которые организм перестал выбрасывать... "Поставили клизму, перетащили меня санитар Шурик (интересная фигура) с одним сердобольным вертухаем на расшатанный стульчак над ведром; вода вышла, дуться не мог. И тогда, изгибаясь и балансируя, сам себе залез пальцем в зад и полчаса выдирал оттуда куски окаменевшего дерьма. Шурик смотрел с ужасом, вертухай убежал от грязи и вони. Потом Шурик поливал на руки, на бедра. Как я там отмылся -- все воняло дерьмом ... Когда меня перетаскивали со стульчака на койку, Шурик вдруг крикнул: "Э, ты сцишь!". Пошла вдруг моча, которая сутки сидела там... Вертухай отскочил ругаясь. Упал я уже на койку, облил ее всю, как-то подвернули, в мокром спал..." Когда он проснулся, у постели сидел следователь. Он гладил пальцы парализованного и говорил, что лечение в тюремных условиях -- это не лечение. Что необходимо лечь в хорошую клинику. А еще нужней -- забота ласковых, любящих рук... Что надо же, наконец, пожалеть и себя. -- Все, все. Гелий Иванович, в ваших руках. Есть единственный вариант... -- Опять же -- чистосердечное раскаяние? -- Да. -- Так сказать: под медицинской пыткой? -- Ну-ну-ну, что вы себе позволяете?! -- Называю вещи своими именами, следователь Слобоженюк." Помолчали. И капитан опять заговорил о том, что, может быть, еще не поздно и начальство согласится, а помилование сейчас, в ходе следствия, до суда, это совсем не то, что после суда, да и когда еще он будет -- ведь нельзя же на суд в таком состоянии, и с жены, которая помогала (ведь помогала распространять клеветнические материалы!) -- спадут обвинения; и детям никто никогда не вспомнит... -- Подумайте, Гелий Иванович, хорошо подумайте. Еще есть время, но его уже мало... Какая-то вспышка озарила сознание Гелия, и он сказал: -- Вы все это знали с самого начала. Моя болезнь -- ваш союзник. 8. Мои новые зубы отливали благородной голубизной дорогого унитаза, а я никому на свете не был должен ни цента! Это было, конечно, здорово; но с тех пор как я расплатился с дантистом, моя работа в такси утратила всякий смысл. На радио же мою программу "Хлеб наш насущный" удлинили с 9,5 до 13,5 минут. Теперь передача моя состояла из двух разделов, первый из которых "Продовольствие и Планета" был посвящен мировому сельскому хозяйству, а второй, как и прежде, -- советскому. Многоопытный мой редактор, устав читать мне. нотации, поступил в высшей степени мудро: отныне тексты моих программ, направленных его умелой рукой в постоянное тихое русло, не вызывали нареканий политического отдела. На фоне сообщений о голоде в Индии или Африке комментарии о нехватке продовольствия в СССР воспринимались не как доказательство врожденного порока социалистической системы, которая не в состоянии прокормить себя, а -- как критика ее отдельных недостатков. Спорить с редактором было бессмысленно, отказаться от еженедельного чека у меня не хватало решимости; а вскоре в ящичке с надписью Lobas я обнаружил журнал, о существовании которого прежде и слыхом не слыхал -- "Фармере дайджест". Отныне, объяснил мне редактор, моя программа будет состоять из трех разделов. Кроме "Продовольствия и Планеты", я должен вести еще одну новую рубрику: "Аграрная мощь Америки"... Что и как мог я писать о сельском хозяйстве США, если никогда не видел ни одной американской фермы, не разговаривал ни с одним американским фермером? Но мой редактор был человек-кремень. -- Вы должны научиться работать так, как работает большинство наших сотрудников: по материалам печати... Он не был советским агентом, которому поручили развалить изнутри "Радио Свобода". Он было обыкновенным чиновником, которому дотянуть до пенсии оставалось всего два года... Автор же, который постоянно пишет "по материалам печати", то есть журналист "на подхвате" -- без своей темы, без своего лица -- это самый удобный для редакции сотрудник: что ему подсунут, то он и сварганит. Семь бед -- один ответ! Зачем корпеть над переводами с английского? В советских журналах полным-полно того самого материала, который хотелось бы слышать редактору в моей программе. В "Молодом коммунисте" мне попался роскошный опус "Тень голода над современным миром", в ленинградской "Смене" отыскал я завирально-"футорологическое" эссе о будущем "голубого континента", о том, как дрессированные дельфины будут пасти для человека рыбьи стада. В "Технике -- молодежи" приглянулась мне толковая заметка о новой американской машине для уборки ягод... -- Видите, как у вас получается, когда вы захотите, -- нахваливал меня редактор. Красная лампочка, к которой я когда-то так рвался, сыграла со мной скверную шутку: моя программа на "Радио Свобода" стала моим позором. Микрофон превратил меня в приживалу, выклянчивающего легкий эмигрантский заработок; и теперь, здороваясь в коридоре с "одним влиятельным американцем", я преданно заглядывал за стекла его очков, стараясь угадать: знает ли он, из каких источников черпаю я материал для своих передач или еще не знает? "Поймают -- выгонят!" -- думал я. Нужно было готовить плацдарм к отступлению... 