площади перед воротами ходил армейский патруль, вокруг были дома, лавки - среди них должна была быть гостиница, о которой сообщал ее предшественник, любивший ездить с удобствами. Гостиницу она нашла быстро. Хозяиномь ее был загоревший до черноты испанец: она поняла это по обрывкам фраз, которыми он обменялся с работником. Ему было около пятидесяти - возраст внушил ей спокойствие, но приветливым его назвать было трудно: говорил он с привычным и застарелым ожесточением. - Не пустите меня переночевать? - На сколько? - На ночь. Завтра к капитану пойду - просить о свидании с солдатом. Я его невеста. Он поглядел испытующе, поверил ей, спросил на всякий случай: - Совершеннолетняя? Документы есть? - Нет. То есть документы есть,- и полезла за ними в сумочку, с которой не расставалась.- Но мне нет еще восемнадцати. - И не доставай. Несовершеннолетнюю не возьму.- Это было второе упущение Шаи - не менее опасное, чем первое. - Куда ж мне деться? - Туда, откуда приехала. Тут военная зона: видишь, патрули ходят. Найдут тебя, так меня взгреют, что не откупишься. Поезжай в Алжир - пока автобус не уехал. - Возьмите хоть до утра посудомойкой. - Зачем? - Он присмотрелся к ней, думая, что она предлагает ему нечто иное, отказался: - Езжай. Мне эти торги надоели. Зачем? Вечером целая орава понаедет - не буду знать, куда от нее деться. Жену не могу привезти: неприличное заведение стало. А оно всегда так и было. Армия не может без этого...- и, произнеся эти непонятные слова, ушел во двор своего заведения. Она пошевелила мозгами и сообразила, что к чему. Это было второе указание оракула, но на подобное перевоплощение ей надо было еще решиться и не влипнуть при этом в историю. Пока что нужно было вернуться в Алжир: в этом малолюдном месте ничего не стоило привлечь к себе внимание - хотя бы из-за скуки, которая одолевала патрульных посреди пустой площади. Она уехала в том же тряском вездеходе, что и приехала сюда, и пошла к морю - снова через старую часть города. Положение ее было безвыходно, но философия, которую она только что сдала, учила ее, что таких положений в действительности не бывает: безнадежность - в нашем воображении, а в жизни полно потайных дверей: их надо только найти и - не взломать - а, смазав, тихонечко открыть, чтоб не скрипнули. Она увидела баню и пошла прежде всего туда: смыть с себя двухдневный пот и пыль, налипшие на нее на пароходе и в Алжире. Она заказала отдельный номер: несовершеннолетних туда, слава богу, еще пускали - растянулась во весь рост в теплой ванне и заставила себя расслабиться. Мысли ее сами собой выстроились в ряд и приняли верный оборот. У нее была зацепка. Надо было искать проституток: они наверняка собирались в Алжире - и ехать с ними, представившись невестой солдата, которой не дают свидания: слово "невеста" священно для всякой девушки. В конце концов, в достижении своих целей она уже не раз прибегала к помощи уголовного мира, и ничего страшного в этом не было: никто не посягал на нее - это были такие же люди, как она, только с другого берега жизни... Пока она растягивалась в горячей бане, стемнело. На улицу вышли девушки, стоявшие в тени домов и в дверях кафе в ожидании клиентов. Она стала подходить к ним: как делают это неопытные молодые люди в поисках временной подруги,- от нее шарахались, не понимая, чего она хочет, или подозревая нечто особенное. "Проходи, проходи!"- слышала она от каждой второй и не могла объяснить им, чего хочет: здесь плохо знали французский - для уличной торговли было достаточно двух-трех знаков и столько же чисел. Наконец она набрела на более приветливую особу, которая от нечего делать заинтересовалась ею и поняла, что ей нужно. - Джемму? Кто туда едет - не знаешь, Фатима? Фатима, стоявшая рядом, мельком глянула на предполагаемую конкурентку, проворчала: - Кого везут, тот и едет... Саида надо спросить. Хочешь к ним присоединиться? Там без тебя много желающих. Фатима слишком хорошо говорила по-французски, и сама ирония ее звучала по-марсельски. - Да нет. У нее там парень служит. Повидаться хочет. - Зачем? - пренебрежительно сказала та, но подошла ближе.- Посмотрела бы ты здесь на них - больше б не приезжала. - Я люблю его,- сказала Рене с чувством. Фатима насмешливо глянула на нее, но любовь - это вторая после свадьбы священная дойная корова для всякой нормальной девушки. - Поговорю с Саидом,- обещала она.