- Что значит за деньги? - важно возразил тот.- Деньги деньгам рознь.
     - Это точно,- признал Ориоль.- Приятно говорить со специалистом,- но на
вопрос его так и не ответил.- Ты при этом присутствовал?
     Старик решил почему-то, что договоренность достигнута.
     - При  чем?  При бандитской вылазке?  Это очень  просто.  Вскрыли,  как
консервную банку. Банку консервную когда-нибудь открывал?
     - Приходилось.
     - А я в  войну их напробовался,  нас особо  не  баловали. Там ведь как?
Основная еда была  -  другой  иной раз  и не  было...- Он долго бы  еще  так
распространялся, но Ориоль перебил его:
     - Там наверху - мостки или что? Чтоб с крыши на крышу перейти?
     -  Доски были - их убрали. Чтоб другим неповадно  было,- сказал сторож,
недовольный тем, что его грубо прервали.- Прыгать нужно.
     -  Прыгать  не  будем,-  сказал  Ориоль.- И  так все ясно.- И они ушли,
оставив старика в дураках, без заслуженного, как ему казалось, гонорара.
     - Ну что, Рене? - спросил Ориоль.- Опишешь эту историю?
     - Нет, конечно.
     - Почему?
     Она уклонилась от ответа:
     - Не то настроение. Казаков жалко.
     -  Да,  пели  они изумительно,- согласилась с  ней Марсель.- Хорошо что
сходили, правда?..
     Они подошли к  Монмартру, осмотрели с разных сторон его  купола, обошли
кругом площадь и  решили разойтись. Серж думал, что проводит Марсель  домой,
но она предпочла общество Ориоля:
     -  У меня с  ним разговор есть.  Профессиональный,- и, взяв  Ориоля под
руку, увела с собой, даже не простившись с остальными...
     Серж  был   расстроен.  Заостренное  лицо  его,  окаймленное  бородкой,
подобной  той,  какую  рисуют  героям  Жюль-Верна,  выглядело,  вопреки  его
стараниям, унылым и разочарованным.
     - Какие  могут быть профессиональные  разговоры  с  этим  беспринципным
перевертышем?  Чего  я  не  люблю  в  журнализме,  так  это   именно  такой,
маскирующейся под объективизм, проституции... Вы далеко живете?
     - В Стене. Не надо провожать меня. Я сама дойду. Или доеду.
     -  Почему?..  Наоборот  -  мне  сейчас  нужно  общество.  Иначе  совсем
закисну...  Это  кокетство  с  ее  стороны,-  объяснил он  Рене,  будто  она
спрашивала  об  этом.- Она ни с  кем серьезно не  связывается. Любит  больше
всего  своего  папашу...  Давайте  лучше  о вас  поговорим.  У  вас все  так
интересно. Живете полной жизнью, состоящей из дел, а не из репортажей.  А мы
проводим  время за  столом.  Может, поэтому я и принимаю  все так  близко  к
сердцу...
     Рене посочувствовала ему:
     - Вам недостаточно журналистской работы?
     -  Конечно.  Хотелось  бы  чего-то другого,  более  действенного...-  и
поделился  с ней без большого воодушевления: - Есть у меня одна идея, но  ей
не дают хода. Денег нет - как всегда в таких случаях...- после чего примолк,
думая, наверно, не об отсутствии необходимых средств, а о том,  в какой мере
Марсель кокетничает и  в какой - всерьез  увлеклась Ориолем: он  был  из тех
ревнивцев, кто  лечит себя собственными средствами,  но  не  очень-то в  них
верит.
     - А что за мечта у вас? - спросила Рене.- Можно помочь?
     - Да  идея  проста  как Колумбово  яйцо,- не сразу ответил  он: сначала
додумал свою невеселую  думу.- Надо начинать пропаганду не  со взрослых: они
достаточно уже  испорчены и  не поддаются перевоспитанию  - а с детей...- Он
помолчал, глянул внушительно, продолжал уже с б<b>о</b>льшим интересом, чем прежде:
-  Нужны  летние  лагеря  для  детей  рабочих,  где  бы  с ними  проводилась
соответствующая работа - пропаганда, но  не такая, как для их отцов, когда с
трибуны в  сотый раз твердят одно и то же, а скорее игра и соревнование... Я
сотрудничаю в  "Авангарде",  газете  для коммунистической молодежи - знаете,
конечно, ее  и читаете? - Рене хоть и знала, но не читала,  однако  не стала
его разочаровывать.- Конечно же: вам положено. Неплохая газета, правда?
     - Неплохая.
     -  Я б даже сказал, хорошая. Так вот мы  в редакции кое-что уже начали:
нам  дали в  музее  войны  14-го  года  палатки. Они,  говорят,  побывали  в
ипритовой атаке - по этой причине их там и держат, но иприт давно выветрился
и для  детей  не  опасен.  Нужна  еще масса  вещей:  колышки,  веревки  - их
почему-то  не осталось,  потом  семафорные  флажки:  я  хочу  научить  детей
морскому  телеграфу,  чтоб  они  передавали  друг  другу  антимилитаристские
воззвания. Много что нужно, но прежде всего нужна база, желание какой-нибудь
низовой  организации принять в этом деле  участие  и провести его под флагом
нашей газеты... Заговорил я вас?
     - Почему?.. Я думаю, мы вам поможем,- сказала Рене.
     - У вас есть и флажки и колышки?
     -  У  нас  есть Жиль, который все может,- отвечала Рене, не  вдаваясь в
подробности: так выглядело убедительнее.
     - Хорошо!  -  ободрился он - хотя  и  не  так живо,  как должен был бы,
учитывая, что исполняется мечта его жизни.- Завтра же поеду в музей - потащу
на  своем горбу  эти  ипритовые палатки. Надеюсь,  они и  в  самом  деле  не
опасны...


