ж, и началом погружения лезвия Гордова ножа в свою грудь и перехватив руку винтом, повернул эту руку, используя дошедшую до Емели силу, приняв и затормозив ее в себе и закрутив штопором все тело Горда, чтобы вылетел попутно и нож. И тело, совершив несколько оборотов, спиной хрустнуло о дерево и, сделав еще полоборота, зарылось в снег. Горд потерял сознание раньше, чем упал, успев удивиться, откуда этот второй возник так нежданно и негаданно, похоже, из одной головки бомбы вылетает несколько малых, рассыпаясь неуловимо и неотразимо в общем небе. Это и есть одна из идей русского боя, открытая Емеле Дедом. Если ты разный, значит, тебя несколько, используй, что тебя много: каждый, кто не может быть множественным лицом, собирается с себе подобными в общее множественное лицо. Единая природа в такой же степени состоит из земли, воздуха, деревьев, гор, вулканов, рек, морей, в какой червяк Вася стремится слиться в массу себе подобных, чтобы выжить. Но не думай, что единство множественной природы выше одиночности бедного червяка Васи, для нашего Бога вы и он едины, неразличимы, равны и прекрасны. Емеля спустя жизнь понял, что Горд, и червяк Вася, и он, Емеля, божественны, ибо они едины в Боге и едины в жизни и смерти всего существующего во вселенной. Горд оставил бой, упал почти рядом с Дедом, и при свете факелов было видно, как душа Горда выползла из тела, как выползает мальчик-с-пальчик из огромной медвежьей шубы, повисла в воздухе этаким туманным пятном и опять соскользнула внутрь Горда, как разлитая по столу вода доходит до края и скатывается с его поверхности или, точнее, как суслик ныряет в норку при виде незнакомых существ и чужого мира, потому что в нем страха больше, чем любопытства. И странно лежал Горд на мартовском ночном снегу: руки были раскинуты врозь и вперед, образуя угол, почти равный углу равностороннего треугольника, и так же отраженно были раскинуты ноги Горда - более чем павшего в бою, - лежащий, он напоминал андреевский крест, что получил имя свое в честь Андрея Первозванного, распятого в позе, похожей на Гордову, ибо поперечные брусья были пригвождены к главному столбу наискось. И случилось то почти за тысячу лет до нынешнего боя, в Патрасе в день 30 ноября 62 год. И прошел Андрей путь до Патраса через Галлию, Иудею и Киев, и в селе Грузине оставил жезл свой, что видится умеющему видеть и до сей поры, и потом через Пропондиду, и Армению, и Фракию вернулся в Грецию, побывав в Скифии, той самой, что смешала кровь свою с кровью угрской и славянской, а значит, и русской, и варяжской, которая текла в Лете, матери Медведко и жертвенной жены Горда, прежде чем она не вышла дымом из своего тела, принося его в жертву во имя спасения Москвы и человеков, среди которых жила и которых любила. Если подняться на дуб, стоящий над распростертым внизу Гордом, то можно увидеть вершину священного дуба, около которого была сожжена Лета на одном из каменных Велесовых жертвенников, напоминающем, как все жертвенники, все троны мира. Емелин бой и почти невидимость движений Емели были приятны князю Борису, и ровесник Медведко запретил охоте убивать Медведко, а сказал взять его арканом, которым ловили коней и будущих пленников, словно угадывая свой последний жертвенный день и час, когда Торчин, и Путьша, и Горясер проткнут его сильное тренированное, не сопротивляющееся стали кривых ножей, тело - как я подниму руку на брата своего - и когда в свой черед, опоздав по воле Божьей спасти князя и застав его еще живым, Медведко вороненым мечом ударит плашмя по триглаву Торчина и Горясера, лишив до смерти их разума и воли, и ослепнет сам от невозможности убить, даже если нельзя не убить. Глава 31 Деда бросили в снег до утра, а Горда и Емелю потащили в Гордов дом, чтобы вернуть Горда в жизнь и рассмотреть получше, при свете завтрашнего дня, Емелю, по закону будущих причин равнодушно принимавшего свою неволю, ибо по завету Деда силе не дано быть внутри человека, но слабости дано, а охота была сильней школы Деда. Когда Емеля заснул, ему приснился веселый Дед, обгонявший его во взбегании на дуб, приснились Воробьевы горы Москвы, и приснилась Ждана, а еще дверь, которую они только едва разглядели далеко-далеко впереди. Новый день Пробуждающегося медведя Емеля встретил в неволе, но спать было тепло, и просыпаться не хотелось, хотя день Пробуждающегося медведя успел стать вчера и по календарю, и по погоде. В Москву резко ворвалась весна, как опоздавший школьник, распахнув дверь, вскакивает в класс, запыхавшись и разрумянившись от долгого и спешного бега, беззаботная, беспечная и такая близкая к пространству жизни Емели - сына Ставра и Сары, уехавшего в Иерусалим из дома, через тысячу лет стоящего на этом самом месте.  * ЧАСТЬ ШЕСТАЯ *  СУДНЫЙ ДЕНЬ Главы иерусалимской хроники с586 года старой эры, до 2017 новой. глава 1 Иерусалим, год 1991... Из этого дома, поставленного на месте Гордова дома, Емеля уехал из Москвы в Иерусалим, в 1991 год, туда, где на древний город в разгар персидской войны падали огненные веретена. Емеля боялся, что Иерусалим будет разрушен, и он не успеет увидеть дорогу, по которой Иисуса вели на Голгофу, не постоит у стены плача, не поклонится гробу Господню в русском квартале, к этому времени за гнилые апельсины вполовину проданному хрущевскими придурками. И жил он там долго, пока не пришел 2017 год, и день 9 аба, или 29 августа другого имени месяца день, когда разрушали Иерусалим Навуходоносор и Тит Флавий. И жил он в доме окнами на юг, на четвертом этаже, выходом на север возле Патриаршего пруда, как жил около Патриарших прудов, в Москве до 1991 год - до своего отъезда, на углу Спиридоновки и Малой Бронной. И были в его библиотеке в Иерусалиме книги, привезенные из Яковлевского, с которыми он начинал свою жизнь. Рукописные "Слово похвальное императору Петру Первому", читанное 14 ноября в публичном собрании в Париже в Академии королевских наук для известия в 1725 год, через три года после того как 4 июля был казнен императором Петром Первым выходец из Италии клирик - латынин, казнен так же буднично и просто, как это делали в свое время Грозный и Иосиф кровавый. И опять же рукописи - "Сказание о Борисе и Глебе", "Житие Федора Печерского", "Поучение Владимира Мономаха", "Русская правда", что были переписаны монахом Авелем костромского Ипатьевского монастыря, где Романовы начинали третью Русь, после второй Владимира и первой Трояна, начинали в 1613 год. А также книги печатные - "Слово о погибели Русской земли", "Легенда о граде Китеже", "Чудо Георгия о Змие", "Повесть об убиении Андрея Боголюбского", "Моление Даниила Заточника" и "Житие Протопопа Аввакума", "Спящий во время жатвы", "Гример и Муза" - история творца очередной временнОй идеи, а также Новый завет и Ветхий завет, и Коран, и Талмуд, и Дхаммапада. А перед тем, как оставить дом свой в Москве, молился Емеля так: - Благодарю Тебя, Господи, за то, что послал град на поля мои, и погибли все посевы мои, ибо завтра еще пуще зазеленеют хлеба, и новый хозяин соберет двойной урожай. Но если не случится и этого, благодарю Тебя, Господи, за то, что послал град на поля мои, ибо однажды ты дал мне большой урожай в саду моем, и много лет жил я, не зная нужды. Благодарю Тебя, Господи, за то, что ночи мои бессонны и беспокойны, и завтра в этих стенах тишина будет единственной хозяйкой. Благодарю за бессонные ночи Тебя, Господи, ибо вчера я проводил их в любви и радости, и были они желанно бессонны. Благодарю Тебя, Господи, за то, что перо не подчиняется мысли моей, ибо завтра величие придет ко мне, не потревожу домашних, сам отворю двери гостю в час поздний. Ничто так не бессмертно, как Ты и Слово, Господи. Благодарю Тебя, Господи, за молитву мою, которая обращена к Тебе, ибо все в ней правдиво и верно, как правдиво и верно учение Твое. Падают слоны на колени, обращая свой глас к Тебе, львицы ведут детей своих, чтобы увидеть Вознесение Твое, державы и дороги повернули к Тебе лицо свое - благодарю Тебя, Господи, я среди них, и они говорят языком моим, обращаются к Тебе словами моими. Перестали люди любить друг друга, перестали ветры крутить мельницы, солнце норовит за облако спрятаться, птицы не попадаются в сети птицеловов, море не качает суда, ибо грузными стали суда и великими, не пойму, Господи, что это, конец ли мира или начало закона, который нов и необычен, и который неведом мне. Не молю развеять неведение мое, ни о чем не прошу Тебя, Господи, нет, кроме благодарности, желаний у меня, - прими ее, ибо это дыхание мое, боль моя, сон и страх мой, любовь моя и молитва, обращенная к Тебе, Господи. глава 2 И жил Емеля в Иерусалиме 26 год, и наступил 2017, год гибели Москвы, что сгорела 39 дней назад, и наступил месяц август 29 день, день Усекновения честные главы Святого славного Пророка, Предтечи и Крестителя Господа, Иоанна, и день памяти православных в 1769 год по повелению императрицы Екатерины Второй после счастливо оконченной ею войны с турками и польскими конфедератами; или месяц аба, другое название месяца, но день девятый, день гибели Иерусалима от воинов Навуходоносора и Тита Флавия. И так говорит об этом дне сын Ставра и Сары: - Дом мой стоял в Иерусалиме окнами на юг и выходом на север. И был у меня стол, на котором лежала Емелина книга. И была у меня стена, на которой висело распятье. И была у меня лавка, на которой я спал и видел Емелины сны, и на которой сидел, когда читал Емелину книгу, и смотрел на воды Патриаршего пруда, когда был закат и воды были окрашены в алый цвет, 29 августа иного имени месяца. И было написано в Емелиной книге - И увидел я вспышку в окне и увидел столб пламени, в котором летели и руки, и локти, и пальцы, и кольца братьев моих вперемежку с пальцами, руками и кольцами, и обрывками проволоки и гвоздей тех, кто, начинив себя адом, отправил братьев моих в мир, где ина земля, и ин воздух и ины память, и слух, и цвет, и