ерке я сообщу Вам заранее. Желаю здоровья! Покупка туфель или зимней шапки становилась серьезным и трудоемким мероприятием, в которое вовлекались не только знакомые продавцы и знающие приятели, но и специалисты-товароведы. Приличную одежду или обувь даже в Москве найти было не так просто. Все охотились за "импортом", ибо только "импорт" был на уровне текущей моды, красив и добротен. Я, в общем, не одобрял таких чрезмерных, на мой взгляд, затрат времени и сил на второстепенные дела. - Ты не понимаешь, - говорил Костя, - что в хорошей одежде чувствуешь себя увереннее, спокойнее. И учти, я не женат. Знакомлюсь с приличными женщинами. Не хочу выглядеть жалким калекой. Встречают, сам знаешь, по одежке. Я не могу подойти к красивой девушке в затрапезном пиджачке. Невозможно! Однажды Костя подарил мне ко дню рождения белую сорочку с какой-то совершенно обязательной планкой и с единственно приемлемым, модным, то есть не слишком узким и острым, но и не чрезмерно широким и тупым, воротничком. К сорочке была приложена записка: "Именно такие сорочки покупай себе впредь. Они годятся и для кафедры, и для Ученого совета, и для обольщения женщин". Как-то в "Огоньке" попалась Косте на глаза фотография Иосипа Броз Тито за рулем автомобиля - он лично отвозил Хрущева в свою резиденцию на Бриони. - Посмотри, Моисей. Видишь, что у Тито на голове? - Белая шапка. Ну и что? - Не белая, а кремовая, и, именно, кепка. Очень хороший вкус. Тито выглядит раскованно, беззаботно. Видимо, он и хотел это подчеркнуть. На Косте многие годы было одно и то же прекрасно сидящее, серое ратиновое демисезонное пальто. Строгое, всегда модное. Я как-то поинтересовался: - А зимой тебе не холодно? - Москва - не Сибирь. Мне только перебежать через дорогу в столовую. А в метро и в троллейбусе всегда тепло. Не хочу раздувать свой гардероб. Кроме того, всегда помню о смене жилья. Ну и финансы, сам понимаешь... Конечно, Костя не из тряпичников. Другими мыслями была занята голова, да и денег - всегда в обрез. Вещей он имел всегда немного. Самое необходимое, но добротное, модное. Мне как-то пришлось помогать Косте перебираться с "угла" во вновь снятую комнату. Все его пожитки вместились в одну "Волгу" - такси. Завтрак и ужин Костя готовил сам, а обедал только в диетических столовых, где бывало чище, чем в простых столовых, и пища считалась безопаснее. Поэтому, подбирая себе новую комнату, Костя обязательно учитывал и ее удаленность от диетстоловой. Одно время, в конце 50-х, я снимал комнату на Сретенке, точнее, в Коло-кольниковом переулке, а Костя - недалеко, на Чистопрудном бульваре. Днем мы встречались у Тургеневской читальни, где я любил заниматься, и отправлялись мимо Чаеуправления вниз по Кировской к Лубянке. Там, у площади Дзержинского, находилась лучшая из известных нам диетет- столовых. Она привлекала нас не только сносными обедами и порядком, но и интересным "контингентом". У входных дверей в черной рамке под стеклом для общего обозрения красовался ценник-меню с перечнем всех диет и блюд. Рядом к стенке прижималась терпеливая очередь, освобождая тротуар для прохода. В просторном чистом вестибюле всегда работал гардероб. Мы сперва обязательно раздевались, а затем садились за столику ждали официантку, как в ресторане. Посетители вели себя культурно, вежливо. Обедавшая рядом с нами ухоженная старая дама спросила однажды: - Я часто встречаю вас здесь. Неужели вам, цветущим молодым мужчинам, нравится эта столовая, эта диета? - Не столько диета, сколько общество. Где еще нас назовут молодыми, цветущими? Где вежливо поговорят? Мы ценим это больше их фирменного куриного бульона. Действительно, в столовой было чисто и хорошо готовили. Мы с Костей записали в их "Книгу жалоб и предложений" большую и убедительную благодарность. В этой столовой "питалась" специфическая приличная публика: старики и старухи, реабилитированные недавно узники ГУЛАГа, вернувшиеся из лагерей и поселений. Народ образованный, интеллигентный, но обиженный и злой. Среди них было много больных на вид людей. Между столиками прохаживалась диетсестра и выясняла, нет ли жалоб на качество пищи. Старики обедали не спеша, сосредоточенно. Официантки их не торопили - эти нервные клиенты могли и ответить резко, обидно. Как все старики, посетители столовой разговаривали громко, переспрашивали друг друга. Они редко приходили парами. Это были одинокие, уставшие от жизни люди. Столовая стала для них чем-то вроде клуба. А слушать их было интересно: выражались культурно, разговоры вели содержательные. Мы с Костей полагали, что эту столовую не могут не посещать едоки в штатском: их "Большой дом" находился рядом, за углом. Явно выделялись три типа посетителей: антисоветчики, либеральные ленинцы