- А это зачем? - Да так. Без этого нельзя. Надо оставаться собою. Но об этом после... Вот и дворец. Пойдем - тут надо осмотреть все по очереди, ничего не пропуская...- а Рене подумала, что революционеры не в первый раз уже берутся за ее воспитание: чтоб дотянуть ее до своего уровня. В Версале была бесконечная анфилада зал с богатым убранством, в которых постоянной была только позолота, а цвет тканей, которыми были обиты стены и потолки, менялся: синий, зеленый, красный, желтый. Огюсту нравилась мебель: столы, кресла, лежанки с балдахинами - он то и дело примерял ее к своему воображаемому жилищу, мысленно садился на них и ложился. Рене же больше понравился парк с его газонами, каналами, скульптурами и фонтанами. - Почему? - спросил он. - Потому что парком пользовались многие, сюда ходил народ, а в твоей тронной кровати лежали только двое. Мы же с тобой социалисты. - Не социалисты, а коммунисты, не путай, пожалуйста,- поправил он ее.- Не делай таких ошибок. Чем тебе не нравится этот столик? Подошел бы к моей комнате... Я здесь квартирку снял недалеко, в Медоне,- прибавил он.- Зайдем, когда нагуляемся? - Снимаешь квартиру? - не споря с приглашением, удивилась она.- Это ж недешево, наверно? - Не я плачу, а Центральный комитет. Я там за сторожа. - Тебе и деньги за это платят? - Она вспомнила Бернара. - Это уж нет. Ты плохо их знаешь. Хватит того, что пользуюсь ею время от времени... Она пошла смотреть явку Центрального комитета. Это был приятный сельский домик в стороне от больших дорог, с крохотным садом и огородом - идеальное жилье для молодой семейной парочки... - Здесь я ем, когда приезжаю, здесь сплю,- совсем как в Версале, показывал он ей, бегая по комнате и убирая со стульев тряпки, а со стола тарелки с засохшей трапезой.- Тут печурка - подложишь уголь, всю ночь греет. Не прибрано: я давно не был, а те, что из Центрального комитета, этим не занимаются... Наконец он сел, посмотрел на нее особенно ласково и пристально. - Ну что, Рене? - Не знаю,- искренне отвечала она.- Что ты мне хотел сказать про любовь к Франции? Какое она имеет ко всему этому отношение? - Прямое... Если б тебе дали выбирать между французом и чужим, кого бы ты выбрала? - Своего, наверно. - Даже если этот чужой был Фантомасом? Она изумилась: - Кем?! - Фантомасом. Который всегда уходит от полиции. Я тебя приревновал к нему. Поэтому и хочу увести в свою компанию. - С чего ты взял? У меня с ним никаких отношений. Виделись - и то раз только. - Он так тебя хвалит... И ты бы не сошлась с ним? - Неприличный вопрос, но почему же? Сошлась бы на необитаемом острове. К англичанину и на необитаемом острове не подошла бы,- пошутила она, потом сказала серьезнее: - Шая - милый человек, но свои ближе. - Вот это-то я и хотел от тебя услышать! Свои ближе! - и начал приставать к ней, побуждая перейти в спальню. - Перестань! Французы лучше, но не ты же один! - В настоящую минуту один! - Ну значит, давай закончим ее, эту минуту! - Она выскочила из его рук.- Договорились: это больше не повторится?!..- и ушла, сердитая, восвояси... Но никогда не надо зарекаться. Всякое жилье притягательно помимо своих хозяев. Да и слова людей имеют самостоятельную силу, не зависящую от того, кто их произносит. Началась осень и с ней - долгожданные занятия в двух институтах. Сорбонну она посещала вместе с Марсель, которая тоже выбрала профессию юриста. Они сели рядом как близкие подруги, но если Рене ничем не выделялась среди заполонившей аудиторию молодежи, то Марсель с самого начала оказалась на виду: как дочь известного всей стране политического деятеля. Так вышло само собою: фамилия была у всех на слуху, а Марсель не только не скрывала своего родства, но то и дело о нем напоминала и говорила, что поступает так, борясь за признание партии, потому что отец и партия, как сиамские близнецы, неразлучны и неразделимы. Она вращалась в кругу заметных на курсе особ - чаще молодых людей, чем девушек, а к Рене возвращалась, вдоволь наговорившись или для того, чтоб наверстать упущенное и просмотреть то, что та успела записать в тетрадках: Рене вела их со свойственной ей с малых лет дотошностью. Это списывание не мешало Марсель сохранять по отношению к подруге прежний покровительственный тон и считать, что Рене все еще нуждается в некой доводке и шлифовке, что ей не хватает чего-то трудноопределимого: не то светскости, не то феминизма, входящего тогда в моду, и в любом случае - уверенности в себе и в своих суждениях. Рене все это терпела и сносила, потому что друзей, вопреки общему мнению, не выбирают и относиться к ним надо по возможности снисходительнее. В Сорбонне была спокойная рабочая обстановка, хуже - в Политической школе. Здесь преподавали международное право и начинали предмет издалека, с античных времен и с Гуго Гроция. Вел курс профессор Блюм, лучший специалист по этому автору. Он