ти и клыки учили меня терпению и милосердию, чьи глаза горели ярче звезд от ненависти к врагу - брату своему. О сохатый, третий брат мой, ты сухое дерево носишь на голове своей, чтобы люди этой сохой пахали землю, точили ножи и вешали на стену рога твои в дому своем, защищая дом от лешего и упыря. О травы леса моего, крыша берлоги моей, одолень-трава, и черника-трава, голубика-трава, морошка-трава, и калина красная, сестры мои, что, жертвуя собой, спасали меня от болезней и голода, как спасали зверей, братьев моих, среди вас я и сам стал как зверь, волка лютей, медведя сильней, змеи мудрей, оленя прыгучей. Русский бой для меня - и надежда, и сон, и любовь, и боль, и душа, и страх, слово мое и песня моя, медвежий бой - мой государь, повелитель мой и учитель мой, оберег мой. Я забыл в лесу облик бога отца моего, Рода, на белом коне, в золотой броне, с серебряным копьем, там, где ворот горло сжал, - красно-черный след, как грозы зигзаг, красной молнии, где белой рубахи иссяк рукав - красно-черный след, как грозы зигзаг, черной молнии, а где землю метет ало-белый подол, там - червонная цепь по земле бежит, златом вышита, и огнем горит. Как поднимет Род на дыбы своего коня, как взмахнет своим копьем, что белей серебра, и ударит вниз, там, где гад ползет, на него шипит по-змеиному, - тут же черный след крови гадиной по земле течет и в Москву-реку вливается. Как взмахнет копьем серебра белей и ударит вбок - там и Жлю насквозь, словно щит, пробьет, повернет коня и ударит вновь с другой стороны гадиной - Карна-карр, и в прах рассыплется. А ударит вверх тем копьем еще - и гром всю листву сорвет, и пригнет траву, птица Див с ветвей под копыта вниз, клича бешено, свалится. Я в лесу забыл облик Бога нового, что Добрыня мне показал, скача возле Волхова. Чьи глаза светлы, росы свежей, и рука, в два перста сложена, поднята. Ни ножа в руке, ни брони на нем, без коня стоит, там, где ворот сжал горло белое, - черно-красный след - красной молнии, где белой рубахи иссяк рукав, - черно-красный след, как грозы зигзаг, черной молнии, а где землю метет ало-белый подол, там червонная цепь по земле бежит, златом вышита, и огнем горит. Я забыл в лесу имя всех богов, всех людей забыл. Я забыл, как пахнет дым мяса жареного, молока забыл вкус и запахи, вся еда - вода, вся еда - трава, вся еда - орех, груша дикая, да еще еда - яблоко. Под звездою спал, по воде бежал да скакал, как рысь, по дереву, десять лет проспал да еще год с половиною, так бы спал себе весь свой долгий срок, да проснулся вдруг, а кругом - огонь, и кругом -жара, а кругом - летят птицы огненные; звери лютые, люди-нелюди - все в единый ком жаром сжатые. Разбудили меня не жара, не сон, не Бог с копьем и не Бог с крестом - разбудила меня Ждана бедная, что стоит теперь в храме молится. И опять во мне - люди-нелюди, и опять во мне лес и полымя, и опять во мне Бог задвигался. Ничего, что зверь не погас во мне, и сгорели все, и Москва, и храм, и река Москва повыгорела - широка постель, горяча трава, и земля лежит, обуглена. Посреди земли черно-красный лаз - берлоги зев, где суха земля, прохладно нутро, тишина, и ночь, и всегда покой, где берлоги мир, и свободы мир, и где всегда вдвоем, и вокруг всегда ни одной души, ни живой души, мертвой тоже нет. Я жду тебя в берлоге твоей, и день, и час, и жизнь, и потом, когда будем лежать врозь в сырой земле и вместе лететь среди верхних туч по небу. глава 25 И третьей молитвой молился Емеля, и была она как вторая крыша над первой и второй, и молился он Ждане, молившейся в храме. - О, бог нежности, имя твое - Блуд. Жданная Ждана, имя твое - как облако на ладони, коснулось меня и стекает вверх, переползая каждый холм складок кожи на кончиках пальцев рук моих. Имя твое - вверху свет, и вокруг свет, как осторожно облако, прикасаясь неслышно, течет, скользит и движется, словно туча, сливаясь со скалой, обтекая ее, вместе с деревьями и орлиным гнездом, с птенцами и птицей малой, принесенной в клюве птице большей, и жива еще малая птица, и капля крови ползет по белку открытых глаз ее. Все тело твое для меня - как земля и небо, слитые вместе, с облаком имени, скользящего из гортани, похожего на сокола, что взмахнул крылами и набирает кругами свою высоту и, взмыв, не падает долу, а кружит вверху, не оставляя меня, стоящего у подножья высоких гор, и еще один круг, и еще одно имя, и снова Ждана, и еще множество, и стая птиц закрывает небо до горизонта, до самого края земли, что алеет закатом, сливаясь с ним до непонимания, где запад и где восток. Где золотые холмы с виноградной лозой, где на вершине скачут козы, и охотники их ловят силками и держат руками, пригнув к земле, и потом отпускают на волю диких пугливых коз, одних отпуская направо, других отпуская налево. Где желтое, черное, красное солнце юга истекает лучами и кровью и течет, там, где молочные реки текут по пальцам и бедрам моим, проливаясь желтым дождем на губы мои, и веки мои, и шею, и плечи мои, и я смотрю на открытое небо снизу, закрываю глаза, и молниями красные ветви, похожие на деревья, ...