ерь опять надо куда-то везти картины. Знаете, -- признается он мне, -- я уже ненавижу свою машину. Я никуда не хочу ехать. -- А в Иерусалим? -- Тем более. Вот тут мне и надо рассказать о самом главном -- об их детях. О сыне. У Иры есть дочь от первого брака, дочь вышла замуж за американского еврея и живет в Штатах. А есть у них еще единственный сын -- Даня. У Дани есть жена и трое детей. И живут они все в Иерусалиме. Но не потому, что это большой город, центр науки и культуры, а потому что в Иерусалиме расположена йешива, в которой далеко не первый год учится Даня. Он изучает Тору. И молится. Это его занятие. Он был прекрасным многообещающим мальчиком -- вундеркинд и спортсмен. Он блестяще учился и прыгал через классы. Любил биологию и поступил в университет. Потом переключился на физику. Он любил книги и много читал. Прекрасно плавал. Ему все удавалось, кроме легкого отношения к жизни, необязательных дружб и коротких связей. Он не мог ни завязывать их, ни быть при сем. А тут появились новые знакомые -- люди в кипах. Нет, не те, что по субботам ходят в синагогу, а в будние дни сидят в банках или в других конторах, солидно выпятив животы. Другие. -- Ты не представляешь, мама, -- говорил он Ире, -- что это за люди. Это совсем иной мир. Они к человеку относятся с душевностью, добротой, мудрым пониманием. Прекрасно, если к тебе -- с добром, если тебя понимают. Ира и Абрам уже ничего не могли сделать. Этот мир уводил их сына. От них. Ира старалась удержать в руках нить, связывающую их и их ребенка, она не могла допустить, чтобы он ушел совсем. Она стала зажигать свечи и соблюдать субботу. Даня очень редко бывал дома, он бросил университет и теперь жил и учился в йешиве. А потом появилась Таня, он женился. Таня тоже ребенком приехала из России, из Ленинграда. Ей тоже было сложно в здешнем мире, и она потянулась к Всевышнему. Они очень симпатичная пара -- Даниэль и Таня. У нее прелестное лицо женщины, рожденной для радости. Кажется, у нее красивые волосы, но они прикрыты, я их не вижу, только чуть-чуть. У Дани умное живое лицо, правильные черты. Но лица почти не видно, все заросло -- так надо. Немного грустно смотреть на них: они плохо выглядят. Кашрут -- это непросто, да еще трое детей, два мальчика и девочка, все малыши. Живут далеко не роскошно. Она очень способная, Таня. Хорошо училась, ей давалась математика. Оба могли стать учеными. Но Таня хотела выйти замуж только за знатока Торы. Потом, когда они уже были женаты, Таня узнала, что Даня раньше подумывал о том, чтобы совмещать жизнь в йешиве с учебой на физическом факультете университета. И даже сам ребе почти что разрешил ему это. Таня бы этого не допустила. Если бы она знала о таких грешных замыслах будущего мужа, он бы не стал ее мужем. Она не протестует, что Даня так мало получает, ничего не зарабатывает -- только стипендия. Она сама работает, благо знает компьютеры. Лишь бы он учился. Он учится. И молится. Молится и учится. Она тоже молится. Они ждут Мессию. Изучение Торы -- занятие достойное. Но как прокормить, одеть, обуть такую семейку? И где-то надо жить, должна быть крыша над головой, чтоб было, где читать благословения, плодиться и размножаться. Как повелел Всевышний. Ире больно смотреть на их трудную жизнь. -- Я не могу, чтобы у них было хуже, чем у меня. Она работает невозможно много, берет учеников там и тут. -- Сколько можно так работать? Надо и о себе подумать немного, -- жалуется Абрам. -- Я не могу не работать, -- оправдывается Ира. -- Дане нужны деньги. -- Но они взрослые люди. Даня пробует зарабатывать. Он иногда читает лекции. Она старается оправдать сына. Она приносит жертвы. Она бросает на алтарь свое сердце и свой кошелек. Их с Абрамом кошелек. Нужна квартира? Родители берут в банке ссуду. Несколько лет молодые живут в небольшой трехкомнатной квартире. Но теперь у них уже трое детей. -- Я не могу видеть, как они живут, -- говорит Ира. -- Детям нет места. Они должны купить квартиру побольше и в другом, лучшем, районе. Деньги? Вечная проблема -- деньги. Денег нет. Но есть еще пенсионный фонд, то, что они накопили для себя -- на старость. Когда совсем не смогут работать. Жертвоприношения принимаются со спокойствием языческих богов. Даете -- берут. Почему нет? Чем дальше, тем больше. Это уже не жертвы -- обязанность. -- Мама, -- раздается телефонный звонок, -- надо платить адвокату. -- Но у меня уже нет денег. -- Я думал, ты можешь взять в банке. Ах, какая святая простота, он думает, что у мамы бездонный счет. И ей становится стыдно, что счет в самом деле не бездонный. -- Ничего, -- говорит она мне, -- как-нибудь выкрутимся, займем. Если можно оплатить квартиру, то мелочи -- сам Бог велел. -- Мама, -- звонит Даня, -- я заболел, нужно купить лекарство, а у нас в банке минус. Ира мчится в свой банк, и -- о, радость! -- у нее что-то есть на счету: перевели зарплату из музыкальной школы. Можно перечислить