9. Автобус шел по широкой, постепенно сужавшейся магистрали уже минут тридцать; он давно миновал застроенные особняками тенистые улочки-аллеи, и теперь в битком набитом салоне почти не оставалось белых пассажиров: в районы трущоб и нищеты ехали -- черные... Дом номер 999 по Ротшильд авеню торчал посреди сгоревшего, поросшего бурьяном квартала. Вход в магазин дохнул запахами помойки, и я оказался в просторном помещении, гудевшем, как растревоженный улей. Здесь продавалось все!.. Слева от меня высились пирамиды апельсинов и яблок, справа -- с металлических крюков свисали мясные туши, у задней стены мерцала стойка деликатесов, а посередине магазина замкнутым кругом выстроились рыбные прилавки. В центре этого круга на деревянном помосте, за кассой стоял Миша в брезентовом фартуке... Четверо продавцов швыряли на звонкие тарелки весов смерзшиеся серые комья, из которых торчали рыбьи головы, а Миша получал с покупателей деньги. Торговый конвейер работал безостановочно, и прошло, наверное, несколько минут, прежде чем на меня (единственного в толпе белого) обратил внимание юркоглазый черный подросток-продавец и что-то шепнул хозяину. Миша послал мне мимолетную улыбку и громко позвал' "Хаим!". Старичок с трясущимися руками поднялся на помост, и Миша уступил ему место за кассой. -- Это брат бывшего хозяина. Я его жалею, но пока мы с тобой поговорим, двадцать-тридцать долларов он украдет, -- рассказывал Миша. -- Он так привык: всю жизнь в торговле, -- Может, мы поговорим в другой раз? -- предложил я. -- Перестань! -- отмахнулся Миша. -- Я, Володя, уже не такой голодный на деньги... Громким, на весь магазин шепотом продавец-подросток веселил покупателей: -- Эй, леди, валите скорей сюда, я вам все, что захотите, продам за полцены, пока этот еврей на нас не смотрит! -- Эй, братишка, дай мне быстренько тебя обслужить, пока наш еврей болтает с другим евреем! Прищурившись от восхищения, Миша комментировал: -- Этого ханыгу он обвесил на 26 центов, а обсчитал на 18. Эту толстуху обвесил на 14, а обсчитал на 12 -- никого не пропустит. Четырех покупателей обслужил и не дал ни одного пластикового мешочка!.. Настоящий продавец, просвещал меня Миша, отпуская товар, одновременно снижает его себестоимость. На те деньги, которые только что с шутками-прибаутками черный подросток украл у своих соплеменников, можно снова купить на оптовом рынке несколько фунтов смерзшихся серых комьев, снова их продать и при этом опять -- обсчитать и обвесить... Мы вышли на улицу и, пока огибали сгоревший квартал, я узнал, что, хотя в Мишином магазине поддерживается полный ассортимент: и живая рыба, и красная, и дорогие креветки, деньги он делает на самых дешевых мороженых сортах, которые закупает по 500 долларов за тонну, а продает по полтора доллара -- за фунт. В неделю -- 8 тонн. Каждая тонна -- это две тысячи долларов чистой прибыли! Шальные тысячи эти, однако, хлынули к Мише не вдруг и не сразу. С противоположной стороны сгоревшего квартала торчала еще одна хибара, к которой мы сейчас направлялись... Цементный пол и знакомая уже вонь, но в лавке пусто, покупателей нет. За прилавком томится Роза. У входа, на каких-то ящиках оборванец-негр разложил горку картошки, горку лука, горку бананов... Это была жалкая пародия на Царство Процветающей Торговли, откуда мы пришли. -- Сделай закусить! -- скомандовал Миша, и Роза ожила, засуетилась. На подоконнике, у беспросветно грязного окна, появилась бутылка армянского коньяка, огурчики-помидорчики, копченый угорь и четыре стопки: к нам присоединился негр Том. Миша пустил его торговать -- просто так, чтоб Роза не оставалась одна в лавке. Одной все-таки страшно. Арендной платы за прилавок Миша с Тома не берет; Том убирает в лавке, а платит только за электричество. Выпили... Приблизительно год назад Миша отдал хозяину рыбного отдела в людном магазине восемнадцать тысяч наличными, которые собрал, продавая сосиски, надел брезентовый фартук и стал за прилавок. Что до сих пор знал он о рыбе? Он умел приготовить форшмак, умел засолить селедку. Короче говоря, Миша знал, как рыбу кушают, но он ничего не знал о том, как ее продают... Торговали втроем: Миша, Роза и старенький брат бывшего хозяина. Держать продавцов не имело смысла: хозяйки лишь приценивались к рыбе, но свои продуктовые талоны60 они относили в отдел, где продавали цыплят. В конце недели Миша подвел итог: двести долларов убытку... И следующая неделя тоже оказалась убыточной. Ночами Роза рыдала в подушку: -- Что я тебе говорила?! Мы же отдали все, что имели... 