превосходно читал лекции. Это был невысокий лысый, стареющий человек, который загорался при одном упоминании о своем любимце и готов был часами излагать его мысли, уснащая их ссылками из его книги и из использованных им авторов - из этих цитат и заимствований слагалась некая ступенчатая Вавилонская башня, лезущая головой в небо и упирающаяся ногами в землю, в основание человеческой пирамиды. Рене больше всего заинтересовало естественное право, которое существовало как бы вне человеческих законов и распространялось даже на животных: еще Плиний, оказывается, говорил, что у слонов существует нечто вроде справедливости. Мысль эта так взволновала Рене, что она готова была часами над ней думать и конечно же попыталась поделиться соображениями со своей передовой, продвинутой соседкой, но та ничего не поняла ни в Плинии, ни в Гроции и сказала только, что Маркс вывел свои законы из экономики, а не из международного права и тем более - не из учения об инстинктах. Это было полбеды: можно было обойтись и без ее понимания - хуже было то, что лекции Блюма постоянно срывала группа фашиствующих молодчиков, которые не хотели учиться у еврея. На третьей лекции они начали стучать линейками по столам, свистеть, топать ногами, так что профессору пришлось свернуть четвертую лекцию, а пятой Рене не дождалась вовсе. Она возмущенно оглядывалась по сторонам, делала замечания хулиганам, призывала соседей к тому же, но никто не хотел вмешиваться. Гроций был им не столь интересен, как ей, а ссориться с компанией бретеров было невыгодно, потому что там были отпрыски известных семей, которым была предуготована блестящая дипломатическая карьера. Она была вне себя от бесчинств сынков аристократов и подумывала уже над тем, чтоб позвать в Школу боевиков Дорио, но это было конечно же из области фантазий. Ей приходилось много работать. Денег не было, она почти не ела, ходила только пешком, перестала покупать книги как раз тогда, когда они стали всего нужнее, искала уроки, но это было непросто - несмотря на степень бакалавра: заботиться об этом надо было даже не перед занятиями, в августе, когда все было решено и ставки сделаны, а задолго до того, годом или двумя раньше,- чтоб теперь существовать более или менее безбедно. Кроме того, нужно было ходить еще и на улицу Мучеников и следить там за ходом дел и движением бумаг - она похудела, осунулась, стала сдавать и выбивалась из сил. В этом взвинченном, напряженном состоянии души она пошла на русский фильм, который имел вещее название: "Путевка в жизнь" и произвел на нее неизгладимое и опасное впечатление. Сюжет его всем известен, но дело было не в нем: ее потрясла улыбка старшего Баталова. Это была лукавая, призывная улыбка человека скромного и ненавязчивого, но счастливого и зовущего разделить с ним радость жизни - эмблема или символ нового света: что-то вроде ожившего и задвигавшегося по экрану серпа и молота. Иногда целый мир виден через маленькое окно - ей показалось тогда, что она увидела свет в окошке: всю Советскую Россию через одну эту улыбку. Она вспомнила еще пение казаков и решила, что если в этой стране умеют так хорошо петь и улыбаться, то, значит, и все остальное в ней должно быть так же прекрасно... На шестой лекции профессор выглядел дряхлее прежнего, помятым и потертым. Он был бессилен опровергнуть обвинения врагов: он не отрекался от еврейства, но не мог и плюнуть им в лицо - ему не хотелось терять места, за его спиной стояли столетия унижений и преследований, и он невольно принимал их если не за должное, то за обычное, не впервые случающееся в истории свинство. Лекцию снова сорвали - на этот раз с особенным рвением и пристрастием. Взбешенная, Рене отправилась оттуда в Сорбонну и, не говоря ни слова, потребовала от Марсель, чтобы та немедля связала ее с Дюма. - Зачем? - спросила Марсель, потому что все хотела знать и во всем принимать участие. - Просто так. - Но все-таки? Рене разозлилась. - Тебе этого знать не надо. - Личное что-нибудь? - догадалась Марсель, и Рене согласилась, подумав про себя, что двести франков для нее теперь настолько личное дело, что ближе и не бывает.... На встрече с Огюстом, который не заставил себя ждать, она дала согласие на участие в нелегальной работе. Огюст сказал, что немедленно передаст это по инстанции,- попросил только написать подробную автобиографию и заполнить столь же пространную анкету. Ей было семнадцать лет, она была несовершеннолетней, но этот пункт анкеты ничего не значил для ее новых работодателей. Так из-за улыбки Баталова: той, с которой он нахлобучивает на лоб шапку - и еще из-за того, что фашиствующие студенты, приверженцы полковника Рокка, не дали ей заниматься полюбившимся ей Гуго Гроцием, да еще, конечно же, из-за нищеты, сызмала к ней приставшей, Рене перешла на подпольное положение и вскоре самым естественным образом стала рядовым Красной Армии. 