запах, где человеки не имут тела и только дух их скорбит о том, что было и что будет на земле их, видимой из иного пространства, и было то подобно взрыву в месяце декабре год 2001 - в городе Иерусалиме, когда Бен-лазар взорвал себя в пространстве между домом моим и Патриаршими прудами, но тогда не было меня в доме моем, но был я на Масличной горе и не видел того, что увидел сейчас. И волна взрыва закрыла ум мой, и перемешала память мою, как перемешивает бетономешалка песок и камень, воду и цемент в единую массу, так и весь мир Иерусалима стал един, и все войны Иерусалима стали едины, и где сейчас летел ржавый кусок металла ракеты, посланной рукою Абу Иссы, - летело копье Навуходоносора и падало копье римлянина, и где сверкал шлем римлянина, там горел на солнце клинок халифа Омара. И вот оставил я дом свой, и вышел из стен его, и дом мой рухнул за спиной моей, и увидел кровь в воде Патриаршего пруда, и увидел я кровь на теплых и черных камнях, и люди вокруг бежали мимо меня, и голоса было не слышно бегущих, или меня Господь мой лишил слуха за то, что посмел я выйти из дома и пережить гибель земли моей и города моего, ибо для ставросара каждый город - чужой и каждый город - его. Длинные огненные веретена летели над моей головой с севера на юг и с востока на запад, лопались, как лопаются дирижабли, когда в них попадает молния, и разлетались они на море огней, и волны огня и серы накрывали Иерусалим. Сбылось пророчество бедных пророков последней персидской войны: за то, что братья не вернули горсть песка братьям своим, обрушились, как на Ирак, на бедный лоскут синайской пустыни ненависть и безумье, которыми был болен мир тринадцатое тысячелетие, а может, новые жертвы могли оправдать кровь, что была пролита нами и страхом нашим за наших детей и за наши идеи. А может быть, кто-то решил оборвать этот нелепый бред - собрать за колючей проволокой все народы земли, все расы и все языки, связав их, опутав, как крепкой пеньковой удавкой, концы же пеньки намотав на сильные руки, внатяг, как держит вожжи бешеный кучер бешено мчащейся тройки, а может быть, Бог снова решил перемешать народы этой вечно кипящей, как адское варево, бедной земли, а может, так тасуют колоду, чтоб, наконец, сошелся пасьянс, который бессилен сложить был минувший век. Не знаю, кто исчислил это рукотворное, крохотное царство, но я знаю, у каждого из человеков, кто отправил огонь на иерусалимские и прочая стены, мозг был источен червями, как падаль в жаркий день посреди сожженного поля, и все, что случилось, теперь я называю безумием твоим и моим. Я вышел в путь, чтобы видеть, как история вставала во весь рост, как встает в печи крематория мертвый, если ему не подрезать колена, как встает мертвый в не завешенном зеркале, силясь выйти наружу. Все колена, что были, и те, что стали прахом, вышли на улицу Иерусалима. И окликнул меня город, и звуки вернулись ко мне, и дым смоляного дома открыл мои ноздри. И запахи гибели бедной синайской земли, и брызги крови пали на то, что было моими глазами. И увидел я то, что скрывали земля, и воздух, и время, как будто железный занавес медленно и со скрипом пополз в разные стороны света и сверху вниз, и снизу вверх. С высоты передо мной открылись: улицы, башни, храмы и все ворота Иерусалима. Так клетки птичьи хозяин распахивает наружу, когда в доме его пожар, когда чувствует, что дыханье его оставляет тело. Распахнулись ворота, и люди, как птицы, цари, торговцы, пророки, рабы и воины в обгорелых доспехах, подобно падающим из осыпающихся стен дня 11, месяца сентября, в год 2001 капища Нью-Йорка именем Близнецы, разорванных самолетами смертников на мириады осколков, с неба вниз летели к водам Патриаршего, и пруду Вивезда, пруду Соломона и к водам Кедрона. Но высохли воды, деревья свернулись, как волосы от огня привязанных к дереву Леты или Гримера, и запах ума, безумья, памяти, страха, любви и надежды стоял над землей, как парус на лодке в бурю, куда? - но все влача ее жалкое тело. глава 3 И вот я, сын Ставра и Сары, стою на Виа Долороза и прямо передо мной падают стрелы халифа Омара. И позади меня падают стрелы Антиоха Эпифана, и справа от меня падают стрелы Навуходоносора. И слева от меня падают стрелы Тита Флавия. Вот попала, вошла халдейская стрела в отца моего отца именем Горд, и прошла насквозь и пробила правое плечо. И другая стрела попала в левое плечо отца матери моей именем Седекия, и упал он, потеряв сознание от боли. И третья стрела попала в голову деда отца моего именем Ждан, и упал он на землю иерусалимскую, и выступила красная пена на губах его. И четвертая стрела попала в живот, где нижняя точка крестного знамени, деда матери моей именем Иехония. И упал он, прижимая к себе боль свою и беспамятство свое. И поднял я глаза, и увидел я, как будто град налетел на город мой, именем Иерусалим, другим именем Салим, или Эль Кудс, или Бэт Эль Макдис, или иным именем Элия Капитолина. И справа от