колют вдрызг гранитный монолит... они в зренье моем даже тогда, когда опускаю тяжелые веки, смыкая ресницы, и катятся капли дождя и золотистые струи, дымясь от жары и тепла. Где север холодный и незрячий рассудок вместе смотрят отчужденно сквозь ледяные кристаллы мысли, и только севера юг, вместе открытый, тесный, и влажный, и знакомый, с белыми крепостями, дымится дождем и светом и тоже противоположен северу, как и юг. Север, где катится влага сквозь завалы дикого белого леса, где не бывает птиц, а только белые туши медведей спят на ребристой льдине. Господи, дева Ждана, за что мне такое чудо, за что мне берлога, из которой пар выходит в мартовский воздух и в которой тепло и тихо, в которой земля и корни, в которой любовь и сон спят вместе и в которой, наконец, все шесть сторон света, с зенитом - текущим дождем, исходящим облаком влаги, с облаком белого пара, облаком света и набухающего красного мака, и где изнемог мой закрытый глаз, и смирился, и весь растворен. Господи, дева Ждана, за что мне белая бездна, шестая сторона света, где за девятой дверью, возле десятой, открывшейся наполовину так нежданно, - облако рая и облако ада, похожие друг на друга, как Сцилла с Харибдой и Карна со Жлей, как два черно-белых утеса, как два отраженья в зеркале вод взлетевшей в небо птицы, как два отраженья одной луны на ряби земной воды, как два самолета, идущие точно по кругу навстречу друг другу, как два серебряных храма, покрытых лемехом, бога Рода и бога Велеса, стоящие здесь друг за другом тысячу лет, как два белых коня, что легли справа и слева от жертвенного красного камня под серебряным ножом спустившейся с дерева жрицы, ждавшей в листьях, когда вспотеют белые кони, чтобы потом их вышить красной нитью, возле красного древа, на полотенце, обрусце, которым украсят сначала священный московский дуб на красном холме, на лобном месте, а потом и Николу в красном углу московского дома. Господи, дева Ждана, а потом, за десятой дверью, там, в глубине, на самом краю шестой части света, - свет из-под самого низа этой полуоткрытой двери, что похож на выход из рая и ада, похож на земную жизнь, где плещется белая пена волны, где столб золотого света пронзает насквозь возле Крымского моста бредущих по набережной свободных людей, то мгновенье, которое Бог дал им в награду за тысячу лет ожидания друг друга, чтобы сказали они имена свои только душой, и первой имя Ждана, второго имя Медведко. Гоните, волны, красную лодку, качайте, волны, горячий парус, поменяйте, волны, местами небо - замок и ключ - землю, на землю - замок, и ключ - небо, закройте, волны, на красном холме пожара от глаза и сглаза, от зверя и птицы, и гада морского, и глаза людского наши теплые тени, пусть видит каждый наши теплые руки, наши теплые плечи, наши теплые кожи, наши теплые слезы, наши бедные души, а общую душу Медведко и Жданы укройте плащом надежды, укройте плащом дороги, укройте желтым плащом встречи и белым плащом разлуки, черным плащом тревоги и красным плащом страсти ...только час жила в июле наша общая душа... глава 26 - Господи, дева Ждана, - молится перед храмом Медведко, где круглый алтарь на север, за которым внутри Ждана, прежде чем взять за руку Ждану и сойти в черно-красное обожженное чрево берлоги на царском острове, возле Велесова храма. А вокруг падают горящие и мертвые птицы, мертвые - раньше, чем догорели, бешено воющие волки, с дымящейся шерстью и куцым сгоревшим хвостом. Медведи, единокровные братья Медведко, сдавшиеся дыму и духу огня, потерявшие движение и мысль, перебирают лапами черные июльские листья и беззвучно ревут. Люди с выпученными красными глазами стоят по горло в мутной взболтанной болотной жиже, и это все называется московским бытом и причиной спасенья московской земли. В день 20 месяца июля в - сначала Родов, Велесов, Перунов, а потом Ильин день, когда двое были сильнее страха, разума и зла, и добра, и тьмы, и греха, и святости тоже сильнее, они состояли из верности, жертвы, надежды, терпенья, бедной идеи - и были тождественны этой московской земле, московскому люду и нелюду тоже, зверю и птице, и всему живому роду, что готов был принять небытие, как принимает его от избытка пытки бедная жертва смуты. Главы о судьбном со-бытиИ Емели и Жданы, происходившем в разгар пожара, на глазах зверей и людей, которые видели пожар и свой страх и не видели любви, которой любили друг друга Емеля и Ждана, чтобы потушить огнь. глава 27 И когда сказала Ждана первую молитву и сказал Медведко третью молитву, вышла Ждана из храма Велеса, и сошли оба медленно вниз, в берлогу, что была прохладна, тениста, пуста и открыта их одному телу. И, узнав Ждану, положил руки на плечи Жданы Емеля, и, узнав Емелю, положила на плечи Емели руки Ждана. И как в перевернутый внезапно бинокль, отодвинулся мир, и то, что было в сажени от них, стало