овали убийству старика Карамазова. Сумасшествием отчима
Неточки Незвановой объяснялось таинственное убийство, в котором он, по
слухам, был замешан. Но принимает ли Андрей Достоевский сочинения
Достоевского за подлинный документ, восходящий к событиям реальной смерти
доктора Достоевского? Не исключено, что решению вымарать соответствующие
строки из дневниковой записи как раз и предшествовал страх мемуариста,
вызванный возможностью допущения такой аналогии в сознании читателя.
"В это время он приблизил бывшую у нас в услужении еще в Москве девушку
Катерину, - читаем мы в окончательной мемуарной версии. - При его летах и в
его положении, кто особенно осудит его за это?! Все эти обстоятельства,
которые сознавал и сам отец, заставили его отвезти двух старших дочерей Варю
и Верочку в Москву к тетушке..." (4).
Приглаживание черновых мыслей с последующим уничтожением их не было
единственным актом редакторской правки, совершенной мемуаристом ввиду особых
задач, не подлежащих разглашению. В мемуарный текст не вошло упоминание о
возрасте "Катьки" (15 лет, а, возможно, и менее того), о месте убийства (во
дворе, где проживал двоюродный брат "Катьки", Ефимов) и о факте рождения у
нее "незаконнорожденного" сына, вскорости умершего. Короче, детали, могущие
получить истолкование в терминах криминального совращения стариком
малолетней девочки и мести родных за ее честь, оказались выведенными за
рамки мемуаров. Контекст этот усложняется еще и таинственными недомолвками,
связанными с положением в доме Достоевских старшей дочери Вари.
Летом 1832 года, читаем мы в мемуарах Андрея Достоевского, Мария
Федоровна со старшими детьми отправились в деревню, в то время как Варю
отрядили в Москву к родственникам Куманиным, где она, тоже не оставалась
долго, будучи в какой-то момент взята в деревню, о чем свидетельствуют
другие источники. Но возможно ли такое, что мемуарист мог быть неверно
осведомлен о том, где была Варя летом 1832 года? Является ли эта неточность
случайной? Ведь при всех возможных упущениях он вряд ли мог запамятовать о
том, принимала ли Варя участие в детских играх, описанию которых отведена не
одна страница мемуаров? К этому вопросу мы вернемся в главе VII. О Варе еще
известно, что после смерти матери (27 февраля 1837 года), когда ей пошел
15-й год, она осталась в доме за "главу семьи", разделяя эту ответственность
со своим книжным наставником А.Ф. Маркусом, после чего принуждена была
"ехать вместе с папенькой в деревню", а с 1838 года и до самого замужества
была определена, вместе со сводной теткой ее, Катериной Федоровной, на
постоянное жительство к опекунам Куманиным. При опальном положении сестры
Вари, с которым, вероятно, был связан ее недетский опыт, весьма таинственно
должна звучать строчка из письма М.М. Достоевского к Куманиным после смерти
доктора Достоевского. "Бедная Варинька! ты потеряла лучшего друга и
нежнейшего из отцов!" - писал он. И совсем уже ставит в тупик публикация А.
Дроздова в "Известиях" от 4 ноября 1924 года. "Тело Михаила Андреевича, -
читаем мы, - рядом с телом его сестры (дочери?), погребено на запущенном
моногаровском кладбище. Каменная плита сброшена с его могилы, решетка
разломана. Тропинка поросла травою, в которой путается нога. Жизнь забыла о
нем". В мемуарах Андрея Достоевского нет и намека на то, что диктор
Достоевский был похоронен рядом с одним из членов семьи, а, возможно, с
собственной дочерью. Неужели тема отца-осквернителя, нашедшая воплощение в
"Братьях Карамазовых", имеет автобиографические корни?
Но только ли криминального расследования мог бояться Андрей
Достоевский, обходя острые углы в своем претендующем на беспристрастность и
гладкость повествовании? В информации о рождении у Катерины Александровой
"незаконнорожденного" сына отсутствует дата, восстановив которую по
публикации В.С. Нечаевой - 1838 год (заметим, тот год, когда Варя
Достоевская покинула отчий дом) можно сделать новую догадку. Скажем, если
ребенок родился в начале 1838 года, то вполне вероятно, что беременность
Катерины пришлась как раз на то время, когда умирала жена доктора
Достоевского, и разглашение этого факта могло поставить мемуариста в
положение осквернителя памяти собственной матери.
Не исключено, что в попытке избежать роли, навязанной ему фактами, о
которых он подрядился писать, мемуарист решил вообще отказаться от темы
внебрачного отцовства доктора Достоевского, тем более что этот пробел мог
при случае быть объяснен неведением. Однако, не исключено, что эротическая
история, связавшая имя доктора Достоевского с именем малолетней девочки,
напоминала мемуаристу о вероятности того, что отец оказался (или мог
оказаться) осквернителем сестры Вари. Сделав признание, что в момент
написания мемуаров "все подробности о жизни отца в деревне" ему были
известны от няни Алены Фроловны, мемуарист все же пользуется правом автора
писать с любой позиции, включая позицию детского восприятия. Любопытно, что
сцена убийства отца, описанная с максимальной наглядностью, принадлежит перу
наблюдателя, почерпнувшего детали своего повествования из рассказов
взрослых, то есть с поправкой на неполноту кругозора ребенка. Поэтому не
случайно, что в сравнении с рассказом Андрея Достоевского, версии,
переданные со слов очевидцев, хотя и не из первых рук, отличаются по
признаку присутствия в них той "взрослой" темы, которой, вероятно,
сторонился Андрей Достоевский.