21 Не прошло и трех дней после разговора с Марсель, как она увидела Огюста, поджидавшего ее у ворот Сорбонны. - Что через Марсель не передал? - спросила она. Ее подруга задержалась в кругу умствующих и мудрствующих приятелей, и она пошла домой одна. - Теперь она не передатчик,- сказал он.- Не почтовый ящик, как мы говорим. Надо найти какой-то другой способ вызывать друг друга. Но это потом - сейчас нас ждут люди. Очень важная встреча. Они прочли твои бумаги, остались ими довольны. За тебя Шая хлопотал - знаешь такого? - иронично спросил он. - Знаю. - Я знаю, что ты знаешь,- веско сказал он.- Ты только там не говори лишнего - а то можешь иной раз такое ляпнуть, что уши вянут. Это ее не волновало: об этом еще думать, когда столько поставлено на карту. - Кто будет? - спросила она только. - Русский из Коминтерна, то есть поляк,- зашептал он, оборачиваясь и глядя с предосторожностью по сторонам.- Вообще-то он как будто бы Владимиров, но у нас проходит за Казимира. Шая тот же,- приревновал он (но это была ревность не любовника, а вербовщика).- Которого никто не видел, одна ты знаешь. И еще Филип, который у них как бы за главного. Хотя за ним стоят, конечно, другие... Ты не говори там про идею с письмами. Ту, что мы с тобой в прошлый раз обсуждали. - Не прошла? - Наоборот, прошла, мы провернем ее, но не хотим оглашать раньше времени... Так настоящую сеть можно создать. Мы немного иначе все сделаем - как, я говорить сейчас не буду, но ею можно весь флот охватить...- Он помолчал многозначительно.- Это может стать нашей козырной картой. У нас достаточно сложные отношения с русскими и с частью партийного руководства - я тебе говорил уже об этом. Русские ориентируются на Жака, а нами пренебрегают. И вообще, чересчур всем распоряжаются. Хотя у них деньги, конечно... Шая - человек Жака,- прибавил он для большей ясности и определенности. - Кто это - мы? - Группа товарищей,- дипломатично ответил он.- Руководители партии. - Я в нее не вхожу? - Нет, если б вошла, мы б тебе сказали,- отвечал он, не расслышав в ее голосе иронии.- Тебе всего знать пока не надо. - Я и не стремлюсь к этому,- спокойно отвечала она.- Я не любопытна. Когда только я успею сегодня за римское право взяться? Там целый раздел наизусть учить надо. - О чем? - безразлично спросил он. - О семье, женах и конкубинках. А что? - Ничего, но боюсь, оба института тебе, Рене, придется пока оставить. Ты еще молода - успеешь закончить. Перерыв сделай - оно и для головы полезно. И с секретарства в районе надо уходить. И сделать это хлопнув дверью. - А это зачем? - Ты хочешь, чтобы секретарь района коммунистической молодежи был еще и нелегалом? Чтоб нас снова обвинили в шпионстве в пользу Советского Союза? У нас были такие случаи. Разгром сети Креме знаешь? - Слышала. - До сих пор не можем отмыться. Из Москвы категорическое требование - не вовлекать членов Компартии в нелегальную деятельность. - И вы не вовлекаете? - Вовлекаем, но тут же выводим из ее членов. Так что ты и из комсомола должна уйти. Если мы сегодня поладим. В этом была своя логика, хотя и парадоксальная. Рене вздохнула. - А ты как же? - спросила она Огюста.- Ты же член Секретариата. - С такими, как я, сложнее. Мы как бы связные. Сами ни во что не лезем, но все знаем и как бы ведем вас за руку. "Пасем", если на их языке говорить.- Судя по тому, как ему нравился подпольный жаргон, он сам только учился этому новому для него делу.- Но и нам лучше не попадаться. Поэтому будем соблюдать предосторожности. Вот и дом. Ты дорогу запомнила? - Конечно. - А адрес забудь и не смотри на него. Чтоб лишнего не запоминать: чтоб не вспомнить потом где не надо... Они вошли в большой многоэтажный красивый дом - такой, в каком жили преуспевающие коммерсанты, которые могли себе это позволить, и артисты и всякого рода авантюристы, которые жили шире, чем разрешали их средства. Внизу была консьержка, встретившая их более чем любезно. Они сказали номер квартиры, она кивнула и назвала этаж. Они поднялись на лифте, отделанном дорогим деревом, как каюта на океанском теплоходе. Встретил их невысокий средних лет толстяк в очках: с польским шармом и грацией в самых незначительных его движениях, делавшимися особенно заметными в обращении с девушкой. Взгляд у него был чуть рассеянный и исподволь изучающий; но он не злоупотреблял этим и старался смотреть в сторону: чтоб не смущать собеседницу. Говорил он с акцентом, но быстро и без запинок. - Консьержка не спрашивала ни о чем?.. У меня с ней, правда, хорошие отношения... У меня с ними всегда хорошие отношения,- усмехнувшись, добавил он, беря у Рене пальто и делая это бережно и заботливо. - Как вы этого добиваетесь? - спросил Огюст; он не хотел отставать от разговора и, сняв пальто, без приглашения вошел в гостиную. Казимира, с его церемонностью шляхтича, это покоробило, но он не подал виду. - Да так и добиваюсь, как все. Подарки делаю да говорю приятные вещи. Шоколад помогает. А как еще с женщинами вести себя и разговаривать?.. Вы не так считаете? Вас ведь Рене зовут? - Он посмотрел на свою гостью внимательнее прежнего. - Не знаю,- уклонилась от ответа Рене: ее заинтриговал этот человек, и интерес к необычным и одаренным людям со странной судьбой надолго задержал ее потом в разведке.