Зайдем? - предложила Рене.- Люк попал в точку. Прямо в яблочко.- Но тот от приглашения отказался: - Нет, я в такие витрины не ходок. На меня и так у дверей поглядывают. А там просто возьмут за жабры. У них же глаз острый - не то что у вас.- На него и в самом деле уже обратили внимание: кругом было полно охранников.- Пойду прошвырнусь. Пока и вас со мной не застукали,- и потрусил легкой дробной походкой вниз по крутому переулку. - Пойдешь, Бернар? - спросила Рене.- Надо на месте сориентироваться. - А сколько стоит вход? - Франк. Немного. - Это как сказать,- проворчал он: когда речь заходила о деньгах, он говорил проще и доходчивее.- Франк на общественные расходы...- И потянул с ответом - в надежде, что Рене купит билет из тайных средств комсомола, но она ими не располагала, а свои тратить не захотела: решила больше их не баловать.- Я с улицы погляжу,- сказал тогда Бернар.- Отсюда тоже видно...- и стал с рассеянным видом заглядывать в зал: будто потерял там знакомого. - Пошли, Рене.- Алекса заела совесть - или же испугался, что вечерняя школа и вправду накроется.- Плачу за обоих... В выставочном зале они увидели немногим больше, чем Бернар в открытые двери: тут он оказался прав, но Рене глядела не на экспонаты, а на сторожей, число которых внутри удвоилось, по сравнению с улицей. Надсмотрщики рыскали взглядами по сторонам, выискивая тех, кто мог бы польститься на лежащие вокруг бананы и финики, но еще больше - на возможных заговорщиков: при том подъеме борьбы с антиколониализмом, который переживала Франция, провокация против выставки напрашивалась сама собою. Рене и Алекс не обратили на себя их внимание. Это были обычные посетители - из тех, что составляют главную публику на таких выставках: бедные, но любопытствующие молодые люди из интеллигентов первого поколения, всюду где можно ищущие знаний и своего к ним применения. - Не знаю, что тут можно сделать,- негромко сказала Рене, подойдя к Алексу, который разглядывал африканскую богиню из красного дерева, словно не видя полуобнаженной негритянки, застывшей рядом - тоже как изваяние, но проявляющее к нему живое внимание.- И где тут свет выключить?..- Вверху сияла огромная хрустальная люстра, глядевшая солнцем на разложенное внизу великолепие.- Даже если найдем рубильник, что толку? Они вернулись на улицу. Бернар спросил, что они увидели: был уверен, что прозевал все на свете: скупость завистлива. - Ничего хорошего, Бернар,- сказала Рене.- Колониальный режим охраняется бандой переодетых приспешников. Ни снаружи, ни изнутри не подступишься. - Снаружи и изнутри нельзя, а сверху можно. Никогда не бывает так, чтоб со всех сторон закрылись. Где-нибудь да забудут.- Это подоспел Люк: вынырнул, никем не замеченный, из-за спины Бернара. - Как это - сверху? - хором спросили они его. - Тише вы!..- и перешел на шепот: - Да очень просто. С потолка. Я же тебе говорю: мы здесь кино смотрели. Думаешь, билеты брали?.. По крышам ничего не стоит с одной на другую перескочить и на чердак залезть. Там над потолком щель - из нее фильмы и смотрят. Кто платить жмется. - Не жмется, а не может,- поправил Бернар, будто Люк его имел в виду. - Какая разница? Ты в любом случае не полезешь. - Почему? Может, и полезу? - не подумавши, возразил тот. - А правда? - попросила Рене.- Может, попробуем? - Я один не справлюсь. Там самое меньшее двоих нужно. Не их же брать.- Люк кивнул на Алекса с Бернаром.- Надо с крыши на крыши перешагивать или доски стлать. Они раньше лежали там вдоль бортика: когда кино смотрели. Кто-то подстраховать должен. Жиля звать надо... Жиль был парень из Курнева: это был небольшой городок возле Сен-Дени и Стена - сейчас пригород Парижа. Жиль был на конгрессе в группе прикрытия, удачно избежал ареста и на следующий день пришел к Рене засвидетельствовать свое почтение: он видел, как она выводила из зала раненого Мишеля. Он не знал, какими словами выразить свои чувства, но лицо его от этого смотрелось еще выразительнее. - Лихо ты его. Я б в жизни не догадался. Ты что, медсестрой работаешь? - Почему ты так решил? - Да грамотно обвязала очень. - Когда надо, и операцию сделаешь.