невидимо, и то, что в метре, стало невидимо, и все, что видимо, стало невидимо, и все, что слышимо, стало неслышимо, и крики, и стоны, и плач, и треск падающих деревьев, и гуд огня, и звериный вой, и вороний грай стали неслышимы, и видимы стали только они друг другу. И были огромны руки их и ноги, грудь и бедра, и глаза, и уши, и уши слышали внутри все настолько, что громче грохота взорванной Хиросимы было слышно, как течет кровь, шаркая о шершавую изнанку внутри вен, и реки эти были шире, чем Дон и Волга, Москва, громче грома стучало сердце Емели, и громче грохота землетрясения - сердце Жданы. И все то, что время вывернуло, вратами впуская в будущее настоящее, чтобы прошлое имело выход, обратно связывая в узел то, что еще не наступило, и то, чего еще нет и не будет вовсе. Красные реки с молочными берегами были огромней белого света и так же подробны, как капля воды под тысячекратным увеличением. Это нельзя передать никому, как выглядит эта подробность и огромность, вовсе не существовавшая до встречи, многочисленна, многолика и велика, как ножка блохи для левши, увеличенная нашим электронным глазом. глава 28 Потому и все ощущения, пережитые Емелей и Жданой в этой огромности, большей, чем мир, не имели никакого отношения к человеческой страсти, человеческому восторгу, человеческому божественному безумию, потому что были подробней и множественней их в то количество раз, в какое сады будущего Садового кольца Москвы больше горсти земли под геранью, стоящей на окне московского дома в Малом Козихинском переулке на углу, дома Смирнова-Соколького, смотрящего окнами на Патриаршие пруды, что будут на месте Черторыя. И в то же время они и были - человеческая страсть, человеческая нежность, человеческий страх и человеческая любовь, и человеческое безумие в своем первородстве и в своей сути, как первородней берлога для человека и дома, и всей земли, и всего неба. А в это время вверху и вокруг за дымом спокойно и ровно светило солнце, под солнцем был дым, под дымом - огонь, под огнем - угли, под углями - берлога, в которой так же было тихо, прохладно и спокойно, как за облаками дыма вокруг солнца. И когда Ждана открыла себя Медведко, пожар был в зените, а любовь - в надире. глава 29 Тесто вспучилось, и поползло через край, и стало пульсировать, и жить, и ждать, и руки проросли воздухом и духом, и были прохладны, и волосы встали дыбом и были прямы, как солнечные лучи, и роса ловила их шаг своими губами и сердцем, рано поутру, когда еще спали люди, птицы и звери. И глаза зашли и закатились, и стали белки вместо глаз, видящие любовь за спиной и не видящие света впереди. И ноги стали крылаты, как хвост у рыбы, и жили сами по себе, но рядом и вдоль, грудь Жданы выпрямилась и набухла как будто высыхающая трава, принявшая дождь и ставшая упругой и гибкой как надутый резиновый мяч. И живот стал дышать, как дышит открытое сердце в руках жреца майи, когда он достает его одним движением из живого человека, чтобы опустить на дно жертвенного сосуда. И уши приняли позу скорченного человека, стали искать и выбирать звуки, предназначенные только им в этом мире. Дыхание Медведко. Стоны Медведко. Шевеление губ и замирание сердца. И Емеля, оставив зрачки, где были, закрыл веки и стал видеть любовь за спиной и не видеть Дедова мира, Волосова мира и мира Леты, но был там, где природа вертела его в руках, чтобы остановить огонь. глава 30 И руки, и ноги стали корнями дерева, что переплелись с корнями вверху обгорелого, а здесь, в берлоге, живого, страдающего и нетронутого дерева, которые обнимали берлогу своими пальцами и уходили вниз еще глубже, в самое дно, насквозь земли. И этими корнями Дерево и Емеля обнимали Ждану: так опускали под обнимающие корни Велесовы жрецы свою жертву, и так Волос перетек в корни подваженного дуба в далеком Суздале. И дерево, отвечая людям на их жертвенную щедрость, росло вверх быстрее и больше, и ветки его были ины, и почки тоже, и вперемежку с деревянным соком, внутри него, текла человеческая кровь, и листья были, как листья клена в осенний день, цвета пожара. Все видели и не видели их. Они не видели никого и видели только друг друга. Так было столько и так, как было быть должно предназначенным, избранным не друг другом, но природой и верою. И качнулась земля, обернулось небо океаном и стало сворачивать их единое тело-теченье, как корабль сворачивает Мальстрем, ветер - дерево, поднимая его над землей, справа налево ... не я выбираю дорогу, я только противлюсь пути... Господи, за что ты так щедр и великодушен всего лишь к земной жизни. Спасибо за то, что раскачал землю, за то, что вывернул наизнанку небо так, чтобы все, что они, стало все, и все стало всего лишь они. За то, что открыл все шесть сторон света - и юг, и север, и восток, и запад, и зенит, и глубь - раньше, чем люди узнали об этом, не переводя это в слово, и не давая имени сущему, и не обременяя землю смыслом и звуком, но оставив его раньше