10. Беседу нашу, журчавшую под коньячок, никто не прерывал. Дверь, впустившая с полчаса назад меня и Мишу, больше не открывалась. Покупатели черного гетто совершенно не интересовались, какие сегодня у Тома овощи, почем сегодня у Розы рыба... Примерно так же обстояли дела год назад и в рыбном отделе, расположенном посередине многолюдного продуктового магазина: Мишину торговлю душил конкурент... Рыба, которую Миша закупал на оптовом рынке не тоннами и даже не центнерами -- самая свежая, самая вкусная -- стоила дорого. Хозяйка приценивались к Мишиной рыбе, но покупали -- у конкурента... Объединившись с двумя-тремя такими же неудачниками, как он сам, Миша стал закупать более крупные партии и платить -- дешевле. Он вставал в три часа ночи, являлся на оптовый рынок к открытию, и каждый вырванный у оптовиков цент отдавал -- покупателям! Он снижал цены. Громадных свежих карпов Миша продавал по себестоимости -- дешевле, чем в соседней лавке отпускалась мороженая мелюзга. Каждая убыточная неделя оставляла в Мишином бюджете кровоточащую рану, но Миша понимал: каждая тысяча уплывавшей между пальцами прибыли -- это гвоздь в гроб конкурента! Почуяв недоброе, конкурент стал держать лавку открытой семь дней в неделю, закрывать позже Миши, но спохватился поздно; хозяйки уже уверовали: у русского рыба дешевле и лучше! Роза сделала вылазку: -- Это правда, что вы хотите продать лавку? И конкурент не рискнул упустить свой шанс -- сбыть с рук умирающий бизнес. А дальновидный Миша, покупая прогоревшую лавку, вовсе не планировал извлекать из нее какой-то доход... Когда бутылка коньяку уже опустела, в лавку вошли две женщины. Купили у Тома картошки, иронически осмотрели Розин прилавок: -- Почему у вас эта рыба стоит 2.30? Мы всегда покупаем ее по полтора доллара... -- Покупайте там, где вам нравится, -- сказала Роза. Женщины вышли. -- Ты здорово торгуешь! -- хмыкнул Миша. -- Сколько ты с утра наторговала? -- Двадцать восемь долларов, -- кокетливо сказала Роза. -- Ого! -- обрадовался Миша. -- Сегодня она по крайней мере не будет просить у меня на такси!.. Счастливые супруги повернулись ко мне. -- Володя, на ней дом и двое детей -- она не может работать. Закрыть эту лавку нельзя: если мы закроем, кто-то другой -- откроет. Здесь должен стоять свой человек... -- Я же тут ничего не делаю, -- сказала Роза. -- Если мне хорошо, так и тебе тоже будет хорошо, -- сказал мне Миша. Я понимал, что это не пустые слова, и мне надоело быть нищим. Гонорар за мою программу, удлинившуюся по времени и состоявшую теперь из трех разделов, -- увеличен не был, мне платили все те же 190 долларов... Но неужели же я приехал в Америку для того, чтобы торговать рыбой?.. 11. Наша память устроена так, что все тягостное изглаживается из нее несравненно быстрей, чем светлые зарубки. Разругавшись с очередным хозяином желтого кэба и -- в который раз! -- оставшись без машины, я чувствовал себя, как матрос, которого списали на берег... Когда мы с женой приезжали в Манхеттен посмотреть новый фильм, я не мог равнодушно пройти мимо "Хилтона" или "Мэдисона". -- Смотри, "Кеннеди"! -- подталкивал я локтем жену, указывая на рассыльного, выкатившего на тротуар тележку с чемоданами, и с гордостью думал: "Неужели это я -- ночью, под дождем, перерезал путь зловещей машине и бесстрашно подхватил побежавшую по шоссе истеричку?!". Ссоры с пассажирами, детская ручонка у гильотины перегородки; окурки, которые мне приходилось выгребать из предназначенной для денег "кормушки"; взломанный багажник и разбитые хулиганами окна кэба, -- все это выветривалось из головы, как только мышцы покидало ощущение усталости... Я познакомил жену с Длинным Мариком, со Скульптором, Шмуэлем. Единственной категорией лиц, связанных с желтым бизнесом и вызывавших у меня неприязнь, были хозяева кэбов. Менял я их с той же легкостью, с какой в свое время Фрэнк менял женщин... Они не снижали мою арендную плату за те, потерянные для меня часы, когда кэб простаивал в мастерской, и я расплачивался с ними той же монетой. Если кэб, который я арендовал, нуждался в ремонте, то лучшим автомехаником для меня был тот, у кого в данный момент оказывался свободным подъемник. -- Что с машиной? -- Перегревается... -- Оставь ключи и приходи через пару часов; все будет в порядке. И я -- оставляю ключи. Меня "не колышет", что сделает с машиной механик: вымоет радиатор за тридцать пять долларов или поставит новый за сто шестьдесят: платить по счету будет хозяин. А сколько раз в ответ на мой упрек: "Ну, почему вы не поставите в кэбе перегородку?" -- хозяева кэбов стыдили меня: -- Что ты такой трусливый? Не бери черномазых -- и все будет о'кей!.. 12. Как-то в воскресенье примерно за час до рассвета остановил". мой кэб в безлюдном Сохо два белых парня. -- Двадцать первая улица и Восьмая авеню! По тротуарам Двадцать первой улицы шли в церковь принаряженные прихожане; нужного моим пассажирам дома