        17
     Серж конечно же не привез всех палаток: у него не было помощников, и он
с трудом  доволок лишь две из них до дома на улице Мучеников и в изнеможении
свалил  возле подъезда.  Дуке в высшей степени  подозрительно оглядел  груду
брезента и спросил его, стоящего рядом, что сие означает.
     - Антимилитаристская акция,- отвечал тот: он знал Дуке по фотографиям в
"Юманите", в то время как Дуке и не догадывался о его существовании - такова
печальная участь газетных журналистов.- Память об ипритной атаке в Бельгии,-
и показал противогазы,  которые тоже взял  в музее: для наглядной  агитации.
Дуке поджал губы и поспешил пройти мимо.
     - Это к тебе,- сказал он  Рене.- От тебя теперь не знаешь, кого  и чего
ждать.
     - Вы ж сами требовали акций?
     - Так  хватит,  может?  Какой-то  чудак с противогазом спрашивает. Того
гляди, на физиономию себе натянет. Что ему надо?
     - Палаточный городок строить.
     - В таком виде? - Дуке пожал плечами, но не стал вмешиваться в ее дела:
у самого был хлопот  полон  рот. Надо было подать сводку о числе  участников
последней демонстрации, которых никто не считал, да ее, по  правде говоря, и
не было: просто он с ближайшими  товарищами,  повинуясь предписаниям  свыше,
вышли впятером или вшестером на площадь, развернули там  плакат и тут же его
сложили -  со стороны  можно было  подумать,  что  Дуке  хвастает  купленной
материей. Так отметили  годовщину зверского  убийства Розы Люксембург. С тех
пор прошло  больше  месяца,  Дуке  думал, что  все  забыто,- ан нет,  пришел
запоздалый  запрос:   видно,  кому-то   перед   кем-то   надо   было  срочно
отчитываться...
     Позвали  Жиля.  Тот,  видно,  стал  не  с  той  ноги:  у  него,  обычно
дружелюбного и терпеливого, сразу не сложились отношения с Сержем. Серж  был
отчасти  сам  виноват  в  этом: почувствовал  его  превосходство  и держался
поэтому свысока и покровительственно.
     -  Какой первый во времени?! - нетерпеливо  перебил его  Жиль, едва тот
завел  свою канитель про начало  пионерского  движения.-  У  нас в  Сен-Дени
каждое лето лагеря ставят.
     Серж  обескураженно  глянул  на него: для  него это было новостью -  но
гонору у него от этого не убавилось, а только прибавилось:
     -  Но  это,  наверно,  рекреационные  лагеря,  а  тут  политические,  с
антимилитаристской направленностью! - назидательно и внушительно сказал он.
     Жиль  не  знал  слова "рекреационный" (Серж нарочно произнес  его, чтоб
подставить  ему  ножку), но Жиль был не  из  тех, кто  после подобных неудач
бежит в вечернюю школу.
     - Что за реакционные еще? - спросил он, глядя недоверчиво на бородатого
журналиста: он не любил молодых бородачей.
     -   Рекреационные  -   значит  развлекательные.   Слово   такое   есть.
Увеселительные, иначе говоря.
     Жиль пожал плечами: понял, с кем имеет дело.
     - А что еще в лагерях делать? Увеселяться, и все тут. А палатки ваши не
годятся  никуда.- Он ткнул их  ногою.- Жесткие и тяжелые - таких вручную  не
натянешь: трактор  нужен. А потянешь  сильнее,  лопнет,- и  в доказательство
дернул материю палатки своими руками-клещами - та жалобно охнула.
     -  Осторожней!  -  вскричал Серж,  расписавшийся за эти реликвии.-  Это
исторический памятник! Они побывали в газовой атаке!..- С газовой атакой  он
явно перебарщивал,  но  делал  это нарочно: это,  по его  мнению,  усиливало
антимилитаристскую направленность мероприятия.
     Жиль посмотрел на него, потом на добродушную лукавую Рене, которая явно
предпочитала его в этом споре,  смягчился и успокоился.  Он,  кроме прочего,
как  все  деревенские парни, не любил, когда чужие молодые люди приходили со
стороны к его девушкам.
     - Это все надо здесь оставить,- сказал он, обращаясь уже к Рене, а не к
Сержу.- Мы палатки в Сен-Дени возьмем. Все равно никому сейчас не нужны: кто
в эту  пору палатки ставит?..- И пошел назад,  думая  над тем, как разыскать
кладовщика,  как собрать народ,  где  взять  в воскресный  день машину, чтоб
подвезти палатки, и тысячу  других столь  же полезных вещей, включая лопаты,
кувалды, трамбовки  и  средства  для обогрева, необходимые  для  того,  чтоб
разбить в начале марта среди пустыря палаточный лагерь.-  Позову-ка я Николя
и Шарля,- сказал он себе и, свернув, пошел за означенными товарищами.
     - А  колышки у вас есть? -  бросил ему вдогонку Серж. Жиль не соизволил
ответить,  но про себя подумал и  о кольях  тоже.- Занятный  парень,- сказал
Серж Рене.- Я б сказал, напористый.
     - Все будет как положено. Он сделает как надо,- успокоила его Рене.
     -  Правда?  - Серж  глянул  испытующе.-  В таком  случае он полная  моя
противоположность.  Я  вечно делаю  что не  надо,  а что  нужно, забываю. Но
палатки эти я все-таки возьму. Даже если мне одному придется их ставить. Они
уже есть в репортаже,- и взвалил  их себе на плечи - концы палаток, а с ними
и он сам, прогнулись под недюжинным армейским весом...