- Идти надо для этого. Он в кафе сидит, в кости режется. Просаживает все, что с нас собирает. Тоже вот - на кой с ним связались? - Я постою,- сказала первая. - А если снимут? Кто место стеречь будет? Не она же?.. Все, однако, кончилось благополучно, никто никого не снял, и через час Рене болталась в набитом до отказа девушками автомобиле, таком же необъезженном и тряском, как и первый. Девушки гоготали, толкали и щипали друг друга: предстоящая встреча с солдатами возбуждала их - несмотря на их профессию и на отвращение к любви, которое они должны были испытывать. Рене они словно не замечали. Они приехали в ту же гостиницу. Хозяин-испанец разместил девушек на первом этаже, в чуланах и подсобках, и велел до поры до времени не высовываться. - Господи! Это ты опять? - только и сказал он, увидев дневную гостью. Рене пошла на обдуманную по дороге хитрость: заговорила с ним на ломаном испанском и довольно бойко произнесла приготовленные заранее фразы: по-немецки она говорила свободно, на испанском хуже. Но хозяину было достаточно и этого: на его языке в Алжире почти не говорили. - Откуда ты испанский знаешь? - удивился он.- И что раньше не сказала? Я б тебя устроил - не пришлось бы с этими шалавами договариваться. Откуда ты? - Из Тарба. Верхние Пиренеи,- соврала она.- У нас там говорят по-испански. - Я знаю! Пиренеи! - вздохнул он.- Когда я их увижу? И парень твой оттуда? - Парень из других мест,- без запинки солгала она и прибавила загадочно: - Познакомились случайно. - Любовь с первого взгляда? Так у меня и с женой было. Она андалусийка, а я из Сарагоссы. От вас недалеко. Что ж делать-то? - Они обещали мне его вызвать. Через первого, кто придет. Хозяин покачал головой: - Ну и ну! На что только любовь не идет? У тебя наша кровь - южная. Ладно. Пока что я тебя хоть не с ними, не в хлеву этом, поселю, а на этаже, где у меня приличная публика ночует. Только ты уж извини, утром я тебя с ними выпровожу. Потому как в самом деле нельзя. У меня здесь не полиция даже, а военная администрация. С теми все ясно: деньги берут, а эти - как найдет на них, упрутся иной раз, как ослы. Уже и деньги не нужны, до того заупрямятся. Сколько ни имею дела с военными - что им надо, понять не могу. - Проституток пускают, а невест нет,- в тон ему пожаловалась она. - Это-то как раз понятно! - возразил он.- От невест они тосковать начинают, в петлю лезут, а от девок им только веселей служится. Ее покоробила эта мужская логика, но она не подала виду. - Сколько я вам должна? За номер. - Да ничего ты не должна. Буду я с любовников деньги брать? Жене бы тебя показать, да, видно, в другой раз. Когда снова приедешь. Я тебя тогда у себя в Алжире поселю. У меня там квартира, а не как здесь - бордель армейский... Гостиница, как все типичные арабские дома, состояла из двора, окруженного со всех сторон двухэтажным, квадратным в плане строением. На первом этаже ("ре д'шоссе" по-французски) были вспомогательные помещения и удобства - туда и попали наши веселые девушки; на втором - галерея из более приличных комнат, соединенных между собой коридором, обнесенным деревянною решеткой. Хозяин дал ей чистую ухоженную комнатку в конце коридора (чтоб не маячила у всех на виду) с видом на три серебристых оливковых дерева под окнами: других деревьев здесь не сажали. Она села и стала смотреть в окно. Одна из девушек с первого этажа вошла к ней, забралась без стеснения с ногами в плетеное кресло, и Рене, по-крестьянски чопорная, отметила это про себя с неодобрением. Алжирка хорошо говорила по-французски: поэтому ее к ней и прислали. - Хорошо у тебя как. Будто ждешь полковника. - Я жениха жду,- сказала Рене ей в отместку. - Да я знаю. Поэтому и пришла. Тебе придется дать. Там три франка на выходе платят и пять франков сержанту. Он столько же, сколько я, получает.- Рене, не говоря ни слова, полезла в туфлю, в которой держала сбережения.- В туфле держишь? Это правильно: мы тоже так. Только туфли другие надо - чтоб не соскакивали,- и оглядела Рене с головы до ног.- Это ты в таком виде приехала? И на пароходе так ночевала? - На Рене была белая, сильно помятая блузка и длинная черная юбка.- Кто тебя провожал сюда вообще? - Никто. Сама.- Тут Рене сказала правду: Шая до таких мелочей не опускался. Она подала требуемые деньги. Девушка спрятала их во внутреннем кармане шаровар. - Завтра на рынок пойдешь и такие же, как у меня, шальвары купишь. И красную кофточку: чтоб не пачкалась. - Да я вообще, боюсь, отсюда не уеду.- Рене решила, что одно дело сделано,- надо думать о следующем. - Это почему? - Я несовершеннолетняя, мне в Марселе билет дали только до Тулона. А дальше зайцем ехала. - Дадут! - уверенно пообещала та.- Нам это тоже говорят, а мы им: кому там нужны совершеннолетние? Деньги надо сунуть, короче говоря. - Сколько? - Десятки хватит. Надо только тебя подкрасить будет. А то ты на какую-то институтку похожа. Хочешь, сейчас размалюю? Хотя у тебя жених: еще выгонит. Как его найти, кстати говоря? Я первого ж пошлю, кто с меня слезет. - Бернар Бегу. - Как он выглядит хоть? Этот Бернар Бегу твой! Рене замешкалась: ей забыли сказать, как выглядит жених. - В первом батальоне. Высокий. - Ну а еще что? Кроме того, что высокий. - Красивый. Что я тебе еще могу сказать. Курчавый. - Курчавым он дома был - здесь обрили. Ладно. По фамилии найдем. Когда мазаться будем? Сразу, как уйдет? - Завтра. Надо еще с хозяином распрощаться. Он обещал в следующий раз к себе взять. - Да уж: если покрашу, не захочет. - В машине,- решила Рене.