и Великого, а больше ведь и нет ничего у этих кукол. Да, говорит Таможенник, эмоции - это хорошо, и, может, даже то, что мы можем говорить об этом, тоже на дороге не валяется. Доверие - вот смысл жизни, а в этом Городе только мы можем говорить все друг другу. И сам Таможенник верит в то, что говорит, и сам поражен своим открытием. И оба довольны вот этим приятным вечером, каких у них впереди еще о-о-о... А что ссора помогает и катализирует отношения, это надо учесть. Это и разобщение, и одновременно повод испытать друг друга в доверии. Только давай, решают оба, случится что, не таить столько времени в себе, говорить об этом сразу. И тут две нежные души не выдерживают и обнимаются. О завтрашнем вечере почти не говорят, да и чего говорить - сценарий написан, роли распределены, иллюстраторы покажут то, что надо, даже если это будет не так. Уж сколько лет без осечки. - А ко мне скоро баба придет, - сообщает Великий. И это можно, до чего у них все просто. - А я как всегда, - отвечает Таможенник. И это можно, потому что каждый каждому готов последнюю мыслишку на свет Божий вытащить. И когда Великий рассказывает, как его новая баба дрожит и как она закусывает зубами покрывало, чтобы не разораться, все-таки при Великом неприлично, - Таможенник спрашивает разрешения, чтобы остаться и посмотреть. И Великий доволен: конечно, это даже острее. Они знают, а она нет... Точно: оба такого вечера за всю жизнь не имели, счастливее вдвоем, пожалуй, и не были, все-таки мужская дружба ни с чем не сравнима. Таможенник идет в соседнюю комнату, плача и не стыдясь своих слез, а бедная Сто с чем-то на дожде простояла час, пока наша пара убеждалась в общей прежней, неизбывной, вечной, верной привязанности. И вошла она, промерзшая, дрожащая, холодная. И свет не погасил Великий, а, раздев, стал разминать всю, как массажист, и разогрел ее тело, а вот душу не отогрел... Чуть дрожала и стонала она... Но, конечно, так, чтобы Великому угодить, все-таки он человек единственный и необыкновенный, но только так, умом стонала она... Даже Таможенник это понял и ушел, не дожидаясь конца, другим ходом. Да и договорились они, что он уйдет... Шел и, забыв о девке, плакал, и дождь сливался с его слезами, и падал на черный гранит, и стекал по незаметному глазу наклону в канал. XVIII Но пора уже было выкручиваться из состояния нежности к Великому. Не так-то просто в мгновенье сделать это. Это тебе не скорость переключить. Пожалуй, еще и в дом Таможенник вошел, любя Великого. И на кровать, не раздеваясь, прилег, любя, и под одеяло залез, любя. А вот уже потом вроде как бы и отошло. И потихонечку отношение, как телега без лошади с горы, поползло вниз сначала медленно, а потом все быстрее. И опять мысль, которой, когда он сидел у Великого, и в помине не было, откуда-то из двойной стенки вползла и весь мозг заполнила, холодный, точный, быстрый. Пара готова. Гример сделал лучше, чем он предполагал. Муза, кажется, тоже поверила в удачу, увидев Сотых. Иллюстраторы заменены. Зал готов. У кандидатов Великого у бабы под правым ухом едва заметный шрам, который в увеличении будет огромен. Выполнившему шрам произведен Уход. Великий любит Таможенника. У них самые добрые отношения за весь их период службы. Это позитив. Но Великий - все-таки Великий. И его мгновенная реакция может быть неожиданной. Предположим, случайно, проверяя иллюстраторов, он узнает об их замене? Такое невозможно. После сегодняшнего вечера он вряд ли завтра будет раньше, чем за пять минут до начала, как это делал все последние пять лет. Надо же, пригодилась и девка, которую недавно нашел Таможенник Великому. - Как забавно, - ухмыльнулся Таможенник, - я мог бы поклясться, что вижу ее в первый раз. Надо же, как управляем человеческий мозг. И что самое интересное, Великий тоже нравится ей. И может, даже больше, но она человек чести и раз верность обещала первому Таможеннику, то... Не очень-то заблуждается Таможенник насчет их верности. Вполне она может с такой же убежденностью рассказать Великому, что она его любит сильнее, следовательно... А что следовательно? То, что он ее знает, естественно - бабу Великого Таможенник по должности обязан знать. А что она следит за Великим, тут Таможенник ни при чем. Просто они делились впечатлениями, восхищаясь уменьем и в этом Великого. И все-таки завтра утром ее надо будет взять. И прежде Ухода сделать так, чтобы она, помимо долга, сказала все еще и от боли. Это поубедительнее. Девка чувственная, значит, скажет все, что надо. Но вот весь ли это негатив? Нет. Все возможно. Все. Великий не зря номер второй, то есть на самом деле тоже первый, как и Таможенник, а это не только профессия и дар - это еще и дипломатия. И мгновенность, и неожиданность реакций. Только они сейчас там где-то, внутри, спрятаны за двойными стенами за ненадобностью, но придет час и... Нужно быть готовым ко всему, но сделать все возможное, чтобы не произошло ни одной накладки. Но