     Не  было бы  Жиля,  не  было бы  и лагеря.  Удивительно,  сколько может
сделать один человек с двумя помощниками, если у него на плечах ясная голова
и у нее под началом послушные руки. В  Стене жил  его приятель, автолюбитель
из молодых да ранних. У него была  одна из первых  моделей Рено,  которую он
переделал до неузнаваемости.  Пока Жиль  бегал за  машиной,  Шарль и  Николя
оповестили  детей и  родителей Стена: не сделай они этого, люди подумали бы,
что  прибыла военная команда  и начинаются  армейские маневры.  Автолюбитель
приехал с кувалдами, трамбовками и прочим, они с Жилем выбрали лужайку: чтоб
палатки были бы видны  и тем, кто не был  оповещен о происходящем,- и работа
закипела. Политический аспект мероприятия  при этом  совершенно  потерялся и
выпал из общего поля зрения. Серж, оставшийся не у дел, начал волноваться. В
его планах  значилось,  что  во время постройки  лагеря дети  выучат морской
семафор и  передадут  друг  другу флажками  послание, адресованное  пионерам
всего мира. Он  начал  раздавать  флажки,  но никто  не понял  зачем: решили
вначале, что  для  оцепления лагеря,-  прошло немало времени, прежде  чем он
растолковал  им  принцип военно-морского  телеграфа.  Нельзя  сказать,  чтоб
жители  Стена пришли в восторг от  его затеи,  в которой  антимилитаристские
мотивы  слишком  легко  оборачивались своей противоположностью: они не имели
ничего  против армии и флота, но видеть детей занятыми  военными экзерсисами
им  не очень-то  нравилось.  Дети вместе с  родителями, которым нечего  было
делать в воскресный день, вместо изучения семафора ставили палатки и вбивали
столь необходимые  для этого колышки. В палаточных  городках не было  ничего
нового:  в Сен-Дени их  давно ставили на лето - новость была в том, что  все
происходило весной  и в  Стене: для кого-то разница небольшая, а для стенчан
существенная.
     Папаши, не зная подоплеки происходящего, вместо того, чтобы благодарить
организаторов за инициативу, ругали за непредусмотрительность. Серж отошел в
сторону, чтобы не слышать слов вопиющей несправедливости.
     - Что за идиот все это  придумал?! В такую погоду детей холодом морить!
Меня  сегодня у  окна  просквозило -  не  то что здесь, на  ветру! Ты своему
позволил? Флажками  махать? Я считаю, ни к  чему это.  Нечего им привыкать к
таким играм.
     - Пусть машет. Скажет потом: все махали, мне  одному  не  дали. Надо им
железку принести, что ли. Железную печь, я имею в виду.
     - А у тебя есть?
     - Была где-то. Трубу бы не забыть. Ведь все помнить надо. А не так, как
эти.
     - Принеси  тогда.  А то  с этими оболдуями и до  скарлатины недалеко. Я
пойду  грелку железную принесу. Углями  ее  начиню.  У меня есть  одна  - на
случай болезни. А я думаю, тут до нее недалеко.
     - Гляди! И у меня тоже есть - я и забыл  совсем. Но это надо будет всем
дать - не своему только.
     - А ты как думал? Будут по очереди греться. Тут все общее. Коммуна.
     - Насовсем отдать?
     -  Еще  чего?! На день!  До  сегодняшнего  вечера.  Навсегда  - это, не
приведи господь, после их революции.
     -  На день не жалко. Хотя как раз за день и на  целый месяц подзалететь
можно. Заболеть, я имею в виду.
     - Так  о чем я толкую?  - и сосед прикрикнул на  сына, который чересчур
усердствовал в установке палатки:  - Ты куда штырь бьешь? Кто же в холст его
лупит? Для этого  кольца! И что ты держишь ее так? Тебе б палочкой махать, а
не кувалдой! Дай покажу!
     Серж подскочил к  ним: он хоть и отошел в  сторону, но  уши  держал  по
ветру и что надо слышал. Это была как раз та палатка, что побывала на Ипре.
     -  Спасибо,  что  вовремя присмотрели! Кое-кто вам  будет очень  за это
признателен! -  Папаша ничего не понял из таких  объяснений.- Я  имею в виду
холст и кольца.  Я уже вижу на  них точечные отверстия. Дайте помогу!..- и с
размаху двинул молотком - но не  по штырю,  а рядом, по  палатке, так что та
прорвалась косой полумесячной дырой, а не точечной, как при гвоздевом ударе.
     - Знаете что? - сказал папаша.- Больше всего на свете я не люблю, когда
в мое дело путаются умники. Их и понять нельзя, что они говорят, и ничего им
доверить - это уж точно,- и, переняв у него молоток и гвозди, аккуратно вбил
штыри  и укрепил  палатку,  после  чего  отошел  в  сторону и,  как водится,
полюбовался  делом своих  рук.- Ну вот. Совсем другое дело... Теперь надо ее
обогреть, а  как,  это думать надо. Потому что кое у кого  на это мозгов  не
хватило.- И Серж, сокрушенный и раздавленный, отошел в сторону - на этот раз
на такое расстояние, чтоб ничего уже больше не видеть и не слышать.
     Рене вначале тоже не  знала, куда  деть себя  в развернувшейся народной
стройке.  Но если Серж тосковал и  бил тревогу по поводу этого и оттого, что
его  идея рушится на глазах и строящийся палаточный  лагерь с самого  начала
зажил  жизнью,  не  имеющей  ничего общего  с его планами,  то  она  скромно
пристроилась к женщинам, которые резали хлеб, зная наперед, что все кончится
этим,  что их дети  и  мужья будут голодны. Те охотно подвинулись и  дали ей
лишний  ножик, который прихватили  с собой столь  же предусмотрительно,  как
Жиль - кувалды и трамбовки. Жиль подошел к ней. Он никого не упускал из виду
- а уж Рене-то в особенности.
     - Нашла себе место?
     - А почему нет? Дело стоящее.
     - Еда-то? Ничего важнее нету...-  Он  поглядел на нее сбоку.- Так-то на
тебя со стороны посмотреть - ничего особенного. Как все, обычная.
     - Я такая и есть.
     - Да. Скажи кому-нибудь другому. Что я, тебя в деле не  видел? Опасная,
гляжу, тихоня. А где редактор твой?