немного на счет своего идола. -- Я не могу видеть, как спит младший -- в манеже, -- рассказывает мне Ира. -- Ему неудобно. Я как-то утром вынимала ребенка из этого ложа, душа заболела. Сказала, что надо купить ему диванчик или кроватку, я заплачу. Сколько стоит детская кроватка? Двести? Триста? Ладно, ради ребенка -- еще триста. Через несколько дней раздается телефонный звонок, и в трубке -- голос Тани: -- Вы хотели, чтобы мы купили кроватку. Но зачем покупать что-то временное? И простая кроватка не пойдет в новую квартиру. Даня (о, это не она, а Даня, сын, которому Ира никогда не откажет) присмотрел хороший салонный диванчик. Сколько стоит? Полторы тысячи. Но очень приличный. Как оформлять -- на два платежа или на пять? На два -- дешевле. -- Я посмотрю, я еще не знаю, что у меня в банке, -- бормочет Ира. А мне говорит: -- Я, конечно, заплачу, но скажу ему -- все. Я так не могу. Откуда? У нас нет. -- Вы верите? -- качает головой Абрам. -- Это уже не раз было. Твердость на полчаса. Однажды я застала Иру усталой, она хлопотала на кухне, что бывает нечасто, больше готовит Абрам под присмотром Иры -- он сейчас свободнее. -- Едете в Иерусалим? -- догадалась я. -- Да. Моя невестка столько мне назаказала, два дня стою у плиты. -- А Абрам едет? -- Нет, Абрам не хочет. Поеду автобусом. -- У меня просто нет сил, -- объясняет Абрам. -- Раньше я приезжал к детям и все делал, даже окна мыл. Правда, окна мыть для них необязательно. Это нигде не записано. Но я мыл. А теперь не могу, устаю. Они меня не трогают. Но привыкли, что мама -- перпетум мобиле. Вечный двигатель. -- Нет, Абрам, что ты говоришь. Даня жалеет меня. Он же говорил мне: "Мама, иди спать". -- Ну, конечно, сказал, а сам лег и уснул. И Таня тоже. Оставили тебе троих детей. Попробуй бросить и пойти спать. -- Я их понимаю, -- Ира опять старается оправдать и себя и их. -- Они молодые, они так устали: трое детей. Им хочется поспать. -- Я не могу все это видеть, -- говорит Абрам. -- Это невозможно терпеть. Ира готовит, выкладывается, покупает все в магазинах, где только кашер, платит за все на двадцать, тридцать процентов дороже, а то и в полтора раза дороже. А когда приезжаем, они расспрашивают и рассматривают с таким недоверием, так подозрительно. Порой это даже оскорбительно. Он все реже ездит в Иерусалим, но ничего не может поделать с Ирой. -- Мне больно смотреть на свою жену, когда она приезжает домой оттуда. Она сидит -- маленькая, старенькая, сгорбленная. Нет сил подняться. Я хочу, чтобы мы, сколько еще положено, пожили нормально. -- Ах, он ничего не понимает, мужчины вообще ничего не понимают. Зашел разговор о требовании кашрута иметь посуду отдельно -- для мясной и для молочной пищи. Для Тани и Дани -- это обязательно. Иначе они не будут есть. -- Иринька, -- сказал Абрам, -- у тебя с посудой все в порядке. Когда дети у нас были? Не надейся, что твой сын выпьет у тебя стакан воды. -- Ну что ты говоришь... Помнишь, они у нас были на Суккот. -- Господи, когда это было! С тех пор они ушли еще дальше. Ира кивает, она согласна -- ушли. Стали еще более жесткими и нетерпимыми. -- Ах, -- вздыхает она, -- Хаим такой сладкий. -- Это она о старшем внуке. -- Сегодня праздник, а мы не с ними. Так плакать хочется, такое настроение... А у них? Им тоже хочется плакать оттого, что вы не рядом? -- Да, да, Хаим все время спрашивает: "Бабушка, когда ты приедешь?" Иногда Абрам сдается и везет Иру в машине, но все больше Ира едет в Иерусалим автобусом, а Абрам остается один. В такие дни он кажется мне особенно одиноким. -- Вам не хочется быть рядом с детьми? -- спрашиваю я. -- Я хочу быть рядом с женой. Когда Ира дома и не нужно никуда ехать, я могу спокойно читать, заниматься. Но это бывает так редко. Абрам говорит -- все больше о политике. Я не слушаю. Я опять думаю о навязчивой своей идее: как понять еврейскую душу? Или ее все-таки не существует -- еврейской души? Я думаю: как же так? У тебя погибли все, ты ос╛ тался деревом без корней. Дерево без корней -- это мертвое дерево. Но есть плоды. Значит -- не мертвое. Опять все смешалось. Корней не стало раньше, чем появились плоды. Значит дерево живо. Значит корни уходили вглубь, в века. Дерево было подрублено, но выстояло, прижилось на нашей святой земле. По вечному городу бегают кучерявые мальчики. Значит, не прервалась связь поколений. Значит... Я прерываю монолог Абрама о современном правительстве Израиля, о трудностях и о том, что Америка обязательно должна дать деньги на развитие нашей экономики. -- Вам ведь тоже хочется видеть малышей. Все-таки надо было поехать с Ирой. Лучше бы я не спрашивала. Эти малыши -- неизбывная его боль. Изменить он ничего не может, он старается не думать, отвлекать себя, но все равно думает. -- Это ужасно, -- говорит Абрам. -- Что они делают с детьми! Мальчики учатся в хедере и больше ничего не должны знать. Им нельзя изучать естественные науки, смотреть