- Я с вами отсюда поеду. Рано утром. - В машине трясти будет, не знаю, что получится. Как хоть звать тебя? - Марией. - Магдалиной? Ладно. Занятно с тобой. Какая-то ты необычная,- и, сделав это проницательное заключение, девушка легко соскочила с кресла и сбежала вниз, где ждали вечерних посетителей... Бернар Бегу оказался невысоким - ниже не бывает,- наголо обритым парнем, с вытаращенными глазами и с обиженной физиономией. Он кипел от злости на начальство, на судьбу, отправившую его в это пекло, и на сержанта, который взял с него пять франков за свидание с невестой. - Он же не знал, что я невеста? - вступилась за сержанта Рене: она и здесь стояла за справедливость. - Ну да не знал! Весь полк в курсе! Невеста под видом шлюхи приехала! Засмеют теперь. Я ему говорю: какие ж деньги, когда своя приехала,- а он мне: а мне какое дело? Я, говорит, твою кралю в окошке видел! Вот гад! На - тут чертежи, ценные очень. Мы танк ремонтировали: меня в ремонтные мастерские сунули, потому что я, видишь ли, им строй порчу. Не той ногой хожу, и глаза из шеренги вываливаются. Вот я им и покажу, как у меня глаза вываливаются! Новые чертежи охраняют, как сокровище какое, а что в ремонт идет, им уже и не нужно. Идиоты! Рене испугалась чрезмерного шума: он был слишком громогласен. - Говори шепотом... Если проверять будут, меня Марией звать. Родом из Тарба. Ты, кстати, откуда? - Из Лиона. Кто тебя проверять здесь будет?.. И как это я с тобой познакомиться мог, в Тарбе этом? - Так уж вышло. - Никто в наших местах на стороне не женится. - Ну сделай для меня исключение,- пошутила она, а он понял ее превратно, по-своему, и недоверчиво на нее уставился: - Прямо здесь? Она опешила от такой дерзости. - Нет, потом когда-нибудь. Когда из армии вернешься... Сейчас я думать буду, куда твои чертежи деть. В чем ты их принес? - В рукав засунул. - И я тоже так сделаю,- и заложила чертежи в рукава кофты. Он все медлил и мешкал. - Слушай, но как же так? Я пять франков заплатил, у меня все кипит внутри... Дай хоть денег, я к этим пойду. - Прямо от меня? - А что? Наши так делают. Не хотят своих девок портить. Дашь? - Дам. Сколько? - Десять, наверно. - Они говорили, пять. - Ну пять. Хотя чертежи больше стоят... Я думал, может, сразу двоих взять... Она дала ему десять франков и вписала их в тетрадь: чтоб не запутаться в расчетах... Утром в машине над ней потешались: - Высокий! Ты что, лежала только с ним, что не разглядела? И красивый! Страшнее не бывает. Глаза как вылупит! - Одна из девушек узнала его лучше других и смеялась поэтому громче прочих. Впрочем, ее веселость не заражала подруг: девушки больше всего на свете хотели спать и мужчины не только не интересовали их, но, полагали они, лучше бы их вообще на свете не было. - Давай я тебе макияж сделаю,- сказала та, что приходила вечером: она была бойчее и наблюдательнее прочих.- А то, гляжу, совсем закисла. Поругалась со своим, что он сразу к Зулейке побежал? - Поругалась,- честно призналась Рене. - Из-за чего? - Все из-за того же. Столько не виделись, а ему только это и надо. - Врешь ты все,- сказала она,- а зачем, не знаю. Кто из-за таких пустяков ссорится? И разве так ссору с женихом переживают? Ладно, давай я тебя разукрашу, чтоб к тебе вопросов больше не было,- и достав из глубоких карманов румяна и белила, начала приводить лицо Рене в соответствие с правилами ее новой профессии. Машину трясло, рука гримерши дрожала - вышло в итоге нечто похожее на павлиний глаз или на разрисованного боевыми красками индейца.- Вот теперь порядок,- сказала она.- Теперь к тебе никто приставать не будет. Девушки дали ей из своих запасов старые шаровары и кофточку - так что не пришлось даже заезжать на рынок - и заставили водителя довезти ее до порта, а там передали знакомым, направлявшимся во Францию. Ее приняли, не задавая лишних вопросов и не отягощая себя лишними о ней заботами. Одна из девушек взяла билеты на всех: она знала кассира и зашла к нему с заднего входа - потом все гуськом, провожаемые игривыми взглядами членов команды, проследовали на пароход и расположились в зоне для эмигрантов, вдоль борта, где было удобнее спать и где никто не наступал на тебя, отправляясь на прогулку к местам общего пользования. Во время плавания девушки вели себя безупречно, и когда кто-нибудь заигрывал с ними, отвечали примерно так: - Иди иди! Мы не на работе. Ступай к порядочным: это они когда попало трахаются, а мы девушки честные, даем только на работе... Она обернулась в Марсель и обратно за пять дней. Шая вытаращил на нее глаза, когда она вынырнула на одной из явок. - Уже?! Пустая, наверно? - Почему? - и подала чертежи