     - Серж? - Рене оглянулась в поисках: она потеряла его из вида.
     - Ты его по имени зовешь?
     -  В редакции всех так зовут. Даже самого Кашена. Это ничего не значит,
Жиль.- Он почему-то повеселел.- Где-то здесь был. Дырки на палатках считал.
     - Притащил их все-таки?
     - Ну да. Ему надо целыми их отдать.
     -  Мы  ему  другие  дадим, цельные.  Подменим: кладовщик  не заметит  -
свернуты будут...  Только пусть  сам  на себе  их тащит.  Я их  в машине  не
повезу.  Что  ты?  Франсуа  убьет,  если  узнает...  А  вы всех бутербродами
накормить хотите?  -  Это он спросил  у женщин,  которые с  любопытством  их
слушали.- А что-нибудь горяченькое? Супу, я имею в виду -  не подумайте чего
плохого.
     - О супе надо было заранее предупреждать,- сказала одна из них: из тех,
что говорит первой.- В него много что класть надо.
     - Если картофельный, то  и  луку хватит,- сказала ее соседка.-  Им  все
равно - лишь бы погорячее.
     - Баланду варить всем на посмешище? Никогда!
     - Может, яичницу с ветчиною? -  предложила Рене. Жиль усмехнулся: он не
ожидал  от подруги  такой наивности.- Деньги есть,- объяснила Рене и достала
из кошелька средства, взятые из партийной кассы.
     - Деньги?! Что ж ты раньше-то молчала?! Да с деньгами я  горы сворочу -
не то что эти палатки!
     - Есть где купить? - спросила Рене, передавая ему деньги.
     - Рене, ну что ты спрашиваешь? С деньгами-то?! Гляди, и твой Серж идет!
     -  Яичница?  -  Серж при  разговоре  о  еде  вышел из тени:  как всякий
журналист  "Юманите" он был вечно голоден.- Но для этого нужны, как минимум,
ветчина и яйца.
     - Да еще прибавь: дрова и печку,- прибавил Жиль.- Мы все учтем. За яйца
и ветчину платят, а печка и дрова в складчину!
     - А  пока суть да дело, надо ребят  занять,- воодушевился Серж.- Научим
их морскому семафору?..
     Общее молчание было ему ответом.
     - Давайте лучше в футбол сыграем,- примирительно  сказал  автолюбитель,
бывший в  курсе  всех  спортивных и  технических новшеств.- Футбольного поля
нет, но можно разметить.
     - На это флажки  и пойдут,-  сообразил Жиль.- Ими  и ворота и края поля
обозначить можно.
     - Свисток надо найти.
     -  У полицейского возьмем,- нашелся и здесь Жиль.- Все  равно  без дела
стоит.- Действительно, за ними присматривал  полицейский в форме, присланный
для порядка. Он скучал и  не прочь был к ним присоединиться - особенно после
разговора  о яичнице с беконом, который умудрился услышать, хотя и стоял  на
приличном расстоянии.
     - А даст? - Серж питал классовую неприязнь ко всем стражам порядка.
     - А отчего нет? - сказал Жиль.-  Что он - не как все? Это работа у него
такая. Еще играть с нами  будет - не  то  что свистеть.  Ну  все!  Программа
классная! Вина нет, но не тот день сегодня...
     День прошел на славу.  Сначала играли  до упаду дети, потом - родители,
сменявшие их по мере их  выбывания. Азарт игры  был остановлен лишь запахами
яичницы: на английский манер -  под стать игре - с  беконом, то есть  вполне
французской ветчиною.  В  палатках  было  уютно и тепло  от  невесть  откуда
взявшихся печек.  В разгар  пиршества появился сам Дорио,  привлеченный сюда
слухами о необычном мероприятии  на смежной с ним территории. Он приехал  на
автомобиле,  которому  тут  же позавидовал  любитель из  Стена  и пошел  его
осматривать.  Дорио, как  всегда,  был не один, а с Фоше, следившим  за тем,
чтоб  он не  сказал  и  не сделал лишнего, и с  женщиной-активисткой,  яркой
тридцатилетней блондинкой - как  показалось Рене, славянского происхождения:
она говорила  с легким акцентом и не сводила с него глаз - не на французский
манер, а на какой-то из славянских: полька или украинка.
     -  Рене  здесь?!  То-то  все на  высшем  уровне! Так  вы,  пожалуй, нас
обгоните! И Серж? А ты что тут делаешь?
     - Это  моя задумка,- Серж обрел на миг былую  значительность.- Я веду в
"Юманите" отдел для самых маленьких.
     - Аа! - протянул Дорио с хорошо разыгранным почтением.
     - Но это пока эксперимент,- поправился Серж: чтоб не выглядеть наивным.
     - С палатками?! Да мы этими  экспериментами три года занимаемся! -Дорио
не любил, когда забывали Сен-Дени и его первенство в рабочем движении.
     - Я  не это  имею  в  виду...-  и Серж рассказал о проекте  организации
лагерей по всей территории Франции.
     - И  ты думаешь получить  что-нибудь  под это?  - спросил  его  Дорио.-
Доверчивый ты человек, Серж. Обдурят.
     - Как?
     - Увидишь как.- Дорио  не делился опытом с людьми, которых не признавал
своими, но сказал все-таки: - Ты в поездах когда-нибудь ездил?
     - Ездил, конечно.
     - На кого чаще всего деньги просят? На детей, верно? Малых да болящих -
самая  верная приманка:  дают  всего щедрее.А  куда  деньги  потом идут?  Не
спрашивал? Вот  и я тоже... Зачем вообще  просить? Надо  зарабатывать.  Мы в
Сен-Дени  научились  этому и  живем, я считаю,  неплохо. Что нужно рабочему?