музыки и раньше жизни. Так примерно думал Медведко спустя жизнь или примерно так. Забыв и не освободившись от Жданы всегда. А в это время, в тот же час пополудни, кипела вода от падающих головней, они шипели, как кошка, отпугивающая собаку, как змеи, готовясь к нападению, как паровозы, начинающие движение, кипела вода от снующих вокруг лис и лисенят, где-то поодаль пыхтел и фыркал Дед, держа на плаву брата Медведки, раненного упавшим деревом, волки, ощетинив свои мокрые серые загривки, скользили как тени летучих мышей, в кипящей воде, серые зайцы барахтались и булькали рядом, орали кабаны, погружаясь на дно, олени несли свои рога, как будто голые зимние сбросившие листья кусты, была нормальная московская жара, которая бывает регулярно в жаркое лето во время пожара, а Емеля естественно, обычно, буднично, без усилий перестал видеть этот мир, ибо глаза его повернулись внутрь глаз Жданы, и кожа стала видеть только то, к чему она прикасалась и что называлось Жданой, и тогда руки Жданы стали частью любви, и тогда ноги Жданы стали частью любви, и тогда живот Жданы, и глаза ее, и уши, и спина, и лопатки, и бедра, и колени, и ступни стали частью Любви тела Жданы и Емели, и вся любовь стала зряча, и каждая часть кожи увидела часть самой себя в зеркале другой кожи, и это было похоже на горение свечи, многократно отраженной в двух зеркалах, поставленных друг против друга, как во время святочных гаданий, и отражение уходило в такую глубину, что там начинался другой мир, и тела их, наделенные зеркалами и пальцами глаз, потекли, как течет лава, сжигая зеленую траву на своем пути так же легко, как дома, людей, храмы и все, что погружалось внутрь этого плотного, массивного, огромного, двигающегося огня. глава 31 Если сказать, что кровь начинала движение в Емеле и, пройдя через реки и моря тела Жданы, возвращалась, как вода, сначала испаряясь в небо, а потом дождем падая на землю, совершая свой круговорот, если сказать, что дух, и душа, и дыхание Жданы пронизывало тело Емели так же легко, как солнечный свет проходит, золотя ее, сквозь радужную паутину, если сказать, что бессмысленно-нежное безумие Емели со скоростью большей, чем свет, множество раз живет и умирает в каждой малой точке тела Жданы, - значит, ничего не сказать ни о Ждане и Медведке, ни о любви, ни о смысле того, что двое в одном пожаре, среди безумных, больных, пьяных зверей и людей счастливо живут и дышат так долго и так нежно, и так желанно, и так медленно, и так вечно, что меняется мир, и это их движение внутри друг друга становится единственной причиной, по которой начинает идти дождь из облаков на землю тушить пожар и возвращать людей из воды на берег, полуобгоревших, раненных, растерянных, разбитых, хромых, кривых, с клоками обожженной шерсти на лапах, руках, горле, спине. И Емеля и Ждана не замечали всего происходящего и жили так огромно, и так неразливно, и так вселенне, чем вселенная, что за то время, пока лава не ослепила землю и не залила ею всю жизнь, люди и звери успели высохнуть, забыть о пожаре до следующего пожара, люди - построить Москву и сжечь ее, разрушить Иерусалим, и опять из желудя успел вырасти священный дуб, под которым опять Дед лишил девства и сделал матерью Лету, а жители Подмосковья, пролистав всю книгу истории, успели вернуться к нормальной жизни и опять пройти уже до конца сто двадцатого века истории человеков, забыв, что все происходящее с ними - очередной круг пластмассового диска на колесе неведомого проигрывателя, который совершает свой будничный круг бедной жизни, который очередные историки опишут в тех же словах и выражениях, что и их предки, не оставившие ни книг, ни памяти. глава 32 И еще был день, и еще одна ночь, и огонь, когда Емеля и Ждана замерли на мгновение в покое, полыхнул и, расправив крылья, опять поднялся над Москвой. И в тот же час в небо упала, вскрикнув, вспыхнувшая на лету птица, билась и горела, гоня крылами воздух и раздувая свой маленький пушистый беспомощный пожар. Волк скулил рядом, зализывая обгорелый бок, червяк Вася залез в полувысохшую жижу возле самого берега и не высовывался наружу, думая свои будничные мысли, влага и покой много способствовали этому занятию. Дед торчал в десятке метров от нового берега, время от времени подымая голову и клича Медведко. Рыбы скользили в мутной взболтанной жиже, задевая бедра и копыта стоящих в иле коров, быков, овец, собак, лосей, кабанов, зайцев, всей лесной твари, что спасалась от пожара здесь, как и в болоте всполья, где со временем станет Земляной вал и Триумфальные Серпуховские ворота, рядом с будущей слободой Кадашей, где и будет Кадашевский Хамовный двор полотняной мануфактуры, Монетным двором, и еще дальше, возле будущей лепоты Карпа Шубы - красная церковь Георгия Неокесарийского. Но Медведко не слышал криков птицы, стона волка, криков Деда. Медведко опять Любил Ждану. Поскольку их н е в с т р е ч а и была причиной московского пожара 1000 года, ровно