телевизор. У их соседей мальчику пятнадцать лет, он никогда не видел моря. Зачем? Спрашивает: "Корабль железный? А почему он не тонет?" Пятнадцать лет! Это ужасно. Они живут, как в средневековье. Тогда это было необходимо. Но с тех пор мир изменился. Они не хотят этого замечать. Раньше я пытался говорить с сыном, спорить, объяснять. Ничего хорошего из этого не получалось. Теперь, если встречаемся, только: "Здравствуй, как здоровье?" Мне больно за детей. Жалко. Он говорит, выделяя каждое слово, а последнее произносит растянуто -- жа- а-алко-о, и я зримо вижу, как ему больно и тяжко. -- Ира старается не замечать всего этого, но не замечать невозможно. Каждый раз приходится сталкиваться с... -- он остановился, подыскивая более мягкое, более обтекаемое слово и, кажется, нашел, -- с бездушием, черствостью. К родителям, к детям. Мне вспомнилось: не так давно Дане для каких-то своих дел понадобилась родительская машина, и они приехали (все-таки приехали) к ним с детьми на шаббат. Утром молодые ушли в синагогу, а уставшая счастливая бабушка пошла с детворой гулять. -- Я повела их в скверик, -- рассказывала тогда Ира, -- играть в песочке. Дети были так счастливы. Когда еще в их жизни было такое? Живут в четырех стенах, гулять негде и некогда... Но Даня с Таней вернулись из синагоги. И мне досталось. Оказывается, в субботу нельзя играть в песке. Почему? Я ничего не поняла... -- Если бы только это, -- горестно, как всегда, когда говорит о детях, качает головой Абрам. -- Я говорил, я предупреждал: не надо встречаться в субботу. Но Ира хотела, и я согласился. Хорошо, ты так хочешь, пусть будет так, как ты хочешь, -- его ладонь покорно ложится на стол. Этот жест я вижу каждый раз, когда он вынужден соглашаться с Ирой. -- Ну, и что из этого вышло? Он опять говорит о детях: -- Ребенку уже пятый год, он прекрасно читает, уже в три года он умел читать. Он хочет знать -- обо всем. Он очень способный. Но они же не дают ему ничего узнавать. "Дедушка, -- спросил он меня как-то -- услышал, наверное, от кого-то, -- а что такое Катастрофа? Он не знает о Катастрофе. Этого знать не нужно. Зачем? Может быть, это и есть главное, почему ты не едешь к сыну? -- Где был твой Бог, когда живым закопали твоего деда? И всех родных. И еще шесть миллионов? -- спросил он однажды Даню. И услышал в ответ: "Надо молиться. Надо изучать Тору, там есть ответы на все вопросы. И ждать Мессию. И третий храм". -- Что вы хотите, -- говорит мне Абрам. -- Это два параллельных мира, которые никогда не пересекутся. Вот мы и договорились с тобой, Абрам. Линия каждого теряется в бесконечности и никогда не пересекается с другой. Человек обречен на одиночество, даже еврей, даже на своей земле, даже если вокруг -- только евреи. -- Пойди в синагогу, помолись, -- советует ему Ира. -- Тебе станет легче. Но он не идет. Он ждет, когда Ира вернется домой, чтобы везти ее по делам очередного олима. VIII -- Ну, ты идешь? -- спрашиваю я у Риты по телефону. -- Нет. -- Надо пойти, -- настаиваю я. -- Я не играю в азартные игры. Все-таки. Человек в беде. Надо помочь. -- Лучше приходи ко мне. -- Ты же не в беде. -- Попьем кофе. -- Слушай, может, кроме нас, никого не будет. -- Вот именно. -- Иду выручать. Диалог проходит на интонации шутливой, хотя, конечно, повод для шуток не очень подходящий. Вообще многие события, по поводу которых мы шутим, отнюдь не так смешны. Но если обо всем, что с нами происходит, говорить только серьезно, то будет больше слез. Рита -- наша здешняя приятельница, приехала она немного позже нас, тоже с Украины. Пришла с мужем в ульпан, сели они за парту, что стояла за нами. Так свела нас судьба. А выручать я сегодня иду ее мужа. Правда, он ни в какой не в беде, может, даже наоборот, сегодня для него исторический день. Местные деятели культуры организовали мероприятие под названием "Встреча с интересным человеком", и интересный человек -- это муж Риты. Мужа зовут Марк, человек он среднего роста, коренастый и плотный, ходит немного вразвалку, руки в карманах куртки, локти плотно прижаты. Может, это старая армейская привычка -- держать руки плотно к телу, а может, это у него черта характера такая -- собранность. Хотя насчет собранности я иногда сомневаюсь. Вообще-то, он бывший военный, служил в авиации, больше четверти века занимался моторами, дослужился до подполковничьих погон, что, понятно, было нелегко в той стране человеку его крови. Давали какую-то высокую должность, но он все бросил, вышел в отставку. В цивильном обществe нашел для себя дело по душе. И по рукам. В буквальном смысле этого слова. Марк -- массажист. У него сильные умелые руки. Но сам он представляется, в первую очередь, как мануальный терапевт, и на это у него есть бумага. Документ. Марк был удостоен чести стоять в качестве ученика у волшебного стола легендарного доктора Касьяна. И еще он -- экстрасенс. И еще... Я боюсь запутаться в названиях его