и твердолобые сталинисты. Иногда старики заводились и тогда высказывались резко и неординарно. Как-то за одним столиком недалеко от нас обедали три старика и старуха. Старики - типичные совслужащие среднего звена. Старуха была не совсем обычна: изможденная, на вид язвеннобольная, с очень морщинистым интеллигентным лицом, с совершенно седыми накрученными буклями, а может быть - в старомодном парике. Она была одета в черное строгое платье со стоячим "под горлышко" воротничком и походила, как мне казалось, на старинную классную даму. Лет ей было, наверно, за 70, но сидела прямо, ела с ножа и вилки, время от времени прикладывала к губам платочек. За их столиком зашла речь об ответственности евреев за репрессии и за "неправильную линию" МГБ в недалеком прошлом. Женщина, явно сдерживая раздражение, втолковывала своим собеседникам, что евреи много сделали для революции и боролись со сталинскими "перегибами", за что и пострадали. Старики, как заведенные, твердили одно и то же: партийный и государственный аппарат, ГПУ и МГБ были "засорены" евреями и находились под их контролем, не только на местах, но и в центре. Старуха постепенно выходила из себя. Вдруг она резко ударила ладонью по столу: - Вы лжете, жалкие холопы! Вы - темные, необразованные холуи! Вам евреи дали четырех богов. Вы и ваши предки поклонялись им всю жизнь. Только вы, ничтожные плебеи, способны на такую мерзость: преклоняться и тут же клеветать на кумиров. В ваших, с позволения сказать, головах только мусор и дерьмо! Презираю! - Какие боги? Сумасшедшая старуха! Ваши евреи дали жуликов и воров. - Вы простых истин не знаете. Господу вашему Иисусу и Пресвятой Богородице ваши деды-прадеды, отцы, да и вы, с детства молились ежедневно, пока из вас не наделали тупоумных безбожников. Воинствующих идиотов! Вы отреклись от этих богов и сразу поверили в новых - в Маркса с Лениным. Все они были евреи, евреи, евреи! Слышите?! Евреи! Вы даже этого не знаете. Старуха еще раз ударила ладонью по столу, резко поднялась, отодвинула нетронутый стакан с киселем и, высоко подняв голову, направилась в гардероб. В столовой стало совсем тихо, только ложки звякали о тарелки... Много лет спустя Костя переехал на Ленинский проспект. Ближайшая ди-етстоловая находилась напротив кафе "Луна". Она, как и большинство других, была несравненно хуже той, "Кировской". Все запущено, грязно, "пустое" меню - выбирать не из чего. К тому же контингент "плебейский": озлобленные грязные старики, бомжи, приезжий народ, мешочники, охотящиеся в Москве за маслом и колбасой, за морожеными курами, конфетами и иным "дефицитом". Другой столовой поблизости нет, в "Луне" все дорого и нет горячего. Выбора не оставалось, пришлось смириться. В столовой Костю знали и уважали. Он был постоянным и самым примечательным из всех посетителей: культурный, благожелательный и очень интересный мужчина. Многие официантки, поварихи и судомойки, увидев его, улыбались и первыми здоровались. - Константин Ильич, а Вы сегодня опаздываете. Что берете? - Два рассольника и два азу. Сегодня мы обедаем с другом. Из столовой мы переходили в закусочную за углом, где брали по стакану кофе и ржаной лепешке. Именно так заканчивал Костя свой обед, считая, что ржаные лепешки не только вкусны, но и полезны для здоровья. Стандартные кисели и компоты из сухофруктов жутко надоели. % % % Костя был человеком неординарным. Коллегам - литераторам он был непонятен. Они признавали в нем талантливого, глубокого поэта и удивлялись его пассивности, скромности, житейской непритязательности. Кое-кому он казался чудаком, человеком потерянным, смирившимся, отказавшимся от борьбы за место под солнцем. Регулярное общение с ним не подтверждало этого. Он не укладывался в рамки известных штампов. Он не приспосабливался ради приобретения каких-либо жизненных благ, не использовал появляющиеся возможности для продвижения наверх и был вообще чрезвычайно щепетилен в выборе средств при решении любых проблем. Он держался независимо и гордо, хотя для этого, как полагали некоторые, оснований не было. Знакомым литераторам он был интересен как некий образ, как тип современного человека, потерявшего жизненные ориентиры, но еще не совсем опустившегося, не полностью утратившего чувства чести и собственного достоинства. Им хотелось видеть в таком типе жалкого, самодовольного человечка, скрывающего свою сущность под личиной недалекого, жалкого прожигателя жизни. Примерно в таком духе представил Костю Левина несколько избалованный судьбой, очень талантливый писатель Юрий Трифонов в известной повести "Долгое прощание". Он был знаком с Костей, наслышан о странностях его жизни. Из имеющихся сведений с помощью собственного воображения Трифонов реконструировал образ Кости Левина. Конечно, писатель имеет право свободно судить обо всем. Но только неэтично, непорядочно вмешиваться и по-своему лепить личную жизнь реальных, легко узнаваемых, знакомых людей, живущих рядом, на соседней улице. Абсолютно узнаваемый всеми знакомыми, Костя Левин - в повести Толя Щекин - очень болезненно перенес этот нечаянный удар ниже пояса от человека, которого знал и уважал... Вдобавок на Костю обрушился шквал телефонных звонков. Соболезнования и советы очень неприятно было выслушивать, а реагировать на них - тем более. Вот что написано в повести "Долгое прощание": "...