здесь не оказалось. -- Водитель, сверните в Двадцать вторую... Людей на авеню, куда я уже выехал, -- нет; и перегородки в кэбе, которую сейчас самое время захлопнуть, тоже нет; а я уж был наслышан: когда пассажиры меняют адрес ("поверните сюда, сверните туда") -- кэбби должен быть начеку! Въезжать в тихую Двадцать вторую улицу было страшновато, но сразу же за углом я увидел мотоциклиста-полисмена, который выписывал штрафную квитанцию брошенной у гидранта машине... Когда же и в этом квартале не оказалось дома, который разыскивали сидевшие у меня за спиной парни, я подумал: "Ну, а если бы я остановился возле полисмена, что я мог бы ему сказать? Что мои клиенты изменили адрес и поэтому я их боюсь?.." -- Сэр, это на Девятнадцатой улице. Между Шестой и Седьмой авеню... -- Пожалуйста, мы хорошо заплатим... Почему вдруг я стал для них "сэром"? С чего это они мне "хорошо заплатят"? В шесть утра -- ни в будни, ни в воскресенье! -- таксистам никто хорошо не платит... И шепчутся, шепчутся... И как мне знать: дом они ищут или -- глухой заулок? Сворачивая на Девятнадцатую улицу, я глянул еще раз в зеркало заднего обзора, и сердце не защемило, не екнуло, а внятно сказало: УБИЙЦЫ! Как бешеный, рванулся вперед кэб!.. -- Эй, что ты делаешь?! Но я знал, что делаю: где-то здесь, совсем-совсем рядом должно быть пожарное депо! Набравшая скорость машина споткнулась от внезапно впившихся в скаты тормозных колодок и поплыла по мокрой от росы мостовой... -- С ума сошел!!! Но я уже выскочил из машины и бросился к окрашенной в красную краску подворотне, где, не видимые с проезжей части, стояли двое пожарных: они пили кофе из бумажных стаканчиков... -- Что случилось?! -- оба пожарника вздрогнули, на заскорузлых пальцах, на стенках стаканчиков возникли кофейные потеки: -- Ты ранен? Я задыхался и не мог говорить... -- Тебя ограбили? -- Ннет... -- Так что же случилось? -- Нничего... Просто я испугался... Пожарники злились -- за переполох, за пролитый кофе и, наверное, поэтому стали смеяться. Тем временем оба моих пассажира вылезли из кэба и, услыхав смех пожарников, один из них крикнул: -- Могу поспорить: он -- еврей!.. Парни не спеша направились в ту сторону, откуда мы въехали в улицу -- не к пожарному депо, а к Шестой авеню... Они уходили -- легкие, тройные, в летних рубашках, заправленных в тугие облегающие джинсы... -- У них ничего с собой нет, -- сказал мне пожарник. -- Ты же видел, когда они садились, что у них ничего нет. Было жалко отстуканных на счетчике трех без малого долларов, было невыносимо стыдно... -- У них был сверток, -- сказал я. Пожарники переглянулись и, неся перед собой стаканчики, двинулись к кэбу. Достигшие уже середины квартала парни, ускорили шаг и скрылись за углом. Поставив стаканчик на крышу кэба, один из моих спасителей заглянул внутрь: -- Э, да он, кажись, и в самом деле из пархатых! -- сказал пожарник: -- С кого же еще станет экономить сотню на том, чтобы не поставить в кэбе перегородку?.. Возле заднего сиденья, на полу машины лежал увесистый булыжник, вывалившийся из смятого бумажного пакета... Предостережение было яснее ясного: "Хватит с тебя приключений! Не лезь больше в желтый кэб!", но я истолковал происшедшее в том смысле, что это сбылось предсказание цыганки, нагадавшей мне когда-то найти в кэбэ мешок с деньгами, а вышло, дескать, что я нашел нечто несравнимо более ценное... 13. Любимое мое детище -- история подопытной собаки -- так никогда и не стала фильмом, ее похоронили в киностанциях. Но гибель одной идеи вызвала к жизни другую, и киевская студия подписала со мной договор на сценарий о знаменитом хирурге, возглавлявшем тот самый Институт нейрохирургии, где я работал санитаром... Последний вариант сценария еще не был закончен, а в операционной, где наш документальный герой удалял аневризмы и опухоли, и в морге -- "Здесь мертвые учат живых!" -- где он анализировал свои ошибки -- на вскрытиях, стояли наши "юпитера", суетились осветители, оператор делал пробы; и постепенно врачи настолько привыкли к присутствию кинематографистов, что перестали нас замечать... В виварии снимались эпизоды о том, как добывают исследователи-врачи "квант нового знания": о том, как в черепную коробку животного вживляется модель опухоли, сдавливающая мозг... Лишь в один из институтских корпусов, где оперировал профессор Михайловский, -- "экспериментальный", в котором ни до, ни после операции не навещали больных ни жены, ни матери, ни мужья -- дорога членам съемочной группы была заказана. Но разве мы стремились туда проникнуть? Нам было сказано: "Там -- особая стерильность", и наше любопытство было удовлетворено. И только теперь, много лет спустя, привели меня в "экспериментальный" корпус те последние пять страниц рукописи Гелия Снегирева, которые были дописаны уже после его смерти... Правительственный