радоваться, рассуждать по поводу хорошего исхода можно только после Ухода Великого, а для этого тоже нужен повод. Впрочем, это дело Комиссии. Председатель - тот угадывает мысли на расстоянии. И если только весы качнутся в сторону Таможенника, его чаша поползет дальше автоматически. Хороший Председатель сделает все, что надо. А этот Председатель отличный. Только вот бы чаша Таможенника не пошла вниз. А как она пойдет? Он же не Гример, не делал операции. В крайнем случае, он будет возмущен и удивлен вместе с Великим. А после вчерашнего вечера в душу Великого и мысли маленькой не заползет, - извиваясь всем телом и дрожа раздвоенным языком, - что Таможенник принимал в этом участие. Гример попадется на этот раз один. Ну ладно. Когда все варианты разобраны, можно и спать. Таможенник через голову снял рубаху, сходил вымылся, растянулся без покрывала и быстро заснул. Только во сне он скулил и вертелся, как побитая собака, как полураздавленная кошка, и плакал, и просил прощения, но это уже во сне, а во сне человек не владеет собой. Таможенник тоже человек. И руки его сжимали подушку, и тело синело, и казалось, кто-то душит Таможенника, но он вывертывался из этих рук, и борьба продолжалась, и победы не было ни на чьей стороне. XIX Но побоку сны Таможенников и им подобных - пора вспомнить о простом человеке, который живет в этом Городе, ибо для Таможенника и Великого - все люди простые, кроме них, разумеется, а для Таможенника, может, и Великий - простой человек. Что они? Как они? Эти простые люди? А у них сегодня бал - это раз. А у них сегодня день встречи - это два. Единственный день в году, ибо в этот день открыт зал Дома, где они могут быть вместе и где им не страшен дождь, который, идя не временно, а постоянно, гонит людей силой своей в жилища, а жилища узки и тесны, и негде простому человеку увидеть всех разом. Итак, а у них сегодня почти что равенство. И имена. И номера. Ждут дня Выбора, дня встречи, дня свидания, дня, когда можно и себя показать, и людей посмотреть. Как манны небесной. И это радостное ожидание буйно (по понятиям Города, разумеется) проявляется в том, как медленно и чинно движутся они по направлению к Дому. Дать бы им факелы в руки - надежные такие, чтобы на дожде не гасли. И посмотреть бы сверху с высоты Дома, как ползут маленькие мерцающие огни, словно муравьи к муравейнику, на холм - где Дом ждет их. Как веселы они - простые люди, как праздничны, как ликуют они. Выбор - а это значит, и у них есть надежда. Выбор - а это значит, выбранной парой будут счастливы и они. А зрелище, что ждет их после Выбора... Идут они в полном ликующем молчанье, и распахиваются все новые и новые двери, едва достигает их шествие. И какова справедливость - вышедшие последними движутся первыми, а вышедшие первыми - движутся последними, чтобы не было путаницы, давки. Дай им факелы в руки и увидишь огромное дерево, ствол которого корнями своими уходит в двери Дома, а крона распласталась по всему Городу, и дерево все растет, и кажется, что ветви его не вмещаются в стены Города. Но это иллюзия - заставь их сейчас вернуться и спрятаться в своих норах, и на улицах не осталось бы ни одного человека. Только фонари. Дождь. Каналы. Камень. Холодные, черные, молчаливые. Но ничего подобного в день Выбора не произойдет - идут люди. Для чего же ветви, которые не убираются в границах города? Чтобы напомнить, что это иллюзия. Людей ровно столько, сколько места и номеров и жилищ в каменных кварталах. А огромность шествия тоже иллюзия, в которой столько же истины, как в утверждении, что земля неподвижна. Но трудно не верить глазам своим. Все понимаю - и все-таки факелов столько, что они разорвут этот город и он лопнет и разлетится как воздушный шар. "Увы мне, увы мне, брате..." Не разлетится, и у иллюзий бывают пределы, да и потом они надежно ограничены реальностью. Распахнутая дверь Дома, как фокусник огонь, глотает бесшумно текущее в нее дерево, она ненасытна, не такое количество может проглотить, если выпадет нужда. Оставим извивающееся горящее огнями туловище дерева догорать на улице. А сами изнутри посмотрим, как толпа входит в святая святых Города. Здесь опять кончается равенство улицы, там все вместе - вверх к Дому на холм - строгим и мерным шагом, все в плащах, с факелами, под дождем. А здесь опять тот же Город. Да, это не зал. Это именно Город в миниатюре, вывернутый наизнанку, только вместо домов, ячеек, квартир - кресла, и все они тоже под номерами. Полукольца рядов с трех сторон спускаются от входа к сцене. Как удобны ряды, проходы меж ними широки, легко каждый идущий, отыскав свой номер, может сесть, не мешая другому. В самом верху и вниз далее - места для имеющих номер, около самой сцены через широкую полосу отбива три полукольца - кресла для носящих имя. Сухо, тихо, над головой голубой купол, и яркий желтый свет посредине. Такой яркий, что лучше не смотреть туда. От этого света голубизна бледнеет и почти кажется