ской рассеянностью? Завтра же возьмите свои слова обратно и сделайте это официально: чтобы все газеты раструбили об этом. Вы нашли паспорта на улице и не успели донести их куда следует. Вы что, не знаете, что именно так и поступают, когда ловят с чем-нибудь неприличным - вроде оружия или наркотиков. Что вы тогда, Абрам, понимаете? Проглотите эту записку, не оставляйте ее в своих бесчисленных карманах и ждите следующих указаний. Сами ничего не предпринимайте". Записка была ругательская и содержала антисемитские нотки, совершенно не свойственные ни советской общине в Китае, где русские сами были в меньшинстве, что не располагало к национальному чванству, ни Управлению, по коридорам которого ходило столько же лиц иностранного происхождения, сколько их ходит по улицам Женевы или Базеля. Это означало, что она была надиктована свыше, где могли позволить себе что угодно. Это было уже совсем плохо, но Яков, большой оптимист, вообразил, что раз ругают, значит готовы помочь, а бранью лишь спускают пар и взрыхляют почву для последующего вмешательства, требуя с его стороны полного подчинения. С этой успокоительной мыслью он заснул, готовясь к очной ставке с Ло и надеясь, что она пройдет столь же гладко, как с Ванг,- в спящей голове его строились в шеренгу слова, опровергающие его собственные недавние показания. Поскольку те и другие были ложью, сочинять и брать их назад было в равной степени нетрудно. На следующий день судебного разбирательства не было: англичане, не связанные в этот раз обещаниями высокопоставленным китайцам, готовились к допросу Ло и проводили у него на квартире основательнейший обыск. Яков вызвал к себе в камеру судью Циня, но тот не соизволил к нему явиться, и дезавуация собственных показаний произошла днем позже, когда судья Цинь выспался и пришел-таки на заседание, созванное по требованию джентльмена без роду и племени - то чересчур молчаливого, то не ко времени говорливого. "1. Заявление, сделанное мною в суде вчера - то есть уже позавчера,- писал по-английски Яков, и специалист по сравнительному языкознанию мог бы уловить русские обороты в построении его английской речи,- было от начала и до конца ложным и вымышленным".- Яков разбил выступление на пункты, считая, что так лучше доходит до слушателя,- возможно, это шло и от старой партийной традиции, подкреплявшей тезисы цифрами.- "2. Вследствие полного истощения нервов и вытекающего из него болезненного состояния, граничившего с галлюцинациями, люди, задержавшие меня и втянувшие меня в провокацию, сумели внушить мне свою точку зрения и заставить меня выступить с ней как со своей собственной. 3. Я ни разу не был в советском консульстве, не обронил ни слова в разговоре с его сотрудниками, ни разу не встречался с ними. Я не крал найденные при мне паспорта. Я их нашел на улице маршала Петена во французской концессии в 5 часов пополудни в четверг 4 мая и собирался, но не успел сдать в полицию. 4. Против меня ведется нечестная игра, осуществляется крупномасштабная провокация, имеющая целью ложно связать меня с советским консульством, но я не знаю ни одного его сотрудника и никогда не имел с ними дела. Задача полиции - установить тех, кто украл документы, найденные мной на улице. Вместо этого она присоединилась к моим грязным очернителям, поставившим перед собой задачу моего физического устранения, к их махинациям и проискам". Дальше была дата и, вместо подписи - "Ха". Неясно, что он имел в виду, но газеты, опустив "а", начали именовать его отныне то Мистером Х., то "Неизвестным красным". Яков, как было велено, настоял на внесении заявления в протокол судебного заседания и с важным видом подал его стенографу. На заседание пришел Прокофьев - как всегда, неприметный на вид и неброский. Ему хотелось еще раз взглянуть на противника: чтобы освежить свои впечатления и оценить его нынешние силу и выдержку. Он остался озабочен увиденным. В Якове, который не уделил ему никакого внимания, не убавилось, а лишь прибавилось внутренней злости и упрямства. Но его меморандумом, состоящим из многих пунктов, Прокофьев остался доволен, и это высветилось на его лице, нарочито бесцветном и невнимательном. Эта игра чувств не ускользнула и от Якова и чуть не ввела его в заблуждение: он вдруг подумал, что передачу записки организовал не кто иной, как этот перевербованный белый, но, слава богу, он поостерегся от каких-либо шагов в его сторону. Прокофьев мог иметь и другие причины ликовать и радоваться. Так оно на самом деле и было. Обрадовался он тому, что с запиской получал достаточно пространный образец почерка задержанного, с помощью которого можно было идентифицировать пометки на полях и надписи на листках, найденных в его карманах, и в бумагах Ло, обнаруженных у того дома. До сих пор записи были слишком кратки и разрозненны, чтоб можно было утверждать, что они написаны одним человеком. В частности, наиболее