меня попала стрела в сердце Бар Кохбы, и упал он рядом с отцом матери моей, и слева от меня попала стрела в Иоанна Гисхальского, и упал он рядом с отцом моего отца. И Симон Бар Гиора успел подхватить его и уронить, потому что стрела разбила грудь ему, ибо туп был наконечник стрелы, как бывает тупо халдейское слово. А впереди меня уже под косой смерти легли дети отца Матафия, и Иуда, и Ионатан, а Симон лег впереди меня, не успев сказать: "Прощай, брат мой", ибо стрела попала в губы его и рот его, между словами "брат" и "мой" вошла она и успел Симон сказать "брат мой" - только про себя, и это был последний выдох его. А Симон и Иаков уже зажгли синим огнем часть северо-западной галереи, чтобы отрезать захваченную Антонию от храма, и когда Юний поджег соседнюю галерею и огонь охватил площадь в пятнадцать локтей, Гифтей и Алексас сорвали крышу, и огонь поднялся на алом коне, похожем на багровых коней Ставрова дома в Лысенке, и взвился вверх, и храм стал четырехуголен, сбылось пророчество - быть храму и городу пусту, когда станет он равностенен со всех четырех сторон, и меж красных всадников метался Иешуа, сын Анана, и кричал: "Голос с севера, голос с востока, голос с запада, голос с юга, голос четырех ветров, голос, вопиющий над Иерусалимом и Храмом, голос, вопиющий над всем народом! О, горе тебе, Иерусалим, горе городу, народу и Храму. И тем, кто кормит его, и тем, кто бьет его, - плачет Иешуа, сын Анана: "О, горе, горе тебе, Иерусалим", - и вот на городской стене достиг груди его камень, брошенный римской машиной, но прежде, чем камень коснулся тела его, успел он выкрикнуть: "Горе и мне", и испустил дух свой. И опустил я глаза, и побрел по городу, который начал гореть, ибо всадник Педаний уже бросил факел свой в поленницу храма, и уже огонь поднимался над храмом и полз к городу, и окуталась дымом Масличная гора, и улица торговцев, и форт Фасаила, и дворец Ирода, и верхний рынок, и улица рыбаков. И увидел я дочь бедного Элеазара из деревни Бет-эзоб из-за Иордана. Увы мне, увы мне, кому скажу, и кто поймет меня, что клеймо проклятия и ужаса, горящее во лбу бедной Марии, выжженное временем, Иосифом Флавием, памятью народной, - это есть клеймо человеческого непонимания, клеймо человеческого страха перед своими большими грехами, клеймо слепоты глаза человеков, клеймо глухоты уха человеков, клеймо немилосердия человеков. Увы мне, Боже, зачем Ты привел меня, сына Ставра и Сары, к дому бедной Марии, что остался единственным домом на выжженной земле меж враждующих воинств - Симона, что владеет верхним городом и большой стеной до Кедрона, и стеной, что тянется от Силоамского источника к востоку до дворца Монобаза, с Акрой и всею местностью, до дворца Елены, матери Монобаза, и Иоанна, у которого, кроме храма, есть еще Офла и Кедронская долина. Какое имя положено Тобой тому, что я вижу? Пока воины Тита штурмуют иерусалимские стены, воины Симона и Иоанна убивают друг друга на границе земли, где посередине стоит несожженным дом бедной Марии. Вот кончили бой свой братья и грабят всех, кто не с ними. А кто-то обязательно на другой стороне, потому что не можно быть среди враждующих на стороне тех и других сразу. И ничего не осталось в доме бедной Марии, что могли бы взять и съесть еще воины Симона и Иоанна. И помутил Бог мысль Марии, и сломал Бог ум ее, и отнял Бог память у нее. И сказала она себе - нет ничего больше в доме моем, я голодна, и сын мой грудной жив, скоро голод съест и его, или римлянин сделает сына рабом. Я убью своего сына и рожу ад, который остановит вражду меж народа моего, и она убила сына и изжарила и съела его половину, а вторую покрыла белым покрывалом, и, когда на запах в голодном городе на выжженной ничейной земле собрались в доме бедной Марии воины Иоанна и воины Симона, прекратив бой между собой, и сказали - дай нам еду, что так вкусно пахнет, - тогда безумная Мария открыла сына своего и сказала, - вот вам еда, которая насытит вас до конца дней ваших. И в ужасе отшатнулись воины, и кончилась вражда между ними, и ужас, вытеснив ненависть друг к другу в сердце их, стал жить вместе с отвагой и ненавистью к римлянам. Вот ад Марии из деревни Бет-Эзоб, дочери Элеазара, у которой Бог помутил разум, сломал мысль и отнял память, которая остановила вражду меж воинами Симона и воинами Иоанна, и, когда Симона и Иоанна вели пленниками меж иерусалимских развалин, они шли рядом, и были они братья по ненависти к римлянам, и были они братья по любви к Иерусалиму, и сын Марии Маттафий был с ними. И пошел я дальше, переворачивая вверх лицом упавших в битве, и нашел я на Масличной горе прадеда, деда отца моего, именем Неждан. И нашел я там же прапрадеда матери моей именем Моисей. И нашел я на улице торговцев отца прадеда отца моего именем Малюта, и нашел я там же лежащего рядом крест-накрест на теле Малюты отца прапрадеда матери моей именем Маттей, и пошел я на верхний рынок и среди пустых корзин и ветра, что