- Рене позволяла себе иной раз нескромные обобщения. - Это точно,- согласился он и огляделся.- А что вы тут вообще делаете? - Философией занимаемся...- И поскольку он был готов к чему угодно, но не к этому, пояснила: - На экзаменах требуют. - Понятно,- теперь сообразил и он.- Если нужно, и в нужник полезешь - сама только что сказала. - Не хочешь к нам? - Я? Нет. Мне поступать некуда. Я уже поступивши. В ученики слесаря. Если нужен буду, позовете,- и ушел, еще раз взглянув на нее с уважением. Теперь настал его час. Люк сходил за ним в Курнев. Алекс и Бернар присоединились к группе скорее в качестве наблюдателей, чем деятельных участников. Компания пришла сюда в тот же день поздно вечером. Сгустившиеся сумерки объединили дома в одну черную массу. Огни перед выставкой горели по-прежнему, и афиши приглашали войти внутрь, но двери были заперты, и перед ними расхаживал полицейский. Они беспечно прошли мимо него, как делают это идущие к Монмартру молодые люди, но в ближней подворотне Люк шмыгнул в соседний двор: место было ему хорошо знакомо. Он вслепую, безошибочно двигался в темноте и вывел их к зданию, соседнему с выставкой. Дом этот не был заселен и ждал ремонта. - Никак починить не могут,- проворчал Люк: во Франции тоже любят ругать муниципальных чиновников. Алекс, который везде сохранял независимость суждений, подошел к входной двери, толкнулся в нее.- Заколочена,- сказал ему Люк.- Никогда не суйся в парадную дверь - она не для этого, - и неслышной тенью скользнул в проход между домами, куда выходило окно, зарешеченное железными прутьями. Жиль молча шел за ним послушной тенью. - Решетка же? - Алекс не любил, когда ему противоречили. - Для кого решетка, для кого нет.- Люк снял с окна железный остов.- Все подпилено. Как, ты думаешь, мы кино смотрели? Ты кино любишь? - Люблю! - с вызовом отвечал Алекс. - Плохо любишь, значит. Мы балдели, как от травки. Курил травку? - Нет. - Что ж ты делал тогда? Философией занимался?..- Потом глянул с сомнением на Рене.- Не знаю, сможешь ты перейти или нет. Там с крыши на крышу перепрыгивать надо. - Пошли,- поторопил его Жиль.- Остальным там тем более делать нечего... Они с Люком полезли наверх: чердачное окно с давних времен оставалось незаперто - и вылезли на крышу. Вдоль края ее, с тех же древних пор, лежали доски - они кинули их на соседнюю крышу и перебрались на дом с выставкой. Рене все-таки упросила взять ее с собою - они помогли ей, для чего Жиль вернулся назад, подстраховал ее, а Люк принял на другой крыше. Алекс и Бернар не стали рисковать, остались: Бернар, страдавший головокружениями, прижался к чердачному окну, боясь, что соскользнет вниз, а Алекс, напротив, отважился стать возле самой кромки: благо было темно и не видно было, откуда и куда падать. Чудный вид раскрылся перед ними - он один оправдывал их усилия. Сбоку светился Монмартр с его пузатым, надутым храмом и круговой эспланадой, уже тогда ярко освещаемой для привлечения туристов. За ними целый квартал, дом за домом, уступами спускался к Сене, за которой мерцал огнями правый берег: для них едва ли не чужой город, потому что они обходились одной левой его частью. Люк уделил этой много раз виденной им панораме полмгновения: ровно столько, сколько она, по его мнению, заслуживала,- затем вернулся к делу: пригнулся и, похожий на ящерицу, быстрыми скользящими движениями полез вверх к чердачному окну, которое, если не знать, где оно, сыскать было невозможно: оно скрывалось в изломах крыши и чердачных сооружений. Они с Жилем влезли внутрь. Там было еще темнее, но Люк и здесь двигался свободно, как у себя дома. - Как ты видишь в темноте? - удивилась Рене, поднявшись вслед за ними и заглянув в дыру, в которой они исчезли. - А ты как думаешь, почему? - в свою очередь, с упреком, спросил он, как если бы она, зная его жизнь, произнесла бестактность.- Все по той же причине. Не ушибись. Тут перекладины наискось торчат. Тоже давно пора менять. Иди по этой балке - вон к той щели. Мы через нее кино смотрели...- Впереди белела узкая полоса света.- Видишь что-нибудь? - спросил он, расчищая дорогу от хлама.- Т