интересующий Прокофьева список лиц, причастных к коммунистической деятельности, за которыми велось активное наблюдение, был снабжен загадочной пометкой "от дантиста". Прокофьеву было ясно, что написана она той же рукой, что и список расходов на апрель, найденный при Якове и несомненно ему принадлежавший, но эксперты говорили лишь о сходстве, а не об идентичности почерков, ссылаясь на краткость текстов; теперь они смогут судить обо всем с большей определенностью. После обысков на столе у Прокофьева вырос ворох бумаг, требующих надлежащего прочтения. Кроме блокнота расходов в бумажнике Якова нашли записную книжку, состоявшую из разрозненных слов на английском, перемежавшихся рядами цифр: они могли означать что угодно, но не могли быть расшифрованы без помощи автора - стало быть, не могли служить доказательством его вины, но лишь указанием на необычайно скрытный характер его деятельности. Во время первого обыска, когда Яков сидел и мрачно смотрел, как исследуют содержимое его карманов, молодой детектив спросил его, что означают эти слова и цифры,- Яков, ни минуты не раздумывая, сказал, что вспоминал иностранные слова и записывал, сколько секунд ему для этого требовалось. Версия была настолько нелепа и неправдоподобна, что молодой сыщик ей поверил,- только Прокофьев неодобрительно покачал головою: не коллеге, а задержанному - мол, чем вы только не гнушаетесь, на что Яков, разумеется, ответил лишь презрительным молчанием. Список расходов задержанного, написанный его жесткой, уверенной рукой, велся с дотошной мелочностью: будто хозяин, человек далеко не бедный, должен был отдавать кому-то отчет в самых мизерных своих затратах. Прокофьев отметил это про себя: такие находки не пришьешь к делу, но для следствия они бывают важнее других улик и доказательств. Была еще одна заинтересовавшая Прокофьева бумага с китайскими иероглифами: над ними Мистер Х. написал своей рукой: "Адрес человека из Сычуани". Внизу адреса не было: Яков, не зная языка, ошибся, но дело было не в этом. "Человек из Сычуани" был у Прокофьева на слуху и, насколько он помнил, был псевдонимом одного из руководителей шанхайской компартии, постоянно менявших свои адреса, но не клички; задержанный хотел, видно, разыскать его в последние смутные дни и не надеялся на свою память; Прокофьев тоже не был в состоянии запомнить китайские иероглифы и потому не винил его в нарушении конспирации. Но вообще-то Мистер Х. был слишком рассеян для своей профессии - и, странным образом, для Прокофьева это тоже было подтверждением его российского происхождения. Он знал по себе, что в России теперь нет шпионов-профессионалов - есть одни одержимые фанатики, плохо ладившие с требованиями своей профессии. При арестованном была также связка из семнадцати ключей, что многовато для горожанина, не имеющего подворья с амбарами, и четыреста двадцать американских долларов в удобных десяти- и однодолларовых купюрах - тоже сумма, которую обычные граждане с собой не носят, потому что в ходу давно были банковские чеки. В собранном материале было, таким образом, много зацепок и отправных точек для расследования, но не было прямых улик, и Прокофьеву предстояла трудная работа. Мало того, что главный обвиняемый стоял стеной и на его сотрудничество нечего было рассчитывать, надо было еще преодолеть сопротивление китайцев, которые юлили до последнего и, припертые в угол, меняли показания, признавали одно, упорствовали в другом, находили новые рубежи обороны, за которые цеплялись с таким же непреоборимым и внешне бессмысленным упрямством. Они никогда не ломались до конца, не признавались во всех грехах сразу, не рвали на себе рубаху и на саму смерть шли, словно разыгрывая театр и не желая выходить из роли, которую иногда сами меняли по ходу спектакля, как актеры традиционного китайского театра с переодеваниями. К тому же Ванг сразу вывели из игры, а Прокофьев был уверен, что если бы мандарины не сговорились за его спиной, он бы в полной мере использовал ее след: в конце концов, детективы опознали Ванг в девушке, приходившей к госпоже Лю накануне ее побега. Сам побег тоже был загадочен. Детективы говорили, что оставили госпожу одну, потому что погнались втроем за тем, кого посчитали ее мужем. Двоих для его поимки было бы действительно маловато, и госпожа Лю воспользовалась данным ей шансом, но сделала она это безусловно не без посторонней помощи. Прокофьев не в первый раз сталкивался с таким поворотом дела. Сколько-нибудь высокопоставленные особы с обеих сторон обладали удивительным даром исчезать из-под носа преследователей - ловилась и гибла мелочь, до которой никому не было дела. Верхушка с обеих сторон, видно, знала друг друга и в последний момент выводила старых знакомцев из-под удара - может быть, руководствуясь при этом собственной безопасностью. Его генерал сказал ему, чтоб он не хлопотал лишнее. Их задача - установить связь "Красного незнакомца" с китайской разведывательной сетью, материалы для этого собраны; если он не назовет себя и не окажется ничьим подданным, его передадут в китайский трибунал и там от него рожек и ножек не останется. Вот и вся работа, но Прокофьев делал ее с тройным усердием: боялся, что не соберет достаточно улик для того, чтоб незнакомца (которого он так же глубоко и проникновенно чувствовал, как если бы тот был его соседом по лестнице) осудили, как он того заслуживает. Его английский начальник, у которого была географическая фамилия Эверест, с высоты своего положения не пенял ему за это: в конце концов, каждый русский на его памяти вынашивал месть и мучился, в связи с этим, старой, неизжитой ненавистью. Англичане, впрочем, тоже были по-своему педантичны. Изъятые у Якова паспорта были в первый же день пересняты и трижды перепроверены. Все они, как уже было сказано, были отданы незадолго до их исчезновения в советское консульство для проставления транзитной визы. Два из них принадлежали почтенным, преуспевающим французским негоциантам, едущим в Европу через относительно дешевую Транссибирскую магистраль; третий - чешской музыкантше, которая аккомпанировала более удачливой подруге в гастролях в Японии, но та неожиданно умерла, и она вынуждена была вернуться в Чехию; владельцем четвертого был двадцатидвухлетний китаец из Тяньцзиня, именовавший себя предпринимателем. Полковник Эверест этим не удовольствовался, но пошел дальше и велел проверить первую версию показаний задержанного: вдруг тот вначале сказал правду и теперь русские скрывают неприятную для них внутреннюю кражу. Он запросил у своих подчиненных ни больше, ни меньше как список служащих советского консульства: нет ли среди них лиц подозрительных на совершение подобного деяния,- решил, видимо, помочь Советской Республике. Список ему дали: там были указаны все, кто работал в консульстве и в связанных с ним коммерческих фирмах: кто, когда, зачем и на чем прибыл на китайскую территорию. Эверест поглядел на новую гору бумаги, высокую, как его тезка в Гималаях, махнул рукой, но распорядился все-таки пришить ее к делу: авось, когда-нибудь пригодится. Паспорта были как шило в мешке: отовсюду торчали и всем мешали - Яков всем задал работу. Их требовали русские: надо было ставить визы и отправлять людей дальше - но идти за ними в полицию они не хотели: чтоб не привлекать к себе лишнего внимания и не замарываться в прессе. Через день после ареста Якова, когда вечерние газеты разгласили весть о поимке вора с паспортами, похищенными в советском консульстве, вице-консул СССР М.В. Миликовский, прекрасно знавший, кого задержали, обратился в шанхайскую мэрию с просьбой о возвращении документов для совершения необходимых консульских действий. Мэрия с почтением отвечала, что готова сделать это, но просит, чтобы консульство прислало человека, который бы заполнил необходимые в таких случаях запросы и дооформил дело, возбужденное против сознавшегося похитителя. Миликовскому предлагали, таким образом, начать дело против собственного шпиона - он ответил мэрии, что в консульстве такое не практикуется. Тогда-то и раздался грозный окрик сверху, который из похитителя сделал человека, подобравшего на улице то, что должно было лежать там до прихода полицейского. Показания задержанного были изменены, это тоже прозвучало во всех вечерних выпусках - Миликовский обратился в полицию с новым прошением: если паспорта найдены и не являются объектом преступления, то не проще ли отдать их в консульство, не чиня дальнейших препятствий. В конце концов паспорта отдали - троим иностранцам поставили визы, и они покинули тревожную китайскую землю, а четвертый, китаец, настолько перепугался, что за паспортом не явился и из страны не уехал: видно, ему было что скрывать, и он стал предметом отдельного рассмотрения - как англичан, так и собственной контрразведки. Обыск у Ло дал следователям много разнородного материала, который трудно было сразу, с ходу, оценить и должным образом интерпретировать. Вначале внимание сыщиков остановилось на тетради, в которую Ло выписывал примеры из английского учебника: все они звучали одинаково воинственно, как армейские команды: "Это ключевая позиция района", "Неотступно следите за происходящим", "Успех венчает дело" - трудно было представить себе, что это невинные упражнения в английском, а не ключевые фразы для расшифровки военных донесений. На самом деле Ло, как было уже сказано, был большой фантазер и любил поважничать не только на людях, но еще больше перед самим собою: что он имел в виду, выписывая из учебника эти фразы, было только ему известно - наверно, воображал себя фельдмаршалом. То же со списком японских атташе и консулов: детективы накинулись на него, посчитав, что напали на след большой и разветвленной шпионской сети. Прокофьев, участвовавший в обыске, как и в случае с паспортами, пренебрег