"Выведенный из себя каким-то неуспешным действием крестьян, а может
быть, только казавшимся ему таковым, - пишет мемуарист, - отец вспылил и
начал очень кричать на крестьян. Один из них, более дерзкий, ответил на этот
крик сильною грубостью и вслед за тем, убоявшись последствий этой грубости,
крикнул: в─≤Ребята, карачун ему!..', и с этим возгласом все крестьяне, в
числе до 15 человек, кинулись на отца и в одно мгновенье, конечно, покончили
с ним..." (5).
Судя по записи В.С. Нечаевой от 8 июля 1925 года, Данила Макаров и
Андрей Саввушкин представляли себе сцену убийства иначе.
"Чермашинские мужики задумали с ним кончить. Сговорились между собой -
Ефимов, Михайлов, Исаев да Василий Никитин. Теперь все равно никого на свете
нет, давно сгнили - можно сказать. Петровками, о' сю пору навоз мужики
возили. Солнце уже высоко стояло, барин спрашивает, все ли выехали на
работу. Ему говорят, что из Чермашни четверо не выехало, сказались больными
'Вот я их вылечу' - велел дрожки заложить. А у него палка вон какая была.
Приехал, а мужики уже стоят на улице. - Что не едете? - 'Мочи, говорят,
нет' Он их палкой, одного, другого. Они во двор, он за ними. Тут Василий
Никитин - здоровый, высокий такой был, его сзади за руку схватил, а другие
стоят, испугались. Василий им крикнул: 'Что ж стоите? зачем сговаривались?'"
Существует и третья версия, восстановленная по записи Д. Стонового в
1926 году со слов Данилы Макарова.
"А кучер тут и не выдержал, говорит - не езжайте, барин, может, с вами
там что приключится. Барин на него кричит топчет - ты хочешь, чтобы я их не
лечил? Закладывай живей! - кучер только рукой махнул, пошел запрягать.
Приезжает барин в Чермашню, а там никого и нет - дети, и те по домам
спрятались. Только около одного дома Ефимов сидит, курит. - Почему на работу
не вышел? - Болен. - Я тебя полечу, - барин говорит и дубинку поднимает: - я
тебя лечить стану. А Ефимов - не будь дурак! - юрк в ворота. Барин за ним.
Как он в ворота сунулся, тут все трое на него и напали".
И, наконец, запись М.В. Волоцкого от 8 июля 1925 года со слов Данилы
Макарова и Андрея Саввушкина вносит новую поправку.
"Мужики бросились. Рот барину заткнули, да за нужное место, да за
нужное место, чтоб следов никаких не было. Бить не били, знаков боялись.
Приготовили они бутылку спирту, барину рот зажали, весь спирт в глотку ему
вылили и в рот тряпку забили. От этого барин и задохнулся" Потом вывезли,
свалив в поле, на дороге из Черемошни в Даровое. А кучер Давид был
подговорен..." (6).
Интимная подробность, на которой настаивают крестьяне в лице Данилы
Макарова, передавшего историю со слов очевидца отца - "да за нужное место,
да за нужное место, чтоб следов никаких не было", - представляется не только
более правдоподобной, чем мотив "вспылил и начал кричать", но и более
популярной.
"Мария Иванова, со слов соседней помещицы старушки, - читаем мы в
моноглрафии В.С. Нечаевой, - от которой она слышала рассказ об убийстве,
сообщила нам, что убийство произошло посредством сжатия мочевого пузыря.
Вследствие чего на теле будто бы нельзя было обнаружить никаких признаков
насильственной смерти" (7).
Как известно, факт насильственной смерти доктора Достоевского был
оспорен, когда в тульском суде, где рассматривалось дело, был найден
следственный архив. Однако, существо спора, подробное описание которого
может быть найдено в уже указанной работе И.Л. Волгина, будет интересовать
нас лишь в очень узком аспекте, т.е. в аспекте его вторжения в мемуарный
опыт Андрея Достоевского и в фантазии его брата-писателя. И тут необходимо
припомнить, что в попытке разобраться в причинах кончины отца мемуарист
намекает на цепь событий, якобы приведших отца к помешательству, упомянув в
качестве центрального события смерть матери, Марии Федоровна, прошу
заметить, тезки покойной императрицы и жены императора Павла, убитого в
Михайловском замке при молчаливом участии собственного сына. Но почему
насильственная смерть отца должна была соединиться в сознании мемуариста со
смертью матери, умершей естественной смертью? Не исключено, что мистические
обстоятельства смерти отца были связаны с тайной, разгадкой которой заняты
на разных уровнях и Андрей, и Федор Достоевские.