профессий. -- Ты чувствуешь важность события? -- говорю я по дороге мужу. -- Идем на встречу с единственным в нашем городе интересным человеком. -- Единственным, которого мы знаем. Название мероприятия нас веселит. Совсем, как в нашем родном государстве, там сплошь были встречи с интересными людьми. Но, возможно, название придумал сам Марк, а он прожил там немало лет и еще не научился мыслить по- иному. Идем, посмеиваемся, а на душе не очень комфортно. Вдруг никто не придет, а скорее всего это так, никто не явится, что будем говорить Марку, как бодрить? Мы поднимаемся на второй этаж здания нашей городской библиотеки. Приятно удивлены -- в небольшом зальчике сидит человек тридцать или более того. Марк оказался лучшим психологом, чем мы. За столом он сам в парадной тройке. Уже выступает. Мы опоздали. ...Первый раз я лицезрела действа Марка у нас дома. Володя работал на стройке и повредил спину, болело так, что не мог ходить. Один знакомый сказал: -- За тобой в ульпане сидит мужик, он вправляет диски и все, что хочешь. Он моего зятя поставил на ноги. И всего за двадцатку. -- Придешь? -- спросила я Марка, тогда еще человека малознакомого. Естественно, он согласился. Пришел, поколдовал над Володей, после этого Володя спокойно прошелся по комнате, но потом вдруг заболело в другом месте. Марк снова уложил его на стол. Так или иначе, на следующий день Володя на работу пошел. -- Сколько? -- спросила я Марка. -- С тебя, как с одноклассницы, на пять шекелей меньше. Двадцать пять. Мне стало неловко, но не будешь же торговаться. Я выкладываю деньги. -- Марк, -- говорит Ирина. -- У меня все время болит голова. Вы не можете посмотреть? -- Могу, конечно. Он пробегает пальцами по верхнему отделу ее позвоночника. Больно? Ничего, потерпи. Она терпит. Потом Марк внимательно смотрит на Ирину и идет к своей сумке. Оттуда он вынимает обыкновенные металлические вязальные спицы, согнутые посредине под прямым углом. Спицы вставлены в трубочки и свободно вращаются в них, когда Марк держит трубочки в руках. -- Сейчас я замерю твою энергию, -- говорит Марк, подходит к Ирине вплотную, держа острия спиц нацеленными на ее голову, затем пятится назад. Дальше, дальше. Спицы сомкнуты. -- Так и есть, -- удовлетворенно говорит Марк. -- У тебя похитили энергию. Но ничего, я сейчас тебя закрою. Резкими движениями рук он отсекает от Ирины пространство со всех сторон, словно оставляя ее в замкнутом собственном мирке. Я чувствую, это дается ему нелегко. Он распрямляется, переводит дыхание и повторяет свой фокус со спицами. Нацеленные на Ирину острия расходятся, спицы останавливаются параллельно друг другу. -- Все в порядке, -- расслаблено говорит Марк. Я вынимаю еще двадцать пять. В тот раз мы выслушали -- уже бесплатно -- первую лекцию о людях-вампирах. Эти люди, говорит Марк, живут за счет энергии других. И сами могут об этом не знать. И еще он рассказывает о чакрах. У каждого человека есть семь чакр -- головная, сердечная, половая... И еще есть третий глаз. К тому же у каждого имеется свое "я", которое находится постоянно над головой человека. И еще... Этих лекций с тех пор я прослушала множество и уже знаю все почти наизусть. Мне даже кажется, что дайте мне фотографию человека, который пропал и находится неизвестно где, я возьму кольцо, повешу его на ниточку и узнаю, где сейчас этот человек, -- так подробно и много раз рассказывал об этом чуде Марк. Но, конечно, ничего этого я не могу, потому что я -- человек обыкновенный, а Марк -- экстрасенс, он может все. Как-то Ирина позвонила мне из своей Галилеи: -- Мама, передай Марку "спасибо". В нашей компании вдруг появился человек, явно вампир, по всем признакам. Всем от него стало плохо, и только мне -- нет. -- Вот видишь, значит, тебя накрепко закрыли. Голова у Ирины, правда, все равно болит. Но это от усталости, от недосыпания. От постоянного напряжения, в котором живет. А от вампира закрыли. Я не очень-то во все это верю, но верит Марк. И дай Бог! Он исцеляет. Он старается исцелить. Не я. Конечно, он берет деньги. Я уже знаю, что с олимов вдвое меньше, чем с местной публики. И еще я знаю, что олимы, в общем-то, не торгуются: могут заплатить -- зовут Марка, нет -- как-то обходятся. Дочери одной нашей одно╛ классницы он сделал десять сеансов бесплатно. Знал, что вряд ли поможет, но мама так просила. А местные, особенно те, что при деньгах, торгуются до унижения, да еще потом стараются недоплатить. Но Бог с ними, говорит Марк, Бог с ними. А деньги -- как не брать? Это его работа, его кусок хлеба. ...