- Я не ем шоколада. - Ответ предельно ясен, хотя и зашифрован,- сказал Казимир.- Люблю ясность иносказания. Без нее в нашем деле никуда. А где Шая? - В его голосе послышалась озабоченность.- Он обычно не задерживается. А вот он...- Он открыл дверь Шае. Тот, как и в прошлый раз, был весел и подвижен, как ртуть, и круглое лицо его лучилось и щурилось в хитрой и лукавой улыбке, будто шел он не на конспиративную явку, а на свидание с женщиной.- Что задержался? - Смотрел за консьержкой. Между парадными дверьми стоял: не будет ли звонить после вас. За вами шел,- кивнул он Огюсту и Рене. - Мы вас не видели,- сказала Рене. - А меня никто не видит. Прозрачный, как из целлулоида. А консьержка с телефоном - нет ничего хуже. Одной рукой вам машет вслед, другой номер набирает. - Не звонила? - Нет. Спросила только, не к вам ли и я тоже. - Это потому что сразу после них. А Филип где? - Теперь он смотрит: не звонит ли после меня. Что вы ей говорите хоть? - Говорю, что набираю людей в колонию. В Пондишери, на работу с каучуком.- И уточнил: - Не бойтесь: администраторами, а не сборщиками гуттаперчи. Знайте, если спросит. Объявление дал для прикрытия. Не куда-нибудь, а в "Пти-Паризьен". Приходится отвечать на телефонные звонки, когда сижу здесь. Что, слава богу, не часто бывает. Вот и Филип. У него свой ключ. - А почему у меня нет? - пожаловался Шая.- Мне как раз такой комнаты не хватает! - и подмигнул Рене.- В ней спрятаться ничего не стоит. В этом огромном гардеробе, например. Тут для двоих уголок найдется,- и огляделся по сторонам в поисках других укромных мест, в которых можно было скрыться, если бы вдруг нагрянула полиция... Пришел Филип, они посерьезнели. Филип вел заседание: видно, занимался бумажной стороной дела. - У нас сегодня Рене Марсо, дочь профсоюзного деятеля и крестьянки, секретарь Коммунистической молодежи девятого района Парижа. В юношеском движении с пятнадцати лет, недавно получила степень бакалавра по философии, сейчас студентка Сорбонны и Политической школы, но хочет целиком посвятить себя боевой нелегальной борьбе с международным империализмом. Самые лучшие рекомендации от нескольких известных коммунистов - каких, не буду называть, чтоб не очень зазнавалась,- пошутил он.- А если говорить правду, то такие рекомендации не оглашаются. Так что всем нашим требованиям ты, Рене, подходишь - давай теперь тебя послушаем, что ты хочешь найти для себя в этом закрытом для других участке международного рабочего движения, который, сразу скажу тебе, опаснее всех прочих. Мы, конечно, не оставим тебя в беде, если что случится, но об этом надо знать с самого начала, да ты и сама это понимаешь. Многие из товарищей, которых, как мы говорим, посадили за антимилитаристскую деятельность, на самом деле были связаны с нами. Не все конечно, но многие. Казимир перебил его: - Что ты все о грустном? Совсем это не обязательно. Умный человек в их сети не попадает - погляди вон на Шаю. Чем бы ты, Рене, хотела у нас заняться? Она не поняла: - Есть выбор? - Спросим, конечно, к чему у тебя душа лежит. Иначе толку не будет. Не знаешь нашей работы? Курьером можешь быть, вербовать новых сторонников, секреты воровать - к чему у тебя душа ближе? - Там разберемся,- сказал Шая.- Что вы девушку в краску вгоняете? Такие вопросы и уголовникам не задают - каждый выбирает по ходу дела. - Я бы хотела,- не слушая Шаю, сказала Рене,- делать то, что не противоречит естественному праву человека. - Ты что?! - испугался за нее Огюст.- Какие естественные права?! - Погодите,- заинтересовался Казимир.- Она же учится на юридическом факультете Пусть объяснит - юристы-то мы не очень грамотные. Не до того - с нашими делами да занятиями. - Естественным правом каждого является право на жизнь и свободу выбора,- сказала, как на экзамене, Рене.- Поэтому, например, вербовать я никого не буду. - Почему? - спросил Казимир. - Потому что каждый волен жить как хочет, и склонять человека к тому, что он считает преступлением, само по себе незаконно. - Рене! - вскричал Огюст.- С такими мыслями здесь делать нечего! - Да погодите вы! - сказал польский еврей, от рождения привыкший к склокам и к сварам.- А с государством можно бороться? - Можно и нужно,- отвечала та.- Государство само ведет себя преступно. - Теперь, кажется, начинаю понимать,- сказал Казимир, не вполне потерянный для юриспруденции.- Интерес одного человека выше государственного? - Вот именно,- сказала Рене.