танка. - Ничего не понимаю! И сколько это все стоило? - Сто двадцать восемь франков. - Всего?! Да туда одна дорога двести. - Это когда совершеннолетние билеты берут, а у несовершеннолетних все иначе,- и рассказала ему о своих злоключениях. Он схватился за голову, не зная, как извиняться перед ней, но просмотрел все-таки тетрадь расходов. - А это что за тринадцать франков? - За любовь. - Какую? Чью? - не понял он и глянул подозрительно. - Бернара с проституткой. И сержанту надо было отстегнуть,- и рассказала ему еще и эту эпопею, после которой он застыл за столом, закрыл голову ладонями и скорчил невообразимую мину: он был экспансивен и, когда у него не хватало слов, обращался к языку жестов. - Ох уж эти католики! - сказал он только.- Доведете меня до колики!.. А что у тебя в руке? - Теперь, когда она отдала ему папку с чертежами, он увидел лежавшую под ней книгу (которую она взяла с собой в Алжир, но не нашла времени для чтения). - Гуго Гроций,- отвечала она.- Интересная, между прочим. Это отбило у него последнюю охоту разговаривать: - Все, ступай, больше нету мочи! - и вернулся к чертежам, которые притягивали его куда больше: - Посмотрим, что ты привезла. Жаль, если ерунду какую-нибудь. - Это уж не моя вина будет,- сказала она и прибавила: - Он сказал, что в ремонтных мастерских к чертежам относятся легче, чем в проектных бюро. Их там взять легче. - Это он правильно сказал,- оценил Шая.- Это учесть надо... А знаешь, что отец твой отчудил? - Нет. - Снова отказался от денег, которые я ему предложил и которые сам же и просил у меня. Все, говорит, больше не надо. - Настроение переменилось, значит. - Да? - Шая посмотрел недоверчиво.- Вы, французы, гляжу, все немного чокнутые... Бери неделю отпуска. Закончи дела свои. Тебе нужно со всеми рассчитаться,- напомнил он. - Я помню. Это меня больше всего и пугает... Ей надо было уйти из комитета и всех оповестить о своем отступничестве - таково было задание уже не Огюста, а Филипа и Шаи. Она собрала своих комсомольцев: их к этому времени было больше, чем тогда, когда она пришла сюда,- и старших товарищей, явившихся с Дуке вместе. Она объявила всем, что уходит из комсомола, потому что решила всецело посвятить себя учебе и последующей практической деятельности. Ей сначала не поверили, потом опешили, поняли до конца, что она сказала, и посмотрели на нее с тем смешанным чувством боли, растерянности, отвращения и разочарования, с каким глядят на неожиданных предателей. Ей не подали и руки на прощание и проводили молчанием, и она до последних дней жизни запомнила и их взгляд и ледяное безмолвие. Она стала предательницей и, не будучи ни в чем виновата, ощутила на себе незаслуженное клеймо позора... На ее место сел Бернар, которого протолкнул Ив; впрочем, Бернар и сам уже научился довольно бойко болтать на том птичьем языке, на котором говорили тогда (и потом тоже) многие партийные активисты, и не портил общей картины. Другой холодный душ вылила на нее Марсель Кашен. Рене пришла на лекцию, села по старой памяти возле нее - послушать о реформах Солона и Клисфена. Марсель, увидев ее, пришла в ужас: - Рене! Мы не можем больше общаться! Ты же знаешь, вся наша семья под наблюдением полиции! Не дай бог, отцу опять что-нибудь припишут! Это будет катастрофа для партии - если его снова выведут из строя. Мы не имеем даже права разговаривать с нелегалами!..- и отсела от нее, как от ядовитой змеи или скорпиона. Рене не стала слушать про Солона и Клисфена, собралась и пошла домой, злая на нее и до глубины души оскорбленная... А чертежи танка оказались древними как мир - он был построен еще до войны и не представлял собой никакого интереса. Но это уже не вина, а беда шпиона, когда он, рискуя головой, достает, вырывает зубами то, что оказывается никому не нужно. Это промахи и просчеты его прямого начальства. 23 Рене стала курьером, собирающим почту, которую готовили ей другие. Оба института пришлось оставить. Она рассчитывала когда-нибудь в них вернуться и написала в обоих заявления о временном уходе по семейным обстоятельствам, но конца этим обстоятельствам видно не было. Оказались невозможны и самостоятельные занятия: чтоб подготовиться к сдаче экзаменов экстерном. Ей было не до учебы. Она стала жить по календарю и по часам, в ней включился внутренний счетчик: от одного поручения к другому. Занятия наукой не терпят такой суеты и дробления времени, им нужно отдаваться целиком и без оглядки - она же стала считать каждый прожитый день, часы и минуты. Так происходит, когда человека в чем-то сильно стесняют, вяжут по рукам и ногам: в тюрьме, в ссылке, в армии - а она была теперь рядовым Красной Армии. Новая жизнь изменила ее. Она и вести себя стала иначе: чувствовала себя увереннее и, странным образом, беззаботнее и беспечнее, хотя именно теперь в ее жизни и появилась настоящая опасность: она была из тех, кого внешняя угроза подстегивает и открывает в них запертые до того шлюзы... Конечно же ей по-прежнему мешали и не давали покоя рогатки и препоны, связанные с ее несовершеннолетием. Ночевать у товарищей по партии не разрешали правила конспирации, а гостиницы были для нее закрыты. Она старалась ночевать в поездах, заранее сверяясь с расписанием, но поскольку она могла позволить себе только места в общих вагонах, спать приходилось на ветру и на проходе. Беда была в том, что русские - а за ними и ее французские руководители - были сосредоточены на прибрежной полосе: кто-то хотел знать все о ее состоянии и о кораблях, стоящих на рейде и на приколе,- будто завтра хотел высадиться здесь с десантом. Полиция в таких местах особенно придирчива: где-нибудь в сельской местности ее, ни о чем не спрашивая, без лишних слов, пустили бы на ночь - здесь же хозяева отелей и слышать об этом не хотели: им не нужны были неприятности. Кроме того, для разъездной кочевой жизни, которую она теперь вела, она была недостаточно экипирована. Тот, кто посвятил себя подобной жизни, должен иметь в своем ранце не жезл маршала, а смену белья и одежды на случаи резкой смены погоды, а у нее такой не было: она довольствовалась одним платьем зимой и другим - летом, имея дополнением к ним легкий плащ, который был хорош днем, но не спасал ночью; одежда на любую погоду и на всякое время года - один из немногих верных признаков обеспеченности и материального благополучия. Все это не могло не кончиться плохо - тем более что в их семье были случаи ревматизма и она была простудлива. Как-то она заболела в поезде, протряслась всю ночь в лихорадке, с трудом вышла на Гар-дю-Нор и, путаясь в мыслях, начала соображать, что делать дальше. Прежде всего надо было отдать пакет, за которым она ездила, потом где-то скрыться и заняться своим здоровьем. Домой идти было нельзя: она не знала, чем больна,- не хватало еще заразить родных, чтоб те ответили жизнью за ее сумасбродства. От отца не было толку: за ним самим нужен был уход, и он непременно бы сплавил ее матери. К Шае не поедешь: надо было сначала звонить посредникам и заранее договариваться о встрече - он жил в подполье, явки его каждый раз менялись, а у нее не было сил провести день на ногах на улице. Она взяла такси, отвезла пакет по назначению: человеку, который служил почтовым ящиком, потом поехала-таки в бюро к отцу - в надежде отлежаться там, но оно было заперто - так же, как и снимаемая им квартира: он, со слов соседей, в очередной раз куда-то съехал никому не сказавшись. Тут она вспомнила дом в Медоне: дома и их стены имеют свою собственную притягательность - когда вам негде остановиться, вы вспоминаете в первую очередь жилье, потом его обитателей. Огюст, слава богу, был на месте: он жил теперь здесь постоянно, экономя на квартире. - Это ты? - удивился он, вовсе не обрадовавшись ее приходу.- У меня вечером конспиративная встреча. Может, завтра придешь? - Не могу. Я заболела. - Чем? - Простыла,- сказала она и повалилась рядом с диваном: оступилась или присела раньше времени. Он разволновался, бросился поднимать ее. - Тогда оставайся, конечно! Я положу тебя в спальню - думаю, они не заметят... Но врача я все-таки позову завтра, а не сегодня. Нельзя, чтоб он их видел... Она легла в кровать с чужим, несвежим бельем, но пренебрегла этим и ничего не сказала: одеревенела, как корабль, получивший в шторме пробоину, потерявший ход и отправленный моряками в доки. Полежав некоторое время без движения, она позвала Огюста и попросила, чтоб он сел рядом. - Посиди со мной. Больше некому. Он молча сел рядом на стуле, в том же беспогонном мундире, уже порядком поизносившемся. Она отметила это про себя, хотя ей должно было быть сейчас не до этого. - Жар и голова кружится... Так и умереть можно. А я еще ничего в жизни не испытала. Даже любви не было... Ляг со мной, пожалуйста...- У нее и в самом деле в лихорадочном жару, вместе с предчувствием близкой смерти, возник страх, что она не сделает главного в жизни, для чего рождены и предназначены женщины. Огюст вынужден был подчиниться, хотя мысли его были о чем угодно, но не о любовной связи - он согласился на ее настояния лишь после длительных колебаний и других проявлений мужской слабости. Добившись своего, она успокоилась, будто совершила то, чего от нее требовала природа, и с нее теперь нечего было взыскивать, и заснула. Огюста же начала мучить совесть, он позвонил от соседей руководителям, перенес встречу на следующий день: благо это ничего в истории человечества не меняло - и побежал за жившим в Версале доктором. Доктор пришел, увидел следы недавней близости, решил, что лихорадка связана с нею (бывают и такие случаи), выслушал нелепые разъяснения Огюста, ничего не понял, поглядел на него как на любовного маньяка, и снова - уже внимательней - на