документ о помиловании Гелия был подписан в последний день марта, а 12 апреля в Украинском Институте нейрохирургии, в его закрытом, засекреченном корпусе профессор Михайловский прооперировал диссидента и удалил из области второго позвонка какую-то охватывающую, обжимающую -- опухоль... "Доброкачественная!" -- объявил профессор Михайловский жене Снегирева, проделав все биопсии, все исследования. Но после успешной операции больного не отпустили домой. Заключенному, который официально был освобожден из-под стражи, оставалось еще прожить 272 дня; но ни одного из них Гелий Снегирев так и не провел на свободе... "Нам, друзьям Гелия Снегирева, удалось получить разрешение на посещения, когда позади остался и внезапный перевод больного в сверхзасекреченное отделение Института нейрохирургии, и операция (на позвонке? у шеи ?), и внезапное появление его в "Октябрьской" больнице. Когда нас начали пропускать к Гелию, его истощенные, высохшие руки были еще способны держать карандаш. Так -- парализованный, двигая лишь одной кистью, царапая каракули. рвя бумагу -- он писал нам все то, что хотел бы сказать, но не мог: эта, больничная камера отличалась от тюремной лишь большим количеством микрофонов... Так и общались с ним те, кто хотел передать или услышать что-то важное -- разбирая его зигзаги, выписывая крупными буквами свои слова... И именно так в конце лета, когда пальцы уже сжимали карандаш из последних усилий, передал он нам свою последнюю просьбу: составить хронику этого его последнего -- больничного -- ада, и подсоединить ко всему предыдущему в качестве эпилога. Волю эту его мы здесь и выполняем..." Из записки Снегирева другу: "Поговаривают о повторной операции -- полагаю, что спрятали еще не все концы". "В разговоре с близкими врач Гелия часто повторяет: "Положение не улучшается только из-за того, что после удаления опухоли на месте операции остались рубцы, сжимающие спинной мозг. Отсюда -- паралич". В ответ на предложение использовать иностранные противораковые препараты: "Что вы, совершенно не нужно, так как опухоль доброкачественная". Из записи беседы Гелия с другом: "Думаю, будут меня скоро кончать..." Снегирев сообщает друзьям о последнем своем решении: вызвать представителя КГБ и потребовать разрешения уехать за рубеж для лечения. "Я иду на этот шаг, понимая, что это конец -- ведь раскрыться они никак не могут. Но больше я так не могу". В течение следующих дней Гелий отдает последние распоряжение -- все устно, писать он уже не может. Среди них: после смерти пригласить на вскрытие одного из друзей, врача-патологоанатома. 28 декабря 1978 года Гелий Снегирев скончался. Работники КГБ сообщили жене Гелия о его смерти после того, как вскрытие было закончено. Официальный диагноз: рак предстательной железы с метастазами во всех частях тела. По требованию КГБ похороны состоялись на следующий же день. В обход всех правил, принятых в киевской погребальной службе, тело было в тот же день кремировано и захоронено. Во время процедуры похорон крематорий охранялся работниками КГБ. "Фактов, которыми мы располагаем, безусловно, недостаточно... Но теплится в нас все же надежда, что рано или поздно и эта тайна станет известна миру, извлекутся из сейфов КГБ доказательства, свидетельствующие о еще одном подлом преступлении зловещей державы, а имя Гелия Снегирева займет свое место в нескончаемом ряду других мучеников правды, раздавленных тоталитарной машиной. Друзья Гелия. " Перечитывая предсмертную рукопись Г. И. Снегирева направленно -- как историю его болезни, я неотвратимо пришел к подозрению: врачи специальной медицинской бригады, приданной группе офицеров госбезопасности, умных, инициативных контрразведчиков, которым было поручено сломать диссидента -- впрыснули "кубик" суспензии, добытой из раковой опухоли -- в межпозвонковый зазор ("Шприц!.. Январь... Японский укол!") и потом, в процессе застопорившегося следствия, наблюдали, как проявит себя их "союзник", прораставший в соединительные ткани позвоночника и одновременно -- активно метестазировавший... Но после долгих раздумий над рукописью, главный ее смысл (по крайней мере -- для меня) открылся не в уликах и не в доказательствах "медицинских методов" работы ГБ, а в том, что даже страшная судьба Гелия Снегирева не остановила людей, которые решились выполнить последнюю его просьбу: дописать эпилог к оборвавшейся исповеди... Ведь эти, не известные нам люди, как никто другой, понимали, что совершают шаг в пропасть, что их будут искать и найдут... 