этой чересчур яркой и бросающейся в глаза уликой и занялся делами куда более земными и житейскими - прежде всего тетрадью расходов, которая у шпионов более содержательна и обстоятельна, чем у прочих смертных: с ее помощью они отчитываются перед своими патронами и выбивают из них новые суммы денег. Некоторые строки в ней напомнили тетрадь Якова: повторялись расходы на газ, на письменные принадлежности и фотоматериалы, зачем-то в большом количестве понадобившиеся скромному преподавателю английского. Были и другие общие цифры: три выплаты некой нанкинской девушке, в которой Прокофьев заподозрил ускользнувшую от него Ванг; деньги были разные: от ста долларов до пятисот, но так бывает, когда суммы соответствуют оплачиваемым услугам; кроме того, дождь расходов в последние дни говорил о панике и лихорадочной активности, обуявшей эту шайку: она наверняка была связана с разгромом красной сети в Ханькоу, и оттуда не зря настаивали на их немедленной выдаче. Но это было дело китайцев. Прокофьеву нужно было выяснить, как произошла утечка из сыскного бюро: это было уже их внутреннее дело. Но и тут розыски не увенчались ничем достойным. В Китае все решалось на полутонах: полууспех-полунеудача - эта страна не любила окончательных решений и потому, наверно, просуществовала на этом свете столько тысячелетий. Эксперты сравнили надпись "от дантиста" на интересующем Прокофьева списке с пространной нотой-заявлением "Красного незнакомца" и на этот раз достоверно признали их написанными одной бестрепетной рукою. Сам список был никудышный, и составлял его человек, ничего в деле не понимавший и почти неграмотный. Возглавляла перечень признанная королева легального шпионажа, американская писательница и журналистка Агнесса Смедли. Она была приятельницей Сун Цинлин и была известна, в частности, тем, что собрала досье на всех китайских генералов, включавшие в себе не только сведения о их профессиональной пригодности и продвижении по службе, но и о житейских слабостях и привычках. Но далее шли совсем уже случайные и даже вымышленные лица, и понять, как они попали в эту подборку, было невозможно. Внимание Прокофьева остановили две фамилии, которые звучали слишком уж свежо и колоритно. Он так и сяк вертел их, пока не прочел вслух уходившим со смены детективам,- те сразу распознали в них двух героев модного японского боевика, недавно вышедшего на экраны: в английской транскрипции они изменились до неузнаваемости, но на слух еще определялись. Видно, кто-то ловко приписал их для полноты счета и для округления гонорара, а неизвестный покупатель принял за чистую монету - половина доставляемых разведчиками сведений грешит подобными приписками. Был еще один персонаж в этом списке, тоже пострадавший от здешнего многоязычия, но с ним произошло, если так можно выразиться, нечто прямо противоположное - а именно его португальскую фамилию написали по-китайски и невольно законспирировали так, что захочешь, лучше не придумаешь. Его звали Ромео Кунья д'Акинья, и участвовал он в подпольном игорном бизнесе, а из него сделали Лоо Йай Кенга и пришили ему коммунистическую деятельность: если бы не адрес, Прокофьев, сам проверявший этот след, в жизни бы не додумался до этого. Результатом его изысканий была, во-первых, записка начальству о состоянии дел в сыскном бюро, на данные которого до сих пор опирались как на бесспорные,- начальство приняло записку к сведению, но от существа ее отмахнулось: как от неисправимого здешнего зла, подобного муссонам. Вторым итогом его исследований было то, что он нашел-таки того, кто составил эту филькину грамоту. Это был бывший детектив бюро, которого из-за крайнего невежества больше не допускали к сыскной работе, но разрешали подрабатывать в качестве ночного сторожа. Он не лазил в ящики каталогов, но списал торчавшие из них шапки формуляры: видно, кто-то наутро хотел проверить листки, показавшиеся сомнительными или нуждающимися в доработке. Старик, в котором взыграл дух прежнего сословия, во всем повинился и покаялся - отказался лишь назвать хозяина пишущей машинки, на которой список был отпечатан: видно, это был его новый работодатель, с которым он не хотел ссориться. Прокофьев плюнул на машинку - спросил взамен, кто поручил ему эту работу. Тут старик оказался уступчивее и назвал представителя уголовного мира по кличке Кривой Нож, хорошо известного шанхайской полиции. Прокофьев этому обрадовался: суды в Китае не любили, когда политические преступники прибегали к помощи уголовников,- это как бы понижало их в общественном мнении. Заказчик в очередной раз сидел в тюрьме - слава богу, в Шанхае. Его вызвали в камеру для допросов, он был крайне недоволен этим, потому что прервал игру в кости. С трудом вспомнив, о каком заказе шла речь, он сказал через переводчика, что сам он подобных поручений не дает, а сделал это Бродяга Ли, который сидит в тюрьме в другом конце