белой. Бесшумно, медленно заполняется зал, как будто вино наливают в чашу, сначала на дно, а потом уже до краев. Сначала имена - внизу, на дне, около сцены. Течет в широкие двери поток. Не медленно и не скоро, а заполняется чаша зала, которую, если увеличить да еще совместить обе полусферы в одну - Города сверху и зала снизу, - получилась бы земля, которая закрутилась бы вокруг своей оси-точки, где сейчас сидят Таможенник, Великий и Председатель Комиссии Выбора. Так вот, получив землю и разобравшись в ее устройстве, вы бы убедились, что номер - это и есть все, чем владеет человек в этом зале. Здесь все наружу - кто чего стоит, кто какое место занимает, на сколько номеров за год передвинулся, и даже такая тонкая вещь стала бы доступна, как то, что последнего из имеющих имя и первого из номеров разделяет бездна, и в этом зале эта истина выражена широким проходом, можно сказать, рвом, который и слепому виден. Перескочи эту пустяковину. Где уж там, может, всю жизнь до Ухода проживешь и не сможешь это пространство перейти, а всего-то метра два в зале, и, разумеется, слезы, труд, мастерство Гримера, судьба, наконец, на самом деле. Хочешь попристальнее посмотреть на них - посмотри, сейчас десять минут самой великой коллективной свободы. На сцене сидящие молчат, и каждый в зале предоставлен самому себе. Десять минут до Выбора, десять минут до бала. Веселье в разгаре, все молчат и друг на друга смотрят, кто - где, что за год произошло. Ведь все видно. Да и себя всем, кто тебя видит, показать не грех и единственный случай, вырос ведь? А? И главное, не дай Бог, перепутают их номер. Хорошо еще в выгодную сторону, а если наоборот? И поэтому вставшие стараются перейти на ряд-второй ниже - и здесь хорошо встретить тех, кто еще недавно с тобой был, а теперь прилично опустился, весь зал - чаша, и, естественно, что самое высокое место - это самое низкое кресло, но "низкое" - слово, противоположное по смыслу истинному его значению. Здесь все иллюзия и условность, но они-то эту условность знают как таблицу умножения. И никто из них ничего не перепутает. Стоят группками, на переходах, между поясами и секторами рядов, и тихо, полуслышно, важно и солидно говорят, и вот уже смешались номера, и Пятисотый может вроде бы и среди Четырехсотых затесаться. А вон Сто тринадцатый, пузырится весь на главной границе - ишь куда забрался, пострел, энергией исходит, и корчит такие рожи, что временами действительно кажется, что лицо его - лицо имеющего имя и он здесь случайно, даже вроде непонятно, как он сюда на верхотуру забрался и зачем. Вроде вот подошел только к своим прежним забытым однокашникам и скоро уйдет. И никому наверняка даже в голову не приходит, кроме знающих его лично, что после десяти минут свободы вернется он в свое Сто тринадцатое к своей Сто тринадцатой, которая, как делает это половина примерно зала, сидит на своем месте и ждет начала. И все мысли ее, Сто тринадцатой, там, где сидят их боги и где перспектива зависит от их взгляда, и, шевеля губами, в полузабытьи свою судьбу просчитывает... И ей не до болтовни крохотного человечка, который доводится ей парой. И до того забылась, что рубаху выше нормы подняла, судорожно комкая подол в потных ладошках. И через два номера от нее сидящий Сто пятнадцатый протянул руку к ее руке. Опомнилась Сто тринадцатая, и выпустила подол, и так резанула глазком сощуренным Сто пятнадцатого, что тот убедился в неосновательности своих ощущений и догадок, встал и пошел к группе, где его ждали глаза, которые уже давно были его. Из Сто двадцать второй пары. Интересно вот так стоять. Здесь она - напротив он, он - ее, а она - его, до кусочка кожи наизусть выучили, а для всех чужие, а вокруг десяток номеров, обсуждающих последние новости перемещений, и перспектив, и ошибок, и того, как вот этому не повезло, но это временно, он-де передвинулся за год только на один номер, это, конечно, не рост, но вот другие и этого не имеют. И вот ведь можно услышать, что другие это еще не мера... А Сто тринадцатый кипятится, он в этой группе вроде информатора о том, что происходит там, внизу, у тех... Он поднимает палец, что он в ближайшие дни, мол, будет там, и это вопрос действительно дней, и что за год он передвинулся на двадцать номеров, но для него это-де не предел, а у лица ну прямо-таки другая степень подобия. Так научился, собака, держать его, что спутаешь, даже профессионал спутает. Ах, если бы вот сейчас закончился перерыв и спустился он туда, где все его мысли... Жди, жди, милок, времени у тебя вагон. Будешь еще там, внизу. Зато у тебя сегодня лихая перспектива - спуститься вон туда и на равных заболтать в сановитой, степенной группке. Ты думаешь, если они имеют номера повыше, то есть поменьше, то речь у них идет об ином... И тут иллюзия. Такое ощущение, что ты никуда не уходил. Та же тема. Обсуждение перспектив. Те же заботы гнетут, вечные - имя бы им... Упаси тебя Бог оставаться и выдать себя - что-де имеешь