больную. Он нашел у нее воспаление легких и настоятельно посоветовал положить ее в больницу. Идти в больницу она не захотела и даже открыла, чтобы сказать это, глаза и губы. Врач услышал ее голос, увидел выражение лица - понял, что в происшедшем виновны оба, и потому обоих и простил, сказал даже, что есть медицинская школа, предлагающая это средство как лечение. Он согласился вести ее на дому - естественно, за хорошие гонорары - и ушел, предписав кучу лекарств, из которых, по сегодняшним понятиям, хорошо если одно-два были не вредны, а полезны для ее здоровья. Несмотря на лечение или благодаря ему, ей стало на следующий день легче, она встала и прошла к умывальнику. Ей было неловко, она не хотела повторять недавний опыт, сказала об этом Огюсту. - Конечно, конечно! - поддакнул он ей.- И доктор это запрещает. Подождем, когда выздоровеешь...- И она не стала разуверять его или обсуждать случившееся: чувствовала себя еще слишком слабой, почти безжизненной. - Так и не пришли твои заговорщики? - Я на сегодня встречу перенес. - Кто придет? - Барбе, Селор и Дорио. - Господи! Его еще не хватало.- Меньше всего на свете ей хотелось сейчас встречи с этим человеком.- Может, мне уйти? - Никуда ты не пойдешь. После того, как все так хорошо началось. - Что ты имеешь в виду? - Твое состояние,- вынужден был слукавить он: утром он смотрел на приключение иными глазами, чем накануне вечером.- Тебе же лучше?.. Может, он и не придет. В последнее время он всех прокатывает... Но я тебе вчера все-таки чем-то понравился? - Он искал извинений своему поступку и хотел представить его порывом любви, захлестнувшим их обоих. Она усмехнулась: - Понравился. - Чем? - Своим мундиром... Ты же знаешь, я люблю бедных...- И хотя он ждал совсем иного, ему пришлось удовольствоваться этим. Вечером пришли конспираторы. Огюст закрыл ее в спальне и попросил не слушать того, о чем будут говорить в смежной комнате. Пришли только Барбе и Селор, два члена правящего триумвирата партии. Третий, Дорио, в последний момент обманул их и не явился, чем они сильно возмущались, а Рене этому только радовалась. Она невольно слушала разговор из спальни: никогда не присутствовала на столь высоких совещаниях. - Что ты хочешь от Дорио? - говорил Барбе: голос его она слышала на митингах, но сейчас, в отличие от трибуны, он звучал нотой ниже, надтреснуто и бранчливо.- Это же князь! Он будет со своим уделом переходить от одного сюзерена к другому и при этом никому не подчиняться! У него Сен-Дени, и ему плевать на все остальное! И в Бобиньи такие же! Ладно, мы с ними еще разочтемся - когда руки до них достанут. - Ничего, что она там? - напомнил другой - стало быть, Селор. - Да уж чего хорошего? - проворчал Барбе: он был зол на Огюста за его неуместное рыцарство.- Этот Огюст всегда кого-нибудь себе приведет! - нарочно громко сказал он: чтоб слышала больная в спальне.- И непременно на явочную квартиру! - Может, в сад выйдем? - предложил Селор: он был более покладист и снисходителен, что и было причиной того, что он не был первым в партии. - Это нет уж. Сегодня свежо, а я только недавно с радикулитом развязался. Просто говорить будем тише... Они так и начали, но потом языки их развязались, и они разве что не кричали. Рене не спала и не бодрствовала, но даже в таком промежуточном состоянии слышала их военный совет, постоянно перемежаемый бранью. Верная своему правилу не запоминать лишнего, она не вникала в их речи, но они, казалось, сами этого добивались: будто она была публикой, на которую был рассчитан их ворчливый пафос. Они собирали голоса в предстоящем голосовании, которое представлялось им решающим: у руководителей партий есть такая слабость - преувеличивать значение выборов. - Как Федерация Севера? Она будет что-нибудь предпринимать? Или опять уйдет в кусты? Луи начнет когда-нибудь действовать? Или он умеет только подмахивать нашим и вашим? Огюст, ты у нас отвечаешь на Федерацию Севера? Ты ведь сам, кажется, оттуда? Не партия, а удельные княжества! Маркизы и бароны, а не коммунистические руководители! Селор ответил за Огюста: выручил в трудную минуту. - Что Огюст может? Их Москвой надо пугать. Ты ведь приехал с ее поддержкой и благословением? - обратился он к Барбе - не то с вопросом, не то с утверждением. - Что Москва? - заворчал тот сильнее прежнего.- Ты же знаешь - что спрашиваешь? С Зиновьевым у меня наилучшие отношения, а с Берзиным (Руководитель разведки Красной Армии того времени.- Примеч. авт.) не очень. Он же требует, чтоб я чуть не лейтенантом его стал! Ведут себя как восточные сатрапы! И, главное, никак между собой не договорятся. Зиновьев сам не очень уверенно себя чувствует. - Может, тогда держаться за того, кто больше всех значит? - Мы уже определились и взяли курс на Зину. Надо соблюдать приличия... А Берзин ставит на Жака. У него с ним давно налаженные отношения. - Это плохо,- сказал Селор и снова не то спросил, не то посоветовал: - Но нашим этого знать не надо? Пусть считают, что все в порядке. Может, еще десять раз переменится. Кстати, и Москва не любит, когда говорят, что они между собой не ладят. - Это-то ясно,- сказал Барбе.