14. Однажды, когда я начитывал в студии записи очередной выпуск своей -- списанной из советских журналов -- программы, за стеклянной перегородкой возник "один влиятельный американец". Дождавшись паузы, он сказал в микрофон: -- Когда закончите, зайдите, пожалуйста, ко мне. "Интересно, как у них обставляются подобные сцены? -- подумал я. --'По-американски: лимиты, дескать, исчерпаны, денег на вашу программу больше нет, или по-русски: "Как вы могли дойти до того, чтоб списывать из московских изданий, сукин вы сын?!.." В просторном кабинете, в котором до сих пор мне ни разу не довелось побывать, находились "профессор новостей" Кукин и мой редактор. Когда я вошел, разговор оборвался... -- Вашу передачу прослушивали и обсуждали мюнхенские рецензенты, -- сказал американский босс. -- Это наша высшая, так сказать, инстанция, -- поспешил пояснить Кукин. -- Вот, почитайте сами, -- сказал редактор, протягивая мне полосу телетайпной, с перфорацией по краю, бумаги. Буквы прыгали перед глазами, я с трудом разобрал: "Глубокое понимание темы... Лояльный по отношению к советскому слушателю тон. Рекомендуется к повторной трансляции. Рассмотрите возможность удлинения программы до 18,5 минут..." Трое добропорядочных господ в ладно сшитых пиджаках благосклонно кивали головами, как бы приглашая меня в свое приятное общество, а я чувствовал, что мое лицо идет пятнами, будто они отхлестали меня по щекам... Противным, срывающимся голосом я сказал: -- Я на Западе сравнительно недавно и не знаю, как у вас принято... Посоветуйте мне: если я не согласен с тем, что вы принуждаете меня делать, куда мне на вас жаловаться?.. Я не видел реакции на их лицах, потому что глядел в пол... -- Если сотрудник не согласен с политикой учреждения, в котором служит, -- натужно, с фальшивинкой! -- произнес невозмутимый джентльмен-редактор, -- то он подает в отставку... Выражение это "подать в отставку" как-то не вязалось ни с потрепанной моей фигурой, ни с мизерным моим заработком, ни с моим социальным статусом. Ведь я и сам уже не мог разобраться, кем же я, в конце концов, стал: комментатором "Свободы", автором еженедельного радиообозрения, который вынужден подрабатывать в желтом кэбе, -- или же я таксист, который подрабатывает на эмигрантском радио? -- Спасибо! -- сказал я своим старшим коллегам: -- Мне надо подумать над тем, что вы мне сейчас объяснили. Я совсем не представлял себе, как жить дальше; но твердо знал, что теперь, на исходе пятого года пребывания в Америке, -- мне придется еще раз сломать свою жизнь и еще раз начать ее заново... Глава двадцатая. БИЗНЕС ДЛЯ ДУРАКОВ 1. -- Поднимите правую руку! -- сказал судья Ванг. Сакраментальная торжественность наполнила паузу. -- Поклянитесь, что будете говорить правду. Только правду. Ничего, кроме правды... Но об этом: как мы получали американское гражданство, я расскажу позднее, а сейчас -- пора выполнять обещание. Книжка начинающего автора -- не предвыборная речь; в том-то и особенность первой книжки, что на каждой ее странице, буквально на каждой, ты, читатель, выбираешь меня в писатели: обману, и -- захлопнешь... Обещал же я, помнится, еще в самом начале, что каждый, кто ни возьмет в руки этот томик в желтой обложке, тому и откроется, как в паутине жизненных путей-перекрестков отыскать ту заветную стежку, что ведет к кисельным берегам при молочных реках: к беспечному достатку для любого и каждого и даже для тех, кому осточертело ходить на службу, но тем не менее хочется -- вкусно пожить!.. Что ж, слово -- не воробей, придется рассказать про стежку... Но ведь это не все! Сгоряча сболтнул я, кажется, что маршрут мой каким-то образом может обминуть годы бессонных трудов и годы иссушающего душу скопидомства: подвижнические хлеб и воду, пятый, без лифта, этаж... Ну, раз уж сболтнул, ничего теперь не поделаешь. Значит, именно так и придется аккуратненьким пунктиром и вычертить; в конце концов не Бог весть, какой секрет. А поскольку кое-кто из читающей публики, вероятно, поинтересуется, могут ли вступить на этот путь, ведущий к сказочной жизни те, у кого с изначальным капиталом туговато, ну, совсем ничего нету, отвечаю сразу же: могут -- все!.. Эй, кэбби, ты вообще-то как: хорошо себя чувствуешь? Голова не болит? Может, хватит уже все писать и писать?.. Может, лучше покатаемся, проветримся, поедем в то самое заведение у моста Трайборо, которое ты повадился выдавать пассажирам за "женскую тюрьму"? Там тебя внимательно выслушают, там умеют слушать! И никто не станет ни перечить, ни сомневаться, А ты все-все расскажешь и про "маршрут", и про свое беспримерное, по-видимому, открытие. Ну, махнем?.. Чтоб утихомирить всплески сарказма, уточняю: человек я вполне заурядный и никак не светоч ума. Но разве мало среди обеспеченной публики самых заурядных людей? Кто сказал вам, что публика эта -- сплошь интеллектуалы и таланты? Да ничем они не лучше, чем мы с тобой, читатель!.. А теперь, если ты со мною хоть в этом согласен, -- дай мне свою честную руку, и сквозь рассеивающийся мрак твоего неверия и мы бодрым спортивным шагом двинем прямо на станцию, с которой отправляется твой поезд -- в будущее!.. 