ты право опуститься куда угодно, вплоть до первого ряда... Все эти сто пятые, сто тридцатые, двухсотые и прочие - высокие и низкие, толстые и тонкие, заговорят тебя, впившись зрачком в очи твои, что они, вот именно они, и стоят того, чтобы сидеть там в первых рядах, и то, что они здесь, временно, во-первых, и кратковременно, во-вторых... Беги в первые ряды, беги, жаждущий покоя, у них, слава Богу, нет перспективы, но есть этот покой, им некуда стремиться, послушай, о чем говорят они, а ни о чем не говорят они, все сытые, им не о чем говорить, разве что о бабах, но и здесь они прошли такую школу, что о-о-о-о, а о работе - что о ней говорить, они делатели, и у них все уже позади, у них даже имена есть, то, о чем верхние даже в приступе белой горячки помышлять не могут, потому что можно сменить номер внутри своих рядов, а уж чтобы перебраться в первые ряды, как нашему Гримеру, такое раз в век и удается кому-то, если не считать баб, - а они не люди, не сами, во всяком случае, - но чтобы и это не мешало людям жить, скрывают и пишут перешедшего как исконно своего, но что-де который был временно в наказание лишен имени. И что, мол, сверху вниз естественного, то есть единственно правильного движения, и нет, и не бывает, и быть не может. Как дождь не может прекратиться, а солнце, если бы оно было, идти с запада на восток. Тоже справедливо. Все в этом Городе справедливо. Пожалуй, справедливость здесь достигла предела. Есть цель, но она неисполнима, чтобы не исчезнуть у живущего и не обессмыслить его жизнь. Ты скажешь - у имен? Ну, они и без цели уместны, и тут справедливость - и такие нужны (как факт) цели, которая не завтра, не послезавтра, а сегодня. Понятно, как лихо устроено? Но тише, десять минут на исходе... И Сто тринадцатый юркнул на место, скривившись, что мол, временно посидит здесь. Муза, которая говорила с Сотой, отправилась на свое место. И Гример, посмотрев в последний раз на свою работу, весь белый, отправился к Музе, боясь глядеть на Великого. А тот и не знает вовсе, что вот в этом рядовом Гримере, может, финал его карьеры... Но ладно, в мире порядка бывают тоже теоретические просчеты, которые потом быстро обрастают теорией справедливости. ХХ Тише, тише... Шуууу. Смолкает зал, как море, выдохнув воду на песок в сильный мороз - мгновенно превращается в лед. И вот вокруг только мертвая, холодная, каменная тишина. Гаснет, затухает, затуманивается свет в зале, он исчезает, и теперь это действительно одно лицо. Без рядов и номеров, лицо смотрящего и творящего, лицо выбирающего. А на освещенной сцене трое. И к ним идет первая пара, которой сегодня предстоит стать Главной. При своем участии именно в Выборе никто никогда не сомневается и в справедливости, и в том, что эта пара будет Главной. Здесь смотрящие в зале разделятся на тех, кто знает пару, и на тех, кто не знает ее лично. Каждый незнающий однолик, он зависит от легенды, а вот каждый знающий, увы, знает и относится к паре сам по себе. Да и подумай, может ли, например, Сороковой относиться к женщине из пары как все, если вчера целых два часа он шептал в это правильное розовое ушко их тайные слова, она же вот этими губами потихонечку, как девочка с корзиной, обошла весь лес и сорвала все ягоды, которые ей попались на пути. И - столько тайн, сколько нитей протянулось к сидящим в зале от этой пары. А если бы продолжить эти нити, то оказалось бы, что сидящие в зале, знающие главных кандидатов, связаны такими же нитями со всеми сидящими в зале. И возьми пару, да приподними ее, да вознеси к куполу - и весь зал закачается на этих нитях, и ты увидишь, что весь Город, собравшийся здесь, оплетен двойными, десятерными линиями и нет такого человека, кто бы не побывал с кем-то, а та, в свою очередь, побыв с кем-то, не связала того крепкой и прочной связью. Это хорошо, что мы не можем поднять главных кандидатов, показать, как Город связан внутри себя. Это хорошо, потому что у сидящих в зале остается иллюзия. Что только знакомые связаны с главной парой, а они в этом случае ни при чем. Да и откуда им знать, что через знакомых они тоже связаны, все связаны друг с другом. Бррр. Ну ладно, посмотрели, и хватит, думаешь, ты не связан в этом со всем миром?.. Ладно. Пора. Они здесь. Глаз - на сцену, там уже начинается то, для чего они здесь. Внимание. И пара поднимается на желто-черный очередной помост на сцене. И нет уже никого вокруг - свет погашен. только лица еще выхватывает луч из темноты, но вот и он исчез. И уже на экране вверху, рядом их лица - огромны и подобны. Не голова, только лицо на экране видимо; как будто маску вырезали, и цвет волос не важен, и есть ли они вообще, и линия черепа не имеет значения. И так просторны лица и так широки, словно огромная карта двух полушарий легла на экран, только то, что справа, подобно тому, что слева. И на каждом вверху - на севере - холодное белое снежное поле лба. На юге - внизу, круглый край подбородка, плавный, как