Чтоб его уважали. Верно? - он обратился к Жилю, который неотрывно смотрел на
него и переводил взгляд только  на Рене, как бы сверяя по ней впечатление от
руководителя,  которого  не  видел прежде.- Хороший парень,  Рене.  Надо  бы
украсть его у тебя. Он же, небось, все это сделал? Не сами  же собой палатки
развернулись и поле для футбола разметилось?
     -  Палатки  я  частично  привез,- сказал  Серж.-  Теперь  не знаю,  как
возвращать. В трех местах продырявлены, в двух прожжены.
     - Посчитал? Поможем ему? - обратился Дорио к своему помощнику.- Дай ему
новые - у нас есть,  а эти починим в мастерской у Пижона: он у  нас заказ на
три тысячи  получил  -  пусть проценты платит. Так вот,  я говорю,  уважение
нужно рабочему - его  получают силой,  нагоняя страх на буржуев, а добившись
своего, живут себе  в удовольствие. И необязательно кого-то отлучать и гнать
от общей кормушки - все хотят жить, даже полиция. Верно, капитан?  - спросил
он полицейского.
     -  Так  точно, генерал,-  в  тон ему отвечал сержант,  который, играя в
футбол, снял мундир и теперь, в присутствии начальства, надевал его снова.
     - Про меня говорят, я с полицией  вожусь,- продолжал Дорио.- Да я  не с
полицией  -  с самим  чертом дружбу сведу, если это делу полезно. А эти,- он
махнул куда-то в сторону противников из Политбюро  - хуже Людовиков! Те тоже
никому  жить не давали  и во все  нос  совали. А они еще и не от себя,  а по
чужой подсказке! Научились у русских друг друга есть - этих хлебом не корми,
как  они говорят, дай  только  вцепиться зубами в чужую задницу! Что ты меня
дергаешь? - выговорил он Фоше, который уже хватал его за  рукав,  призывая к
сдержанности.- Мы в свободной стране живем - это они нам  сюда свою  охранку
ввозят!  -  Он  был выпивши.- Дай  я еще  с  Рене поговорю: она  мне  всегда
нравилась. Рене, у  тебя  одна беда  есть: ты  жить  боишься.  Что ты сейчас
делаешь? Лицей кончила?
     - Заканчиваю.
     - А потом что?
     - Учиться пойду.  В Сорбонну  на юридический и  в Политическую школу на
дипломатическое отделение.- Рене уже  остановила выбор на  этих двух учебных
заведениях. Дорио скривился как от горькой пилюли.
     -  А жить когда? Римское  право учить? Это еще  полбеды, будешь в судах
очки всем втирать, а дипломатический зачем?
     - Международное право хочу знать.
     - Да  нет никакого  международного права.  Кто  сильней,  тот и прав...
Напрасно  ты. Нельзя долго учиться. Учеба мозги сушит и времени для жизни не
оставляет. Ты лучше поживи немного, потом поучись, потом снова поживи, снова
поучись.  У тебя и без учебы полно  способностей - ты их  только губишь.  Ты
находишь простой  выход из трудных ситуаций - это любых знаний стоит. Тебе б
цены не было, если б ты еще жить любила и среди людей вертеться... Тебя что,
в детстве не баловали?.. - Он поглядел на Рене, она из скрытности смолчала.-
Значит,  так. Но  мы все так  - те, кто  в революцию лезет.  У всех  детство
поломанное.  Но надо свое брать,  нагонять упущенное!  Любовники тебе нужны,
Рене,  а не занятия римским правом. Вон какой парень с тебя глаз  не сводит.
Сойдешься с ним - я тебе его оставлю. А то моя подруга уже навострилась.- Он
оборотился  к  сопровождавшей его блондинке и  широко ей улыбнулся:  - Что я
слишком долго с тобой разговариваю.
     - Что такое "навострилась"? - спросила подруга: остальное ей было ясно.
     - То  самое и значит,- снисходительно объяснил  он.- Успокойся: Рене не
для меня. Я слишком нетерпеливый.  Мне и революции ждать  тоже нет терпения!
Поехали?..- и вся компания унеслась на автомобиле столь же стремительно, как
сюда и приехала...
     Палаточный  городок жил всего день: на первый раз  этого было довольно.
Палатки сложили для  обмена в мастерских Сен-Дени,  родители разобрали детей
по  домам.  Общее  мнение  было  таково, что день  прожит был  не  зря и что
побольше бы  таких.  Про  то,  что городок  был организован коммунистами, не
говорили,  но  помнили,  а  в  таких  случаях  молчание  дороже   публичного
признания.  Ребята разбрелись по домам  -  с  ними  должны были разойтись  и
устроители праздника. Рене пошла  бы домой, но вмешалась девушка из Бобиньи,
приехавшая  в  Стен для  обмена опытом  и  для  ознакомления  с организацией
пионерского  движения. Она  была дочерью  профсоюзного работника, который не
мог приехать  сам  и прислал ее  своим представителем.  Если Рене, по словам
Дорио, была излишне разборчива и не брала от жизни того, что могла бы взять,
то  эта  девочка была вовсе  беспомощна и нуждалась в  постоянной  опеке. Ей
предстояло заночевать в  Стене:  ехать назад было поздно.  Жиль предложил ей
расположиться у него, она согласилась при  условии,  если  кто-то разделит с
ней  комнату: чтоб не  скомпрометировать себя и  весь Бобиньи  с нею вместе.
Пришлось и Рене ночевать у Жиля - чему, надо сказать, тот был только рад, да
и Рене согласилась легче, чем можно было бы предположить,  учитывая, что  ее
собственный дом был совсем рядом. Обеих положили в спальне - Жиль и его мать
устроились на  кухне,  нисколько  этим  не  стесненные.  Девочка из  Бобиньи
заснула крепким сном праведницы, Рене же пошла на кухню напиться: от яичницы
с  ветчиной  у нее  началась жажда. Мать перед ее появлением вышла из кухни,
оставив ее с Жилем. Наливая воду из ковша, Жиль наклонился  и поцеловал Рене
в шею. Она  выскользнула из его объятий, но не так быстро, как если бы вовсе
этого не ожидала. Он  предпринял новую попытку сближения  -  она  увернулась
проворней прежнего.