И когда Ребров встретил у дверей диетической столовой старого приятеля, некоего Толю Щекина, он был уже весь во власти уныния. Этого парня, с которым когда-то учился в институте, Ребров всегда встречал на улицах. Щекин получал пенсию как инвалид войны. Он был одинок, жил скудно, почти загадочно, не пил, не курил, питался в столовых, всегда ходил в одном тонком пальтишке, с одним и тем же клетчатым шарфиком. Встречая Реброва, Щекин почему-то разговаривал с ним свысока, с неизменной покровительственной улыбкой. А Ребров любил встречать Щекина. Один вид этого человека, который прекратил всякие попытки подняться выше нулевой отметки, улучшал настроение. Обычно говорили о женщинах... Друзьями Щекина были продавщицы, официантки, судомойки, приемщицы из ателье и химчистки, с которыми он проводил несколько запланированных часов в неделю: приглашал в свою скромную комнату, угощал скромным ужином, бутылкой вина, иногда просто чаем с колбасой и радовался скромному призу... Ребров спросил машинально: - Ну, как, еще не женился? - Никогда, - захохотал Щекин и дружелюбно, хотя и несколько покровительственно, пошлепал Реброва по плечу... В том, что честный, недалекий Щекин - почему-то Ребров был убежден в том, что Щекин недалек, - высказал так открыто и доброжелательно, была какая-то наивная, смертельная беспощадность... И прожигатель жизни по диетическим столовым двинулся Пушкинской вниз, к метро...". Многие советовали Косте объясниться с Трифоновым и высказать свое неудовольствие. Костя, однако, этого не сделал, ибо посчитал унизительным для себя... Уже 23 года, как нет Ю. Трифонова, 20 лет, как ушел К. Левин. А горечь осталась. Хочется крикнуть: "Толя Щекин - неуместный, неприличный шарж! Костя Левин - совсем другой человек!" Трифонов не наделил Щекина, то есть Левина, ни умом, ни талантом, ни смелостью, ни обаянием, ни военными заслугами - ничем из того, чем был щедро одарен Костя. На сломленного жизнью и самодовольного человека Костя не был похож. Наоборот, он всегда был недоволен собой. Он постоянно повторял: "Я мало тружусь, мало пишу, мало борюсь со злом!" Главной целью, главной страстью и главной мукой Костиной жизни была поэзия. Он так обращался к ней, к высшему существу, к повелительнице: К поэзии ...Поэзия, я твой галерный раб, Прости мне эти слова. В них все - банальщина, спесь и треск, По правды больше в них. Не знает никто, не знаешь ты, Как ночью вдруг пробудясь, Скачу к столу на одной ноге. Корябаю слова три, Чтоб утром, осклабясь нехорошо, Взяв медленное перо, Самодовольно зачеркнуть Несбывшуюся строку. А кровью харкать? А изнемочь, Не победив себя ? Нет, как хотел, я не умел, А как умел - не хотел... К. Л. 70-е годы. Нет, Костя не похож на смирившегося и опустившегося Толю Щекина! Костя был очень строг к себе, к своим стихам. Беспощадно браковал даже все выстраданное, глубоко пережитое, передуманное. И снова переписывал, и снова... В молодости он полагал, что в принципе методом правки посредственную основу, написанную сразу и легко, невозможно превратить в полноценное художественное произведение. Однако быстро пришел к заключению: над каждой вещью, как бы глубоко она ни была осмыслена, нужно много трудиться. В творческих делах, как и вообще в жизни, он не давал себе никаких поблажек, не шел на компромисс. % % % К сожалению, творческой работой Костя занимался не систематически, урывками, время расходовал непродуктивно. Уже в конце 50-х годов из-за неудовлетворенности собою у него бывали периоды угнетенного состояния, подавленности. Это была вполне объяснимая реакция нормального, ответственного, строгого к себе человека, не удовлетворенного работой или собственным слабоволием. У меня сохранилась Костина записка на клочке бумаги: "17 авг. 58 г. 1 ч. ночи. Если в ближайшие недели я не стану самым организованным, самым аккуратным и решительным человеком, то погибну. Нет, не умру, не околею, но сильно опущусь, дойду до полной потери воли, инициативы, энергии и деятельности". Изо всех сил боролся Костя со своей "неорганизованностью и бесплановостью". Это была очень трудная, болезненная борьба с самим собой, со