"Папенька, простившись с маменькой и перецеловав всех нас, - вспоминает
А.М. Достоевский, - сел в... кибитку и уехал из дому чуть не на неделю. Это
было кажется первое расставание на несколько дней моих родителей. Но не
прошло и двух часов, когда еще мы сидели за чайным столом и продолжали пить
чай, как увидели подъезжающую кибитку с бубенчиками и в ней сидящего отца.
Папенька мгновенно выскочил из кибитки и вошел в квартиру, а с маменькой
сделалось что-то вроде обморока" (8).
"Раз вечером, в зале, родители ходили вместе и о чем-то серьезно
разговаривали, - пишет мемуарист о другом событии. - Маменька что-то
сообщила отцу, и он сделался, видимо, очень удивлен и опечален. Потом
маменька разразилась сильным истерическим плачем, и папеньке едва удалось ее
успокоить. Эта картина при вечерней обстановке, в полумрачной зале, оставила
сильное во мне впечатление. И я недоумевал, почему после спокойных
разговоров родителей произошла беспричинно такая сцена" (9).
Оба рассказа, дающие читателю представление о реальных отношениях
родителей, заканчиваются сценой внезапного и немотивированного "обморока" и
"истерического плача" матери, за которыми последовало "удивление" и "печаль"
отца. Припомним, что аналогичная сцена немотивированной истерики молодой
женщины, воспринятой со спокойным удивлением ее мужем, воспроизведена в
"Неточке Незвановой", причем, участниками сцены являются Александра
Михайловна и Петр Александрович (списанные, в моем прочтении, с Варвары и
Петра Карепиных). Однако если истерики матери, возникавшие вследствие
сидения за чайным столом, хождения с отцом по залу и вовлеченности в
таинственные и "серьезнные разговоры", действительно послужили источником
для последующих фантазий Достоевского, то не исключено, что у детей возникла
не одна догадка о том, что все это могло значить.
"Потом, со временем, когда я сделался взрослым и вспоминал эту сцену,
то, сопоставив последующие обстоятельства, разгадал причину этой сцены.
Дело, вероятно, было так: родители разговаривали и делали предположение на
будущее лето о поездке в деревню, причем, вероятно, маменька заметила, что
нельзя наверно рассчитывать, и сообщила папеньке, что она подозревает, что
ее постигла вновь беременность. Услышав это, папенька, вероятно, неосторожно
высказал свое неудовольствие, что и вызвало со стороны маменьки истерический
плач. Эта моя разгадка подтверждается тем фактом, что, действительно, в лето
1835 года родилась моя сестра Саша" (10).
Конечно, факт беременности, подтвердившийся впоследствии, вполне мог
послужить причиной "неудовольствия" отца. Но могло ли неудовольствие, даже
неудовольствие против беременности, спровоцировать истерический плач? Как
известно, в "Неточке Незвановой" тайна истерик Александры Михайловны лежала
за пределами настоящего опыта. Недосказанность прошлого опыта могла лежать и
в основе родительского конфликта. И если мемуарист знал больше, чем он
пожелал рассказать читателю, то то, о чем он мог пожелать умолчать, могло,
как и в "Неточке Незвановой", относиться не столько к эмоциям матери,
сколько к эмоциям отца. Об отце сказано, что он выразил неудовольствие
"неосторожно". Но что могла означать эта "неосторожность", предположительно,
ничего нового не добавляющая к мотивам истерики?
Не исключено, что в догадке мемуариста: "папенька, вероятно,
неосторожно высказал свое неудовольствие, что и вызвало со стороны маменьки
истерический плач", за словами "неосторожно", "неудовольствие", и
"высказал", использованными эвфемистически, могли скрываться события,
разглашать которые не входило в семейные планы. Начнем с того, что 26 мая
1835 года доктор Достоевский отправляет жене письмо из Москвы, где, среди
практических размышлений о детских экзаменах и предстоящих родах жены,
делает такое замечание:
"Насчет моих финансов не удивляйся, друг мой, что они не обширны, я и
за это благодарю Творца, ибо они суть остатки жалованья, а приобретать их
нет средств, я очень удивляюсь, откуда и ты так богата, разве ты имела свои
деньги, о которых мне не сказала...",
За замечанием о необъявленных финансах следует признание:
"а я так расстроен духом, что более писать не в состоянии. Прощай,
дражайшая надежда жизни моей, не забывай меня в растерзанном моем положении
души моей, какого я еще с начала жизни моей не испытывал" (11).
В ответном письме, датированном 31 мая 1835 года, Мария Достоевская
упрекает мужа в таинственности. "Последнее письмо твое сразило меня
совершенно", - пишет она мужу, недоумевая о том, что могло заставить его
писать о своем расстройстве без указания причин. Не исключено, что разговор
родителей в зале, описанный в мемуарах Андрея Достоевского, каким-то углом
должен был вклиниться в тот сюжет, в котором и мать, и отец, не
сговариваясь, начали изъясняться иносказаниями. Будучи оцененной в терминах
обоюдной мотивировки, то их переписка напоминает контракт мазохистского
характера, согласно которому муж вопиет о своих муках ("растерзан душой")
без указания причин, жена, убиваясь муками мужа, страдает, не скупясь на
подробности своего страдания, муж упрекает жену в том, что она оказалась
причиной его терзаний, в то время как жена упрекает себя в том, что явилась
причиной мук мужа, а мужа в том, что тот страдает, не сообщая ей причин
своего страдания. В результате продолжительных истязаний и самоистязаний
один из партнеров, в данном случае "маменька", делает "догадку" о причинах
мук мужа, вроде бы тоже основанных на недосказанных подозрениях.