Мы сели в заднем ряду и стали слушать. Марк говорил часа два без перерыва. Конечно, он столько готовился, что ни день забегал к нам с новыми планами предстоящей встречи. Словно прочитав мои мысли, муж, наклонившись ко мне, тихо сказал: -- Должен выложить все, что знает. Он рассказал свою автобиографию. Подробно. Начиная с летного училища. И весь послужной список. Вскользь упомянув о дедушке, который был замечательным лекарем-самородком, он подробно остановился на своих великих учителях -- модных тогда в Союзе экстрасенсах, да еще о каком-то знаменитом тянь-шаньском маге, который учил его, как по утрам черпать энергию солнца. Марк показал все свои инструменты. Вытаскивал какие-то молоточки и рассказывал, как этими молоточками он вонзается в жирные ягодицы клиентки, добираясь до болевой точки. Мы теряли терпение. Скорее бы остановился и предложил: "А теперь -- вопросы". Нет, он решил добить собравшуюся публику. Вынул старую потертую газету и стал читать из нее, какое дерево кому досталось в соответствии с датой его рождения. К этому дереву, как сообщала газета, а с ней и наш оратор, надо прижаться, если у тебя хворь, и хворь отступит. Правда, из-за ветхости газеты название одного дерева стерлось. Марк так и сказал: -- Прочитать не могу. Так что некоторые из присутствующих так и не узнали, к какому дереву им прижиматься в случае головной боли или просто плохого самочувствия. Ну, а если мое дерево, к примеру, береза или тополь? Этих деревьев я в Израиле не встречала. Значит, надо возвращаться в бывший Союз? Но вот незадача: будет ли это достаточным основанием, чтобы меня выпустили из Израиля без того, что я расплачусь с долгами, выплачу все, что здесь на меня потратили? Все это я собираюсь потом спросить у Марка. Мысли мои прерывает голос из зала: -- А теперь покажите что-нибудь практически. Ну, наконец-то! Хоть Миша выручил. Миша -- тоже наш приятель и тоже пришел из сочувствия к интересному человеку, но не молчит, как мы. -- Да, пожалуйста, -- солидно произносит Марк. -- Кто желает? Естественно, Миша никому не дал выскочить вперед. Он сбросил свою куртку и предстал перед публикой в клетчатой рубашке, высокий, грузный живот свисает над поясом, лицо полное, туго налитое. -- Та-ак, -- говорит Марк, -- сейчас замерим энергию, -- и взял знакомые изогнутые под прямым углом спицы. -- Та-ак, -- Марк с серьезным видом перемещает спицы. -- Голова в порядке. Сердце... Сердце пошаливает. Печенка... Сейчас проверим половую чакру... -- Мы заметили, как Миша напрягся. "Господи, -- смеясь, сказал он нам, когда мы возвращались домой, -- я думал: сейчас опозорит". Спицы останавливаются параллельно друг другу. -- Нормальный мужчина, -- спокойно констатирует Марк. Он солидно, со знанием дела просветил замершую публику: -- Посмотрите, у этого человека -- красные жилки у крыльев носа, это свидетельствует о повышенном кровяном давлении. Миша кивает, действительно, у него повышенное кровяное давление, а публике совсем не обязательно знать, даже лучше не знать, что они с доктором приятели и вообще -- знакомы. После этого представления женщины -- и мужчины, но в основном, женщины -- посбрасывали свои пальто и куртки и выстроились в очередь для определения энергии чакр. Первой вышла брюнетка лет сорока, полная, с объемистым животом и жирной холкой на спине. Марк обошел женщину несколько раз и объявил: -- Смотрите, у женщины сколиоз... -- Господи, это и мне видно: спина-то согнута, одно плечо выше другого. Но зрители восприняли это, как диагноз, доступный только провидцу. -- Та-а-к, -- Марк взялся за спицы. -- Проверим энергию. Голова... сердце... печенка... все не в порядке, все пошаливает. Оно и мне из дальнего ряда видно, что не в порядке. И сердце и прочее. -- Ниже не надо, -- умоляюще шепчет женщина, но Марк уже вошел в раж. Он нацеливает острия спиц ниже живота. Так и есть. Энергия половой чакры уходит далеко. Женщина съежилась. Зал замер. -- Это надо срочно поправить, -- спокойно говорит Марк. Он отходит в угол и поднимает руки кверху. Ну, точно -- шаман! Марк, кажется, просит энергии у солнца, но оно-то давно на покое: вечер. Но шаманская поза производит впе╛ чатление на публику. Сидят тихо. Ждут. Марк возвращается к своей жертве и отсекает от нее всех злых духов. После каждого взмаха руками он делает ими еще одно движение: как бы стряхивает все скверное и со своих рук. О, Марк! -- Все в порядке. -- Марк берет спицы и демонстрирует возвращение энергии важнейшей из человеческих чакр. -- А печенка? -- умоляюще, с надеждой спрашивает женщина. -- С печенкой еще надо поработать, -- весомо произносит исцелитель. Это значит: "Приходите ко мне в кабинет, который обещали помочь открыть в профсоюзном клубе. Или звоните по телефону, я приду к вам домой". Он пишет на доске номер своего телефона. Я смотрю на все, что происходит, и думаю. Развел бы Марк всю эту бодягу там, в том городе, откуда приехал... Пожалуй, его парадную тройку Рите бы пришлось нести в химчистку. В лучшем случае зал бы давно опустел. А здесь -- сидят и слушают. И даже просят уточ╛ нить насчет дерева -- не успели записать. Наверное, людям необходимо верить в чудо. Потому что им скверно. ...