залив моря. На западе, словно изрезанное петляющей рекой поле, нежное голубоватое ухо, а справа - на востоке - второе, розовое и прозрачное, словно туман при свете встающего солнца. Огромная эта территория пространств, на котором кажутся морщины - горами, пот меж ними - голубыми озерами, застывшими среди гор. И только глаза делают живыми это пространство. И все же, когда они замирают, кажется, что земля и эти лица похожи друг на друга, как две птицы на одном выстреле. Взиууууу, - как пуля через зал, и над лицами Главной пары вспыхнул Образец. Лицо Образца было хорошо видно до начала вечера, огромное висящее над всем залом, но вот когда потушили свет и высветили только лицо будущей Главной пары, погасло и лицо Образца. Чтобы глаза на мгновенье забыли о его совершенстве и снова наново увидели, как прекрасна эта великая территория, необъятна и исполнена гармонии и соразмерности. Теперь это уже ансамбль, трио - два лица Пары и третье - Образца. Как танцоры на сцене, одновременно, разом, синхронно, перевернулись они направо. Пауза. Зал только зрачки перекинул направо, за ними, как фокусник один черный шар - из левой руки в правую. Пауза. И на глаз видно, что это за работа, один к одному. О таком только грезить во сне мог бы каждый сидящий в зале. Если бы и над ним работал Великий... Сколько мыслей пробуксовало, как мотоцикл, в голове, сорвалось с места и улетело в голубую даль. - Ах... - Общий выдох вышел наружу. В нем и зависть, и ненависть, и сострадание, и соучастие, и наполнение мечты... Разве все расшифруешь?.. Загорелись цифры степени подобия. Иллюстраторы работают как часы. Первый - минус ноль три сотых, второй - минус ноль две. Наш Гример о таком и мечтать не мог, даже по новым данным. Сердце куда-то, как мышь, юрк вниз - и вроде, как яйцо, сейчас разобьется. Нет, еще задержалось, опять зрачки в левую руку фокусник перекинул, и все три лица налево перекинулись. Что это?.. Мышь вернулась на место, яйцо - в скорлупу, хотя там, возможно, был уже цыпленок... Муза поперхнулась. Знакомые похолодели, незнакомые глазом моргнули, как будто на них замахнулись. Вспыхнул свет на сцене, и погасли проекции пары. Остался только один неподражаемый Образец. Великий не поверил глазам своим - во-первых, степень подобия была минус ноль одна десятая, а во-вторых, под правым ухом он увидел увеличенный огромный, грубый шов. Не может быть - он помнил, как его тщательно привели в порядок, и еще именно тогда, заканчивая шею, подумал, что мог бы и больше сделать с лицом, если бы у него было время. Великий посмотрел на Таможенника и увидел на лице его испуг и недоумение. То же самое, наверное, выражало и его лицо, так что Таможенник - зеркало. Великий вспомнил вчерашний вечер и перевел глаза на Председателя. Тот был бесстрастен и спокоен. Но, может быть, это недоразумение. Может быть, ничего страшного. Там сидят проверенные иллюстраторы. И сейчас, когда на помосте появится пара номер два, все встанет на свои места. Нет, не все в порядке. Зал волнуется. У многих такие степени Подобия. Почему не они? Такого не было на их глазах ни разу. Что-то случилось. Еще не понимает никто что, но случилось. Муза вцепилась в руку Гримера. Гример подался вперед и как будто оцепенел. Сейчас его пара. Шрам явно положен уже после операции. Это не Великий. Зачем, разве недостаточно было того, что у пары Гримера выше коэффициент подобия, чем у первой пары? Запас прочности... А если это не так? А если он не дотянет, тогда его победа будет только для них победой, а для него - нет. Он не смог сделать, что был должен, или вообще не нужно было стараться, и можно было с его параметрами готовить пару. Не может быть! Голова пошла кругом. Неужели он ничего не значит, и его ремесло, и его уровень, и его жертва - своим покоем, и именем, и жизнью, и Музой... И его сроки, в которые он сделал невозможное. Стоп, перестань мучиться заранее. Сотые уже на помосте. Уже идет работа с их лицами, как флюгеры, вертятся они на экране. Опять фокусник зрачками жонглирует. Опять трио под эту музыку исполняет ладный и синхронный танец. Одно па, второе.. Ах, как прекрасен Образец. Еще одно... Цифры. Цифры. Цифры, много говорящие залу, а уж Гримеру! Каждое подобие в пределах сотых, но он так точно даже не работал, его параметры были грубее. И то, что для всех стало ясно только через несколько минут, Великий и Гример вычислили прежде. Великий посмотрел со сцены на Гримера, которого учил, не очень веря в его незаурядные, но в достаточной степени приличные способности, но учил как человека одаренного, необыкновенного. А вдруг? Чтобы перед собой не возникло вины непонимания, Великий сощурился. Так удобней смотреть ученику в глаза. Не может быть! Гример отвел глаза... Щенок! Брезгливость исковеркала губы Великого. Ну ладно, еще не все кончено. Он перевел прищур на Таможенника. Лицо его было растерянно-удивленным. Растерянности и удивлению его верил Великий, но вот неучастию в