"Пишешь, что ты расстроен, растерзан душою так, что в жизни своей не
испытывал такого терзания, а что так крушит тебя - ничего не пишешь... -
отвечает на очередной упрек мужа мать Ф.М. Достоевского. - В прошедшем
письме своем ты упрекнул меня изжогой, говоря, что в прежних беременностях я
ее никогда не имела. Друг мой, соображая все сие, думаю, не терзают ли тебя
те же гибельные для обоих нас и несправедливые подозрения в неверности моей
к тебе, и ежели я не ошибаюсь, то клянусь тебе, друг мой, самим Богом, небом
и землею, детьми моими и всем моим счастьем и жизнью моею, что никогда не
была и не буду преступницею сердечной клятвы моей, данной тебе, другу
милому, единственному моему пред святым алтарем в день нашего брака!... Рано
или поздно Бог по милосердию своему услышит слезные мольбы мои и утешит меня
в скорби моей, озарив тебя святою своею истиной, и откроет тебе всю
непорочность дущи моей! Прощай, друг мой, не могу писать более и не соберу
мыслей в голове моей; прости меня, друг мой, что не скрыла от тебя терзания
души моей; не грусти, друг мой, побереги себя для любви моей; что касается
до меня - повелевай мною. Не только спокойствием, и жизнию жертвую для
тебя".
Очевидно, в ответ на новые попреки мужа, не удостоившего признанием
"догадку" жены, мать Ф.М. Достоевского пишет новое послание.
"Прости меня, дражайший, милый друг мой, что я моею грустью наделала
тебе столько горя, но посуди и обо мне, голубчик, каково и мне было?.. Не
жалуйся, друг мой, чтоб я горячо приняла сие вдруг, судя односторонне, нет,
друг мой, я, может быть, раз с 50 перечитала твое письмо, думала и
передумывала, что бы такая за отчаянная грусть терзала тебя, которой ты в
жизни своей не имел; наконец, мелькнула сия гибельная догадка, как стрелой
пронзила и легла на сердце... Три дня я ходила, как помешанная. Ах, друг
мой, ты не поверишь, как это мучительно!" (12).
Но что за "отчаянная грусть" могла терзать доктора Достоевского,
зададимся и мы этим вопросом вместе с матерью писателя? Почему факт
беременности жены мог вызвать у него такую "растерзанность души"? Конечно,
он мог подозревать жену в измене. Сама Мария Достоевская сделала допущение о
вероятности такого подозрения, хотя и отвергла его как необоснованное.
Однако, вне зависимости от того, было ли правомерно подозрение доктора
Достоевского, вызвавшее родительскую драму лета 1835 года, кого мог он иметь
в виду в качестве третьего лица? Конечно, достоен упоминания тот факт, что
если доктор Достоевский действительно подозревал жену в неверности накануне
ее смерти, то как в этот сценарий могло вписываться "приближение" им
"девушки Катерины", которая могла носить его ребенка еще при жизни матери? А
не могла ли мать Достоевского, сама подозревая мужа в измене, пожелать
вызвать его ревность?
Обратим внимание, с какой осторожностью мемуарист касается существа
дела, подчеркивая не менее осторожную позицию матери: "вероятно, маменька
заметила, что нельзя наверно рассчитывать, и сообщила папеньке, что она
подозревает, что ее постигла вновь беременность". В ответ на осторожное
сообщение матери отец позволяет себе выразить "неосторожное неудовольствие",
которое, по очевидной логике мемуариста, могло быть воспринято читателем как
необоснованная грубость, за которой уместно скрыть обоснованное подозрение в
измене. Конечно, мемуарист приложил все старания к тому, чтобы догадка о
возможной супружеской неверности матери не получила подтверждения, возможно,
именно потому, что она объясняет как причину тоски отца, ее невысказанность,
так и истерики матери, и приближение "Катьки", и нежелание отца участвовать
в погребении матери. Заметим, что доктор Достоевский первым позаботился о
том, чтобы тема страстей была немедленно закрыта. "Еще ты пеняешь мне, что я
неосторожно доверила бумаге, что лежало на сердце, - откликается на запрет
Мария Достоевская. - Но каково же бы было для меня оставить все на
безотрадном моем сердце?" Нужно ли удивляться тому, что причинам "тоски"
доктора Достоевского, спровоцировавшей "истерический плач" жены, не
случилось быть разгаданным за пределами догадок и домыслов? Сам мемуарист
завершает тему таинственных событий неожиданным и неуместным признанием.
"Приведя здесь эти письма моих родителей, я вполне убежден, что, кому
случится прочесть письма отца, тот верно не назовет его человеком угрюмым,
нервным, подозрительным, как наименовал его покойный О.Ф. Миллер... со слов
и воспоминаний будто каких-то родственников. Нет, отец наш, ежели и имел
какие недостатки, то не был угрюмым и подозрительным, то есть каким букой.