города, и господин судья может туда проехаться, если хочет, а ему нужно идти назад, потому что всем известно, что кости не выносят разлуки, уносящей с собой игорное счастье. Прокофьев вздохнул, поехал на другой конец города, узнал, что Бродяга Ли сидит безвылазно уже четыре года, повернулся, чтоб уйти, но охранник, важный, как все стражи мира, а китайцы в особенности, сказал со значительным видом, что Бродяга Ли - такой проходимец, что из тюрьмы может и яичницу заказать, и убрать кого захочет. Бродяга Ли в кости перед вызовом не играл, поэтому в полной мере воспользовался предоставившейся ему возможностью порисоваться и покрасоваться. Ни о каком списке коммунистов он не знает - не знает даже, что это за птицы такие, коммунисты, но это все Кривой нож, он вешает на него все подряд в последние десять лет, и Бродяга Ли за все это рассчитается - дайте ему только выйти на свободу, и прочая и прочая. Прокофьев уехал не солоно хлебавши. Парадокс дела заключался в том, что спроси Прокофьев Якова об этом списке и захоти тот вдруг помочь ему, то и он бы ничего не вспомнил. Он припомнил бы только, да и то - смутно, что искал способ наладить связи с сыскными агентствами, чьи сотрудники (он знал это по европейскому опыту) охотно продают свою работу нескольким покупателям сразу: этим достигается большая рентабельность производства. В Германии Яков завербовал трех филеров специального отдела полиции, которые с превеликим удовольствием продавали ему то, что делали бесплатно по месту работы: там был оклад, а здесь сдельщина. Наверно, так могло быть и в Китае. Но здесь вечно приходилось прибегать к помощи посредников - из-за незнания языка и еще потому, что китайцы, за исключением высокого начальства, не жаловали иностранцев и не хотели вступать с ними в деловые отношения: видно, действовали вековые запреты, карающие смертной казнью такое сотрудничество. Посредники же сплошь и рядом были недобросовестны - хотя и блюли вечный этикет, лицедействуя и изображая такое старание, какого в мире нигде не больше встретишь. Он как-то разговорился с видным местным коммунистом и выразил желание иметь списки лиц, за которыми охотится полиция. Через неделю к нему пришел некий заговорщик, протянул эту самую бумагу, которую держал сейчас в руках Прокофьев, и картинно замер в ожидании вознаграждения. Яков, имея дело с китайцами, никогда не мог угадать по их лицам, достаточную ли сумму он заплатил или оставил их в накладе. Вот и на этот раз - китаец застыл с миной, свойственной скорее разочарованию, чем удовлетворению, но это ничего не значило: он мог переплатить вдесятеро - выражение лица было бы таким же. Гость собрался уходить, Яков спросил его, как быть со следующими поступлениями. Тот, импровизируя на ходу, сказал, что в течение двух недель к нему придет новый человек и ему нужно будет показать этот список, на котором надо написать от руки "от дантиста". "По-китайски?"- спросил сбитый с толку Яков - вместо того, чтоб спросить, почему "от дантиста", на что китаец ответил, задумавшись на миг: "Можно и по-английски. Это пароль" - и был таков. Это о надписи. Яков положил список в карман, забыл о нем, и теперь над ним ломал голову Прокофьев. Дни между тем шли, следствие рыло Якову могилу, но делало это чересчур неспешно, врастяжку. Ло давно уже передали учанскому трибуналу, а относительно Якова Прокофьев убедил начальство в том, что с ним не следует спешить и расставаться, пока не соберется достаточное количество улик и неотразимых доказательств,- не хотел выпускать его из своих железных объятий. Якова вызывали несколько раз к судье: для того, чтоб услышать от него, не изменил ли он своей позиции и не хочет ли назвать себя и свою страну,- внешне ничего более не происходило. Учанский военный суд требовал его выдачи, муниципальный адвокат, по должности, заступался за него и был в это время его единственным защитником. Это был европеец, настроенный против всех китайцев, вместе взятых, и против китайского суда в особенности: - В соответствии с 9-й статьей Конституции Китайской республики,- нудил он на заседаниях,- во-первых, никто, не состоящий на военной службе, не подлежит суду военного трибунала. Мой обвиняемый на военной службе не состоит, и потому такая передача незаконна. Во-вторых, до сих пор надлежащим образом не установлен факт совершения противоправных действий вне территории сеттльмента, как того требует Соглашение о взаимной выдаче преступников. Единственное, что вменяют в вину главному обвиняемому,- это присутствие при нем документов, которые могли быть использованы в незаконных целях вне интересующей нас территории. Но доказательств такого использования нет - если же они только готовились к подобному применению на территории сеттльмента, то и в этом случае преступление, если оно имело место, было совершено на территории, подлежащей юрисдикции данного суда, и не подлежит рассмотрению в иных судебных инстанциях. В-третьих и в последних, не установлена личность неизвестного иностранца. Благодарю, ваша честь. - А когда ваш подопечный соизволит наконец раскрыть свое происхождение и национальность - и вообще скажет нам, кто он и откуда. Адвокат обратился с немым вопросом к обвиняемому. - Когда придет время, я дам такие сведения,- неколебимо отвечал тот.