Наслышанные о всемогущей израильской медицине, многие ехали сюда за исцелением. Но увы... увы... Моя соученица по ульпану привезла сюда дочь, прикованную к креслу- каталке. Вся большая семья приехала сюда, надеясь, что кудесники-врачи Израиля поставят на ноги несчастную женщину. Надежды уже нет. Знакомый парень из нашего украинского города, спортсмен, штангист, человек здоровый и крепкий, вдруг заболел глазами. Он ездил в Москву, как-то его лечили. Собравшись ехать в Израиль, он перестал пользоваться услугами советских врачей. -- Ты так уверен, что тебя вылечат в Израиле? -- спросила я. -- Знаешь, что там медицина очень дорогая? -- Дорогая, -- ответил парень, но она есть. -- Подразумевалось, что в стране, из которой он уезжает, врачебная помощь отсутствует вообще. -- Как у тебя с глазами? -- спросила я, встретив его полгода спустя после приезда. -- Никак. Как было, так и есть. -- То есть, я поняла, не лечат. Но хуже пока не стало. Правда, парень этот забросил спорт и подался в ученики к раввину. Может, Всевышний ему поможет. Слышу по русскоязычной израильской радиостанции, рассказывает слепая женщина. Она приехала в Израиль со слепым мужем и таким же сыном. Надеялись, что хоть сына избавят от ужаса мрака. Нет, говорят, операция ему не показана. Но вот деньги, правда, крошечные положены им всем -- для оплаты сопровождающих. Но деньги не платят, требуется преодолеть жуткие преграды бюрократии. Преодолеть -- слепым. Но я знаю и другое. У сына моей подруги в Хайфе на одном из глаз отслоилась сетчатка. Всю жизнь я знала, что отслоение сетчатки -- это конец, слепота. -- Точно, -- говорит подруга, сама врач, -- там бы он потерял глаз. А здесь на следующий день после того, как пришел к врачу, лежал на операционном столе. Глаз возвратили к жизни. В Нацрат-Илите у меня живет другая подруга. Тоже олимка. И есть у нее старая мать. Ей много лет, больше восьмидесяти. Но когда уходит мать, даже старая, даже с испортившимся характером, это всегда горе. Дочь не хотела этого горя, она вызвала скорую помощь, когда матери стало очень плохо и, казалось, уже ничего не поможет. -- Кто бы в Союзе, -- говорит подруга, -- возился с ней, да еще так, как возились здесь. Ей поставили кардиостимулятор. Несколько дней поддерживали сердце аппаратурой -- пока нельзя было ставить стимулятор: у нее была температура. И кому бы в голову пришло непрерывно делать анализы, чтобы определить, какой бактерией вызывается температура, чтобы убить эту бактерию? Старухе... О! Я это хорошо знаю. В таком же возрасте умерла моя мама. С тяжелым сердечным приступом ее привезли в больницу ночью, и дежурный врач ее принял. А утром пришла заведующая отделением. Говорили, что она прекрасный спе╛ циалист. Может быть. Но дежурному врачу была выволочка. Я думаю, он уже не станет принимать старух, даже больных. Маму быстренько выписали, она умерла. Возможно, ее часы уже пробили полночь, и она все равно умерла бы. А здесь... Я видела это сама. Мы шли по улице, было темно, холодно, сыро. Вдруг рядом резко затормозила машина, оттуда выпала немолодая женщина, стала кричать: -- Помогите! Плохо! Ее мужу, человеку пожилому, стало плохо за рулем. Я побежала к знакомым, что жили рядом -- позвонить, но телефон у них почему-то не работал, и скорую помощь я не вызвала, но минуты через три вернулась с валидолом и каким-то еще сердечным лекарством. Всего этого уже не нужно было. Пока я бегала, кто- то высунулся из окна, понял в чем дело, вызвал скорую. Когда я пришла, крепкие парни дежурной скорой уже вытаскивали из машины на асфальт грузное тело. В ту же минуту подъехала еще одна скорая -- с бригадой врачей, их вызвали по рации. Мы смотрели, как человек пять или шесть, не теряя ни мгновения, колдовали над распростертым телом. У них все было под рукой, какие-то незнакомые нам приборы были подключены к проводкам, проводки прикреплены к телу больного. Наконец, мы увидели, как поднялся живот. Еще раз. Еще. Задышал. Мы облегченно вздохнули: может, спасут. Больного быстро и бережно положили на носилки, носилки -- в машину. Гудок. Маген-Давид, разрезая вечернюю темень, помчался в больницу. -- Ну вот, -- сказал кто-то в толпе сострадающих, -- а у меня мать умерла в Минске потому, что сделали не тот укол. Чего-то там не было. Еще там, в стране исхода, мы читали рекламу о распростертых объятиях, которые открывают новым репатриантам повсюду, в том числе и в поликлиниках. Не успеешь приехать, тебя сразу же обследуют, выявят, где хворь, будут лечить, чтоб был здоров. Стране нужны люди здоровые. Кто откажется от такого комфорта? Тем более, что кто из нас грешит прекрасным здоровьем? И к тому же -- доктора, которого в Союзе называли как- то не очень эстетично, словно милиционера: участковый, здесь именуют любовно и интимно: семейный врач. Измотанная скоропалительными сборами, дорогой и устройством, я пришла на прием к нашему семейному врачу. Его звали доктор Рубинштайн, и он говорил по-русски. Он сидел за своим столом, кругленький и лысоватый, брезгливо