2. Сесть в этот поезд так же просто, как и в любой другой, что отправляются ежеминутно с Центрального или Пенсильванского вокзалов: кто захочет, тот и садится... Чтобы ехать поездом, ничего, разумеется, не нужно ни знать, ни уметь; но, с другой стороны, ни природный ум, ни ямочки на щеках, ни дипломы престижных университетов ни капельки не помогут и ничего не ускорят. Поезд будет идти строго по расписанию: в первый год -- со скоростью один доллар в час... Да, не экспресс. А потому, приятель, если есть у тебя свои планы: если ты примериваешься открыть химчистку или магазин деликатесов, ждешь наследства или иного счастливого поворота в своей судьбе -- в добрый час! Но вот если тебе надеяться не на что, если ты ни к чему не пригоден и работать не хочешь, тогда -- идем! Впрочем, стой: может ты -- фантазер?.. Может, ты мечтаешь о яхтах, о несчетных миллионах и собственном "боинге"? Если это так, я помочь тебе не могу. Дороги к несметным богатствам я не знаю. Ты учти: я тебе обещаю всего-навсего квартирку в Кью-Гарденс и скромненький "катлас"... Правда, тысчонки две-три в месяц ты сможешь откладывать на черный день или на старость, а работать вы оба не будете: ни ты, ни жена... Ты согласен? Тогда -- пошли!.. 3. Чу, доносится перезвон инструментов -- то обходчики проверяют пути... Слышишь лязг буферов? Это катит состав... Во, какая -- тю-тю -- плывет мимо нас махина! Промелькнули огни, замер стук колес; что с тобою, приятель? Почему ты такой печальный?.. Ах, ты думал, что -- сразу? Не горюй, всему свое время, поедешь и ты! И не зайцем: не на крыше вагона, а с полным комфортом, как путешествуют люди бизнеса. Какой сегодня день? Четверг? В понедельник, самое позднее -- во вторник, ручаюсь: ты станешь самым настоящим бизнесменом! Никакого дела ты не знаешь? Не бери себе в голову, не боги горшки обжигают... Вообще ни к чему не пригоден?.. Ерунда!.. Денег нету? Это, конечно, хуже... Неужели совсем ничего? Но сабвейный жетон -- есть?.. Ну, вот видишь, а ты -- прибеднялся. Мы с тобой заскочим в парочку офисов, познакомимся с другими бизнесменами, подмахнем пару бумажек и -- чихнуть не успеешь, как завертится-закрутится самый простой и самый надежный -- бизнес для всех и каждого, бизнес для дураков!.. 4. Деловых встреч, которые превратят мечтателя -- в предпринимателя, будет всего две, и первая из них произойдет в конторе спекулянта, который перепродает медальоны. Да, мне известно, что еще минуту назад у тебя, читатель, и мысли не было покупать такси, но ведь я тебе этого и не предлагаю. И ни один спекулянт не предложит. И причина, надеюсь, понятна... Конторы таксистских брокеров размещаются и на площади Колумба, и в здании "Пан-Ам", и на сомнительной Десятой авеню, но мы покинем Манхеттен... Мы отправимся в закоулки самого грязного Квинса или в Южный Бронкс, туда, гце на углах сшиваются стаи шпаны; лучше не надевать на шею хвастливую золотую цепочку... В скверные районы посылаю я тебя, читатель, не для пущей экзотики, а потому, что едва ты начнешь разговор о бизнесе, едва ты откроешь рот, как твой коллега бизнесмен немедленно тебя раскусит. Как бы тщательно ни подготовил я тебя, любому брокеру сразу же станет ясно не только, что ты голоштанник, но и то, что ты лодырь, которцй водить такси вовсе и не собирается (ведь ты же -- не собираешься?), и в чем состоит твой дешевый фокус... Потому-то и нужен нам особый спекулянт: злобный, тонущий в долгах, запутавшийся в мелких аферах, которому обязательно, хоть раз в неделю, кто-нибудь бьет морду и у которого весь офис -- это обшарпанный письменный стол, приютившийся в заброшенном складе между грудами разобранных на детали, ворованных кэбов... Соберись, подходя к столу. Но приятное впечатление произвести не старайся: не сияй, не заискивай, не здоровайся. Взгляни прямо в тухлые злые глазки и скажи: -- Джерри, мне надо взять в аренду медальон. Цыц, никаких вопросов! Ты за этим пришел... "А кэб у тебя есть?" -- спросит Джерри, и ты смотри же, не ляпни: "Какой еще кэб? Нету у меня никакого кэба и на кой он мне сдался?" Джерри задал исключительно важный вопрос и отвечать на него нужно сугубо по-деловому: -- Я хочу, Джерри, арендовать медальон с покупкой кэба. -- Нового? -- на всякий случай спросит Джерри, и лицо его чуть-чуть посветлеет, когда ты ответишь, что новый кэб тебе ни к чему; вполне сгодится подержанный. -- Какой же марки машину ты хочешь? -- спросит Джерри, интересуясь на самом деле вовсе не маркой, а -- тобой, кто ты есть и чем ты дышишь, и уж тут-то не нужно играть с ним в прятки. Скажи откровенно: -- Мне все равно: хоть "форд", хоть "додж", лишь бы машина была хорошая. И Джерри поймет, что в этот кэб ты не сядешь... Но ты не стесняйся, ты дай понять, что "левые номера" с тобой не проходят и за всякую рухлядь ты переплачивать не намерен; все должно быть