- Я лучше буду курьером - для тех, кто сам решил свою судьбу. А остальных оставлю в покое. Нельзя обманывать людей - это всегда выходит боком. - Может быть, и так,- сказал Казимир: не то всерьез, не то в поисках примирения.- На последнем процессе самое большое впечатление произвели те, кого обманом вовлекли в сбор разведывательных данных. Народу это больше всего не понравилось. Не трогайте простых людей - так сказал мне один в зале. - Именно вам? - удивилась Рене. - Вообще сказал, никому в частности. Я с ним вместе возмущался... А может, и мне специально,- передумал он вдруг.- Сейчас, с твоей помощью, догадался: французы бывают проницательны... Ладно, Рене. В нашем деле нужны мыслящие самостоятельные люди, имеющие свои принципы и поступающие в соответствии с тем, что считают нужным...- И прибавил с грустным польским местечковым юмором: - В России бы твоя философия не подошла: там естественное право не в почете, а здесь - давай, действуй!..- И те двое, Филип и Шая, одобрительно переглянулись.- Курьером так курьером. Вербовщиком тебе действительно быть не надо. Для этого есть другие ... Будешь деньги получать,- прибавил он тоном посуше.- Пятьсот франков - немного, конечно, но столько получает рядовой Красной Армии: во всяком случае, на французской территории. А командировочные, дополнительные расходы они будут оплачивать,- и указал на Шаю и Филипа.- Связь пока через Огюста, он при необходимости свяжет с Шаей и обратно. Что, отпустим их? - Вроде так,- сказал Филип и задвигался на своем стуле: был доволен исходом дела.- Нам тут еще кое с чем разобраться надо... Огюст понял, что от него с Рене хотят отделаться. Это не входило в его планы. - Казимир, а как быть с выгнанными моряками? Мы это дело провернуть хотим. Казимир посуровел. - Так где ж оно? Я давно о нем слышу - и никакого движения... Вы сказали о нем Барбе, тот был в Москве и о нем даже не заикнулся ...- Он смотрел жестко и выразительно.- Где они, эти списки? Кому вообще эта мысль в голову пришла? Я прежде всего этого не понял. Вам? - Ей,- вынужден был сказать Огюст: ему не хотелось врать при девушке. - Ей?! - поразился Казимир.- А с каких это пор она посвящена в такие дела? - Дела еще не было. Она в разговоре придумала. - С ее отношением к естественному праву? - и Казимир перевел взгляд на Рене, пытливый и недоумевающий. - Сама потом пожалела,- призналась та.- Меня спросили, как лучше сделать, я и сказала. Не подумавши. - Не подумавши,- проворчал Казимир.- Вы интригуете,- сказал он Огюсту.- Да еще Рене впутываете... А нам дело нужно, а не интриги.- И Огюст помрачнел и не нашелся с ответом. Шая сменил тему разговора: он не любил безвыходных положений - поэтому его и не могла поймать полиция. - Я тебе адрес дам для начала,- пообещал он Рене: будто сулил ей золотые горы.- Связь одну обеспечь. У парня ценные документы на руках, горит желанием передать их, а мои растяпы не могут до него добраться. Один сунулся - прямо в ворота базы, где он служит,- так его чуть не взяли. Сказал, что заблудился. - И отпустили? - не поверил Казимир. - "Отпустили!" Сотню франков сунул - только после этого. Пришлось изымать из непредвиденных расходов. Это в Алжире, Рене. Поедешь? Наш департамент, французский.- Последнее слово он произнес с легкой иронией инородца. - Поеду, конечно. - И бумаги привезешь? - Привезу. - Может, скажешь как? - Зачем раньше времени? Может, все будет иначе. Не так, как я думаю. - Может, все будет иначе,- повторил Шая, запоминая.- Золотые слова. Их бы где-нибудь на видном месте вывесить... Не попадайся только с этими бумагами. И не смотри, что в них. В нашем деле, чем меньше знаешь, тем лучше. Приходи завтра к отцу - я дам все, что нужно. - А здесь нельзя? - спросил Казимир. - Здесь народу слишком много,- сказал Шая.- Вы, шеф, начинаете забывать азы конспирации. - А у него надежно? - Для нее безусловно. Она ж у себя дома будет. А я как-нибудь пристроюсь. У него там роскошный черный ход с видом на помойку... Они вышли с Огюстом на улицу. - Договорились? - спросила их консьержка. - О чем? - спросил Огюст, а Рене дернула его за рукав и сказала: - Договорились. - Но это далеко же очень? - Консьержке, умасленной квартиросъемщиком, хотелось услужить его гостям. - Далеко, конечно, но условия приличные. - Это главное,- согласилась та.- Сейчас такая жизнь, что на край света поедешь, чтоб заработать. Но говорят, это трудная работа - сбор каучука. - Мы не сами собирать будем. Едем клерками и администраторами. - Администраторами легче,- признала она и отпустила их со спокойной совестью: удовлетворила потребность в общении, которого, как ни странно, на этом бойком месте ей было недостаточно... - Ты прирожденная разведчица,- сказал Огюст. - А ты кто? - Она была недовольна его похвалою. - А я так, любитель. Везде и во всем. Может, зайдем в кафе, обмоем это дело? - Да нет уж. Мне в бюро нужно... Какими глазами я на своих товарищей смотреть буду, не знаешь? - Это важно? - спросил он. - Для меня очень,- сказала она.