оттопырив нижнюю губу и потирая друг о друга небольшие кругленькие ручки. -- Что вы хотите? -- спросил он меня, выдержав достаточно длинную паузу. Но мне уже ничего не хотелось. Муж, зная мой характер и предвидя возможные осложнения, зашел со мной в кабинет. Он-то и ответил: -- Ей нужно обследоваться. -- Ax, -- сказал наш семейный доктор, еще больше выпятив нижнюю губу, -- вы все русские, чтоб вы мне все были здоровы, все хотите обследоваться. А израильтяне не могут из-за этого лечиться. -- А вы -- израильтянин? -- Я здесь семнадцать лет. Все-таки он дал мне направление на кардиограмму. Но я была и в больничных делах сущей невеждой, не знала здешних порядков. Я зашла к медсестре, как и полагалось, ровно в восемь утра и подала направление, которое выписал мне вчера доктор, сидящий в кабинете рядом. -- Паспорт, -- потребовала у меня медсестра. -- Зачем? -- я не взяла паспорта. Сестра гневно взглянула на меня, ничего не сказала больше и вышла в кабинет доктора Рубинштайна -- туда ведет дверь из ее комнаты. Они громко и бурно говорили на иврите, которого я еще совсем не понимала. Не глядя на меня, из другой комнаты, наш семейный доктор произнес: -- Я вам всем, русским, русским языком говорил, что, когда вы идете в поликлинику даже только поздороваться с доктором, все равно берите с собой паспорт. Я вышла в коридор. Я больше не хожу к врачу. Мы привезли с собой много разных советских таблеток, потом нам прислали еще. Пока -- слава Богу. Может быть, нам просто не повезло с семейным врачом. Я знаю, что могу отказаться от доктора Рубинштайна и выбрать себе другого семейного врача. Говорят, есть внимательные. Может быть, когда-нибудь я так и сделаю. ...Я слышу по русскоязычной радиостанции (идет беседа со слушателями), рассказывает какая-то женщина: -- Муж болен, тяжело болен. Он упал на улице, его увезли в больницу, а на следующий день выписали -- больного, без денег, чтобы доехать домой, не позвонив мне, жене, чтобы я за ним приехала. Он мог опять упасть на улице. Это поступок врача? Это соответствует нормам гуманности? -- Нет, конечно, если говорить о гуманности, -- соглашается с несчастной женщиной журналист-комментатор, -- но врач поступил по инструкции, он поступил в соответствии с законом. И судить его не за что. Увы... увы... Нет для широкой публики всемогущей и гуманной медицины, хотя каждый исправно платит свои шекели в больничную кассу. Есть очереди в поликлиниках, антибиотики и аспирин -- только под другим названием -- на все случаи жизни. И домой к тебе врач не придет, даже если у тебя температура сорок, а если придет, плати отдельно, а уж если скорая потребуется, выписывай чек на солидную сумму. Скорая помощь здесь служба отдельная, до╛ рогая, дешевле вызвать такси. ...Людям скверно. И они слушают Марка. Неважно, что он тоже олим и тоже приехал оттуда, может, даже лучше, что он -- оттуда. Издалека кажется, что тамошнее было лучше. -- На черта тебе нужна была вся эта мистика? -- спрашиваю я Марка, когда идем домой. -- Почему мистика? -- обижается Марк. -- Ты многое можешь, вот и говори об этом, делай это. Зачем напускать туман? -- Людям нужен туман. -- Наверное, он лучше разбирается в том, что людям нужно. Марк верит в свое чародейство. Может быть, мы просто недооцениваем Марка, и чародейство существует в самом деле. Он поставил на ноги девочку, маленькую десятилетнюю сабру, которую врачи считали обреченной на непод╛ вижность. Ее лечили в больнице и отказались продолжать лечение -- безнадежно. Марк творил этого ребенка, каждый день оставляя в нем немалую частицу самого себя. После каждого сеанса он заглядывал по дороге к нам, усталый и выпотрошенный, опускался на стул. Ему наливали то стопку водки, то чашку кофе -- что хотел. -- Ну, как? -- я всегда спрашивала о девочке, мне так хотелось, чтобы она выздоровела. -- Сегодня подняла руку. -- Ну, как? -- Подняла ножку... Встала... Держится за стенку... Открыла мне дверь... Сегодня она танцевала со мной. Понимаешь, прихожу, а мама говорит, что Тамар ждет меня, она хочет со мной танцевать. Конечно, еще слабенькая. Надо тренировать мышцы.... -- Ну, как? -- Пошла в школу... -- Слушай, они заплатили тебе нормально? -- спросила я, наслышанная об обещании золотых гор Марку, если вылечит девочку. -- Как же, -- усмехнулся Марк. -- Даже не доплатили то, что положено за сеансы, как договаривались. А обещали -- написать в газету и на телевидение и сверх того еще полторы тысячи. И кабинет открыть... -- Да плюнь ты на родителей. Ты же знаешь, что это за люди. Из тех, кто за двадцать лет здесь разбогател. Они удавятся за шекель. -- Но отец клялся мне здоровьем собственного ребенка. -- Вот видишь, для них нет ничего святого. Плюнь на них. Вылечил девочку -- радуйся. Там, -- я показываю рукой на небеса, -- тебе зачтется. Он рад за девочку. Он вложил в нее все, что мог, и дай Бог ей здоровья. Но ему так хотелось немного славы. И