гулял по рынку, узнал все колено отца моего, и было их от первого Волоса, давшего имя роду моему по отцу моему, числом 21. Умирали они в обратном порядке, как родились, и перед Волосом был сын его именем Емеля, и перед Емелей был сын его именем Добр, и рядом сын его именем Третьяк, и рядом сын его именем Святко, и рядом сын его именем Мал, и рядом сын его именем Кожемяка, и рядом сын его именем Боян, и рядом сын его именем Нечай, и рядом сын его именем Храбр, и рядом сын его именем Ждан, а потом сын его именем Владимир, и рядом сын его именем Ярослав, а чуть дале сын именем Дмитрий, а рядом Иван, и потом сын его Федор, а потом Алексей, и сын его Петр, и сын его Павел, и сын его Николай, и сын его Тихон, и сын его именем Ставр. И пошел я к стене храма Давида, и возле уже горящей и окутанной дымом стены увидел я тела рода матери моей, и лежали они - не сын рядом с отцом, а внук рядом с праотцом, дед - рядом с правнуком, и был тот порядок исполнен смысла, и не понял я смысла, ибо был дым, и огонь обуглил одежду на теле моем и помутил ум мой. И рядом с Ровоамом, другим именем Рехабеам, лежали Давид и Соломон. А потом Авия с Енохом, и Каин с Авией, и Маделлеил, не с Иаредом, но с Асой. И потом Енох, и потом Иосафат, и потом Мафусаил, и потом Иорам, и потом Ламех и Охозия, потом Ной и Гофолия, потом Сиф и Иоас, а рядом с Арфаксадом Амасия, а рядом Сала и Озия, а возле них Евер и Иоафам, а рядом Фалек и Ахаз, Рагава и Езекия, Серух и Манассия, Нахор и Маон, Фарра и Иосия, Абрам и Иоахаз, Исаак и Иоаким, Моисей и Иехония, и поодаль последним лежал Седекия, и некому было убрать тела их, и это делали огонь и ветер, но не так быстро, как это делают снег и ветер и в своей земле и в своем царстве, и было число предков моих по матери - два раза по двадцать один. глава 4 И шел я дальше и остановился, потому что перед глазами моими был разомкнутый круг людей, как будто я был внизу, а вверх шли все вокруг меня, и был я меньше и ниже, чем все они, и ко мне вниз сошел человек именем Моисей, и сошел он в круг человеков и увидел рядом со мной золотого тельца, и увидел Моисей глаза человеков, несмотря на то, что вокруг извивался в радости своей огонь, что жег иерусалимские стены, и дворцы, и дома, как будто Моисей видел огонь, а они, стоящие вокруг, - нет, и были те глаза стоящих вокруг полны веселья, и ад был весельем в глазах их. И схватил Моисей тельца золотого, и растер его в прах, и прах рассеял по воде, что лежала у ног его, и заставил человеков пить эту воду, и послал левитов, что тоже видели огонь, летающий как птицы среди стен иерусалимских, и послал левитов с мечом пройти от ворот и обратно, и каждый меч направил в друга своего, брата своего, сына своего, ближнего своего, и каждый, кто отступил от веры в Яхве, стал так же прах, как золотой телец, как колена израилевы, отвернувшиеся от Яхве, а вокруг падали стрелы, гулял огонь, и воины всего мира, и севера, и юга, и востока, и запада, обращали в прах всех, кто в это время жил на земле иерусалимской, - и те, что были черны лицом, и те, что желты, и те, что красны, и те, что были белы лицом. Но Моисей не смотрел в их сторону и не смотрел в сторону смерти. А на то место, где был золотой телец, он поставил ковчег из дерева ситтим, золотом он был покрыт снаружи и золотом подстеган внутри, и снаружи была таблица с именем Яхве, и два серафима крылами своими закрывали имя от чужих глаз, и крылами своими они закрывали любовь свою, и это было как шатер, и внутри было темно, и неведомо всем, кто был снаружи. Туда Моисей положил скрижали с десятью заповедями, и помогали ему в этом стоящий справа Веселиил и стоящий слева Аголиав - мастера, равным которым не было в мире. И поставил он бронзовые колонны с серебряными капителями по краям ковчега, и было их четыре, как сторон света, как ликов на столбе храма Велеса, в котором молилась Москва во времена Леты. И закрыл пространство с четырех сторон льняными покровами, какие свисали со стен Велесова храма, и войти было можно лишь через ворота, закрытые узорочьем голубым, и пурпурным, и червленым из шерсти легкой, как пух, плотной, как ночь, теплой, как утреннее солнце, и коричневого виссона, что под рукой как ветер, дующий с севера. И снаружи Веселиил и Аголиав закрыли их кожей барана, красного и синего цвета, как закатное небо, и перед восходом Моисей поставил бронзовый жертвенник, размера жертвенника Велесова храма, и медный таз с водой. И верховный жрец поверх хитона белого льна, фиолетовой туники накинул голубую шерстяную ризу, и подол ризы был украшен серебряными колокольцами, что звенели, как двенадцать валдайских серебряных звонов за тысячу верст от слуха. И двенадцать драгоценных камней переливались на груди жреца каждый своим светом, как двенадцать колен израилевых, как двенадцать месяцев, и на каждом было свое имя, как в Москве, во времена Леты, на лбу каждого дома было выбито имя владельца. Но не успел жрец, звеня