своей натурой. % % % Когда я учился в Москве или бывал в командировках - это случалось часто, - то предпочитал ужинать с Костей, у него дома. И тогда брали вино, но чаще водку, к которой привыкли еще на фронте. Он стелил на стол чистейшую салфетку, тщательно протирал оставшиеся от матери две старинные, с золоченым узором рюмки, нарезал "докторскую" колбасу и свой любимый сыр "рокфор", для меня - мне "рокфор" неприятен - что-нибудь попроще, "голландский" или "костромской". Потом тонкими ломтиками нарезался черный хлеб - "московский" или "бородинский". Выпивали мы понемногу, для душевного тепла. А потом долго беседовали. Обо всм на свете. Время улетало незаметно, приятно. Часто, особенно в молодые годуы мы говорили, разумеется, о женщинах. Я удивлялся: - Почему ты никак не женишься? Чего медлишь? Неужели никто не нравится? - Наоборот, многие нравятся. Даже слишком многие. Но женитьба накладывает столько обязательств! А я не уверен, что люблю по-настоящему, и, признаюсь, не совем понимаю, что такое любовь. Поэтому не хочу никого обманывать. Женщины в его жизни занимали особое место. Они были главной, если не единственной, опорой его душевного равновесия, жизнестойкости, основным источником радости. А поэзия? Любовь к ней былэ жестока и мучительна. Она доставляла массу разочарований, гнетущее ощущение творческой несвободы и горечь поражений, ибо при сложившихся жизненных обстоятельствах писать, "как умел", Костя не желал. И наступил глубокий внутренний разлад, преодолеть который Костя не смог, не успел. Не получилось. Это очень личная, потайная часть его внутреннего мира, очень тонкая и хрупкая материя. Не ко всему допустимо прикасаться, разве что к чему-то, лежащему на самой поверхности. Костя очень хорошо понимал женщин, бережно, даже трепетно, относился к ним, чувствовал и понимал мельчайшие нюансы их восприятия мира и глубоко сопереживал. Он всегда был очень обаятельным мужчиной и в юные, и в зрелые годы - я помню его и восемнадцати -, и шестидесятилетним. Еще школьником Костя проявил литературный талант и привлекал к себе внимание всех окружающих, соучениц, полагаю - особенно. Наш общий друг Ефим Берхин, живущий ныне в Сан-Франциско, в своих заметках (газета "Кстати", NoNo 25(82) и 33(90)) пишет: "С Костей Левиным мы дружили еще школьниками в Севастополе. Он был на два класса младше меня. Мы расстались с ним в 1939 году... Вечерами мы гуляли по Севастополю. Вот он (Костя.- М. Д.) ласково и немного иронично посмотрел на меня, чем-то озабоченного. И рождается экспромт: Предвижу - тоской Вы пустяшной томимы. Наплюньте, преследуйте лучшую цель - Влюбитесь отчаянно... в витамины А, Бэ и Цэ ". Экспромт не детский. В школе с Костей училась Зоя Масленникова. После войны, году в 1946-м они снова встретились уже в Москве. Дальше их знакомство продолжалось до последних дней Костиной жизни. Зоя Масленникова была человеком талантливым. Ее многие знают как автора воспоминаний о Борисе Пастернаке и как создателя его скульптурного портрета. Она очень симпатизировала Косте, внимательно относилась к нему и в молодые годы, и в зрелые, - до конца. Школьницей она коллекционировала Костины детские стихи, собрала их в отдельную книжицу, переплела и, кажется, в 1947 году преподнесла ему в подарок. Трогательно. Костя всегда очень тепло и благодарно отзывался о Зое. Женщины своей признанной "дамской интуицией", своим инстинктивным и житейским чутьем сразу угадывали в Косте необыкновенного мужчину. Они тянулись к нему, благожелательному, честному, загадочному. Они влюблялись и любили его. И он любил их искренне и нежно. Точнее не скажешь. Он никого не обманывал, но сразу давал понять: "Я не жених!" Костя очень дорожил своей личной независимостью и свободой. В частности, и по этой причине он не решился связать себя семейными узами. Были и другие, потаенные причины, помешавшие ему вступить в брак, обрести спокойное семейное счастье. Чтобы по-настоящему преуспеть на любом поприще, нужно отдать ему себя целиком: все силы, все чувства, все время. Все без остатка! Такова была его нравственная максима. Какую же часть своей жизни, своих чувств отдать творчеству, а какую - любви к женщине? Для максималиста, каковым был Константин Левин, - труднейшая дилемма! Работать - так на Славу, любить - так королеву! Были еще причины, приведшие к одиночеству. Одна из них связана с ранением. Свое, в некотором смысле почетное, увечье Костя успешно компенсировал выправкой, внешним видом, располагающей манерой общения. Тем не менее при некоторых обстоятельствах громоздкий тяжелый протез с ремнями, специальным поясом, шерстяным чулком и прочими атрибутами оказывался крайне неуместной, даже шокирующей обузой. Костя достойно, тактично и с