Напротив, он в семействе был всегда радушным, а подчас веселым. Кто же
прочтет письма маменьки, тот, конечно, скажет, что эта личность была
незаурядная. В начале 30-х годов владеть так пером и излагать свои мысли не
только красноречиво, но подчас и поэтично - явление незаурядное. Этак писать
и нынешней высокообразованной светской даме не стыдно, а матушка моя была
личность, получившая домашнее образование... в одном из скромных...
купеческих семейств" (13).
Напомним, что официальное расследование причин смерти отца Достоевского
было проведено дважды, дважды подтвердив заключение ("апоплексический
удар"), сделанное консилиумом ученых медиков. Однако в промежутке между
следствием и доследованием возникло подозрение, приписанное В.Ф. Хотяинцеву,
родственнику помещика, соседствующего с имением Достоевских, что смерть
доктора Достоевского была насильственной. Хотя правота этого утверждения не
вызывала сомнения у самих Достоевских, они предпочитали держаться
первоначальной версии, так как версия насильственной смерти влекла за собой
наказание виновных крестьян, не выгодное с финансовой стороны. Поэтому когда
доследование, возбужденное по почину помещика А.И. Лейбрехта, окончилось в
пользу старого медицинского заключения, семья, вероятно, вздохнула с
облегчением. Не исключено, что, помимо личных стараний, в ход был пущен
куманинский кошелек. В числе причин, воспрепятствовавших попытке установить
истину, оказалась позиция Павла Петровича Хотяинцева, отказавшегося дать те
показания, в надежде на которые Лейбрехт начал доследование. Фигура
Хотяинцева знаменательна и в другом отношении. По соображениям И.Л. Волгина,
Павел Петрович мог быть третьим лицом, способным возместить пробел в
освещении мемуаристом родительской трагедии 1835 года.
"Но кто же тогда потенциальный соблазнитель? - вопрошает Волгин. - Уж
конечно не ближайшие соседи - старушка Небольсина и "помещики Еропкины" (по
свидетельству Андрея Михайловича, тоже люди "уже пожилые"). Остается
овеянный романтической славой 12-го года и по нашим исчислениям еще вполне
свежий Павел Петрович Хотяинцев (боевой офицер - это вам не тыловой медик!):
других достойных кандидатов поблизости не наблюдается. Дело усугубляется еще
и тем, что простодушная Мария Федоровна и не думала скрывать от мужа
подробности своих деревенских досугов <...>
И еще одно сугубо внешнее обстоятельство, которое тем не менее могло бы
поколебать душевный покой недоверчивого супруга. Мария Федоровна и Павел
Петрович - само звучание этих имен напоминало об августейшей чете:
несчастных родителях царствующего государя. Что мешало чувствительным
натурам узреть в этом совюпадении тайный знак, призывающий их, и без того
добрых друзей, к еще большей короткости?" (14).
Однако, принимая во внимание характер, сферу интересов и, наконец,
литературную одаренность Марии Федоровны Достоевской, трудно согласиться с
Волгиным, что "боевой офицер" мог иметь преимущества перед "тыловым медиком"
в ее глазах. Но кто же тогда мог оказаться тайным избранником сердца Марии
Достоевской, ввергнувшим доктора Достоевского в пучину отцаяния?
Как уже упоминалось, в похоронах жены доктор Достоевский принимал самое
отдаленное участие. Даже надгробная надпись со строкой из Карамзина
"Покойся, милый прах, до радостного утра", впоследствии парадированной
персонажем "Бесов", Лебедевым, была выбрана старшими сыновьями, Михаилом и
Федором. Освободив себя от организации похорон, доктор Достоевский покинул
Москву на полтора месяца вскоре после погребения, а затем переехал в
деревню, отослав детей, не определенных в учебные заведения, на попечение
родственников и знакомых. Однако, самым загадочным обстоятельством было
появление в доме Федора Антоновича Маркуса, взявшего на себя "все хлопоты по
похоронам маменьки", не говоря уже о труде "ежедневно" доставлять и
оплачивать "провизию".
"Сей последний, - пишет А.М. Достоевский, - ежедневно заходил в нашу
квартиру, чтобы узнать, все ли благополучно, и чтобы посмотреть всех нас,
детей. Он же, кажется, ежедневно выдавал деньги на провизию для нашего стола
и вообще был хозяином квартиры. Я позабыл сказать, что все хлопоты по
похоронам маменьки он тоже принял на себя и исполнил этот долг как истинно
добрый человек" (15).
И тут возникает вопрос. Почему помощь, оказанная семье Федором
Антоновичем Маркусом, воспринимается Андреем Достоевским не как благодеяние,
а как "долг"? Конечно, понятие "долга" могло быть извлечено мемуаристом из
договора доктора Достоевского, который, стращая детей нищетой и голодной
смертью, мог внушить им мысль о том, что избавление должно поступить от
имущих людей, которым надлежит внять голосу неимущего по христианскому
долгу. Позднее, когда богатые родственники Куманины, дядя, купец первой
гильдии, и тетя, сестра покойной матери, внесли плату за первый год обучения
Достоевского в инженерном училище, их благотворительность была расценена как
отдача запоздалого долга.