происходящем поверить не мог. Не мог! И эта мысль теперь медленно поднялась в мозгу Великого, как тяжелая птица, которая была, но принималась им за куст в сумерках, потому что свет был там, где была нежность от мужской дружбы. И все-таки мозг верил, а ощущение нет. Ну да не в этом дело, вспыхнула кровь, и птица, обнаруженная светом, стала двигаться, маша крыльями, и вот уже тесно ей внутри и грудь выдохнула ее... Великий любил драку, поэтому он и стал Великим. Чему удивляется он? Сам же еще даже влез на это место. Тогда он умел драться. А что, разве умеющий может разучиться своему уменью? Сытый лев не перешибет хребта козлу, потому что перед ним всегда сырое и свежее мясо. Зачем? Но дайте льву проголодаться... Но никакого прыжка. Надо еще более прикрыть глаза и спрятаться за этот занавес, чтобы другие не разглядели твоих движений. Очень удобная вещь - веки. Ага, Таможенник заволновался, но незаметно. Сейчас уже идет степень - минус ноль, две сотых. Ого, выше его контрольных данных. Не может быть. Но теперь дело не в том, что может быть и чего нет. Работа - это те пустяки, которые уже остались позади, дело не в ремесле. В политике. А в политике нет законов, а есть проигрыш или победа. А уже дальше шел праздник. Начинался главный и самый ответственный момент. Момент наложения. Все маски были повернуты в профиль. Каждая вспыхнула своим цветом. Желтым - она, Зеленым - он, Красным - образец. И - внимание. Сердца остановились и перестали выполнять свою ответственную функцию звукоисторжения. Остановилась музыка. Ну... дальше уже дышать было нечем, но никто и не дышал. Ну... Может ли дышать опущенный с головой в воду? Может ли дышать всунутый в петлю, качаясь в воздухе, который никуда не исчез... Топящий в том случае советует - попав на дно реки, притворяйся рыбой, пока не захлебнешься. Ну... Чем еще заполнить эту паузу? Что они, и в самом деле рыбы, что ли? Может, жабры у них под кожей запасные вшиты? Ах, черт, я больше не могу. Я даже не понимаю, почему они могут. Ага... пискнуло, скрипнуло первое сердце. И... Что тут началось! - все выдохнули... Шууу... Совпали цифры на контрольном табло Совпадения. Мгновенье. Было темно. Потом вспыхнул свет, обнаружив на сцене Таможенника, Великого, Председателя и нашу - теперь Главную пару. Боже мой, я никогда не видел такого буйного, пьяного, страшного веселья; они победоносно, гордо, с чувством исполненности долга молчали. Во-первых, они решили свою судьбу. Потому что каждый раз в жизни мог стать кандидатом, но, конечно, не Главной парой. Дело дошло до того, только не пугайся, пожалуйста, что чье-то сердце поторопилось - немыслимо! - и ударило вместо одного два раза. Так бывает, когда, например, человек куда-нибудь торопится и спотыкается вот так - рраз, и все. Никаких аплодисментов, никакого шороха, случилось немыслимое - вторая пара стала Главной. Главной парой Выбора. Вот оно, мелькнуло в голове Сотого. Вот оно, - все правильно. Ноздри его чуть вздрогнули и округлились, как ноздри собаки, учуявшей дичь и нашедшей ее... Сотая была ошеломлена, она еще не знала, чем это кончится, а зал молчал, тоже не зная, как ему отнестись к происшедшему. На их глазах произошло невозможное, т. е. вроде как могло еще произойти. И тут Таможенник взглянул на Председателя. Председатель легко и спокойно встал, подошел к первой и второй паре и разрешил им сесть в зале. Те встали и пошли. Что это была за походка. Так ходят дети после тяжелой травмы. Мало того, что они сами плохо ходят, они еще и повредили эти неумелые ноги. Зал тоже был похож на игрушечный поезд, у которого отказала заводная пружина, он стоял на месте и тихо поскрипывал вагончиками... XXI И Таможенник осторожно разрешил себе предположить, что дело в какой-то степени движется в нужном направлении, и осторожность его была весьма уместна. Ибо встал Великий. Махнул рукой. И иллюстраторы послушно выполнили его приказ. Погасли цифры. Все было так, как должно было быть: ему подчинялись. Великий вышел на помост. Великий был спокоен. И не такие сюжеты прокручивал он в своей голове. Великий нагнул голову. Так безоружный, окруженный врагами, нагибается, чтобы завязать шнурок, а поднимается с гранатой в руке. Беда, когда человек любит драку, все в нем, и ум и воля, переходит в силу, и простенький вопрос "зачем" уже не втиснется в желание быть и побеждать. Так даже кошка не может жить в камне, хотя она маленькая, а он со скалу, - ибо внутри не пустота, а... Остановись, Великий. Зачем тебе это первенство, ты же знаешь ему цену. Ну, Уход. Ну, ученик займет твое место, ведь это твой ученик, и твоя техника операций останется в Городе, тобой сотворенные имена будут так же занимать первые ряды, ведь ничего не изменится, это ты сделал этот Город, это твои люди правят им, это твой Таможенник дергает кукольные ручки, головки и судьбы, во всяком случае, так думаешь ты, и в этом есть доля истины. Уйди сам, но оставь себя - ими. Так ты достигнешь