- Общие цели мне давно ясны, мне сейчас нужно голосование на Секретариате. Нужно потеснить Жака и выгнать эту старую лису Кашена. А заодно и всех профсоюзников. Надо, короче говоря, делать ставку на единение сил при дальнейшем давлении на тех, кто так или иначе связан с социалистами. Это наш первый враг сегодня. Так ставят вопрос в Коминтерне. - Опять социалисты,- вздохнул Селор.- Что они дались им так? - Все дело в них. Они, конечно, не первые наши враги - слабаки, есть и похуже, но они та фигура, в противоположении которой осуществится в конце концов наше единство и консолидация. Это диалектика, закон единства противоположностей. Важен не враг, а жупел - не понятно? - Не очень,- сказал Селор. - Я вижу, и ты заражен их влиянием. Надо будет тебя послать в школу Коминтерна. Там все доходчиво объясняют - не заметишь, так выучишься... А эта девочка - что она вообще делает? Кроме того, что живет с тобой, Огюст? - Работает на Жака. С самим Фантомасом. - Что?! - Барбе понизил голос, но так, что его слова стали слышны в спальне особенно отчетливо.- Прямо во вражеском логове?.. Тогда пусть переходит к нам. Раз твоим гостеприимством пользуется. Огюст подошел к двери и прикрыл ее - хотя был уверен, что Рене спит. - Я как раз об этом и думаю,- зашептал он заговорщически. Барбе повеселел: - Ну раз так, с тебя все грехи снимаются. Старайся на полную катушку. Смотри только, чтоб тебя не переиграли, чтоб наоборот все не вышло...- И Рене, которой надоел их мужской треп, закрыла глаза и заснула: ей даже показалось в какой-то момент, что она выздоровела... Следующая неделя была идиллической. Рене поправлялась, Огюст окружал ее заботой и вниманием. Рене потихоньку вела хозяйство, Огюст помогал ей и ежедневно, со скрытой целью, осведомлялся о ее здоровье. Спал он в другой комнате. Наконец он решил, что она достаточно выздоровела для возобновления телесной близости. Но начал он не с этого: - Слушай, я поговорить с тобой хотел. - Поговори. - Ты не слышала, о чем мы говорили на встрече? - Нет. - О голосовании на Секретариате. Оно, кстати говоря, опять ничего не дало. Все на своих местах осталось. - Может, это к лучшему? - Да не скажи. Нам не нравится, что русские слишком много на себя берут и слишком многое у нас отнимают. Мы не рабы... Слушай, Рене. Учитывая наши отношения теперь, может, ты будешь рассказывать мне, что у вас происходит? - Где? - У Жака и у Шаи. - Жака я ни разу не видела, а то, что делается у нас с Шаей, не подлежит никакой огласке. Это же азы конспирации, Огюст... Это ты, кстати, сказал Марсель, что я перешла на новое положение? Он хотел соврать, но не вышло, и он объяснился: - Ей нужно знать. У нее отец - видная фигура. - Которую вы хотите сместить? Он заупрямился: - Хотим. Когда сместим, тогда все будет иначе. А пока так... Не хочешь заняться любовью? - Нет. Я сегодня уйду. - Куда? - Домой - куда же? Там, наверно, меня хватились. - Может, все-таки останешься? Мы же хорошо эту неделю жили? Как муж с женою - только что не спали вместе. - В этом-то и было самое лучшее. Он не стал спорить: в нем все-таки жило какое-то скрытое от всех благородство. - До следующей болезни, значит? - Значит, до следующей болезни. Или другого несчастья. - Хорошие перспективы,- сказал он.- Грустней и короче романа я не видывал.- Она улыбнулась, и они расстались. После этого Шая вызвал ее обсудить кой-какие события. Кроме него в комнате на одной из запасных, сугубо секретных явок сидел Филип, что означало, что разговор предстоит серьезный. Филип был представитель Жака, который сам на людях не показывался - это было бы слишком опасно: его характерный профиль знали многие. - Как себя чувствуешь? - до Шаи дошли известия о ее болезни. - Ничего. Все прошло. А что случилось? Англичане подвели? - В последней посылке были материалы и с другого берега. - Да нет. Тут другая история, чисто французская... Он был необычно вежлив и похож на Блюма, на мудрствующего профессора. Говорить ему было неловко, он преодолевал внутреннее сопротивление. Филипу хотелось говорить еще меньше: при первых словах Шаи он вдвинулся глубже в кресло и поглядывал оттуда со скучающим, сторонним видом. - Какие у тебя отношения с Огюстом? - отставляя в сторону приличия и профессорские манеры, вдруг напрямик спросил Шая - и поперхнулся собственной наглостью. Рене вспыхнула: - Это имеет какое-нибудь отношение к делу? - К нашим делам нет. Но тут, понимаешь, кое-что произошло. Его разобрали на партийной комиссии и разжаловали. Не утвердили испытательный срок и не вернули в Федерацию. Он под сомнением. Надо, конечно, чтоб это утвердили в Секретариате, но так оно и будет... Потому что против него и группы в целом выдвинуты серьезные обвинения... - Когда это было? - На прошлой неделе. - Я не знала этого... И поэтому вы спрашиваете, в каких я с ним отношениях?..