- Пока такое время не настало. - Спросите его,- снова обратился через адвоката судья, предпочитавший говорить с Яковом через посредника,- знает ли он, что, не сообщая эти сведения, он подвергает себя реальной угрозе быть переданным китайскому военному трибуналу? - Цинь повторялся, но в суде это обычное явление.- При установлении принадлежности его к европейским странам он будет передан национальному суду, который определит меру его наказания и который, как правило, легче смотрит на преступления, совершаемые в Китае, чем наши судебные органы. Адвокат повернул голову к Якову за разъяснениями - тот остался непреклонен: - Когда придет время, я сообщу о себе все, что вас интересует и что я сочту нужным. Пока существует ряд обстоятельств, этому препятствующих... После такого обмена любезностями его отводили в камеру... Отвечал-то он с неколебимой твердостью, но в душе его росла тревога. Прошло две недели, а Центр, после памятного своей грубостью окрика, не давал о себе знать, хотя имел такую возможность. Охранник, принесший записку, не отвечал на вопросы, светившиеся в глазах заключенного,- напротив, вел себя с ним высокомерно и пренебрежительно: как с тем, кого бросили на произвол судьбы оставшиеся на воле подельники. Могло, конечно, случиться и так, что связь с тюрьмой по какой-либо причине оборвалась, но на такой случай существовал чрезвычайный, авральный, способ связи. В одной из двух газет: одной сугубо благопристойной, почти официозной, другой более дешевой, вечерней - помещалось объявление определенного содержания: в зависимости от того, что хотели передать попавшему в беду товарищу. Хотя на это было мало надежды, Яков затребовал газеты в камеру, отдавая предпочтение двум органам печати и ссылаясь при этом как на личные обстоятельства, так и на международное право тюремных узников. Газеты ему дали, но, зная эту уловку, не хуже его проштудировали и проверили все, что было помещено в обоих изданиях,- от брачных объявлений до состава редакции и инициалов ее сотрудников. Ни Яков, ни люди Прокофьева не обнаружили ничего примечательного: из номера в номер печатались одни и те же рекламы крупных фирм, в них не менялось ни запятой, ни штриха над неизбежными даже в европейских изданиях китайскими иероглифами. Яков начал нервничать. Друзья могли хотя бы скрасить его стол: рис, благороднейший из существующих на земле злаков, превращался после обработки его здешними поварами в изощренную, на китайский манер, пытку, склоняющую обитателей тюрьмы к воздержанию от еды и неизбежному угасанию. Яков затребовал бумагу и, за неимением других адресов, начал жаловаться администрации, грозя подняться до Президента и обвиняя своих стражей в нарушении прав человека и в попытке умерщвления его недоброкачественной пищей. Таких жалоб нигде не любят: даже когда не надо отвечать на них по существу, необходимо делать это по форме. Англичане этим воспользовались и прислали к Якову офицера, который, помимо военной должности, имел и гражданскую: числился в местном законодательном собрании "депутатом-инспектором Особого отдела" - таков был его титул, предоставлявший ему возможность встречаться с заключенными на законных основаниях в более непринужденной, чем в стенах контрразведки, обстановке. Офицер этот, по фамилии Локвуд, разродился после посещения жалобщика следующим ведомственным отчетом (он хранится в архивах, а примечания на полях принадлежат его прямому начальнику, полковнику Эвересту, и предназначены, видимо, для последующих проверок и комиссий): "В ответ на жалобу, направленную на имя начальника тюрьмы "Неизвестным красным" и содержащую обвинения в том, что он так и не был ознакомлен с обстоятельствами дела, инкриминируемого ему шанхайской муниципальной полицией и Китайским правительством, было решено, совместно с депутатом-контролером Особого отдела, доставить его в полицейское управление, в кабинет названного должностного лица - для беседы по поднятым им вопросам. Беседа эта состоялась в 3 часа 30 минут пополудни 22 мая 1935 года. Депутат-инспектор Особого отдела начал с того, что настоятельно посоветовал заключенному нанять адвоката, который бы взялся защищать его в этом деле, на что он сказал, что всерьез над этим подумает". (Ремарка на полях: "Я надеялся, что таким образом он вынужден будет раскрыть свое инкогнито. Эверест".) "Из беседы, которая последовала за этим, из того, что "Неизвестный красный" сообщил мне о своей прежней жизни, можно заключить следующее. Он прожил в Шанхае более года: половину времени - во французской концессии, вторую - в международном сеттльменте. Он называет себя писателем и, как он считает, не лишенным дарования, но отказывается назвать опубликованные им произведения, равно как и своих издателей. Он говорит, что немецкий - его родной язык, но он говорит и на других языках, а именно - французском, английском и русском. В беседе он обнаружил неплохое владение английским. Он сказал, что у него хорошая библиотека в шанхайской квартире, приобретенная большей частью здесь же. В отношении современной политической ситуации в Китае он выразил полное одобрение военной тактике и стратегии Чан Кайши, но об общем положении в стране говорил явно пренебрежительно - похвалил только почту, которая работает будто бы на европейском уровне. Достойно упоминания то, что в ходе беседы он несколько раз произнес фразу: "Это так же верно, как то, что сегодня среда 22 мая". По мнению депутата-инспектора Особого отдела, "Неизвестный красный" повторяет в этом манеру д-ра Вальтера Фукса, недавно покинувшего немецкое консульство. Когда разговор зашел о его возможной связи с коммунистами, он не отрицал своей принадлежности этой партии у себя на родине, но за время пребывания в Китае он не участвовал ни в одном мероприятии, организованном китайской компартией, не принимал участия в составлении коммунистических документов и листовок или в их распространении и по приезде в Китай вообще не принимал участия в деятельности какого-либо политического движения. Китайские дела, утверждает он, всегда очень интересовали его, и он вынашивает план написания книги, которая глубже проникнет в современное состояние дел этой страны, чем что-либо, прежде опубликованное. Он не начал еще писать ее, но мысленно построил план, знает ее внутреннюю структуру - так что, дай ему карандаш и бумагу, он немедля перечислит названия глав и изложит их краткое содержание. Он признает, что, собирая материал для этой книги, мог пользоваться не вполне традиционными источниками и сведениями, обычно не подлежащими широкой огласке. Он утверждает, что не может сейчас раскрыть их - это противоречило бы журналистской этике, но подобное происходит и в открытой печати: так, по его словам, еженедельник "Китайское ревью" часто печатает информацию, раскрыть источник которой не считает возможным или допустимым. Он категорически отрицал какую-либо связь с китайской Красной армией и передачу ей сведений и настаивал на том, что утверждения такого рода никогда не смогут быть доказаны. На вопрос о его шанхайском месте жительства он сказал только, что жил во французской концессии. Необходимо особенно отметить, что он очень заинтересован в ежедневном получении газет, и следует предположить как возможный вариант, что шанхайские газеты могут содержать зашифрованные послания ему, что делается обычно под видом объявлений." (Заметка Эвереста на полях: "Все экземпляры, которые он затребовал, надлежащим образом проверены".) "В конце беседы заключенный сказал, что вполне вероятно, что он в скором времени раскроет свое имя и национальность. Это, возможно, означает, что он следит за известиями из газет или ждет какого-то другого сигнала, который бы сообщил ему, что настало время для этого. Когда я спросил о его средствах, которые должны быть достаточно велики: учитывая его месячные расходы и находившуюся при нем немалую сумму денег, то ответ его, вполне благопристойный по форме, по сути граничил с издевкой: он сказал, что получил большое наследство от дядюшки, недавно скончавшегося в Австралии. Его легенда, согласно которой он всего лишь свободный писатель, приехавший в Китай собирать документы для написания книги, в высшей степени сомнительна и, учитывая имеющийся в распоряжении полиции материал, вряд ли может быть рассматриваема серьезно. Депутат-инспектор особого отдела Локвуд." Яков действительно ждал сигнала и был уверен, что рано или поздно его получит. Но он ошибался. Дела его были хуже, чем он думал. Полиция напечатала его снимок в газетах, и хотя его нелегко было узнать на нем - из-за полученных при аресте побоев, его каждую минуту могли опознать соседи, хозяин квартиры, оба боя, старый и молодой, у него работавшие. Уже посыпались ложные опознания. Осколки Белой армии, осевшие в Маньчжурии и рассеявшиеся по китайскому побережью, "узнавали" в нем коммунистов, допрашивавших их в подвалах особых отделов или председательствовавших в местных советах. Так некто Маклаевский опознал на снимке Евсея Карпуховича, бывшего в 1922 году председателем РИКа в Благовещенске, позже служившего в торговом флоте в Китае и сбежавшего во Владивосток во время советско-китайского конфликта. Другой, А.