- И вообще - во всем нужно разобраться - прежде чем обмывать. На это всей жизни, кажется, не хватит...- предрекла она, и они расстались... Шая встретил ее у отца, рассказал, как и куда ехать, назначил срок поездки. - Связь мы с тобой иначе будем осуществлять. Не через Огюста. Он слишком болтает... Удивляюсь, как он вообще на тебя вышел. Обычно мы его ни во что не посвящаем. Не знаешь?..- Рене знала, но промолчала.- Не хочешь говорить? Это не положено... Но на первый раз прощается. Тем более что ситуация деликатная: он, как-никак, отвечает за нас в руководстве...- Это он произнес со свойственной ему насмешливостью и дал затем телефоны для связи.- Прочти и верни - я сожгу: чтоб глаза не мозолили... Запомнишь? - с сомнением спросил он. - После римского права? - и процитировала ему на латыни законы из Двенадцати таблиц - к сожалению, не успела пойти дальше. Но Шае и этого было достаточно. - О господи! Говорил мне отец: "Учи науку, по наследству ее не получишь". Он у меня был, считай, неграмотный. Год в хедере учился. Когда ж ты все это выучила?..- и поглядел на нее с одному ему понятным сожалением... В прихожей дожидался Робер: знал, что ему не следует присутствовать при их разговоре. Рене вдруг поглядела на него с болью и сочувствием. Отец за последнее время стал каким-то безвольным и безразличным, взгляд его потускнел, лицо поблекло, сам он пообносился, брюки были с бахромою. Шая тоже учуял неладное: - Ты что, Робер? Плохо себя чувствуешь? - Да нет... Денег с тебя не мешало бы взять. - За что? - удивился Шая. - Все за то же. За аренду помещения,- сказал он: так же упрямо настаивая, как совсем недавно отказывался. - Ты же не хотел брать? - Так пока жена была, можно было... - А теперь подруги - от них не отвертишься?..- Шая глянул проницательно, Робер отмолчался.- Не знаю. Я предлагал в прошлый раз - тогда у меня были на то полномочия. Теперь снова надо спрашивать. Это ж не мои деньги...- Робер не стал спорить, удалился с достойным видом, а Шая вдруг спросил ни с того ни с сего, ни к кому не обращаясь: - Или он за тебя компенсацию решил взять?.. Извини, Рене, на этом свете чего только не насмотришься. До сих пор же отказывался... Ее произвели в рядовые Красной Армии, и она стала получать пятьсот франков в месяц: ее оценили дороже Огюста, поскольку она стала агентурным работником. Когда она принесла их в первый раз домой, мать им очень обрадовалась: отчима за его прежние заслуги с фабрики не выгоняли, но зарабатывал он мало и, главное, все пропивал - накопились долги, они жили теперь на ее солдатское жалование. Рене говорила, что деньги частично идут от семьи отца, частично - это плата за уроки. Мать, зная Робера и его семью, плохо в это верила, да и отчим относился скептически к ее объяснениям, подозревая что-то иное, но вслух ни тот, ни другая сомнений не высказывали: это было не в их интересах, она кормила теперь их семейство. 22 Ни при первом ее путешествии, ни во всех подобных последующих не было ни одного случая, чтобы те, кто их готовил, не допустил промахов, ставивших под угрозу как само предприятие, так и его исполнителя. Так было и позже, когда подготовкой занимались целые отделы, так, тем более, теперь, когда все делал Шая, знавший, как скрыться от полиции, но не умевший прятать от нее других: это разные искусства, требующие каждое своих мастеров и навыков. До Марселя она доехала на поезде с удобствами. Поездка заняла чуть более суток, и к следующему полудню она была в старом порту, где синяя вода прямоугольной гавани пересекается в разных направлениях белыми треугольными парусами яхт, причаленных к берегу или движущихся в направлении моря и обратно. Пароход Компании морских перевозок, как и сказал Шая, отходил через час. Хорошо, что она прибыла раньше, а не обратилась в последний момент в кассу: ей бы не продали билета как несовершеннолетней. Она узнала об этом случайно: разговорилась с пассажиркой, едущей тем же рейсом. Насколько немногословна и неразговорчива была Рене в прежней, мирской, жизни, настолько общительной сделалась теперь: ее словно подменили, она поняла, что настало время говорить и спрашивать. Что делать? Она узнала, что пароход, прежде чем взять курс в открытое море, сделает заход в Тулон, где доберет пассажиров, и решила этим воспользоваться. Кассир недоверчиво осмотрел ее свидетельство о рождении, отказался продать билет до Алжира, но она упросила дать его до Тулона, где у нее будто бы заболел дедушка. - До Тулона дам,- не сразу, но решился он.