двадцатого июля - по одному поверью, в Велесов, по другому - в Перунов, а по третьему - в Ильин день. Московский жертвенный день. И в них было дело, все будет так, как по замышлению природы, и руки лягут так, и губы вспыхнут так, и руки, пальцы в пальцы, за спиной выше головы сойдутся так, и дыхание смешается так, и зубы коснутся зуб, и слезы потекут там, и тогда, и так - это как код в сейфе, все должно совпасть, все цифры, все буквы, все слова и все повороты, да еще отпечатки пальцев, и рисунок сетчатки глаз, и на тебе, откроется дверца, - так и со Жданой и Емелей... И они искали и день, и ночь, и еще день, и еще ночь, засыпая и просыпаясь среди зверей и птиц, среди жары и стонов, среди всех смотрящих, видящих и не видящих их, среди всех, слышавших и не слышавших их, и на четвертый день сошлись все цифры, и все буквы, и все движения вправо, влево, влево, влево, вправо, вперед, назад, еще влево, словно выход с сегодняшней Полянки через двор за церковью Космы и Демьяна на соседнюю улицу, что-то щелкнуло в природе, застонало, зазвенело, музыка заворочалась, и проснулась, и пустила механизм облаков, и дождя, и грозы, и молния ударила кремень о кремень, ветви огненного дерева раскинула в небе, и упали с неба первые капли дождя, прямо в крики и стоны, прямо в голоса, звуки, огонь и жар. И Жля и Карна бросили свой ветер в будущий жальник, что ляжет на месте Вспольного болота, возле будущего Каменного моста, рядом с Кремлем и "домом на набережной", и хлынул, чуть помедлив, пока еще испаряясь над землей, великий дождь июльский Велесов, оборвавший обряд принесения жертвы, и червяк Вася поднял голову из жижи, и Дед, разодрав в улыбке морду, полез на берег, и лоси полезли, и кабаны, и олени, и зайцы, и лисы, и волки, и птицы поднялись в воздух, и запахло гарью, дымом бывшего пожара, и будущая трава уже просунула свои маленькие зеленые глазки над обгоревшей до черноты землей, и даже крохотные язычки травы были заметны средь черноты, как заметны звезды на небе, хотя небо огромно, а звезды мелки и невзрачны. глава 33 И Емеля чуть повернул Ждану на бок, положил ее голову к себе на плечо и уснул вместе с ней, через секунду после того, как семя его влилось в ее лоно, и жизнь Москвы была спасена и продолжена, и руки их не распались, не расплелись, и тела их не разделились, хотя не нужны уже были они природе, ибо выполнили свое назначение и были свободны от долга и страха, и спали они так долго, что наступила девятая ночь и потом тринадцатая, и в пятой стороне света, ровно возле Полярной звезды, запела ночная птица свою безумную песнь, считая их мертвыми. глава 34 И только тогда, когда закричали разом все быки, загнанные в стойло бичами пастухов, когда к их бокам прикоснулись оголенные провода разрушенных стойл, когда затрубил слон из-под упавшей на него скалы на тропе, ведущей от Шивы к Кришне, когда пересохла Северная Двина из-за горы Пермогорье, упавшей в ее русло, и забили своими хвостами огромные рыбы в пересохшем русле, когда рухнул в Светлояр Китеж, когда всех птиц земли собрали в огромную сеть и затянули на ней узел, - медленно-медленно, отдавшись холоду и легкости вод Москвы-реки, опустили свои руки, расплелись и разделились Емеля и Ждана, и вода понесла их в разные стороны из-за того, что Емеля был во власти нижнего течения, ибо был тяжелее Жданы, а она - во власти верхнего течения, ибо была легче Медведко, а течение нижнее и верхнее всегда противоположны по направлению. Это не имело никакого значения, история опять была живой, разной, и новой, и единственной, и все схожее было враньем, которое сочиняют люди, знающие не больше разновидностей этой истории, чем букв, вместе взятых во всех алфавитах мира. Главы молитв Жданы и Медведко после со-бытиЯ, еще живших, вне человеков и звери, разумом и душой своею. глава 35 Был вечер, и глаза Медведко были закрыты где-то возле Медведково, и глаза Жданы были закрыты где-то возле Коломенского, напротив шлюза и под куполами храма Вознесенья. И плыла и молилась Ждана так: - Я умирала по воле Твоей, Господи, дважды, когда умер муж мой, и стала жива, и теперь, когда я отдала любовь свою, сквозь Емелю, всему, что теперь живет, и, как пустая рыба, отдавшая икру, я плыву по волне живой реки именем Медведица, и нет сил у меня сделать движение, и только могу видеть, как все, что окружает меня, может жить жизнью, которой может жить жизнь... Кожа моя нежна, руки мои опущены и сжаты, в глазах моих пусто, как бывает пусто в поле, когда собрано жито, как бывает пусто в небе, когда звезды задернуты облаками, когда болезнь похоронила мертвых, сожгла дома и ушла, не оставив после себя ни травы, ни куста, ни белого снега, а вместо белого платья - черная рваная шкура, лицо чумазо, как у волхва в молитве, - меня пугается зверь лесной, и человек бежит меня, слыша мою бессвязную речь, я мертвая, как конь, принесенный в жертву вместе со всадником, что привязали к деревьям крепкой кожей и сожгли, принеся