серебряным звоном, подойти к золотому жертвеннику, что стоит в преддверии святилища, не успел поднять глаза на священные хлеба, не успел увидеть светильники с семью лампадами, не успел вдохнуть дым благовоний, как налетели воины Навуходоносора, и ударил первый и отсек правую руку жрецу, и кровь потекла поверх голубой ризы, и впиталась, и окрасила белый лен в цвет утреннего неба, и второй воин отсек левую руку, все как с отцом Вениамином на станции Чаплино возле Екатеринославля в России в год 1918 в четвертый день месяца февраля, и потекла кровь поверх туники, цвета полуночного весеннего неба над горой Синай, и впиталась в белый лен, и закапала с серебряных колоколец, тихо звеня, на землю. И третий воин проткнул живот жреца, а четвертый отрубил ему голову ударом кривым и жестким, и упала голова жреца на золотой жертвенник и сбила светильник бронзовый о семи лампадах, и загорелись шерсть и лен, и запахло паленой шкурой бараньей. И схватил первый воин светильник упавший, и второй воин - ковчег из дерева ситтим, и третий воин - голову жреца, а четвертый - выпавшие Скрижали Завета, и, пока бежали, загорелась на них одежа их, и голова в руках воинов, и выбежали они, и никто не мог потушить их. И было то 9 аба 9414 год от сотворения человеков, и воины Тита 9 аба 63 год подхватили выпавший из рук воина Навуходоносора светильник, вдесятером волоча его, и упал он и убил того, кто был последним, и другие тащили двенадцать золотых хлебов предложения, серебряные трубы и сведенный вавилонский занавес, на котором выткан небосвод цвета иудейской пасхальной ночи, и ковчег завета, и священные свитки. Тащат и победно орут воины Тита, воины всадника Педания и воины всего мира очередной вечной священной римской империи, имя которой меняется, но никогда не меняется смысл. Смотрит Педаний на этих грязных, замызганных, жалких, тощих, худых, безумных, с воспаленными, черными, как ночная кровь, глазами, замученных, умирающих, голодных, убивающих, ненавидящих бессильно и неистово иудеев, и с гордостью вспоминает свой Рим, что совсем еще вчера, в течение одного дня, щедро развлекал император Вителлий - утром, захватив Капитолий, разграбив и запалив храм, он величественно убивает Сабина, а вечером этих солдат наголову разбивает Антоний, и чернь весело, и безмятежно, и беззлобно тащит по камням римских улиц бедного императора, и, глумясь, терзает, давит его ногами, и топчет, испытывая самые веселые и беззаботные чувства к своему императору. И пока воины Антония добивают солдат Вителлия, римская чернь гуляет, веселится, гудит, пляшет в лужах разлитой крови, смачно топая, так что брызги летят на окружающих, и пока рядом убивают сестер, братьев, отцов, матерей, разряженные дорогие потаскухи отдаются своим пьяным партнерам, а партнеров колют мечами пьяные легионеры, стаскивая партнеров с дорогих потаскух, и те, смеясь, принимают в себя еще не остывших от боя и потому неистовых Антониевых солдат, а потом и легионеров стаскивает, веселя еще более потаскух, римская чернь и бель. И вот, пока одни убивают других, другие получают удовольствие от этого зрелища, и кровь, и бой, и пожар, и пот, и слезы - всего лишь острая приправа к сытой, будничной, скучной жизни - вот что такое каждый Рим, - думает Педаний. И когда один солдат удачно, с размаху закалывает другого, толпа аплодирует удачному удару, и когда легионер удачно воткнет меч в спину лежащего на потаскухе и стаскивает его за волосы, толпа аплодирует, и когда мечи косят, как траву, первых среди толпы, толпа аплодирует. Толпа, как толпа в любой стране и любое время. Также глазела, не шарахаясь, праздная толпа возле московского Белого дома, в октябре 1993 год, когда снайперы из окон Белого дома снимали праздных зевак, подошедших опасно близко к русской истории. Аплодирует толпа и всаднику, что плача, волочет по римской мостовой за волосы свою жену, которая только что отдавалась всем, толпа аплодирует и когда ребенка, защищающего мать, легионер прокалывает насквозь - толпа аплодирует. Нет ненависти и ужаса, есть веселие, и развлечение, и острота. Где для иудея гражданская война или война не гражданская, для римлянина - комедия, цирк, клоунада, повод к удовольствию и насмешке. Брезгливо смотрит всадник Педаний, что сожжет Соломонов храм, на этот жалкий, бессильный, ненавидящий сброд, ему смешны и их злоба, и безумие одного, бросающегося с ножом на десяток мечей, и стоящие с поднятыми руками первосвященники на крыше горящего храма, и бросающиеся в пропасть вместе с женами и детьми воины, когда уже некуда отступать. О боги, боги, думает всадник, зачем вы создали, кроме вечных римлян, еще и этих шелудивых, лишенных чувства юмора, не знающих веселого наслаждения жизнью - варваров? А вот и легионы Юлия Севера с императором Адрианом, все, что не успели дотащить и разрушить, разрушают и тащат, и срывают стены, и на месте храма уже строят храм Олимпийского Зевса, пока горят иерусалимские