бессмертия. Посмотри в глаза твоему ученику, которые полны растерянности и стыда, ведь, чувствуя вину свою, он останется верен тебе и памяти твоей, остановись, сядь на место, ведь ты больше чем на самого себя - на свое дело руку поднял. Торкнулась кошка в камень головой, и не в том дело, что больно - а хода нет. Отошла, повесила голову. Поднял голову Великий. И каждый сидящий в зале на свой манер, в разной степени сложности, услышал мысли Великого. Выросло ухо зала, стало, как купол, огромным и всеслышащим, всем своим честолюбием, славолюбием, завистью, неумеренностью, страхом потерь и желанием сохранить слушал зал Великого. Ум отказывался верить слышимому - ибо оказывалось, что его пара подобна была не Образцу - Оригиналу, который скрыт от простых смертных, и никому не доступно лицо его. А Великому было явлено, когда допущен он был к Оригиналу. И шрам, что Великий сам провел Паре, от правого уха - вниз подобен шраму Оригинала. Ибо только Образец незыблем и неподвижен - а Оригинал живет, и у него, как у всего живого, может быть боль, может появиться шрам, может измениться линия лица. Ум отказывался верить слышимому. Куда ты, Великий, на незыблемость, на землю под ногами, на опору дома своего поднял руку. Закон Города - это и есть Образец. Разрушь его, допусти перемены, и камень обратится в песок, а песок смоет дождь - и ничего, кроме пустыни, не будет на этом месте, и вода зальет пустыню, и станет здесь море. Хорошо бы это услышать Великому. Но обида заложила уши. И маленький паровозик уже заводит его потная рука, и тот уже иногда пробуксовывает в руке своими крохотными колесиками. Господи, что за мысль об Оригинале? Что в ней правда и что защита?.. А ведь окажись он прав, и нету наших Гримера и Музы. И нету Сотых, и нету Председателя, и нету этих сменных иллюстраторов. И все, уже, кажется, переиграл Великий Таможенника, хотя, видит Бог, Таможенник тот в этом не принимал никакого участия. И тонкий расчет, что иллюстраторы, зная теперь свою обреченность, готовы, наверное, выслужиться перед Великим, - махнул Великий рукой, чтоб, мол, иллюстраторы показали подлинную степень подобия. Но уж слишком запуганы были бедолаги, и вреден лишний страх в таком деле. И никто им не подсказал, как было поступить в этом случае. И зажгли они прежние цифры, в таком страхе ум - глуп. И еще более почувствовали себя обреченными. И пошел маленький паровозик, пыхтя своими крошечными колесиками, словно тень того - Таможенником пущенного. Дави... ууу... зачастили сердечки сидящих в зале, вот они, цифры. Они-то все знают. Встал зал и зааплодировал. В такие минуты только цифрам и веришь, не тому, кто мгновенье назад был Великим, а Таможеннику, Председателю, которые, лицом к залу стоя, ответили на овацию. И ничего не было слышно в этом единодушии еще долго. Но если вы думаете, что все были так уж единодушны, то ошибаетесь - были и другие. Но дело не в том, что эти другие верили Великому больше, чем цифрам, им вообще этот Великий был до лампочки, а слишком много у них накопилось ненависти к тому, что десятилетиями они почти не меняют мест и торчат вот здесь вверху и пользуются последними девками, носят плащи худшего цвета, хотя чем черные лучше белых? Убей Бог, никто этого не знает. Наверное, только тем, что их носят имеющие имена. И вот они, у кого перекопилось ожидание, вдруг не выдержали, так бывает, когда слишком сжимаешь воздушный шар, он деформируется молча, и вдруг - хлоп. Забуксовал поездишко. - Слава Великому! .. - взорвались как будто ракеты в последних рядах, погорели, помедлили огни, и вот замелькали вспышки - все ниже и ниже - "слава! ".. И поднялись кричащие... Кажется, весь зал сейчас встанет, но ракеты - они и есть ракеты! Помедлил Таможенник, пока догорели, руку поднял - и остались стоящие с разинутыми ртами, губы шевелятся, а звука нет. А сверху свет вспыхнул, и тут уж сразу видно, кто - кто, стоящие на свету, как вор, освещенный хозяином, застыли и не шевелятся. И тут совсем пропал весь энтузиазм... А уж по рядам заскользили как тени хором люди, выводя кого силой, кого уговором - из стоящих, застывших, обнаруженных светом. Очнулся Великий, когда увидел это, прошла обида. Все, о чем ему ум кричал, услышал наконец... Обмяк... Сам себя дал увести. Чтобы камень песком не растаял, пока не поздно... А Таможенник спешит - место, где зараза вытекала, надо жечь каленым железом. Его ум тоже в работе, у него не обида - у него расчет. У Таможенника задача, тут не до эмоций. А уж когда Великий такой фокус выкинул, мало расчета, вдохновенье нужно, и пришло вдохновенье; не на операционном столе, не после поправок гримеров, сейчас желающие свободные номера займут... Хорошая плеть, и рубец на коже и радость на роже - и уже лепятся слова из его рта, становятся каждому в зале понятны и очевидны. Места свободны, и их можно занимать в зависимости от силы, а лицо потом доведут. И сразу - хлоп свет. И только на сцену луч широкий, в аккурат