в жертву Богу, я не дышу, как жрец, выметающий храм, я мертва, как поле, сожженное прежде, на котором росли деревья, потом золотело жито, и когда земля истощилась, ее оставило семя, я мертва, как старуха, лежащая на печи и бессвязно мычащая ту молитву, что в детстве твердила другая старуха: "Род мой, отец мой, и Мокошь-дева, мати моя, пошлите Велесовы ливни, Велесовы светы на землю мою, на поле мое, пусть станет лицо румяно, как хлебы в Купалин день, чтобы эти румяна были алее зари и багровей пожара, и Емеля не видел другого красного цвета, кроме моих румян, пусть станут руки мои крылаты, как лебеди в небе, и вверху облака обвивают своим лебединым ветром плечи и тело Емели. И пусть слово мое осенит нас птичьим клекотом, граем, и свистом, и пеньем, чтобы наше дыханье становилось понятным небу, и каждый выдох утишил пламя пожара, чтоб ветер нес не тучи, не дождь, а повеленье московской земле не стонать, а рожать, и быть, и стать, и не исчезнуть отныне. Как тебе, Велес, коня приносят в жертву, как приносят в жертву собаку, ребенка, и орлицу, и кречета, и жаворонка, так и я принесу все Емелино жито, Емелино горе, Емелино счастье, и счастье все, что мне дано и дано будет, прежде чем мы ляжем в сырую землю на перекрестке, в домовину, в общий единый час, все, что случится потом, будет сейчас, все, что будет сейчас, было уже потом. И вот я лежу перед Твоим алтарем, всемогущий всесвятый Боже, и прошу воскрешенья только во имя жертвы жизни, которую принесу тоже Тебе и Твоей земле, тогда эта земля родит род людей и продолжит род, который будет служить этой земле, и зверю, и птице, и ее небу, и рыбе, и дереву, также свободный, я возьму его, как берет птица с ладони зерно, не стесненная клеткой, как волна берет дом, построенный на песке, из песка, растворяя его в себе, и мелея, и уступая дно суше. Велик московский пожар, и нужен, и неизбежен, и горяч, и бел, но и мы уже встретились и расстались, и уже он стоит за спиной, за стеной из священного дуба, и уже снова возжен жар перед алтарем, и вот я слышу, как ветер начнет дух гнать, и свет, и облако отсюда туда, и там станет дождь, а следом - грязь, и следом - зеленая трава по синему небу - птицей летящей как мост с одного берега на другой. И Ждана одела на себя и тело, и душу, и дух свой, и ум свой, и разум, и безумие свое и шагнула прочь за порог, на глаза зверей и людей, в которых ничего не было отражено, кроме гасимых, дымящих языков прежнего пламени, дыма и чада Велесова дня, чтобы чуть потеснить пламя из зрачков их, и открыла дверь и вошла в себя без стука, прикрыв дверь так тихо, и нежно, и ловко, как делает это птица, с размаху влетая в гнездо, таща в клюве корм беззащитным и голодным чадам своим. глава 36 И было уже три часа ночи, и был час именем Луны, и не наступало утро. И плыл Емеля течением мысли свой и ощущения своего, которое не торопилось оставить его, уже идя меж человеки и звери, и все слова и движения Жданы и Медведко, когда они были мы, но не я и она, клубились в нем как будущие дождевые облака, текущие на Москву, и имя им было - начало новой, зеленой, обильной, щедрой, истинно летней, а значит, плодоносящей жизни. И как облака каждое мгновение меняют очертания свои, а значит, и смысл, и вид, так и слова, и движения, видимые словом и мыслью, в Медведко плыли бессвязно, бесчередно и перемешано, спутанно, обрывчиво и выпукло. ...Моя медведица ушла от меня. И раздавила ягоды на траве, уходя, прошлогодние ягоды, оставшиеся под снегом, а эта ягодная кровь - на губах и на руках моих. Пойду за медведицей моей. Где ты жила без меня, медведица моя? Как теплы и шершавы волосы твои, как нежны лапы твои и остры когти твои, проведи мне по спине лапой своей, и ягодная кровь сольется с кровью моей. Вот трава на земле, медведица моя, она шершава, как язык твой, и холодна земля, медведица моя, но ты подо мной, и не холодно животу моему, и жарко спине твоей. Обними меня всеми четырьмя ногами, медведица моя, я люблю тебя в нашу ночь. Катайся по земле, и пусть трещат деревья под тобой, стони и ори, медведица моя, дрожи своей хрупкой и нежной медвежьей дрожью и не отпускай меня, сегодня наша, и завтра будет наша ночь, потому что они начинают и кончают день пробуждающегося медведя, запомни этот день, медведица моя. - Что мне помнить его, милый мой, пусть его помнят губы и лапы мои, пусть его помнят бедра мои, пусть его помнит грудь и спина моя, пусть его помнят когти мои и спина твоя, пусть его помнит кровь твоя и кровь ягоды, что раздавила, катаясь, кровь ягоды от прошлой осени, которую не осилил снег и мороз, и осилили мы, катаясь по траве. Боже мой, медведица моя... Главы дождя, который был явлен земле московской через любовь Емели и Жданы, и, выйдя из них, остановил очередной московский пожар, и вернул жизнь земле и быт людям... глава 37 А в это время на Москву, на берега ее, на будущий остров в излуке реки, что возле "дома на набережной", творимый благодарной