"От тетиньки получили мы нынче письмо, пишут братья Михаил и Федор отцу
примерно через полгода после смерти матери, - ответ на наше... Они очень об
нас жалеют и хотят непременно внести за нас по 950 руб. за каждого, ежели Вы
только это позволите. Это нас очень удивило, тем более что в нашем письме мы
совсем об этом и не намекали и совсем не просили. Позвольте это им сделать
именно только для нас. В будущем письме мы ждем от Вас ответа. Для них это
ничего не будет стоить, а для нас это будет иметь большое влияние на судьбу
нашу. Притом же до сих пор для нас они ничего не сделали; так пусть по
крайней мере на этот случай, можно сказать критический, они одолжат именно
только меня с братом. Без этого же брату взойти в корпус невозможно, ибо он
уже и расписался в уплате этих денег" (16).
В следующем письме к отцу от 3 декабря 1837 договорный характер пункта
о куманинском "долге" оказался сформулированным более отчетливо.
"Вы пишете, любезнейший папинька, что мы переписываемся с Куманиными, -
пишет один из братьев, вероятно, М.М. Достоевский, ибо именно он был
зачислен в инженерные юнкера. - Так. Но ежели бы Вы знали, что я пишу к ним
все то же, насчет дел, что и к Вам. Они же пишут к нам всякий взздор. Только
об делах. Иногда укоряют меня в неоткровенности, что я не описываю им
подробно об инженерн. юнкерах. Но, ей Богу, иногда позабудешь, а иногда и
сам еще хорошо не разузнаешь. Да и какая может быть тут откровенность?
Смешные люди! Деньги за брата уже внесены и квитанция уже взята" (17).
Но была ли деятельность Ф.А. Маркуса расценена мемуаристом как "отдача
долга" имущего перед неимущим? Хотя прямого указания о финансовом положении
Ф.А. Маркуса нигде нет, под категорию имущих он вряд ли подпадал. Тогда что
же могло скрываться за мыслью о долге? О Ф.А. Маркусе сообщается очень
немногое и то, что сообщается, не менее таинственно, чем сведения о сестре
Варе. О роде занятий Маркуса сказано весьма неопределенно. Он был "эконом".
И если род занятий Маркуса определялся заведованием хозяйства, что скорее
всего имелось в виду, то надо думать, он вел хозяйство своего родного брата
М.А. Маркуса, соседа Достоевских и "известного впоследствии лейб-медика" при
императрице Александре Федоровне. Тут уместно напомнить, что все участники
данного сюжета жили в больнице для бедных, заложенной по почину императрицы
Марии Федоровны в 1803 году, то есть через два года после убиения императора
Павла.
Но мог ли Ф.А. Маркус, учитывая свой семейный статус женатого человека,
о котором в мемуарах имеется беглое указание, жить в одной квартире с
братом-медиком? Впрочем, в рассказе Андрея Достоевского имеется намек на то,
что Ф.А. Маркус занимал отдельную квартиру, что также маловероятно, учитывая
то обстоятельство, что все квартиры в госпитале были казенными, то есть
отведенными для медицинского персонала. Но если Маркус все же проживал в
квартире брата, то есть если намек Андрея Достоевского не верен, то не
исключено, что и другие намеки, сделанные в мемуарах относительно этой
личности, в частности, его статус женатого человека могли быть сделаны не
без умысла что-то утаить. О Ф.А. Маркусе сказано, что он занимал особое
положение в доме Достоевских. При всей нелюдимости родителей для Ф.А.
Маркуса было сделано исключение, в силу которого он, по свидетельству
мемуариста, проводил многие вечера в их компании, поражая своим
исключительным красноречием не только их, но и малолетнего Андрея
Достоевского ("я, бывало, уставлю на него глаза, только и смотрю, как он
говорит, и слушаю его"). Зная об уникальном литературном даре матери
Достоевского, Марии Федоровны, можно предположить, что, как и ее младший
сын, она не осталась равнодушной к красноречию соседа-оратора.
С именем Ф.А. Маркуса связано еще одно таинственное упоминание,
относящееся к событиям, последовавшим уже после смерти матери.
"Главою семьи осталась сестра Варенька, - пишет Андрей Достоевский; -
ей в это время шел уже 15-й год, и она все время отсутствия папеньки
занималась письменными переводами с немецкого языка на русский, как теперь
помню, драматических произведений Коцебу, которыми ее снабжал Федор
Антонович Маркус. Сей последний ежедневно заходил в нашу квартиру, чтобы
узнать, все ли благополучно..." (18).
Само соседство Ф.А. Маркуса с семьей Достоевских и услуги, оказанные им
юной Варе Достоевской, предвосхищают ситуацию, описанную Достоевским в
"Белых ночах". Как и Маркус, студент, снабжавший книгами Настеньку, был ее
соседом. Припомним, что при появлении студента бабушка Настеньки объявила,
что соседствующие молодые люди просвещают невинных девушек, принося им
романы, с единственной целью соблазнить их и увезти с собой. В "Белых ночах"
предсказание бабушки сбылось. Но как обстояло дело в реальной жизни?