- Каким классом? - Последним, конечно. Зачем тратиться на час дороги? - Не час, а два, и не последним, не с эмигрантами, а третьим, так ведь? - Так. - Вот. Если б моя дочка была такой же благоразумной, я бы спал спокойно. А с моей меня страшные сны мучают,- пожаловался он и дал ей билет до Тулона. Она прошла на пароход и осмотрелась - как делают это все первый раз путешествующие на море, но задача ее, в отличие от них, заключалась в том, чтоб найти место для ночевки. Пароход был огромный, его каюты и залы для пассажиров распределялись таким образом, что богатая публика первого и второго классов помещалась в кабинах спереди, а бедная - сзади, возле машин, которые пока что бесшумно и лениво перебирали колесами, но знающие люди сказали ей, что нет такого шторма, который бы перекрыл рев действующего машинного отделения. Третий класс располагался в салонах: отдельных для мужчин и для женщин - в них ночью навешивались гамаки и ставились койки, но эти скопления людей показались ей ловушками, где спальные места были пронумерованы и предназначены для поимки таких, как она, "зайцев". Поэтому она стала присматриваться к площадкам, огороженным для эмигрантов,- тоже, слава богу, раздельным. Они представились ей более безопасными - но там, за полчаса до отбытия, все было поделено, разграничено и впритык застелено разноцветными лоскутными одеялами - стояли даже бедуинские палатки: их хозяева возвращались домой после кочевки во Францию. Соваться туда было опасно: отогнали бы, как чужую собаку, и подняли шум, от которого бы ей не поздоровилось. Поэтому она решила дождаться Тулона и ночи - а там будь что будет. До Тулона она просидела в баре: это был все-таки ее первый морской вояж, и она позволила себе кое-какие вольности - а именно ситро, оказавшееся невероятно вкусным, и мороженое: тоже, как она сказала себе, хорошего качества. В Тулоне она начала волноваться. К счастью, того, чего она боялась больше всего: поголовной проверки документов,- не было; кто-то из команды стремительно прошел по палубе, объявил остановку и спросил, все ли готовы выйти, потому что потом такой возможности не будет и возвращаться придется уже из Алжира. Он миновал и бар - она в это время с особенным пристрастием изучала дно стакана с мороженым, и офицер конечно же не обратил на нее внимания. Пароход наскоро принял новых пассажиров, развернулся, отошел от Тулона и взял курс на юг, к берегам Африки. Впереди были сутки ходу. Пароход был новый, с мощными двигателями, делал пятнадцать-двадцать узлов в час, а от Марселя до Алжира семьсот пятьдесят километров. Никто по-прежнему не следил за пассажирами и не проверял билетов - видимо, все должно было решиться ночью. Чтобы скоротать время, она попробовала завести разговор со сверстницами из первого класса, но матери тут же отозвали дочек и начали выспрашивать у них, кто эта случайная попутчица: буржуазия, как известно, сама оберегает себя, если полиция не выполняет своих обязанностей. А может, они сами были любопытны и им тоже недоставало развлечений. Рене не рискнула знакомиться с матерьми, крикнула девочкам, что идет к родителям, и направилась к салону третьего класса. Это все прояснило и расставило по местам. - Видишь, она из третьего класса,- сказали мамаши дочкам.- Всем хочется поговорить с кем-нибудь из первого. Будто мы какие-то особенные... На подходе к третьему классу стояли спасательные шлюпки, прикрытые брезентом. Рене как бы из любопытства заглянула в одну из них. Там можно было свернуться клубком и спрятаться. Она, однако, не научилась еще чувствовать спиной опасность. Какой-то добродушный матрос выплыл из мертвого пространства позади нее и заглянул вместе с ней в шлюпку: - Смотришь, выдержит ли тебя? - Ну да. Сколько сюда влезет, если тонуть будем? Он построжел: суеверные матросы не любят подобных разговоров. - Все кому надо, а вы в первую очередь. Давай вали отсюда. Любопытна слишком...- И ей пришлось ретироваться. Хотелось есть. Для ресторана у нее не было денег - да она бы и обратила на себя внимание: если б села за столик. Есть на ходу тоже было рискованно: все ели или за столом или в семейном кругу, устроив себе нечто вроде пикника под тентами или козырьками верхних палуб. Она снова пошла к эмигрантам. Там было жарко, душно и стоял невероятный грохот от машин, которые здесь были совсем рядом. Она повернула назад. Еще немного, и на ее курсирование из конца в конец парохода должны были обратить внимание. Делать было нечего, оставалось ждать чуда, но когда его сильно ждешь, оно в самом деле случается. В отстойнике для женщин-эмигранток, в спертом, зловонном, душном воздухе, накалившемся от прямого солнца и вибрирующем от махового движения гигантских колес, от этого земного ада, у одной из арабок начался припадок с бессвязным криком и столь же бессмысленными телодвижениями: она рвалась из рук родных, извивалась, как большая ящерица, билась головой о палубу и кусала губы до крови. Рене поняла, что пробил ее час. Она назвалась студенткой-медичкой, подскочила к припадочной, стала уговаривать, удерживать и упрашивать ее, так