тонким чувством самоиронии, хотя и не без труда, преодолевал такого рода затруднения. Иногда в порыве досады и самозащиты он комплексовал и называл себя "обмылок, обсевок, огарок". И, конечно, не последнюю роль в его одиночестве сыграли особенности мужской натуры Кости: и желание обладать, и жажда новизны, и страсть охотника. Стремление к самоутверждению естественно и похвально, однако пути к нему неисповедимы. Любовь к женщине, особенно в молодые годы, была сильнее других страстей. Много было передумано, пережито Костей, но вслух не высказывалось. Подтверждение тому - оставленные им стихи и наброски : Обмылок, обсевок, огарок, А все-таки в чем-то силен, И твердые губы дикарок Умеет расплавливать он. ............................................. И вот уже дрогнули звенья: Холодный азарт игрока, И скука, и жажда забвенья, И темное чудо греха. К. Л. 60-е годы. Любой человек уносит с собой большую часть пережитого, не поверяя ни бумаге, ни друзьям. Это естественно. Так что было еще нечто такое, чего мы уже никогда не узнаем. % % % В самом начале 60-х у Кости, зрелого, почти сорокалетного мужчины, возник продолжительный, трогательный, даже пронзительный роман со студенткой московского мединститута М. Она была красива какой-то необыкновенно яркой, восточной красотой. Поражали прежде всего ее зеленые, таинственные, колдовские глаза, внимательный, сосредоточенный взгляд. Костя познакомил нас в самом начале их знакомства и потом несколько раз "показывал" ее мне. Мы вместе побывали на выставке в Сокольниках, ужинали в каком-то кафе, гуляли по ЦПКиО. Она была общительна и умна. Меня приятно удивили ее естественный такт и вежливое остроумие. Я был рад за Костю и высказал ему свое восхищение: "Потрясающая девушка! Не упусти ее, Костя!" Я не сомневался, что это прекрасный выбор, и надеялся - окончательный. Костя ездил с М. и в свой любимый Крым, и на Украину, в Днепропетровск. В гостиницах они представлялись супругами. Этими путешествиями он был очень доволен. Из Костиных рассказов по мелким деталям можно было понять, что при близком общении М. оказалась доброй и покладистой, что она всем хороша, что привязалась и полюбила Костю. Все шло прекрасно, и, мне казалось, свадьба была не за горами. Подошло время представиться ее родителям. Выросла М. в очень высокопоставленной мидовской семье. Отец М. и ее старший брат - тоже значительный человек в МИДе - подолгу жили и работали за рубежом. Приближалось окончание института, назначение М. на работу, начало самостоятельной жизни, и она настаивала на скорейшем знакомстве Кости с родителями. Он же всячески оттягивал свой визит в ее дом. В мае 1961 г. из Швейцарии приехал в отпуск отец М. Так совпало, что в это же время проездом из Китая в Москве оказался ее брат. Под влиянием семьи М. настояла, и, поразмыслив, Костя согласился на визит в качестве официального жениха. Более того, у него появился даже некоторый познавательный интерес к предстоящей беседе. Он заранее продумал линию поведения: главное - не дать втянуть себя в дискуссию на политические темы. Наступил день, когда М. представила Костю родителям и брату. Потом они с матерью ушли в столовую готовить соответствующий случаю ужин. Отец же пригласил Костю в кабинет для ознакомительной "светской" беседы. Говорил отец искусно: сдержанно, уважительно, но с некоторой строгостью в голосе. Сначала он тщательно расспросил Костю о его делах: - Где Вы работаете, Константин Ильич? - Я периодически работаю литературным консультантом в различных редакциях и в Союзе писателей. - Почему у Вас нет постоянной работы? - Я как-то не привык к строгому распорядку дня. Я ведь не инженер, не учитель, а литератор, хотя и мелкий. - Может быть, Вам ранение мешает? - Нет, нет. Просто писать дома удобнее, все под рукой. - А почему не публикуетесь? (Видимо, М. проинформировала.) - Так получается. Значит, не написал ничего достойного. Муза не посещает. Дальше начался форменный допрос: "Как Вы, Костантин Ильич, относитесь к диссидентствующим писателям?" - Неоднозначно. Писатели бывают очень разные, - уклонился Костя. - К какой части общества Вы себя относите? - На какие части Вы делите наше общество? Мне Ваша классификация не известна. - Я делю общество на три части. Одна часть поддерживает избранный в 1917 году путь. Вторая часть - их немного - это молчаливое меньшинство противников нашего строя. А третья часть - равнодушное большинство, люди без собственного мнения. Они опасны, потому что поддаются разным влияниям. Отец М. настойчиво пытался выяснить, к какой категории относит себя Костя. А Костя упрямо, хотя и вежливо уходил от ответа. Зондирующая беседа продолжалась еще долго, и в основном - вокруг политических проблем. В любых разговорах