     - Что ты упираешься? - упрекнул он ее.- Я же с  хорошими намерениями...
Я девушку ищу - надо семью завести и на тормозах все это спустить...- Он  не
сказал,  что  именно,  но  она поняла,  что  он  имеет  в  виду  профсоюзную
деятельность.- Этим  не проживешь.  А  в  историю загреметь можно. Тогда, на
конгрессе, да и потом, в вашем  деле...  А  из-за чего? Если подумать, то не
из-за чего. Лишний раз  пошумели...  Надо  серьезней быть.-  Он  поглядел на
Рене, призывая ее к благоразумию.- А девушкам  вдвойне: им же о детях думать
надо.
     - А вам не нужно? - Рене была настроена в этот вечер игриво.
     - Нам тоже, но не так, как вам!..- и снова попытался поймать ее, приняв
ее слова за поощрение, но опять безуспешно.- Чего ты хочешь?
     - Хочу дальше учиться. Замуж не хочу. Мне рано.
     - Замуж  никогда не рано,- сказал он разочарованно, как если бы она ему
наотрез  отказала.- Поздно бывает - это да, а рано, я что-то не слышал...- И
отошел,  расстроенный, а она пошла спать с девочкой из Бобиньи и чувствовала
себя   в  течение  получаса   не  вполне  уютно:  ей  хотелось   продолжения
разговора...
     Рано утром она проснулась и прислушалась к тому, что было на кухне. Там
негромко   разговаривали.   Жиль   рассказывал  матери  о   своих   любовных
злоключениях:
     - Нравится она мне сильно. Я ей даже вчера предложение сделал.
     - И она что?
     -  Да  она,  наверно,  слишком умная для меня.  Сказала,  хочет учиться
дальше. Что я по сравнению с нею?
     - Что значит - умная? Я для тебя умная?
     - Ты мать. Матери все такие.
     - Правильно. У нас у всех один ум  - как бы вас воспитать да вырастить.
А если у нее такого ума нет, зачем она тебе?
     - Говорит, рано еще.
     - Замуж  выходить? Это бывает. Не нагулялась, значит. Опять она тебе не
пара: ты парень серьезный.
     - Поцеловал ее вчера.
     - И что?
     - Да что?.. Вроде я ей не противен.
     - А дальше? Тебя не поймешь.
     -  Да  ничего,  мать.  Что  поцелуй,   когда  жизнь  решается?..  Спит,
наверно...
     Рене  притворялась спящей. Она  думала  о Жиле, о своей  жизни  на этом
свете. Ей в какой-то миг захотелось связать  себя с этим ловким  и преданным
ей парнем,  но в следующую  минуту она  подумала о  том, что останется тогда
навсегда в этих стенах, станет женой этого человека,  пусть приятного, будет
рожать  детей и  вести  хозяйство, и страх  связать  себя навечно, сесть  на
постоянный  якорь  обуял  ее,  а мысль  о  замужестве (а  она только  так  и
представляла  себе  отношения   между  мужчиной  и  женщиной)  отпугнула  от
продолжения столь опасного знакомства...
     Утром  она наскоро собралась,  отказалась  от  завтрака,  ушла из дома,
сулившего ей слишком гостеприимный кров и чересчур тесные объятия.

        18
     Однажды после занятий  она увидела отца, поджидавшего ее у ворот лицея.
Шел последний год  учебы. Приближение  экзаменов  будоражило класс и  меняло
отношения между ученицами. Для получения степени бакалавра  по  философии, к
чему все стремились и что давало право на продолжение учебы в высших учебных
заведениях, нужно было написать несколько сочинений: на латыни и на одном из
европейских языков - по литературе  и на французском - по философии. Экзамен
принимали не  в лицее, а  в  Сорбонне, поблажек никому не делали,  и девушки
пребывали  в тревожном ожидании. Рене состояла в  партии отличников, которая
перед  всякими экзаменами набирает вес и пользуется общим спросом:  она была
нарасхват, и к ней  невольно стали относиться лучше,  чем прежде. Хоть она и
понимала,  что  это лишь  на время,  до  окончания  сессии,  но, став нужной
подругам, почувствовала  себя  в  классе  иначе,  увереннее. (Наши  школьные
успехи и  достижения  - это ведь  как боевые  ордена и звездочки  на погонах
военных: мы ими  гордимся, когда нам ничего  иного  не  остается, но  другие
почитают их лишь в парады и праздники.)
     Хотя  она  была  в  приподнятом  настроении: она только  что  объяснила
Селесте  правило  высшей алгебры -  сердце  ее невольно  сжалось, когда  она
увидела  Робера.  Отец ждал  ее  там  же,  где в  первый раз,  и  с  тем  же
рассеянным,  понурым  и  отчужденным видом,  который когда-то  напугал ее  и
вызвал  у  нее  тоскливое  и неуютное  чувство. Она  снова,  как  в тот раз,
преодолела  себя  и  подошла  к  нему  -  он  переменился в  лице,  дружески
улыбнулся, расспросил ее о школьных делах и объявил затем, что пришел, чтобы
сказать, что ее хотят  видеть какие-то  люди и  почему-то непременно у  него
дома - сказал так, будто сам не знал причину этого.
     - Что за люди? - недоверчиво спросила она.
     -  Профсоюзники. Вышли на меня по своим каналам,-  и усмехнулся.- Мы же
все - одна семья,  при всех  наших  партийных разногласиях.  Рабочему нужно,
чтоб ему платили - остальное тоже важно, но не в такой степени...
     Они договорились о времени встречи и на этом расстались.