- Шая развел руками, а Филип неудобно повернулся в кресле и застыл в напряжении.- Жила у него неделю - что еще? - Ты больная к нему приехала? - помог ей Шая. - И это известно... Откуда? - Да болтают. Они же языка за зубами держать не могут. - Болела. После Дьеппа, где опять не могла найти гостиницу. - Почему к нам не пришла? - тихо укорил он ее. - Куда?! Как бы я нашла тебя, Шая? Я с ног валилась. Приехала к своему связному. За что вообще я должна отчитываться? Филип резко встал и вышел в соседнюю комнату, дав еле заметный знак своему товарищу, чтоб прекратил дознание. - За меня, наверно,- сказал Шая.- За то, что не обеспечил тебе явки и не дал адреса на крайний случай... Теперь терзаться буду. Я ведь тебя больше люблю, чем ты думаешь... Не хочешь, значит, рассказать о них? - Нет,- отрезала она.- Я нанималась работать против капиталистов и в пользу первого рабочего государства, а не против своих товарищей. Он покачал головой, поглядел с нетерпеливым осуждением. - Будем считать, что ты ничего не говорила... С ними плохо, Рене. Дело, конечно, не в Огюсте, а в Барбе. Они собрали материал на симпатизирующих нам моряков и решили им воспользоваться. Понесли его в Коминтерн - там им сказали, что этими вопросами занимается Разведупр Красной Армии, а они заявили, что к ним там отнеслись не по-товарищески: в приказном тоне, видите ли, разговаривали. Может, кто-то и получил там нагоняй: чтоб был впредь полюбезнее, но нам прислали четкое распоряжение, чтоб мы от них отделались: они становятся опасны. Если будут еще кому-нибудь предлагать свой товар. Французы же любят поторговаться... Она пропустила мимо ушей поклеп на свою нацию. - Что значит - отделаться? - Успокойся - ничего страшного. Отправят работать по профессии. Но для них это хуже каторги. Это не мы с тобой, кто рискует каждую минуту. - Дорио тоже с ними? - Господи! Ты и Дорио знаешь! Собрала всех в одну кучу? Этот-то как раз в последний момент устранился, но ты сторонись его больше всех, держись от него подальше. Та еще птица! Значит, я пишу - с тебя все подозрения сняты, и вообще ты золото, а не работник. - Это и писать нужно? - удивилась она. - А ты как думала? Все в этой жизни должно быть занесено на бумагу и изображено в виде буковок - никак вы эти прописные истины не поймете,- и залучился в прежней, сияющей, чуть-чуть маслянистой улыбке, которая настолько выделяла его среди прочих, что было совершенно непонятно, как его до сих пор не поймали сыщики... С Огюстом она встретилась еще раз. Он сам вызвал ее в Марсель, куда его, как он писал, сослали на галеры - на небольшой сухогруз, совершающий каботажные рейсы вдоль берега Франции. Устроили его туда по знакомству его прежние морские товарищи - может быть, из того списка, который стал теперь яблоком раздора и гулял по столам заговорщиков. Центр, словно в издевку, поздравил его с этим устройством, сообщил, что продолжает считать его своим боевым товарищем, и поручил следить за береговой линией: отмечать свершающиеся в ней перемены. Письмо от него привез его брат Роберт. Звали его так, потому что он вел торговые дела в Южной Америке и там его имя в английском переложении звучало солиднее и убедительнее. Он пока что был коммивояжером, но мечтал о собственном деле. Он приехал к ней из Марселя: съездил к Огюсту и захотел поговорить о нем; судьба брата его волновала - особенно теперь, когда он был на другом конце земного шара и не мог ни помочь ему, ни как-то повлиять на его положение. Не будь этого разговора, она, может быть, и не поехала к Огюсту, потому что была на него сердита, но Роберт растрогал ее своей братней заботливостью. - Я был у него только что - он мне про вас рассказывал,- сообщил он, как бы невзначай посматривая на Рене и прощупывая ее взглядом.- Он просил, чтоб вы приехали к нему и взяли кой-какие письма, которых он не мог мне доверить... Что за странную жизнь вы ведете? - и снова ненароком глянул на нее, сверяя свои впечатления с рассказом о ней Огюста.- Вы, правда, еще молоды, а ему сорок три - ему скоро на пенсию идти по морским правилам, а он всего-навсего мичман. Что это за пенсия будет, мичманская? Я про такую даже не слышал. Съездите к нему, пожалуйста. Я еще и денег ему недодал: сказал, что нет, а на самом деле пожадничал. Вы же знаете, мы, французы, народ прижимистый. Я хорошее дело с аргентинской бараниной провернул,- грустно похвастался он.- Перспективный рынок - хочу им заняться,- и подал ей деньги, свернутые в рулончик.- Извините - в таком виде, походном. Нам приходится верхом ездить: засовываем в сумки - привыкли.-