Оказался ли Ф.А. Маркус соблазнителем Вареньки, принужденной сначала
укрываться от своего возможного бесчестия в Москве, чтобы потом вступить в
"несчастливый", как представлял его Достоевский, брак с Карепиным-Быковым?
Как известно, вопрос этот принадлежит к числу тех, которые были тщательно
обойдены стараниями мемуариста, оставившего нам лишь область предположений и
догадок. И вряд ли можно предположить, что Ф.А. Маркус, являясь близким
другом дома и воспитателем Вареньки, мог стать соблазнителем своей ученицы.
Соблазнителем мог быть, как уже допускалось, доктор Достоевский, в каком
случае приближение Маркуса могло объясняться желанием (матери?) отвести от
отца подозрение в страшном грехе. Припомним, что в доме Достоевских, в
котором гостей почти не бывало, Маркусу было сделано единственное
исключение. Но был ли Маркус только подставной фигурой? Не мог ли он в то же
время стать любовником Марии Федоровны? Припомним, что доктор Достоевский,
перед которым трепетали все домашние, включая собственную жену, страдал от
бессильной ревности. Разве трудно было ему, заподозрив жену в неверности,
тут же расправиться с виновником? Однако, он не только этого не сделал, но
даже воздержался от называния имен. И здесь важную роль могло сыграть особое
положение Маркуса в доме Достоевских. Ведь даже ревнуя к Маркусу жену,
доктор Достоевский мог оказаться ограниченным в действиях по причине того,
что Маркус был ему необходим для прикрытия собственного греха. Если учесть,
что доктор Достоевский умер в 1839 году, то между предположительным моментом
соблазнения Вари и смертью отца должно было пройти без малого восемь лет.
Обратим внимание на контекст, в котором цифра "восемь возникает в "Неточке
Незвановой".
"Во-первых, он сумасшедший, - рассказывает об отчиме Неточки Незвановой
друг юности, - во-вторых, на этом сумасшедшем три преступления, потому что,
кроме себя, он загубил еще два существования: своей жены и дочери. Я его
знаю: он умер бы на месте, если б уверился в своем преступлении. Но весь
ужас в том, что вот уже восемь лет, как он почти в нем, и восемь лет борется
со своею совестью, чтоб сознаться в том не почти, а вполне" (19).
Неужели ссылка на "восемь лет" оказалась произвольной у Достоевского,
столь важное значение придававшего датам? А если цифра "восемь" не оказалась
произвольной, то не мог ли в монологе об отчиме от лица персонажа, чьими
устами мог говорить сам автор, присутствовать тень догадок, связанных с
размышлениями Достоевского над судьбой отца, соблазнившего собственную дочь?
Судя по фамилии, Ф.А. Маркус был немецких кровей, возможно, в связи с
чем его выбор литературных текстов для занятий с Варенькой пал на
современного ему автора. Но почему именно на Августа Фридриха Фердинанда фон
Коцебу? Как известно, А.Ф.Ф. Коцебу (обратим внимание на зеркальность их
инициалов), начав свою карьеру в Веймаре в качестве адвоката, по роду службы
оказался в Петербурге, женился на дочери генерала русской службы фон Эссена,
после смерти жены переехал в Вену, став там директором придворного театра,
вернулся назад в Петербург, вероятно, с целью повидать сыновей,
воспитывавшихся в кадетском корпусе (не вместе ли с Михаилом Достоевским?),
по какому-то подозрению подвергся аресту на русской границе, оказался в
Сибири, откуда был освобожден по милости императора Павла, случайно
прочитавшего одну из его пьес. При жизни императора Павла Коцебу возглавлял
в Петербурге немецкий театр, а через год после смерти императора, в 1802
году, вышел в отставку и переехал в Берлин чтобы принять смерть от ножа
политического оппонента по имени Карл Занд. В числе наиболее популярных пьес
Коцебу была пьеса под названием "Ненависть к людям и раскаяние"
("Menschenhass und Reue").
И тут возникает вопрос. Не потому ли Ф.А. Маркус выбрал для чтения с
Варей Достоевской произведения Коцебу, воспитывавшего детей после смерти
русской жены, что сам видел себя в его роли? Как никак сестра Достоевского
Саша явилась на свет вследствие той беременности, которую оспаривал доктор
Достоевский. Если припомнить, именно сестра Саша, отказывая Федору
Достоевскому в переписке, признавалась им "чужой" и обвинялась в отсутствии
благородства, присущего прочим членам семьи. Но был ли выбор А.Ф.Ф. Коцебу
свободным выбором Ф.А. Маркуса? Ведь аналогия Маркус-Коцебу могла возникнуть
в фантазиях Федора Достоевского в связи с его подозрением о том, что мать
была соблазнена соседом Маркусом. Как-никак для ценительницы литературы,
какой была Мария Достоевская, вряд ли можно было бы найти более подходящего
кандидата на соблазнение, нежели Сирано де Бержерак в лице соседа-эконома,
литературного наставника дочери, снабжавшего семью томами романтической
литературы. Но если имя Коцебу оказалось в соседстве с именем Ф.А. Маркуса
лишь стараниями мемуариста, то на то должны были быть особые причины.