и дискуссиях Костя всегда находил верный тон, производил хорошее впечатление. Он был эрудирован, общителен, находчив, остроумен. В конце визита Костя дал понять, что впредь политические разговоры поддерживать не намерен. Другие же темы их, ортодоксальных сталинистов, не интересовали. Говорить с ними было не о чем, и Костя довольно рано откланялся. Из разговоров и последующих замечаний М. Костя выяснил, что отец и брат его не одобрили. Матери же он понравился, хотя и показался староватым для дочери. М. к итогам визита отнеслась равнодушно. Она просила Костю не обращать внимания на политические взгляды отца и брата, поскольку считала себя человеком самостоятельным и независимым. Костины взгляды она одобряла, а лишь это, по ее мнению, было важно. Роман продолжался, и через некоторое время я задал Косте прямой вопрос: "Когда же свадьба?" - Не знаю, - ответил Костя. - Я вообще не знаю, что будет дальше. - Ты не любишь ее? Говори честно. - Люблю. Сейчас я люблю. А что будет через год? Не знаю. Я, наверно, нехороший человек, потому что даже теперь заглядываюсь на других женщин. И ничего поделать с собой не могу. Такова моя правда. Я - в растерянности. Не могу дать М. гарантию на всю жизнь и обманывать не хочу. Женитьба может закончиться трагедией... Не вижу выхода. - А как другие? Все женятся и не боятся. Полюбил и женился. - Она прекрасная женщина! Сегодня я ее люблю. Но я и себя знаю. Я человек ненадежный. Что дальше... - Дальше она родит прекрасных детей, и все будет, как в других семьях. - Это не шутки. Надо и о другом думать. Она привыкла жить широко. Правда, сейчас она готова жить со мной где угодно, даже в коммунальной комнате. А что будет через год, через два? А от ее родителей зависеть не хочу. И, конечно, со своей натурой ничего поделать не могу. Такой тупик... Через несколько месяцев после трудных объяснений они расстались. Этот драматический поворот имел самые трагические, не сразу проявившиеся последствия в жизни Кости. Он мог и должен был подумать об этом, но упустил время... Костя тяжело переживал разрыв. Думаю, и она страдала. Потом стало известно, что М. вышла замуж за инженера по электронике (еврея, между прочим), родила дочку. Этот брак не выдержал испытания временем - они разошлись. М. снова стала встречаться с Костей. У них восстановились добрые отношения. Ко дню рождения они писали теплые поздравления и делали друг другу подарки. Костя показывал мне купленные для М. черные английские туфли-лодочки, а она подарила ему пылесос... Потом М. снова вышла замуж, уехала за границу и там затерялась... Все последующие годы, до конца жизни, Костя вспоминал М. Много лет спустя, незадолго уже до смерти, он в порыве признался мне: - Ты был тогда прав. Честно признаю. Мне в жизни часто не везло. Но не всегда в этом бывал виноват я. Для меня это важно. Собственную вину и собственные ошибки сознавать особенно трудно. Вот оторвало мне ногу. Большая потеря. Плохо без ноги, особенно с женщинами. Но в этой потере я не виноват. Судьба. AM.- самая большая и самая обидная утрата. И виноват я. Только я сам. Простить себе не могу. После нее - пусто. Мысленно возвращаясь к тем временам, Костя впоследствии писал: Теперь-то можно подводить итоги: Жизнь прожита и сожжена дотла. Средь всех, с кем вышло встретиться в дороге, Как оглянусь, ты только и была. Я признаю. И все ж у полустанка, У тупикового, где смерть и мгла, Твержу придурковато и бестактно: Как оглянусь, ты только и была. К. Л. Чрезвычайно болезненно принимала к сердцу одиночество и неустроенность Костиной жизни его мама. Она в конце войны разошлась с Костиным отцом и до самой смерти жила во Львове. Она писала единственному сыну печальные, скорее даже, трагические письма, умоляя его как-то устроить свою личную жизнь. Костя, конечно, успокаивал ее, ездил изредка в гости и обещал все устроить. Не устроил. Тяжкий крест для матери, всю жизнь мечтавшей об устройстве сына и о внуке. % % % Без любви, может быть, и просто без увлечения женщиной, жизнь теряла всякий смысл и ценность. Это был кислород, без которого человек умирает. В делах любви, во всем, что связано с любовью, Костя был большим знатоком, тонким, искушенным ценителем, оставаясь при этом человеком деликатным, скрытным и глубоко порядочным. Для него свидание с женщиной было большим, желанным, радостным праздником. Часто наблюдал, как, готовясь к свиданию, Костя тщательно, долго бреется лезвиями. Я советовал упростить и ускорить этот процесс, для чего подарил ему электрическую бритву. Однако Костя упорно продолжал бриться лезвиями. - А почему ты не бреешься моей электробритвой? Отличная бритва, со знаком качества. Я такой бритвой всегда бреюсь. Очень гладко. Попробуй и убедишься! Ты теряешь