что ее родственники, пришедшие в ужас от происходящего и боявшиеся, что их выбросят за борт вместе с одержимой, успокоились и даже стали относиться к ее безумству как к болезни: раз ею занялся доктор,- а не как к бесовской пляске, как они сами вначале думали. Отныне Рене была при деле, а действующий человек порождает куда меньше подозрений, чем бездеятельный,- он их просто не вызывает. На пароходе началась тревога: и до первых классов дошли ее смутные отголоски, в третьем же царила паника: арабы боялись психической заразы - того, что с ними в жаре и шуме случится то же самое. Больную изолировали в медицинской каюте, и Рене неотступно смотрела за нею. Старания ее были приняты с благодарностью. Пароходный доктор, в мундире, со шкиперской бородкой, если что когда и знал, то давно забыл и был рад любому совету и, тем более, помощи. Из подходящих лекарств у него был только бром - зато в преогромном количестве; он прочел надпись на этикетке с помощью Рене: она хорошо знала латынь, из которой он помнил лишь "мисце, да, сигна" ("Смешай, выдай, обозначь." Примеч. авт.) Вдвоем они выдали больной около полулитра четырехпроцентного брома, после чего та мирно заснула: здоровью ее отныне ничто не грозило. Врач был в восторге от Рене и от успеха их лечения. Он предложил ей отправить больную назад в эмигрантский отсек и посидеть с ним наедине, но Рене отсоветовала ему делать это: вдруг все начнется снова - он послушался, потому что по складу своему был склонен к подчинению. Рене попросила поесть - он ушел и принес из камбуза котелок, которого хватило бы на четверых матросов с избытком. Рене дождалась глубокого вечера: на море быстро темнеет - и повела больную, шатающуюся от избыточной дозы брома, к родственникам. Она отказалась от гостеприимства доктора и сказала, что пойдет спать в каюту второго класса. На деле она провела ночь в семье больной, где к ней отнеслись как к принцессе берберского племени: отец вышел из палатки, и она заночевала в ней: на ковре, укрытая одеялом и со всех сторон подоткнутая подушками. Ночь была свежа, и эти предосторожности оказались нелишними. Утром никому в голову не пришло проверять билеты на выходе - все с нетерпением ждали города. Алжир вскоре показался впереди, на курсе: широкая подкова из европейских домов и улиц, окруженная по бокам серо-желтыми песками и дюнами побережья, а сверху и снизу - какой-то особенно чистой, бездонной голубизной неба и моря: пестрый, телесного цвета моллюск, стиснутый сверху и снизу полукружными синими раковинами. Пассажиры вышли толпой на берег. Арабы чинно распрощались со своей спасительницей: они спешили в горную часть Алжира. Пароходный доктор подошел к ней. - Где вы были? Я везде искал вас ...- И ей пришлось дать ему понять, что его любопытство не вполне прилично. Он обиделся, запоздало приревновал ее, назвал сквозь зубы шлюхой и оставил в покое. У него, как он думал в эту минуту, были самые серьезные намерения на ее счет - поэтому он и счел себя вправе обозвать ее таким образом... Она была в Алжире. Было два часа дня. Ей нужно было попасть в городок Джемму. До него было пять километров и шел автобус: если верить Шае и его клочку бумаги. Автобусная остановка была в дальнем пригороде. Она прошла через старую арабскую часть Алжира, где вместо улиц были узкие крутые лесенки, по которым могли забраться только ослы и люди, дошла до окраины города, за которой тянулась сухая степь, ничем не отличимая от пустыни. Автобус оказался перестроенным автомобилем со снесенным верхом и со стоящими в ряд дощатыми сидениями, так что никто не смог бы угадать, какой модели он принадлежал изначально; он не отправился в путь, пока не заполнился людьми до отказа. Так или иначе, но она добралась до Джемму. Это был военный городок, главным украшением которого была высокая железная решетка вокруг военной части. У ворот стоял часовой, тут же по соседству - окно для справок. У нее хватило ума назвать себя невестой рядового. За перегородкой сидел усатый рослый сержант: в первую минуту он показался ей любезным, в следующую вежливость его обернулась наглостью. - У вас есть разрешение на свидание? - спросил он. - Нет, я только что приехала.- Тут-то он и переменился: - Оставьте заявление и приезжайте, когда вызовут. - Когда? - Может, через две недели, может - никогда. Как вести себя будет. Вот если вы б были проституткой, тогда другое дело!..- неожиданно прибавил он и засмеялся - вместе с молчаливым напарником, который сидел рядом. Ей бы обидеться за себя и за всех невест Франции, но ей было не до этого. - Вы шутите, конечно,- сказала она.- А мне нужно сегодня же с ним повидаться. - Только по разрешению капитана! - повторил он, и в голосе его зазвенели медь и железо армии, после чего окошко с шумом захлопнулось: видно, она не приглянулась ему своим ученым видом и педантической назойливостью. На