стены, пока рушится Соломонов храм, пока валятся жрецы, уронив свои золотые головы на золотой жертвенник, кровавя виссон и шерсть, кровавя пурпурное и червонное, голубое и белое, фиолетовое и черное... и на черном не видно крови, только пар поднимается над черным, и пар этот ал, как утреннее небо иудейской осени. глава 5 А в центре развалин, в центре пожара, в центре красного ветра, стоит, неподвижен и цел, дворец истинного первосвященника Анны и его зятя Каифы, лишь ходящего в этом сане от римлян. И дворец тот квадратен, как мир, как Иерусалим и как двор, который окружает он палатами своими, и только арка ведет вошедшего во двор, как и апостола Петра во дворец первосвященника истинного - именем Анна, и первосвященника лишь по званию - Каифы. Цел, неподвижен и другой дворец, построенный первым Иродом к юго-западу от Храмовой горы, извне с массой высоких башен и сверкающей кровлей, внутри же - мраморными колоннами цвета малахита, бирюзы и агата и сердолика. ... Мозаичный пол плыл под ногами подобно облаку, и голова кружилась при виде его орнамента, который ворожил глаз и качал сердце, фонтаны падали на облачную мозаику, и вода имела цвет мраморных колонн - малахита, бирюзы, агата и сердолика. Голуби, не боясь и не видя орнамента, метались среди колонн, как языки пламени. Все рушилось вокруг, стонала земля, и молитва ставросара Емели дышала над развалинами Иерусалима, искупавшего в последний раз кровь сына Божьего. А во дворце первого Ирода, в палате суда и сегодня, как всегда, стоял Понтий Пилат - прокуратор Иудеи, справа от него - Никодим, а слева - Иосиф Аримафейский и Гамалиил, внук Галлеля, члены Синедриона, что были против казни сына Божьего. А напротив Понтия Пилата - первосвященник по власти - Анна, низложенный двадцать лет назад прокуратором Валерием Гратом, дом Анны через поколение будет разрушен чернью, и сына Анны будут волочь по камням иерусалимских улиц, осыпая ударами, к месту казни. Справа от него стоит Иуда, за тридцать серебреников которого будет куплено поле горшечника, Акелдам. Земля крови, кладбище бродяг и нищих, ибо тридцать серебреников, даже возвращенных, кощунство положить в храмовую сокровищницу корван. А слева стоит Каифа, что будет низложен в будущем году, убогая тень Анны, не имеющий своей мысли, но имеющий титул и знак, как Ирод, как имеют его все предназначенные в жертву и одетые накануне в лучшие одежды, осыпаемые почестями, прежде чем жертвенное железо коснется их гладковыбритых шей. И нет мира между ними. И спор их так же слеп и так же непонимаем одной и другой стороной, как непонимаемы друг другом все думающие только о себе. Вот крестьяне деревни Егорино в 1918 год выкопали мертвого барина Тенешева, подняли его на пень, привязали, дали ему в руки газету "Беднота" и идут мимо и плюют в него, вот красноармейцы Левинсона распяли отца Николая, бедного пастыря бедного народа своего, вот сын выкопал отца из могилы, неправедного отца, и бросил его собакам - не то ли привело к погибели народы, ушедшие из истории до них, но та ли вина была их по сравнению с виной казни Его? И только казнимый, принявший казнившего, наказанный - наказывающего, осужденный - осуждающего, отвергнутый - отвергавшего, спасен будет, и имя ему - ставросар во веки веков. Здесь, на развалинах Иерусалима, кончается вина Израилева, здесь, в огне, среди стен иерусалимских, начинается очищение израилево, там, в мире, где по земле рассыпаны ставросары, начинается спасение и жизнь народа русского, и народа иудейского, и народа каждого, кто станет братом и женой всем, причинившим обиду ему, и простит их, и тогда сам спасен будет. И пока не остановится рука мстящего, пока не остановится пуля проклинающего, пока не сломается мысль ненавидящего, и он сам и народ его тем же оружием поражен будет, и дети его, и внуки его, и земля его, так было, но если так будет - нет спасения человекам, и часы их исчислены, и царство их исчислено и разрушено будет, если не волей человеков, То волею Божьею. глава 6 А навстречу им другой поток, не поймешь, откуда течет, куда путь держит... Вон Иов меч поднял, меч поднял, крадется по каналу в Иерусалим, и иевусеи бегут с воинами Давидовыми, путаются, сшибаются, на мечи римские налетают, а пока пожаром горит Соломонов храм, пока кровь течет, в Патриарший пруд рекой льется. И Патриарший пруд в красном разливе краше пруда Соломонова стал. А вот и Соломон. Сам Соломон в Яффе на берегу моря стоит, встречает дерево кипарисовое да кедровое. А уж и Адонирам с Ханами и Хирам то древо на гору волокут, как будто не рядом кровь льется, не рядом стоны стоят, не рядом пожар огнем и дымом по горе стелется. А дым ветер гонит, и на холме Офел стены растут, вот и вечный огонь в жертвеннике всесожжения с пожаром от стен храма Соломонова переплетается. И греется вода в "медном море", что на двенадцати медных волах стоит, три из них, как и дома Москвы времени Леты, на север смотрят, три - на юг, три - на