денег. Деньги -- это возможность открыть свой кабинет, а не мотаться в любую даль в любую погоду -- куда позовут. И без машины. На машину денег тоже нет. Все-таки уже не мальчик. Он хочет нормально работать. Когда работаешь, жизнь кажется не такой уж мрачной. Хуже всего, когда вдруг исчезают клиенты. Пойдет дождь или подует ветер, клиенты пропадают. Они ленивы и боятся плохой погоды, хотя Марк готов тащиться, куда угодно, куда скажут. Это тяжко, если его не зовут, тогда он понуро сидит в плетеном хозяйском кресле и говорит сам себе: -- Не может быть. Когда мы приходим, он нам говорит то же самое. -- Я все думаю: не может быть, чтобы люди не шли ко мне, если я могу им помочь. Конечно, он не всех ставит на ноги с первого раза и вообще -- не всех. Но кто поставит на ноги тяжело больного в один присест? И -- или нет безнадежно больных? А потом вдруг кто-то звонит и на иврите просит доктора Марка приехать. У жены болит голова, ничего не помогает. Марк подхватывается, мрачность с лица исчезает. Через час возвращается, в руке полсотни. -- Помог? -- А как же! -- он доволен. -- Женщина готова была биться головой о стенку. -- Чем лечил? -- Всем. Болевые точки. Энергия. Рита усмехается. Она не верит в чародейство своего мужа. Поистине нет великого человека для его жены. Рите не нравится, что Марк мотается по городам и весям. -- Если я буду сидеть дома около тебя, мы сдохнем с голоду. -- Делай себе потихоньку массаж. Массажем тоже можно заработать на жизнь. Но почему только массаж, если он владеет энергией солнца? -- Вот видишь, -- жалуется Марк, -- не верит. А заболеет кто-нибудь из детей -- "иди лечи". И воспринимает, как должное, когда у ребенка проходит насморк. А у Анютки (это их внучка) судороги были. Кто-то ее сглазил. Я же ее спас. -- Да, -- кивает головой Рита. С Анюткой было. Но -- верит, не верит, деньги у Марка она берет, без них было бы совсем туго. До пенсии обоим далеко, а у нее работы -- всего два подъезда, и те достались по блату. Протекция, даже в таком деле, как мытье подъездов, в Израиле необходима. Рита женщина худощавая, энергичная, грубоватая. Она выдает суждения в момент с решительностью человека, много лет проработавшего с маленькими детьми. Дети не ждут, пока ты обдумаешь, что сказать, они нетерпеливы. А может, Рита такой уродилась -- решительной и скорой на язык. Ей ничего не стоит в сердцах сказать непристойное слово, если нет ничего более весомого и конкретного, а сказать все равно хочется, для нее это просто необходимо, она произносит: -- Ну, ты даешь... А иногда наоборот: -- Ишь какая -- порядочная. Но вообще-то она все подмечает. Это уже, наверное, чисто женское: все подмечать. -- Посмотри, -- говорю я, -- только олимы тащат сумки. Только олимов можно увидеть на улицах с полными сумками. Местных почти не видно. Как-то неловко за олимов -- никак не могут наесться. -- Хм... -- удивляется Рита моей наивности и пожимает плечами. -- Ты что, не видела, как они в супере покупают продукты? По три полных телеги -- и в машину. А мы прем сумки в руках. В самом деле, я видела. Я вижу это всякий раз, когда бываю в супере. Я стою в очереди в кассу, передо мной только одна женщина, но ее обслуживают долго-долго. Она вынимает из тележек на колесах бесконечные коробочки, пакеты, бутылки. После такой покупательницы мне неловко подходить к кассе с буханкой хлеба и пакетом молока. -- ...Твари, -- говорит Рита, -- что делают! -- Это она уже по другому поводу. Второй месяц не выдают чек на деньги, что положены им, как безработным. Она исправно ходит за чеком в Сохнут, там ничего не объясняют, говорят, чтобы пришла завтра или послезавтра, может быть, чек уже придет. Рита иврит совсем не знает, почему и в чем дело, спросить не может. Дай Бог запомнить, когда, сказали, надо заглянуть еще раз. Она всю дорогу твердит про себя услышанную фразу. Дома эту фразу переводит ей Марк. От╛ сутствие иврита сдерживает Риту, иначе она бы показала им характер женщины из России. Да и в самом деле -- как жить? Даже жалкие гроши, что положены по безработице, и те не получишь. Хорошо, что хоть немного подрабатывают они с Марком. -- Твари, -- говорит Рита, -- сволочи. -- Но, конечно, говорит не им, а мне -- о них. О тех, кто сидит в теплых кабинетах и кому нет дела, есть ли у Риты сегодня обед или нет его. Но тем, кто знает русский, достается от нее сполна. Особенно мужу. Мечтатель и фантазер, Марк, когда мы гуляем, подходит к каждой стоящей на шоссе машине, щупает ее и вздыхает. -- Все, -- говорит он, -- покупаю машину. -- На какие шиши, извините? -- резонно спрашивает Рита. -- Куплю старенькую, -- уже не так вдохновенно мечтает Марк. -- И на старенькой можно ездить. Клиент позвонил, я бджик -- и там. Бджик -- и в другом месте. А то тащусь на автобусе, пока доедешь. -- Ну, ну... Давай. Денег в банке много? -- Ты же знаешь -- пять тысяч. -- Даже на старенькую приличную не хватит, -- это вставляю я.