честно; зато за медальон и машину -- пожалуйста! -- приготовлен у тебя полновесный аванс -- пятнадцать сотен... Ох, какой ты!.. Да, помню я, помню, что у тебя никаких сотен нет. Но ты должен сказать, будто есть. Так среди бизнесменов принято. Если ты этого не скажешь, Джерри может подумать, что ты фрукт похлеще его... А как только ты упомянешь эти пятнадцать сотен, он смекнет, что у тебя за душой -- ни гроша, но оценит твою тактичность... Джерри привык вырывать свой кусок у таких, как ты: клиенты с деньгами к нему не заглядывают; а потому церемониться с ним нечего; требуй, а не проси: -- Джерри, ты можешь сделать, чтоб я в понедельник -- выехал? От привкуса разлившейся желчи, от неприязни к тебе Джерри скривится, но скажет: "Что за вопрос!" -- и выложит на стол -- КОНТРАКТ... 5. А вдруг -- не выложит? Разве не может случиться, что спекулянт расфыркается, психанет и под какие-то выдуманные полторы тысячи бизнес делать не станет? К твоему сведению, недоверчивый мой читатель, полторы эти тысячи вовсе не выдумка, и Джерри, в отличие от тебя, прекрасно знает, откуда они возьмутся. Но вполне допускаю, что какие-то деньги: пятьсот или триста, на худой конец, долларов он потребует сразу, и если у тебя нет ничего... Вот именно! Что -- тогда? Тогда ты -- обидишься; скажешь, что твоя честность известна всем, а если кое-кто думает о тебе иначе, что, стало быть, сам такой и есть... Ну, и -- ? И мы пойдем делать бизнес с Мухаммедом. А если и -- Мухаммед... Попытаем счастья у Анастаса или у Сахира... А если и эти -- тоже? Но так не бывает. Спекулянтам всегда нужны клиенты без денег. Нужны? Еще как! Зачем? Люди, у которых нет денег, соглашаются на любые условия. Если сегодня цена за аренду медальона четыреста пятьдесят долларов в неделю, Джерри вырвет у тебя пятьсот; потому-то он и поспешил подсунуть тебе Контракт -- годовой или двухгодичный... На кой же черт мне -- подписывать? Но у тебя нет денег... Неужели ты думаешь, что тот драндулет с двумя сотнями тысяч миль на спидометре, который Джерри всучил тебе, лопоухому, согласился бы купить хоть кто-нибудь, кроме тебя?.. Ну, так и я не хочу! Что я -- хуже всех? Ты не хуже, но у тебя ведь -- нет денег. Самое главное сейчас для тебя -- провернуть сделку, а старенький кэб ты же все равно не будешь водить... Но изношенную машину придется чинить! И чинить ее будешь -- не ты... А платить, интересно, кто будет? Платить придется тебе. И сдерет с тебя Джерри три шкуры те, у кого в кармане пусто, всегда платят вдвойне. Но ты переживай в меру.. Хотя разбитую колымагу ты купишь не "понарошку" и обещанные пятнадцать сотен отдашь сполна и, как миленький, будешь выплачивать и рассрочку, и проценты, и аренду; но ты постарайся все же утешиться мыслью, что зарабатывать все эти сумасшедшие деньги будешь -- не ты... 6. С тяжелым сердцем, облапошенный, расстанешься ты с брокером, читатель, но это -- обманчивое чувство. Подписанный контракт, сторгованный кэб, уж какой он ни есть, -- это шаг на подножку поезда... Теперь желающих вступить с тобой в деловые отношения найдутся десятки в любом районе Нью-Йорка, но мы вернемся в Ман-хеттен. Ты, наверное, помнишь, читатель, встреченного мельком в первых главах мальчишку-кэбби из русских эмигрантов, Иоську, который стеснялся мочиться на асфальт и возил с собой баночку с крышечкой? Он не засиделся за баранкой, а придумал для себя иное, связанное с такси занятие. Именно в из-за этого его з а н я т''и я нам и придется разыскать Иоську, который за эти годы обзавелся семьей, стал отцом двух дочурок и хозяином девяти медальонов... Найдем мы Иоську на Вест-сайде, в районе Двадцатых улиц, около ремонтной мастерской, где чинятся Иоськины "тачки". Он клиент важный: заваливает механиков работой, и потому владелец мастерской разрешает ему пользоваться телефоном. Дряхлый Иоськин "рафик", доверху набитый запчастями: пружинами, радиаторами, рессорами, шлангами, обычно запаркован у входа в мастерскую, а сам Иоська околачивается внутри. Когда раздается звонок, он выхватывает трубку, и довольно часто оказывается, что звонят -- ему. -- На день или на ночь? -- сходу уточняет Иоська и тотчас же объявляет радостным голосом: -- Уже договорились! Именно то, что вам нужно, у меня сейчас есть! -- и переходит на вдумчивую интонацию честняги: -- Ну зачем даже говорить такие вещи?.. Абсолютно... Как новенькая!.. И заканчивает твердым, как гранит: -- Уговор для меня дороже всяких денег: вы начнете работать -- с сегодняшнего дня... Называть хозяина девяти медальонов Иоськой не полагается, и обратиться к нему следует так: -- Джозеф , мне нужны водители... -- Двое? -- спросит Иоська, и тут его нужно подправить: -- Трое... Из-под сиденья "рафика" на свет появится замусоленная тетрадка: -- Машина в приличном состоянии? -- поинтересуется Иоська-Джозеф, и нужно ли в данном слу