Л. Рутилевский, увидел на фотографии некоего К. Гартмана, который в 1928 году был агентом ГПУ в Иркутске и имел брата, в недавнем прошлом - служащего шанхайского отделения Дальбанка. Все эти письма дотошно проверялись Прокофьевым и, хотя ни одно из них не пролило света на личность задержанного, но, как это часто бывает в случаях обращения к населению, они помогли кое-кого выявить: пусть не того, кого искали, но все-таки. Один информатор попал прямо в точку. "Человек, чей снимок опубликован в газете,- писал он,- известен среди своих как Абрам или Абрамов". Неизвестно, откуда шла утечка и кто был источник, но Эверест, видно, ему верил, потому что приказал подшить листок к делу. Рано или поздно личность Якова должны были установить, и это грозило ему полным крахом: учитывая содержание сейфа в квартире на улице маршала Жоффра,- но начальство отмалчивалось и ничего не предпринимало для уничтожения опасных документов. Остальное было сделано сразу же, без промедления: всех, и Рене в первую очередь, спрятали в безопасных местах, откуда она продолжала радировать, как прежде. К ней относились теперь с удвоенной заботливостью и предупредительностью, но ей от этого не было легче: с ней не говорили о Якове, и она знала о его судьбе немногим больше, чем тогда, когда второпях оставила квартиру. Выходить из дома приютивших ее рабочих, сочувствовавших коммунизму, ей не разрешали: чтоб не ставить под удар хозяев, так что она сама была как под арестом. У нее было впечатление, что о ней забыли,- она же не могла больше оставаться в неведении, плюнула на субординацию и вызвала к себе, через посредника, человека из консульства, который, как она знала, осуществлял общее руководство операциями. Они бывали у него в гостях с Яковом и были едва ли не друзьями, но теперь, когда все изменилось, она повела себя так, будто находилась до сих пор с ним лишь в служебных, официальных отношениях. Он пришел на ее квартиру - нельзя сказать, чтоб с большой охотой и чтоб был при этом очень любезен. Но пришел все-таки. - Я знаю, Элли, о чем ты будешь меня просить,- предупреждая лишние вопросы, сказал он.- Ты хочешь, чтобы мы пошли на маршала Жоффра и вычистили все, что там осталось. Но мы этого делать не будем. Нам запретили это - кто, ты сама знаешь. Мы не можем плодить провалы, а там много шансов за то, что уже сидит засада. - Это проверено? - враждебно спросила она. Он взглянул на нее, прощупал глазами, признал: - Нет, в точности нам это не известно. Но вполне вероятно. А мы не можем действовать наугад, фифти-фифти,- и уже собрался встать и уйти, чтоб покончить с этим крайне неприятным для него разговором, как она спросила: - А если пойду я? Он остановился, помешкал. - Я не советую тебе это делать. Это нарушение приказа, а у нас за это по головке не гладят - какими бы ни были результаты... Я не имею права допустить этого. Если это сказано не под влиянием эмоций, а является форменным предупреждением, я обязан немедленно изолировать тебя и отправить с первым пароходом на родину... Не делай этого,- еще и попросил он.- Не думай, что нам легко. Ты же знаешь, как мы к вам обоим относимся - к тебе и к Якову... Если попадешься, от тебя все откажутся. - От Якова вы уже отказались! - мрачно сказала она, строя в уме далеко идущие планы.- Хотя он был само послушание! Он скривился как от чего-то невыносимо кислого. - Во-первых, он не так невинен, как ты говоришь. Чего стоит одна история с паспортами?.. Во-вторых, никогда не говори "вы", когда хочешь сказать "мы" - это может быть неправильно понято... Будем считать, что это оговорка.- Он встал - на этот раз окончательно.- Словом, я запрещаю тебе идти туда и ставлю перед командованием вопрос о твоей немедленной переброске к нашим. Тебе не место здесь - с твоим сроком беременности. - Но не арестовываете все-таки? - ядовито осведомилась она. - Не арестовываю,- помедлив, согласился он, хотя в эту минуту был готов и на это.- Будь умницей, терпи. Что делать, когда так вышло. Так сложились обстоятельства... "Что делать?" Она не была фаталисткой, как эти русские, и, едва он ушел, засобиралась в дорогу: взяла имевшиеся у нее деньги - их у нее, как всегда, было мало: больших сумм ей не выдавали - и вышла на улицу. Был вечер. У нее не было даже ключа от квартиры. Она постучалась к соседке - та не стала с нею разговаривать: они не были знакомы - но выслала к ней слугу, который знал ее боя: прислуга в Шанхае была коротко знакома и не нуждалась в представлении. Соседский бой согласился позвать к ней своего приятеля: тот жил неподалеку и давно уже хотел увидеться с пропавшими хозяевами. Здесь могла таиться ловушка, но дороги назад не было. Пока соседский бой ходил за товарищем, она наскоро огляделась - признаков слежки за домом не было, дверь выглядела нетронутой - такой, какой она ее оставила. Впрочем, бой мог открыть ее кому угодно: у него-то ключи были. Все теперь упиралось в него. Он испугал ее: явился не с улицы, а со двора, откуда она его не ждала. Но он был один, и это было главное. Она вперилась в него взглядом, пытаясь угадать, знает ли он о случившемся или нет, но,