самовластной природой падал, лил, тек, рушился, сваливался бескрайний дождь, обильный, густой, теплый, сплошной, словно облако, торопясь на землю, сорвалось со ступени неба, и разбилось о камни Москвы, и растеклось осколками по всем ее весям... - Что такое жизнь, я никогда не пойму тебя, вот лежу я с моей любимой, обнимаю ее, глажу плечи ее, грудь ее и живот ее, целую губами бедра ее и схожу с ума от нежности к ней, и она сходит с ума от нежности ко мне и говорит мне: - Люби меня и никогда не отпускай меня. И говорю ей: - Я не могу отпустить тебя, - и таю, как снег на ладони, от нежности к ней, и она тепла ко мне, как дыхание на морозе, и она говорит: - Муж мой лег на меня, и открыла ноги ему, и он вошел в меня и любил, и я говорила: "Люби меня". И я говорю ей: - Была лесная купальская жена моя, и я лег на нее и любил ее. И она говорила: "Люби меня". И кто знает, что такое жизнь, и кто мне скажет, что такое святость и что такое целомудрие, ибо нежно и чисто мне к ней, ибо целомудренно и трепетно ей ко мне ...И если мы умрем, то что такое Бог... И больше не может Ждана в мысли Медведко держать слезы свои, все выше и выше поднимает крылья, и вот они уже сомкнулись над спиной и над головой, и над всем, что есть и было на земле, и больше нет разума у нее, и больше нет любви у нее, и нет больше надежды у нее, а есть мы. И через еще одну жизнь возвращается она ко мне, и открывает глаза свои, и смотрит на меня чуть недоуменно, но вот узнавая, и свет закрывает глаза ее, и она закидывает руки за голову и плачет так, что слышит небо слезы ее, и слышит прошлый плач, и слышит Емеля слезы Жданы, и слезы их текут тихо и медленно, как капель весной с крыш и сосулек, как теплый ручей сквозь рыхлый по весне снег, как вода из пропитанной дождем рубашки, повешенной на край балкона, как чай из треснувшего стакана, как кровь из убитой выстрелом в упор утки, как сок из граната, если ударить по нему молотком. Ждана... Что знаю я о жизни, что она, что законы ее, кто сложил их и почему святы они в несвободе своей, в истине своей. Еще и Киева нет, еще Кир пустил воинов по следу вперед к скифам, а в скифском доме, где-то возле будущей Тмутаракани живет обычная семья: пять братьев взяли пять сестер, и все жены общие, и все мужья общие, и все дети общие, а еще это дети друзей, братьев и родственников их, и всего двадцать один человек, но вот младшая из сестер полюбила не воина, но пахаря соседнего рода, и ушла с ним в рощу, и дышала там в травень отравой весенней, и под дубом подняла ноги свои, и открыла их навстречу пахарю, и был он юн, как она, и обвила ногами спину его и руками - шею его, и увидел один из братьев одну из жен своих, и взревновал, и убил пахаря и младшую жену свою именем Дева, и закопал их далеко от дерева, чтобы не осквернять корни, ревность была в нем сильна и страстна, как куча гончих псов на одного зайца, как море на одну лодку без весел, как лава на одну травинку на склоне вулкана. Господи, ревность замучила его. - И ревность не мучает нас, и он вошел в меня, и я целовала его. - И я открыл ее, и любил ее. - У меня больше никого нет, милый, и не было, и не будет, кроме тебя, пока мы живы, пока мы живы, и у тебя никого нет на свете, кроме меня, и у нас есть все, и мы есть у всех... глава 38 А люди и звери, меся возникшую теплую грязь на раскаленной земле своими тропами, человеки - людскими, а звери - зверьими, расползаются по оставленной земле Москвы - люди, чтобы разгрести золу домов и найти свою лопнувшую от жары глину, ошметки своего сожженного быта, поставить на стоящую посреди черной земли печь, на нее - горшок, в горшок бабы и дети уже тащат собранные по дороге и вокруг сгоревших домов оставшиеся от пожара борщевики, стрелолисты, сныть, крапиву, подорожник, щавель, из растаявших ледников достают обожженное мясо, варят, почему-то после пожара голод яр, силен и навалист, а мужики топят, у кого есть, оставшиеся печи, у кого нет - палят костры, коля и бросая в огонь еще дымящиеся головни домов и оград, человеки готовят харч, чтобы вперемешку семьями сесть на черную землю и накормить оставшихся в живых, кто волен есть, и потом, посчитав уцелевших и пропавших, изнеможденно и привычно лечь спать под темное небо, под теплые дожди, свежие воздухи, дабы завтра продолжить штатную жизнь русской нищеты и русского постоянного разнообразного сплошного стихийного бедствия. Стихия жарко и люто любит русскую землю. А звери, что звери - по своим норам, долой от людей, которые, если не горят, то гонят и бьют, а теперь - особенно, когда есть нечего: сгорела домашняя скотина и урожай на блошином московском огороде. глава 39 И Дед со медвежаты, и Медведко меж ними, отсутствующий и не здешний, а тамошний, нежный и глубокий, как море, которое в России течет, а в Америке наружу вытекает, еще там, где - течет речь и речка, по камушкам струю обволакивая, покачивая их и не сдвигая с места, и тесто выползает из кастрюли, и поднимает