много времени зря. Вот и ногти полируешь подолгу, как барышня. Зачем? - О-о, ты не понимаешь. Ты грубый человек. Свидание - это праздник не только для души, но и для тела! Она должна надолго запомнить этот день, вернее, - ночь. А раз ты не чувствуешь разницы между лезвием и электробритвой, то и объяснять не стоит. Сохранилась Костина запись, помеченная 1965 годом (после разрыва с М.): "Женщин было много, и у всех были плохие руки, костлявые в запястьях, с потливо-холодными и, казалось, плохо вымытыми, синюшными кистями. Вспомнил ее руки - розово-белые, то теплые, то освежающе-прохладные, но всегда сухие, мягкие, выхоленные со вкусом, то есть не броско отманикюрен-ные, и особенно эти полные, крепкие запястья, которые так любил сжимать, чувствуя прилив нежности, доброты и непонятной веселости, и - ерунда такая - эти запястья напоминали тигренка или породистого щенка, и всякий раз говорил ей об этом, и она тоже смеялась в ответ своим потаенным, медленным, грешным смехом". Такое искреннее, щемяще-трогательное воспоминание о М. Поначалу я не представлял себе, в какой удивительный тайный мир уходит время от времени Костя. Я лишь подозревал, что он, возможно, глубже и острее переживает любовь к женщине. Он никого не подпускал близко к завесе, отделявшей его тайную жизнь от видимой. А она, эта тайная жизнь, и была главным источником, питающим его энергией, оптимизмом и стойкостью. Свои тайны Костя охранял строго. Стиль жизни, стереотипы поведения человека в обществе, отношение к женщине вырабатываются постепенно, исподволь, с молодых лет, а затем, в зрелые годы, становятся второй натурой. То же происходило и с Костей, когда в 40-е и 50-е годы окончательно сформировалась его личность. Женщин в Костиной жизни было много. Еще совсем молодым он написал им, своим подругам, новогоднее поздравление: Я хотел бы выпить молчаливо Новогоднее свое вино За здоровье тех далеких женщин, С кем пришлось мне в жизни быть на "ты", Чтоб у них печалей было меньше, Чтоб сбылись их скромные мечты. Чтобы их другие полюбили Проще и верней, чем я умел. Чтобы серые и голубые Их глаза светили мне во тьме. Чтоб я шел дорогою земною К общей неминуемой черте, А они б кружились надо мною В той первоначальной красоте. К. Л. 1950 г. Костя хорошо понимал прозу нашей жизни. Он наблюдал ограниченность, убогость, вынужденное смирение одних и неуемное честолюбие и безграничную алчность других. Однако он не стал ни циником, ни равнодушным прожигателем жизни, ни стяжателем. Он до конца оставался лириком, мечтателем, романтиком. Вот как почти на исходе жизни он вспоминает улетевшие дни, наполненные любовью, тихой радостью и печалью: Что я помню в тех далеких синих сумерках декабрьских? Только долгое свеченье узких глаз твоих дикарских. Ты пила неговорливо и любила молчаливо, А глаза - как два кинжала, два канала, два пролива. Это сумерки стянули память крепкою супонью, Все забыл, а плечи помню, руки помню, губы помню... 229 И еще, как бьют басово темные часы стенные, И окалину заката сквозь портьеры шерстяные. Догорает год, как свечка, дни становятся короче. Только сумерки и помню, - но не вечера и ночи. К.Л. 1982 г До конца жизни Костя любил, был полон этим прекрасным чувством, глубоко понимал и ценил красоту, дышал ею, жил ею. На пороге старости он писал: ... Но как ты ходишь, как ты движешься! Как вопросительно глядишь! Вся нега Востока, вся блажь парижская В тебе спаялись. Какая дичь! И стыд какой - что об этом думаю На пятьдесят восьмом году, Что эту голову темно-лапанную Повсюду высматриваю и жду. Спасибо, женщина из Вильнюса, За этот март, За то, что так сумела вклиниться, За горький фарт. За то, что стыдным тем художествам Учусь опять: Вставать в бессоннице, тревожиться И ревновать. К. Л. 1981 г. "Этот март" был не только предвестником неизбежного увядания, но и - так случилось - началом неотвратимой трагедии... В последние годы, когда начали одолевать болезни, Костя все больше замыкался, редко появлялся на людях. Но до доследних дней сохранил красоту и мужское обаяние. В "Заметках о поэзии" (Альманах "Поэзия", No 30, 1981 г.) Вл. Соколов написал: "Константин Левин. Он жив и сегодня. И по-прежнему этот красивый человек прихрамывает отнюдь не для шарма. Просто после тяжелейшего ранения нога его все сокращается...". % % % Причин для горьких размышлений, сожалений и разочарований было немало. Где-то году в 1975-м у Кости возник роман с тихой миловидной замужней женщиной, работавшей на Центральном телеграфе. Ее отношения с мужем были странны и запутанны. После знакомства с Костей они и вовсе прекратились. Через несколько месяцев их связи, уже твердо зная, что Костя "не жених", она объявила, что беременна и обязательно будет рожать, потому