     Робер  снимал  другую  квартирку: меньшую, чем  раньше, но  тоже  возле
Монмартра.  Рене  заходила к  нему  теперь  довольно часто:  накапливалось и
давало  о себе  знать родственное  чувство. Она  привыкла  к отцу,  да и  он
встречал  ее  веселее  прежнего:  не  выражал  большой  радости,   но  и  не
отгораживался от  нее газетами. Теперь он видел  в ней соратницу, что у иных
заменяет  или дополняет  родительские  чувства. Она,  правда,  не  была  его
единомышленницей: к коммунистам  он  относился с теми  же оговорками,  что и
прежде,  но была  политической союзницей.  Он держал какое-то бюро  рядом  с
новой квартирой, не  говорил,  что там делает,  держал  это  в тайне  и стал
вообще немного загадочен. Кроме него дома была Люсетта. Гостей не было: Рене
пришла раньше срока.
     -  Ну  и  как  тебе  коммунисты?  -   спросил   отец.-  Ты,  я  слышал,
познакомилась с самой верхушкой. В "Юманите" ходишь?
     - Это известно?
     - А ты как думаешь? Кому надо, все знает. Какие у тебя впечатления?
     - Сложно  сказать.- Рене сама над этим думала,  и в ней жили  сомнения,
удерживающие ее от принятия  окончательных  решений.-  Они все  время  как в
театре.- Она поглядела на  отца  и Люсетту,  скрепляя выразительным взглядом
недоговоренность своих слов, и  затем объяснила: - Слишком громко говорят на
митингах,  чересчур  весело  вспоминают,  как  сидели  в  тюрьмах.  Ощущение
неестественности.  Думаешь  сначала,  что это на  людях,  а когда видишь  их
ближе, в домашней обстановке, оказывается то же самое.
     - Ты Кашена имеешь в виду? - Отец отличался излишней дотошностью.
     - Неважно.- Она не любила переходить на личности.- Это общее явление...
С русскими тоже не  совсем  ясно.- Отец весело хмыкнул, а Люсетта вспыхнула:
она  и  до того точила на Робера зуб, а веселость его вконец  ее разозлила.-
Говорят о них,  как  слуги в  пьесах  об отсутствующих  хозяевах:  шепчут  в
сторону: "Ох уж эти русские!".. Дорио позволяет себе говорить без стеснения,
но  за это  его, кажется, и не любят... - и глянула вопросительно: может, он
что подскажет.
     Отец пожал плечами, уклонился от разговора:
     - Не  знаю.  Это  ваше дело,  внутреннее.- Видно было, однако,  что  он
доволен дочерью: - Тебе, вижу, в рот палец не клади  - по локоть откусишь...
У вас там раздоры  - поэтому  они все  такие  взвинченные...  Кто теперь  за
главного?
     - Вроде Дорио, Селор и Барбе.-  Рене  начала следить за перемещениями в
руководстве:  без  этого  невозможно   было   разобраться  в  отношениях  ее
товарищей.- Был Трент - его сняли.
     - Барбе за  главного,- подтвердил отец.  - Но это  временно. Дорио  под
него  копает, а под  Дорио все прочие. Земля под каждым ходуном  ходит. Хотя
тот, кто  действительно что-то значит,-  важно прибавил он: он,  видно, знал
больше, чем полагалось простому профсоюзнику, да еще из анархистов,-  на все
плюет и делает свое дело... Что ты хочешь от легальщиков? Они же обречены на
разыгрывание  спектаклей. Послушаешь  их: надо за оружие  браться  и громить
мэрию или  что под рукой окажется.  А он  придет  домой, облачится, что твой
буржуа,  в халат и в ночной колпак, преспокойно ложится спать и  забывает  о
том, что говорил на митинге. Они говорят: это для того, чтоб держать народ в
напряжении  -  не сегодня-завтра вспыхнет восстание, все  должны быть готовы
взяться  за оружие,  но  мы-то знаем, что это  не  так.  И они  знают. Вот и
выходит балаган. А чтоб больше пыли  в  глаза пустить да совесть очистить, в
тюрягу сходят: будет  что  рассказать и  чем похвастаться. Все  для дураков,
Рене, и я вижу, ты на эту удочку не попалась. Раз спрашиваешь об этом.
     -  Мне  надо решать,- объяснила  она.-  Если  через год в высшую  школу
поступать, то, наверно, лучше повременить со всем этим.
     - Да уходи  совсем  и навсегда!..- Это вмешалась в разговор Люсетта: до
сих пор она сдерживалась в присутствии Рене,  а тут разошлась не  на шутку.-
Зачем тебе этот маразм?! За который никто не платит? - За время,  что прошло
с памятных уроков музыки, она ожесточилась, почерствела и подурнела. Ей было
далеко за сорок.
     - Начинается! - Робер отвернулся.
     - А что ты можешь возразить на это? - враждебно сказала она ему.- Ты же
сам  все сказал! Может, ты к себе это  наконец применишь? Сам же говоришь  -
балаган для дураков?
     -  У  революционеров своя  логика,-  сказал  Робер.-  И  разные  бывают
революционеры. Не одни только легальные.
     - Я одного только вижу! И что за логика  еще?! -  взорвалась  та.- Чтоб
жена весь день работала, пальцы о рояль разбивала, а  ты  в своем бюро время
проводил - не знаю, за кого ты там: за сторожа или за сводника!
     Робер покачал головой:
     -  У тебя других фантазий нет? Я  не хочу ни от  кого брать  денег,  не
понятно разве? - Он глядел с  нарочитой  веселостью.- Деньги  -  это кабала:
сунь голову, тебе тут же хомут на нее накинут. А так все просят, одолжаются.
Я анархист - мы денег не признаем,- еще и пошутил он.
     - Признаешь только те, что я зарабатываю! Барон какой!.. Да что ты хоть
там делаешь?  - воскликнула она и  обратилась к  Рене  как к свидетельнице.-
Пять лет с ним живу и никак понять не могу!
     - А тебе и не надо,- добродушно сказал Робер.- Существует конспирация.