крышку, и ползет на стол, а со стола на пол. Словно прошло десять лет, а любовь моя, как опара, ее не уместить в ладони моей, ей не войти в комнату мою, ей не убраться в этой вселенной, потому что она как опара приподняла крышку Млечного пути, и опара течет на землю, и на землю и на юпитер, и на губы мои, и они сладки от ее сока, и я пью, и скоро я испеку лепешки из этой опары и накормлю ими людей, которые любят нас, и накормлю ими людей, которые не знают нас, по куску лепешки каждому, кто умеет любить, и по три тому, кто не знал, что такое любовь. Что знаю я о жизни и ревности, что знаю я о младшей жене пятерых братьев по имени Дева. Что знаю я, Ждана, о любви твоей и своей, что мы трогаем истину, как утопающий в полынье трогает шест на кромке льда, вот-вот дотянется он, и тогда спасен, ибо до берега близко, когда в руках шест, как утопающий в болоте держит бешено за волосы ивовый куст, который склонился над болотом, потому что можно выжить, когда л ю б а я опора в руках, может, это - наша опора и не наша тоже. Расскажи мне, Ждана, что было десять лет назад, и что было десять дней назад, расскажи мне, Ждана. - Я не знала тебя и любила тебя, я любила его, но любила тебя. И всегда любила тебя, и пока живы - любила тебя, и когда умру - я любила тебя, и когда вернусь - я любила тебя. Стоит стакан огромного чая ростом в три сажени, посреди коричнево-алой влаги плавает чаинка, корабль, который привез нас в это счастье, а на столе валяются письма, которые мы пишем друг другу так часто - да будет нам как есть, да будет - как видимся или бываем вместе. Пока живы - Пока живы. глава 40 Что знает бедный человечек ростом чуть более червяка Васи о жизни. Пьяная девочка бежит к жениху своему, и тот обнюхивает ее всю, не пахнет ли она другим, и бьет ее потому, что пахнет: и ноги пахнут, и живот пахнет, и рот пахнет; и, еле живая, ползет она обратно, и другой бьет ее, потому что пахнет она другим, и ненавидит ее, и выгоняет ее, и любит ее, и опять ползет она к тому, первому, что избил ее за запах, и он любит ее, и бьет ее, и на полдороге замерзает она, потому что нет сил идти и нет сил ползти, и не может она не любить каждого, кто бьет, потому что правы они, и виновата она перед ними. И оба ненавидят ее за измены ее, а она виновата перед ними, и любит их обоих, и не может жить без них, и они страдальцы, и они мучительно живут, ревнуя и ненавидя ее. А она любит их и терпит все, потому что виновата перед ними. Что знаю о жизни и я, и кого судить мне, и как судить мне, я жалок даже до того, что не сумею спасти ее и не смогу поднять руку на бьющих во имя гордыни их, любви их, страдания их. Пока живы? Пока живы... глава 41 Ползут люди, скользя по глине, червяк Вася на тропу вылез - коза полхвоста отдавила, ползет Вася, расстроен, но спешит не отстать ото всех, медведи друг дружку поддерживают, волки рядом бегут, копейщики меж ними как пастухи шевелятся. Живет Москва своим давнишним бытом, готовясь лечь под Боголюбского, после Рюриковичей - под Романовых, а там, отдохнув пару веков, и под Ульяновых, повторяя Китай и Рим, как сын, повторяя отца, живет инее и дальше, словно в комнате смеха в кривом зеркале горилла выглядит человеком или человек обезьяной. глава 42 Дождь падает уже не так голодно, и земля его пьет не так жадно... А Медведко меж медведи и волки идет и спит своей недопережитой любовью, в которой вся его жизнь, что была и будет. Так Анна Каренина-Плисецкая в балете Щедрина, возвращаясь с бала, где увидела Вронского, уводимая нелюбимым мужем, нет-нет и вытянет ножку - четверть па от живущего в ней божественного танца начавшейся любви. Вот и утро, пойдем, пока не взошло солнце, пока спят мои медведи, ведь еще не наступило двадцать четвертое марта и не кончилась моя спячка и не закрыл я душу свою от тебя и от света. Ах, какой лес, в нем только иней, в нем только будущее сегодняшнее солнце и будущее летнее тепло живут с нами. Мошек нет, комары не летают, сосны звенят, дорога через сосны гудит. Пока живы, Ждана. Пока живы... Хрустит снег, как разбитое стекло под ногами в машине после удара. - Сломай мне ветку сосны, - говорит Ждана. Звон такой, как звенит колокольчик, ночь морозна, лунна, прозрачна, и не наступило солнце, и не наступил день, когда они придут сюда помолиться, к этим соснам, и будет тепло, и будет трава нежна, как ладони Жданы, когда она гладит шею и плечи Емели. Но вот и солнце, наконец, и алый край сосны стал еще тише. И идут они по хрустящему снегу к дому, на окне дымится чай и стынет в огромном стакане высотой в три сажени, и чаинка по коричневой влаге везет их будущую и неотвратимую память. О моя Ждана, мы одни в этом лунном лесу, мы одни, как это облако в небе, как поезд между Самарой и Москвой в степи, как волк, оставшийся от перебитой стаи, как самолет, заблудившийся во льдах, как подводная лодка под Северным полюсом, и Серый вот-вот войдет в ее реактор, отдав всего-навсего свою жизнь за сто д