что хочет иметь ребенка именно от него. Костя попытался отговорить ее от такого шага, но тщетно: - Как же ты одна вырастишь и воспитаешь ребенка? От меня помощь мала. - Не беспокойся. Помощь мне не нужна. Я сама все устрою. Воспитаю. И она устроила: вернулась к мужу, родила мальчика, уговорила мужа усыновить его. Несколько лет поддерживал Костя добрые отношения с этой женщиной. Он приходил в какие-то скверики, где она гуляла с его сыном, приносил небольшие подарки, пытался давать деньги. Женщина от денег решительно отказалась, но на свидания приходила, дарила Косте фотографии сына. К пяти годам мальчик стал очень похож на маленького Костю севастопольских времен (1930 г.). Они разговаривали, и мальчик называл Костю "дядей". Когда мальчику исполнилось шесть лет, он дома похвастался, что к нему в садик приходит дядя и дарит машинки. Мать встревожилась и запретила Косте встречаться с сыном. Тогда Костя попросил ее иногда звонить ему и сообщать о сыне, а также давать знать в любом случае, когда появится нужда в его помощи. Кости-но тайное, не реализованное по-настоящему отцовство стало еще одним источником отрицательных эмоций и тяжелых раздумий. Он все больше запутывался и разочаровывался в жизни, чувствовал себя согрешившим, но определить меру собственной вины перед сыном и его матерью не мог. Осталась еще одна незаживающая рана. % % % Многолетняя борьба Кости с самим собой приносила весьма скудные плоды. В последние годы он стал несколько интенсивнее работать. При этом он вынужден был во многом отказывать себе. Он подготовил к публикации в московских журналах несколько стихотворений, однако в редакции не отправил. Он передал несколько стихов для "Антологии русской поэзии", которую в течение многих лет готовил к изданию за рубежом Евг. Евтушенко. Костя продолжал урывками обдумывать план романа, но не додумал и ни строчки не написал. План так и не созрел. По-прежнему много времени отнимала подработка. За долгие годы Костя отшлифовал свой метод и рациональную технологию составления рецензий. Костина работа литконсультациям и редакциям нравилась. Его рецензии были корректны и содержательны, благожелательны, максимально откровенны и заключали в себе полезные советы авторам. Платили за эту работу гроши, поэтому литераторы Костиного уровня ею пренебрегали. Со временем Костя как-то привык к такому неблагодарному труду, смирился и стал даже находить в нем некоторое, хотя и слабое, удовлетворение. Он заставил себя экономить время на бытовых делах: меньше звонил, реже встречался с людьми, реже делал уборки... Исподволь начались болезни. Портились зубы, что приводило Костю в большое уныние. Приближалась старость. Все реже и короче становились встречи с друзьями и подругами. Прежние знакомые женщины давно уже как-то устроили свои жизни, были заняты своими будничными делами, отстранились от Кости. Окружающий мир постепенно тускнел, обесцвечивался, терял свои прелести. Все очевиднее и тягостнее становилось убеждение, что жизнь истрачена зря... Подобные мысли появились довольно рано. Они, эти мысли, не вызывались спонтанными душевными порывами или мимолетными неудачами и трудностями, отнюдь. Они присутствовали постоянно с конца 50-х годов, лишь укрепляясь со временем. Несмотря на это Костя не стал мизантропом, не озлобился. Он остался человеком доброжелательным, справедливым и мягким: Я прожил жизнь не так, Как намечал когда-то, Атак и контратак В ней было маловато. Не выполнил программ, Все проворонил числа, Все игры проиграл, Но - не ожесточился. К. Л. 1969 г. Эти строки очень точно отражают его мироощущение. В 70-е годы Костя говорил еще, что не чувствует приближения старости, хотя мысли о бренности бытия и о неизбежном конце возникали все чаще. Мы, бывало, рассуждали о предназначении человека, о вере в Бога, однако достаточно отвлеченно и с некоторой долей иронии. Тем не менее мы понимали, что искренняя вера утешала бы в старости, примиряла бы с неизбежностью ухода, укрепляла бы дух. Тогда мы начали понемногу читать Библию и задумываться над вечными проблемами бытия. Моей любимой книгой стал Екклезиаст (Когелет). Я поверил в справедливость его простой мудрости и зачитывал сомневающемуся Косте известные строки: "Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои, потому что это - доля твоя в жизни и в трудах твоих..." (Еккл. 9:9). В 80-е годы, перечитывая книги Ветхого Завета, я пытался самостоятельно осмыслить их суть и так шаг за шагом приближался к "неформальной" вере в Единого Бога, не принимая при этом ритуальных и обрядовых предписаний. Костя тоже много думал и говорил об этом. К размышлениям о вере его подталкивало и более интенсивное в последние годы общение с Зоей Масленниковой, которая