восток и три -на запад, двенадцать месяцев в году, двенадцать колен израилевых, двенадцать волов землю держат. А храм из пожара растет, и огня все меньше становится, и виден он из пламени, как солнце из тучи. Тридцать и один метр длиной, десять и еще половина метра шириной: а Велесов - таков же, но в Москве к нему крест-на-крест стоит внутри стен притвор, главный зал и святое место, где Ковчег Завета стоит, стены и потолок кедрового дерева, паркет кипарисовыми запахами пахнет, как иконы резные в Сергиевом Посаде, кругом панели, а на них херувимы золотом блестят, пальмы и цветы с солнцем встречаются, а недалеко с горы видно, как воины Тита с Навуходоносором жрецов и первосвященников огнем жгут, мечом колют. Но пока халиф Омар женщин на копье поднимает, пока Антиох Эпифан и Юлий Север детей и стариков в Патриаршем пруду топят, Ниневея стены Иерусалима восстанавливает. Тут и жрецы, и дети, женщины, старики по камешку стенку кладут, а половина Иерусалима их сторожит, самаритяне да амониты недалеко от стен стоят и смотрят, как стены растут, как город строится, как город горит. Вот сын Ставра и Сары воду несет из Патриаршего пруда, чтобы в городе, на который три тысячелетия с огнем и мечом течет мир, найти старика, дать ему глоток, чтобы он глаза открыл, найти ребенка и омыть лицо его, дымом и кровью одетое, найти дочь сестры - матери его, и сказать ей: - Вот вода, пойдем, найдем дочь твою и дадим ей глоток воды, ибо нет у меня больше ничего, ни хлеба, ни меча, ни защиты. Вот глоток в сосуде моем, все выпили воины, все выпили человеки, и остался глоток, возьми его, потому что хочу успеть напоить тебя, сестра моя, последней каплей, прежде чем вспыхнут стены и последние храмы, испарятся пруды, и пруд Вивезда, и пруд Соломона, и пруд Патриарший, и уйдет их вода к небу, как ушла в Нагасаки, когда упал с неба огонь и поразил город, как поразил Содом и Гоморру, когда, переступив через все законы человеков, согрешили они последним грехом, не приняли божьих слуг, не пощадили их в доме Лота. И дальше так молился сын Ставра и Сары, встав на колени посреди горящего Иерусалима. глава 7 Вот иду я с юга на север, Дамасской улицей ступают мои бедные ноги. Слева армянские камни, справа камни иудеев. Слева дом христиан, справа магометане. И все они в дивном Божьем огне, дома и люди, животные, звери и птицы, встают, даже мертвые движутся вместе со мною. Слева идут старейшины из Сихема вместе Иеровоамом, справа старейшины вместе с Ровоамом, и здесь, в огне, я слышу, как взлетают из губ их горящие речи. О Ровоам, облегчи наши муки, сними с нас бремя налогов, будь милосерднее Соломона, - и ответ из горящих губ вырывается тоже огнем, в нем различимы слова: "Отец наказывал вас бичами, я буду учить вас ядом скорпиона". О Господи, почему в этом божьем огне, что палит камни, тела, и деревья, и стены, звучат все те же речи, и их повторяют друг за другом, сквозь огонь ненавидя друг друга, братья мои, воскрешенные в этой божественной печи, которую Бог поставил на клочке священной земли, в синайской пустыне, у ручья Кедрона, на отрогах Сиона, Акра и Мориа, и Визефы. Посреди башен Угловой, Гиппика и Фасаила ломятся, лезут на стены, таранят Яффские, Гефсиманские, Золотые, Навозные, Сионские, Иродовы ворота. Люди халифа Омара, люди Аббаса, Готфрида Бульонского, султана Халифа, Садалдина Селима. Господи, сколько их, всех мастей, темных, белых и желтых, красных, лезут на стену Давида, на стены Ирода, стены Агриппы. Что они здесь потеряли? Здесь тысячи лет живут иудеи, у вас ведь целое море земли, реки, долины, горы, что потеряли вы здесь, в горячей пустыне? Почему, как погребальный костер, каждое новое племя идей зажигают на бедном Сионе? Разве нет другого места, зачем за тысячи верст нести свои дрова, хворост, валежник с отрогов Урала и Пиреней, Анд и Гиндукуша, Памира и Гималаев, и зажигать на Сионе свои жертвенные костры? И связанными бросать нас туда, в это пламя, как будто нету другой жертвы на всем огромном земном и небесном шаре? Но падает сера, и падает пламя, и снова очередь на улицу Долороза, на стену Плача, на улицу рода Давида, на Патриарший пруд, на Овечью купель, на Серай, и на Русский дом, на храм святого Гроба Господня, церковь Святой Анны, на церковь святого Иакова, Эль Акса, на Куббет ель Сакра, на мечеть Омара. На христианское, на мусульманское, на иудейское кладбище, на город, построенный иудеем Давидом, в котором так мало нам места. О Господи, чем провинились мы более, чем все остальные люди, которые там, в небесах, далеко внизу под тобою, посылают огонь небесный на всю нашу память, на все наши книги, на все наши храмы? Опять бездомны пойдем по земле, и негде будет бездомному голову приклонить. И храм, и стены, и книги опять укроем в душе и будем во тьме, украдкой, при свече, не доставая наружу, читать обожженные эти страницы и будем молиться молитвой своей благодатной. Ты прав во всем, Господи, имя Твое да пребуд