Припомним, что отчим Неточки Незвановой подозревается в убийстве
некоего лица, обстоятельства смерти которого совпадают до мельчайших деталей
с подробностями смерти доктора Достоевского. Эта мысль принадлежит Игорю
Волгину, который в свою очередь ссылается на догадки В.С. Нечаевой и Г.А.
Федорова. И если прототипом Неточки Незвановой является сам автор, как это
представляется мне, то под отчимом мог как раз иметься в виду собирательный
образ, включающий черты доктора Достоевского и Ф.А. Маркуса, так сказать,
отца младшей сестры, Саши. Согласно сюжету повести, отчим Неточки, музыкант,
является близким другом некого капельмейстера-иностранца, который оказался
убитым при таинственных обстоятельствах. Этот факт, равно как и, возможно,
вымышленный диагноз - апоплексический удар - отсылает нас к истории кончины
доктора Достоевского. Далее, отчим Неточки, по профессии кларнетист, хотя и
оказывается впоследствии обвиненным в убийстве капельмейстера, назван в
завещании получателем бесценной скрипки, принадлежавшей покойнику.
"Заметим, - пишет И.Волгин: - диагноз и обстоятельства кончины
капельмейстера-итальянца удивительным образом напоминают уже знакомый
эпизод. Отца Достоевского тоже "нашли" крестьяне: при этом был официально
зафиксирован тот же диагноз.
Но далее нас ожидают еще большие сюрпризы.
Один из персонажей "Неточки Незвановой", тоже музыкант, "затеял ужасное
дело". Он подает донос, что приятель умершего "виновен в смерти итальянца и
умертвил его с корыстной целью". Над отчимом Неточки нависает страшная
угроза. Напрасно обвинителя пытаются образумить и разуверить -
"ничто не могло поколебать доносчика в его намерении (далее цитируется
текст Достоевского - А.П.). Ему представляли, что медицинское следствие над
телом покойного капельмейстера было сделано правильно, что доносчик идет
против очевидности, может быть, по личной злобе и по досаде... Музыкант
стоял на своем, божился, что он прав, доказывал, что апоплексический удар
произошел не от пьянства, а от отравы, и требовал следствия в другой раз
<...>
И, наконец, последнее. Пора вспомнить фамилию героя.
Отчим Неточки Незвановой зовется просто: Ефимов. Но такова фамилия
реального убийцы. Именно во дворе черемшенского крестьянина Ефимова,
двоюродного брата Катерины, мужики устроили барину "карачун"" (20).
В другом контексте уже было высказано предположение, что в числе тайных
амбиций Андрея Достоевского могла быть мысль о замещении собой покойного
старшего брата. И, хотя его детское восприятие оказалось направленным в
другие психические сферы, нежели восприятие Федора Достоевского, на
сочинительство его мистическим образом благословил сам Ф.М. Достоевский.
"Я, голубчик брат, - писал Федор Достоевский Андрею, - хотел бы тебе
высказать, что с чрезвычайно радостным чувством смотрю на твою семью. Тебе
одному, кажется, досталось с честью вести род наш: твое семейство примерное
и образованное, а на детей твоих смотришь с отрадным чувством. По крайней
мере, семья твоя не выражает ординарного вида каждой среды и середины, а все
члены ее имеют благородный вид выдающихся лучших людей. Заметь себе и
проникнись тем, брат Андрей Михайлович, что идея непременного и высшего
стремления в лучшие люди (в буквальном, самом высшем смысле слова) была
основною идеей и отца, и матери наших, несмотря на все уклонения. Ты эту
самую идею в созданной тобою семье твоей выражаешь наиболее для всех
Достоевских" (21).
Что составляло существо "радостного чувства" и что мог Ф.М. Достоевский
иметь в виду под "идеей непременного и высшего стремления в лучшие люди",
повторенной на разные лады, далеко не ясно. Вероятно, отдавая отчет в
загадочности своего громоздкого энкомиума, Достоевский поспешил сделать
поправку, тут же оговорив, что выражается "в буквальном, самом высшем смысле
слова". Но в "высшем смысле" какого слова? Разве оговорка проясняла смысл
того, в чем Достоевский мог видеть особые заслуги младшего брата? И почему
он вообще пожелал прибегнуть к оговоркам? Если похвала воздавалась без
особого убеждения, что допустимо, если знать неблизкие отношения братьев,
оговорка могла послужить для запутывания мысли, тем более, что в ней уже
изначально могло не быть большого смысла. Но если это так, то что могло
побудить Достоевского на вознесение брата по собственному почину, пусть
неумелое и неуклюжее, но все-таки вознесение, причем, сделанное без
принуждения с другой стороны? Не был ли энкомиум сочинен Федором Достоевским
в погашение какого-нибудь долга по отношению к младшему брату? Но какого?
"Мы же, мальчики, не имея отдельных комнат, постоянно находились в
зале, все вместе, - вспоминает Андрей Достоевский, тут же делая оговорку. -
Упоминаю это для того, чтобы показать, что вся детская жизнь двух старших
братьев, до поступления их в пансион Чермака, была на моих глазах" (22).
"Брат мгновенно воодушевился, - схватил меня за руку повыше локтя
(обыкновенная его привычка, когда он говорил по душе) и горячо выс