     - Чье это бюро, отец? - Рене уже понимала кое-что в этих делах.
     - Было анархо-синдикалистов.
     - А теперь?
     - Тоже их. Только не платят. Денег нет, а к русским  на поклон идти  не
хотят.
     - Но кто-то платит за все? За аренду. Она высокой должна быть.
     - Большая,- признал он.- Но не такая, как ты думаешь. Контракт до войны
заключался  -  деньги,  по  нынешним понятим, мизерные,  такими  и остались,
поскольку  плата не  изменилась.  Но платить  надо,  а когда  денег  нет, то
маленькие  или большие -  все одинаково... Я  плачу  -  кто ж  еще? - втихую
пояснил он, будто Люсетты не было рядом.
     - Видали! - вознегодовала та.- Он,  видите ли, платит! Хоть бы  ты чаще
приходила, Рене,- может, я  еще что узнаю! Это ты платишь, Робер? А может, я
с моею подагрою?!
     -  Не ты. Есть и другие источники.  Но после  оплаты  счетов  ничего не
остается,- признал  он.- Что ж делать? - Он пожал плечами.-  История  -  это
такая дама: не любит, когда к ней пристают с неоплаченными счетами.
     - Что?! - взорвалась его конкубинка.-  Ты меня сегодня добить хочешь!..
Вот и женился бы на ней, на даме этой! Хорошая бы вышла парочка!
     -  С историей?  Мы  и так с ней помолвлены,- пошутил  Робер. И чтоб  не
звучало похвальбою, прибавил: - Не я один. Она вон тоже.- И указал на дочь.-
Мы оба с ней повенчаны.
     - Христовы  невесты! -  не  выдержала та.- Обоего пола! Не слушай  его,
Рене! Учись, получи какую-нибудь профессию - чтоб этих Альфонсов в глаза  не
видеть! Подальше от них  держись  и живи в свое удовольствие! Ты знаешь, что
такое жить в свое удовольствие, Робер?
     - Знаю. Только этим и занимаюсь.
     - За счет других! Революционер чертов! Коммунист проклятый!
     - Я не коммунист. Ты меня не обижай.
     - А кто ж ты есть?
     - Я сам по  себе. Маркса, правда, иной  раз почитываю.- Он повернулся к
дочери, посчитав разговор с  женой законченным.- Что верно - так это то, что
не нужно нашему  брату обременять себя семьею.  Не выходи замуж, Рене.  Пока
впритык  не  припрет.  У  меня,  например,  это  не  получилось. Сколько  ни
пробовал, все боком выходит.- Это была запоздалая месть Люсетте.
     - И кто виноват в этом? - спросила жена.
     -  Кто?  Я,  конечно,- отвечал  по обязанности тот,  совсем  в этом  не
уверенный. Люсетта поглядела на него, будто в первый раз увидела.
     - Вот поэтому тебя в семье твоей и  видеть не хотят! - выругалась она.-
Не  знают, чего  от  тебя ждать. Того гляди,  приведешь в  дом какого-нибудь
головореза!..
     Семья   Робера,  действительно,  не  то  что  бы  окончательно  порвала
отношения с ним, но не звала к себе  и  комнату его,  пока  что бы временно,
отдала няньке, нанятой для сына Андре и Сюзанны. Робер приходил туда лишь на
празднование дня рождения матери: святой  день для всего семейства.  Он  был
как отрезанный  ломоть  - с  этим смирились и с Робером мысленно простились.
Французы суше и решительнее русских: они долго и упорно помогают попавшему в
беду родственнику -  но только до тех  пор,  пока не выяснится,  что  он сам
ничего предпринимать не хочет, напротив, упорствует в своем  бедственном, на
их  взгляд, положении  и чувствует себя  в нем как рыба в воде. Тогда о  нем
забывают  и  вычеркивают  его  из  памяти:  даже  мать  Робера, которой,  по
российским представлениям,  следовало печься о сыне до  гробовой доски, вела
себя так  же. Вслед  за Робером забыли и о  Рене.  Яблоко от яблони недалеко
падает, и грехи  отцов ложатся на детей - что бы по этому поводу ни говорили
и ни думали все либералы и гуманисты мира.
     Робер обиделся. Дом до сих пор был его слабым местом.
     - С чего ты взяла?
     - Как - с чего?! Твоя дочь родная -  а ты ее черт знает куда  толкаешь!
Не ходи, Рене, в этот гадюшник! Я  туда ни ногой - там какие-то сомнительные
личности околачиваются!..- И не находя слов, чтоб излить  чувства, ругнулась
несколько раз подряд, будто одного было недостаточно: - Merde! Merde! Merde!
     Именно  в разгар этой  брани и  пришли гости - те, что договаривались с
отцом о встрече: высокий в  рабочем комбинезоне  парень лет тридцати, на вид
деловитый  и сосредоточенный,  и  другой,  помоложе:  невысокий  крепыш  лет
двадцати пяти,  живой  как  ртуть,  бойкий  и  улыбчивый  - хотя  внешность,
говорят,  обманчива.  Одеты  они  были самым  обыденным  и  непритязательным
образом,  а  вели себя  так, будто пришли не из-за  Рене, а к  отцу по своим
делам: не заговаривали с ней, а лишь незаметно к ней присматривались.
     - Мы не опоздали? - Крепыш  сверился  с часами:  несмотря  на кажущуюся
беспечность, он отличался пунктуальностью и жил по часам.
     -  Нет,-  успокоил  его  Робер.-  Рене  пришла  по-родственному, раньше
времени.
     -  Пойдем в бюро? - Гость покосился на Люсетту, чью ругань слышал еще с
лестницы: сейчас она насторожилась и глядела во все глаза, будто в дом вошли
как раз те головорезы, появление которых она предсказывала.
     - Пойдем, конечно.  Дела в бюро делаются, а не дома.- И Люсетта  только
головой мотнула, не зная, как еще