как сцена. А что происходит в зале? Вроде никто не видит и никто не знает. Да и действительно, разве что и кто разберет. А там - представь себе собак с полтыщи! - голодных, лютых, сильных, которых засунули в клетку, а клетка прочная и узкая, а вместо пола - змеи. От удавов до гадюк. И что там происходит? Ясно? Только одна особенность - молча. А в первых рядах тишина. Они вроде как ничего и не слышат. Только вот неудачную горемычную пару, метившую в Главные, из первого ряда (она-то чем виновата) вывели бесшумные люди, и на их место уже кого-то другие бесшумные люди перевели. И все так тихо и культурно. Так бывает в кинотеатре, когда фильм идет и ночные совы разводят опоздавших по свободным местам. В полной темноте. XXII А на сцене уже наши Сотые. У него улыбка такая, что рожа возле ушей рвется, и у Сотой руки дрожат так, как будто она - согрешившая весталка, стоящая на краю ямы, и вот-вот ее на дно опустят. А над головой у них цифры подобия такие, что и поверить нельзя. А в зале в это время места свободные "занимают" и забыли, что Оригинал существует. А ведь кто знает больше, чем Великий? Но, с другой стороны, может, кто и не забыл, но сейчас не до этого, не упустить шанс - номер сменить. Хороший ход придумал Таможенник, молодец, голова все-таки. Еще есть в пальцах беглость, если мозг с пальцами сравнить, а зал с инструментом, хорошо сыграл... До сих пор в тишине сопенье и стоны, как в подушку, как зарницы на краю горизонта, как всполохи поблескивают. А у Музы сердце от этой победы все внутрь самого себя вжалось, как будто розу ей там прислонили. У Гримера тоска вместо радости. Ну да ладно, никто ведь никогда не верит первым ощущениям, завтра проспятся и все будет иначе. И главное заключительное действо. Объявляет Таможенник. И после со сцены уходят в зал на свое место. А на сцене только помост и высвечен, похудел свет. Наша пара стоит. Начинается показательная Любовь. Главной пары этого года, получивших имена Мужа и Жены. У Жены колени подгибаются, а у Мужа выпрямляются от такой удачи, о которой даже он, предчувствуя все, и мечтать не мог. И вот под аккомпанемент небесной музыки в сочетании с собачезмеиным противостоянием начинается э т о, и постепенно все стихает. Даже музыка и даже сопенье и стоны. Тихо движется поездок, затормозивший о груду рук, ног, голов. И изо всех окон - рожи, глаза, груди, руки. Да, Великая минута! Город ждет ее год. И каждый раз получает свое удовольствие. Важная деталь. Выбор закончен, а все равно - уж в этом пара должна быть не менее совершенна, чем совершенны ее лица. XXIII Прости, я здесь передохну. Поезд только затормозил, но не остановился. Все в порядке. За это время бесшумные люди остатки рук, ног, голов, тщательно собрав, как птицы крохи со стола, кажется, уже вынесли из зала. Имею я право отвлечься? Имею я право передохнуть, выйти из этого тайного механического погубительства на воздух? На дождь? Да, на дождь. Какая непогода на дворе, как на душе саднит, силуэты домов отсюда, с любого места, далеки и туманны. За спиной - зал. Впереди, внизу, - его увеличенная половина. Куда идти, где передохнуть, передышать, нечем дышать, дышать нечем. Дождем, что ли? Но ты же не рыба... на дне реки, задыхайся, нет, наоборот, притворяйся... Тупо, как на душе. Какое мне дело до них. У меня ведь у самого каждый день - туда. Кошку бы сейчас погладить - муррр. Слышишь, как она под рукой мохнато изгибается? Губами - в шерсть. И все? И ничего ведь и нету кроме? Ах, мокрая шерсть-то. И кошку жалко, всю жизнь жалко кошку, и за что ты ее тогда? Приказали. Да, это серьезно. Когда зависишь, не то сделаешь, так и не мучайся. А вспоминается. А если бы и не вспомнилось - убил-таки. Подумаешь, кошка. Вон и не кошек в зале навалом. Так - то не я. Не ты - это утешает. В кратере действующего мрут микробы, им тоже ничем не поможешь. Но ведь живут. Иди-ка ты обратно. Они и языка твоего, микробы, не поймут, у них, микробов-то, и до слов еще дело не дошло, чего мокнешь? Без тебя ведь начнут, и удовольствия не получишь. И никому не поможешь, каждый день ведь - туда, и каждый час ведь туда же. А может, помогу? Но не этим. Эти уже едут. Все, что ты можешь (не едут, а катятся вниз, лихо полязгивая железом), - это описать их путь, чтобы другим неповадно было т а к катиться и садиться на такой поезд. И все? Мало? Вряд ли от тебя будет польза, когда в вагоне, летящем с откоса, ты будешь мудро мыслить и здраво рассуждать. Смешно. И шерсть мокрая, и губы мокрые. Больше никогда не целоваться, что ли? А зачем тогда жить? Пора? Пора. XXIV Свет стал чуть лучше. Зазвучала музыка. На помосте Муж и Жена. Со всех четырех сторон опустились огромные прозрачные иссиня-белого цвета стекла. И сразу же пара выросла, вдесятеро. Увеличилась. И стала видима всем сидящим в зале, даже и из самой высшей точки последнего ряда. Отчетливо, одинаково были видимы двое стоящих на помосте. - Приготовились... Голос сказал это не равнодушно,